CC BY
57
ЭПИСТЕМОЛОГИЯ & ФИЛОСОФИЯ НАУКИ • 2013 • Т. XXXV• № 1
СНтологическое значение истории науки1
О.Е. СТОЛЯРОВА
История субъекта ув история объектов. Помимо критической философии, которая, интересуясь, как Нарцисс, только собой, исследует априорные условия научного познания, существует дисциплина, предлагающая философскую альтернативу трансцендентальному и формальному подходам к науке. Это - философская история науки, которая способствует разрушению априоризма и формированию «эмпирической философии» в духе прагматистов и философии процесса.
Историцизм, изначально заложенный в трансцендентальном методе Канта, имеет две стороны:
1) структурная. Трансцендентальный синтез представляет собой (и исследуется как) процесс порождения объектов абстрактным сознанием, обладающим неизменными априорными структурами. Время здесь выступает как результат структурных связей (так, Гуссерль говорит об идеальном внутреннем времени сознания, «которое не измеряют никакие хронометры»2);
2) собственно историческая. Трансцендентальное сознание рассматривается не индивидуально - в качестве раз и навсегда данного абстрактному субъекту, а «суммарно» - как коллективный процесс и порождения исторических объектов в историческом времени. При этом можно считать, что а) идеальные условия познания раскрываются в историческом времени («слабый тезис»), и б) сам трансцендентальный синтез представляет собой развертывание коллективного разума, формирующего историческое время («сильный тезис»).
Кант размышлял над историческим измерением трансцендентальных условий возможности науки и оставил в своей системе место
1 Работа выполнена при поддержке НИР РАНХиГС, проект № 65 «Неклассические подходы к науке и технологии: анализ новейших тенденций».
2 Гуссерль Э. Философия как строгая наука. Новочеркасск, 1994. С. 150.
U
(В
Н
для истории чистого разума, «которое должно быть заполнено в будущем»3. Далее это место заполняется. Фихте, Шеллинг и Гегель интерпретируют кантовские априорные формы чувственности и категории как «ряд последовательных, имманентных мышлению ступеней развития», реализуемых «в обществе и истории»4. Неокантианцы развивают идею коллективного исторического трансцендентального сознания, конструирующего науки и их объекты. Гуссерль обращается к историческому измерению трансцендентального сознания и определяет его в качестве «жизненного мира» - трансцендентального горизонта «всех осмысленных индукций».
Ни историзму немецких идеалистов, ни «релятивизированному априори» неокантианцев, ни «историческому априори» Гуссерля не суждено было стать полнокровной историей науки. Известна критика в адрес немецких идеалистов, которые «превратили историю естествознания в прикладную логику»5. Схожие обвинения звучат и в адрес неокантианских концепций развития науки. И те работы Гуссерля, которые представляют, как указывает их автор, историческое исследование телеологии человеческого разума6, вписали свою страницу в историю скорее чистого разума, чем реальной науки. «Сейчас никто не читает Гуссерля ради истории науки в буквальном смысле. То, что предлагает Гуссерль, - это рациональная реконструкция»7.
В то же время едва ли не любая история науки является рациональной реконструкцией. Возможно ли найти историю науки в виде чистой хроники фактов? Я думаю, что причины ущербности трансцендентальных историй науки заключаются в следующем. В этих «рациональных реконструкциях» речь идет о субъекте, главном герое историй чистого разума. Трансцендентальные истории науки пишут не историю картин мира (бытия), а свою собственную историю - развернутую во времени человеческую перспективу, или «абсолютное субъективное основание», на котором покоятся объективные науки. Эти истории заняты поиском априорных (идеальных) условий возможности науки, которые лежат за пределами самой науки и ее «наивных» суждений о мире, пусть даже эти априорные условия представляют собой, как говорит Гуссерль, «универ-Ы сальное историческое априори». Но нельзя ли рассматривать последнее как попытку выхода за пределы трансцендентализма?
и —3-
3 Кант И. Критика чистого разума. СПб., 1993. С. 471. Навряд ли Кант могпредуга-4 дать, как и чем именно будет заполнено оставленное под историю чистого разума ме-gg сто - мог ли он предположить, что история науки станет историей изменения априор-(Q ных условий науки?
4 Вундт В. Введение в философию. М., 2011. С. 239.
5 Принципы историографии естествознания. Теория и история ; отв. ред. 4) А.П. Огурцов и др. М., 1993. С. 5. ® 6 Гуссерль Э. Начало геометрии. М., 1996. С. 244.
7 Hacking /.Husserl on the Origins of Geometry // Science and the Life-World: Essays on Husserl's 'Crisis of European Sciences'. Stanford University Press, 2010. P. 71.
<B
Вернемся к «сильному» и «слабому» тезисам. Первый говорит о внутреннем времени коллективного исторического субъекта. Эта «чистая временность» (например, логический ряд неокантианцев), рассматривается как идеальное условие науки. Второй ограничивается утверждением, что идеальные условия познания (например, идеальная временность) раскрываются в историческое время. Например, Хакинг считает, что последнее решение не столь релятивистично, как может показаться: «Даже если существуют вечные истины, их познание осуществляется в истории»8. Такая трактовка не наносит ущерба убеждениям сторонников «объективной» в кантовском смысле науки, т.е. всеобщей и необходимой. Кант и сам полагал, что «ясность для всех естествоиспытателей наступила» в определенный момент исторического времени. Отсюда - один шаг до «универсальной телеологии разума», которая представляет собой историческое раскрытие всеобщих и необходимых истин.
Однако «слабый тезис» содержит возможность другой интерпретации, при которой он оказывается онтологически более сильным, чем «сильный», потому что позволяет рассматривать реальное время в качестве реального условия науки. При этом сама трансцендентальная субъективность становится моментом истории. Важно, что история принадлежит не одной лишь субъективности, а миру в целом и имеет прямое отношение к тем «наивным» суждениям, которые выносит о мире эмпирическая наука.
Но Гуссерль отвергает онтологическую трактовку. В «Пролегоменах» он высказывает решительный скепсис по поводу реальных условий науки, которые в противоположность идеальным («ноэтиче-ским») коренятся в «изменчивом виде существ, образующих сужде-ния»9 и не могут привлекаться для объяснения познавательных актов, потому что объяснять понятие теории в терминах природного каузального ряда темпоральных событий бессмысленно. В поздних, исторических, работах Гуссерль также предпочитает держать феноменологию в рамках кантовского подхода, который налагает запрет на наивную онтологию фактического.
Ведь и Кант не выдвигал перед трансцендентальной философией задачу дедуцировать конкретные факты, он оставил это занятие положительным наукам. Кант говорил не о содержании, а о субъективных условиях любого возможного опыта. Он говорил не о том, какие конкретные факты о мире наука раздобудет, а о том, что не может быть открыто наукой в принципе, потому что лежит за пределами границ научности. Поэтому «история чистого разума», для которой Кант оставил место, должна была стать историей последовательных приращений в границах общего, заранее данного смысла (структуры). И в
Hacking I. Op. cit. P. 75.
Гуссерль Э. Логические исследования. Новочеркасск, 1994. Т. 1. С. 255.
U
Ï и
<о ■
л
s ■
(В
H
исторических работах Гуссерль говорит о том же. Прав Ж. Деррида, вычитавший у Гуссерля, что само различение фактов, сама «наука де-юре» возможны «не иначе как внутри и в силу априорных универсальных структур социальности и историчности», которые устанавливаются до и помимо «вмешательства позитивной научности»10, и «одна только историко-трансцендентальная субъективность несет ответственность за Идею в ее истории»11.
Трансцендентальная «рациональная реконструкция» не становится историей науки, но претендует на то, чтобы создать смысловую рамку для этой истории, заполнить которую следует собирателям фактов. Это объединяет данный подход с формальным подходом логических позитивистов. И с той и с другой стороны наблюдается скепсис в отношении реальной истории науки и замещение ее априорными структурами, что вызвано общими онтологическими предпосылками, а именно отрицанием онтологического значения «наивных» утверждений науки. И те и другие пренебрегли онтологией фактического, которая, по-видимому, понималась как «местечковость» науки, с чем априоризм был призван бороться, чтобы привести разнообразие фактов к общему значению, откуда стерто любое указание на «время и место», на природную темпоральность. Поэтому ретроспекция тех и других полностью определялась действительностью настоящего момента - точкой зрения «ниоткуда» - «универсальным априори трансцендентальности» или формальным априори «логической структуры мира».
Точка зрения ниоткуда - это идеализированное сознание, коллективный трансцендентальный, или абстрактный логический, субъект, который законодательствует над хаотичным миром фактов, превращая его в результате своей деятельности в объективный мир всеобщей и необходимой «природы». Этот субъект принципиально не спрашивает о реальных условиях собственного законодательного права эпистемолога, собственной универсальной историчности, хотя в самом отсутствии онтологического вопроса просматривается онтологическая ангажированность, которую ни «трансценденталисты», _ ни «формалисты» не желают замечать и именно поэтому отвергают V «дескриптивно-исторический» подход в пользу нормативного (априорного, универсального).
Однако исторической дескрипции в чистом виде не существует. ^ Т. Кун привлек внимание к асимметрии между постпозитивистским В представлением о 1) естественно-научном знании как интерпретатив-ной практике и 2) истории как чистой дескрипции. Кун утверждал, что история тоже является объясняющей и интерпретативной дисци-^ плиной. Я думаю, что «нормативное» и «дескриптивное» не оппози-
X _
(В
10Гуссерль Э. Кризис европейских наук. СПб., 2004. С. 193.
11 Деррида Ж. Введение // Э. Гуссерль. Начало геометрии. М., 1996. С. 192.
ции. То и другое относится к эпистемологии, которую следовало бы поместить в онтологический контекст. Понять «нормативное», или «универсально эпистемологическое», без отсылки к онтологии фактического невозможно. И если Гуссерль прав в том, что истинный смысл достижений позитивной науки выявляется посредством философского прояснения его субъективных оснований, то и обратное верно: истинный смысл субъективных оснований выявляется в (натурфилософском) контексте достижений позитивной науки.
История науки обладает опасным для субъект-ориентированных моделей науки свойством не в силу своего мнимого «чистого дескрип-тивизма», а потому, что может сделать скрытую онтологию трансцендентального (и формального) подхода явной и поставить под вопрос нормативную, или «универсально-историческую» (априорную), позицию эпистемолога. Истории науки пишут историю бытия - они собирают «наивные» суждения о мире и представляют историческое явление «картины мира», теоретический продукт позитивной научности, в его развитии. При этом они остаются рациональными реконструкциями, как и их объекты - естественно-научные теории.
Но не все истории науки пишут историю бытия, исследуют развитие картины мира. В XX в. на смену интерналистским историям теоретических достижений приходят экстерналистские, которые описывают «внешние» по отношению к теоретическому стержню науки обстоятельства и, казалось бы, не интересуются историей «самой природы». Думаю, что экстерналистские истории науки, даже те, которые описывают «исключительно социальные» перипетии внутри и вокруг научных сообществ, в пределе всегда ориентированы на соотнесение «внешних обстоятельств» с онтологическими суждениями науки. Можно также возразить, что истории науки интересуются не историей самой природы, а историей наших суждений об этой природе, что они пишут историю картины мира, а не самого мира. Но это возражение носит по сути онтологический характер.
История науки - это описание-рефлексия. Но философия науки -тоже рефлексия по поводу науки, однако она может обходиться без истории (декларирует это). В отличие от философии науки история науки - всегда рефлексия над диахронией, над последовательностью онтологических суждений, которые, согласованные или противоречивые, всегда отличны во времени. Именно из-за сочетания временной последовательности и онтологических суждений история науки навязывает нам онтологический вопрос. В каком бы качестве ни реконструировался ряд онтологических суждений - как необходимый, логически последовательный или случайный и непоследовательный, - основной вопрос, который история науки задает философии, звучит так: что в это время происходит с миром? То есть история науки ставит перед философией науки вопрос о реальных причинах изменения научных теорий.
и ?
и
<о ■
Л
г ■
(В
Н
Но история картин мира, наших онтологических суждений, не снимает ли, наоборот, онтологический вопрос? Стоит ли беспокоиться о реальных причинах истории науки, если они суть продукт универсальной телеологии разума? В том-то и дело, что творцы априорных моделей науки не заинтересованы в реальной истории науки именно потому, что заранее сделали вывод о вторичном характере реальных причин развития научного знания. Несмотря на то что по отношению к науке история науки выступает как рефлексивная дисциплина, по отношению к философии она выступает как «наивная». А задача критической философии состоит в том, чтобы не допускать «наивных» суждений без предварительного засвидетельствования их «наивности», которое накладывает запрет на соотнесение «реальных» причин и их «идеальных» следствий. Однако такое соотнесение имеет место, что обнаруживается, если мы принимаем «наивную» историю науки всерьез.
Онтологическое значение истории науки. Согласимся с тем, что «невозможно до бесконечности откладывать онтологический вопрос»12, и поставим метавопрос: при каких онтологических предпосылках вопрос об исторических условиях возможности «природы» подменяет собой вопрос о том, какова природа сама по себе? Вспомним два допущения трансцендентального идеализма (по Вунд-ту): 1) о существовании «объективно действительного бытия», по отношению к которому все опытное содержание есть явление, и 2) о том, что мир объективно действительного бытия, или вещей в себе, непознаваем и явление лишь указывает на такое бытие. Рассмотрим в качестве явления историю науки. Какие косвенные выводы об «объективно действительном бытии» можно сделать, наблюдая это явление?
Наметим диалектику оценок изменения нашего знания о мире. Герой платоновского «Кратила» Гермоген утверждает: если существует смена наименований одного и того же, то имена, которые мы даем вещам и процессам, являются произвольными, случайными и не связаны с природой. Неоплатоник Прокл противопоставляет этому контраргумент: если бы имена были произвольны, у нас не было бы * необходимости их менять. Гермоген исходит из случайности измене-Si ния имен, а Прокл противопоставляет этой случайности необходи-Щ мость изменения.
Две линии аргументации - «от случайности» и «от необходимости» изменения - в дальнейшем воспроизводятся в истории мысли и имеют онтологические предпосылки и следствия. Эти доводы применяются в отношении отдельных имен, научных утверждений, теорий и когерентных совокупностей научных теорий (картин мира). Но из-61 менение имен и утверждений не всегда выступало в качестве отправ-
« —12-;
12 См.: ZizekS. History against Historicism// European Journal of English Studies. 2000.
Vol. 4,№. 2. P. 101-110.
ного пункта рассуждения о познании. В случае начала трансцендентализма (критической философии) факт изменения знания до поры оставался в тени, уступив центральное место противоположному факту единства научного знания. Точнее, факт изменения знания имел значение и для Канта. Но это было сущностное и однократное (в смысловом отношении, хотя и растянутое исторически на десятилетия) изменение, которое заключалось в переходе от схоластики, метафизики и теоретических разногласий (антиномий) к единству математического естествознания.
Кант исходил не из того, что научное знание изменчиво и непоследовательно, а, наоборот, из того, что оно стабильно и непротиворечиво. Вопрос «как возможно чистое естествознание?» задан был об условиях возможности того, что уже признано наличествующим, а именно об условиях возможности всеобщей и необходимой науки о природе. Эта наука означает наличие такого интеллектуального пространства, где все рациональные люди согласны друг с другом о структуре мира, о «природе вообще».
Но трансцендентализм налагает запрет на «наивную» онтологию фактического. Поэтому Кант делает лишь косвенный вывод относительно мира, лежащего за пределами интеллектуального пространства всеобщего согласия: «.. .является по крайней мере предположение, что основание согласия всех суждений, несмотря на различие субъектов друг с другом, будет покоиться на общей основе, именно на объекте, с которым поэтому все они согласуются и доказывают таким образом истинность суждения»13. Из согласия субъектов относительно структуры мира следует предположение о реальной, хотя и непознаваемой, причине этого согласия - едином и неизменном мире объектов. Единство и согласованность нашего знания о мире косвенно свидетельствуют о единстве и согласованности бытия, лежащего за пределами знания, как его трансцендентная причина.
Кант не ограничивается констатацией единства знания. Ведь это единство формально, а не содержательно. Это «рамка», которая должна быть заполнена. Если в логическом смысле точное естествознание уже состоялось, то в хронологическом еще нет. Теперь, когда, состоявшись логически, естествознание вышло на прямую дорогу, дальнейший его прирост не случаен. Он необходим. Так, Кант оставляет место для будущей истории чистого разума, в ходе которой мы должны «доставить полное удовлетворение человеческому разуму в вопросах, всегда возбуждавших жажду знания, но до сих пор занимавших его безуспешно»14.
История науки в терминах необходимости - это история концептуального изменения, которое совершается для того, чтобы в резуль-
13 Л"ант ЙКритика чистого разума. СПб., 1993. С. 457.
14 Там же. С. 472.
и ?
и
<о ■
л
г ■
(В
Н
тате все субъекты пришли к всеобщему согласию. Это - изменение, отвечающее требованию самой реальности. Логика реальности (одна для себя и для всех) вынуждает нас стремиться к знанию, которое удовлетворит всех разумных субъектов. Значит, реальность, соотносимая с объектом как скрытой причиной (условием) познавательной ситуации, действует наподобие магнита, упорядочивающего металлические опилки в школьном опыте. Она есть то, по направлению к чему мы совершенствуемся.
«Концепции упорядоченной природы и единой науки принадлежат друг другу. Если существует непреложный и единственный порядок, лежащий в основе видимого природного беспорядка и разнообразия, тогда дело науки состоит в том, чтобы рассказать нам одну-единственную историю, которая выразит этот порядок»15. Но критическая философия не рассуждает наивно. Она судит о единстве мира на основании эпистемологического единства, которое не вполне законно подкрепляется непознаваемой причиной единства мира. И эта схема не вызывает беспокойства, пока история науки предоставляет философии материал о накопительном развитии нашего знания о мире. Кумулятивные истории науки XIX в. рассказывают, как в ходе времени мы последовательно отбрасываем не подкрепленные реальностью мнения и аккумулируем подкрепленные реальностью знания при общей перспективе достижения «теории всего», относительно которой все разумные люди согласятся.
Однако далеко не все сходятся на том, что искомое согласие будет достигнуто. В XX в. появляются истории науки, в которых поступательное движение науки по направлению к достижению всеобщего согласия поставлено под вопрос. Постпозитивистские и постмодернистские истории науки сомневаются в необходимом, т.е. рациональном характере изменения нашего знания о мире. Они замещают модель, выражающую поступательный ход развития знания о мире, представлением о несоизмеримых «картинах мира», революционно сменяющих друг друга без явной возможности нанизать их как бусины на логическую нить. Случайность изменения знания и идущая с ^ ней рука об руку несоизмеримость заняли прочные позиции в философских историях науки и привели к «кризису рациональности». щ Но меня интересуют не столько эпистемологические дискуссии,
сколько онтологические выводы, которые уже были и еще могут быть сделаны из уроков истории науки. Главным из них, сделанным на основании революционной смены парадигм, было дальнейшее углубление кантовской антионтологической линии. «Аргумент научных революций» был направлен против не только модели «жесткой рацио-61 нальности», но и остаточных следов реализма, которые сохранялись в
« —й-
15 DupreJ. The Disorder of Things. Metaphysical Foundations of the Disunity of Science.
Harvard UP, 1996. P. 221.
кантовской косвенной отсылке к объекту как условию единства наших суждений. Релятивистские выводы воспроизводили аргумент Гермогена «от случайности» изменений: если не существует одной Теории и ничто не указывает на то, что она будет достигнута, тогда наше изменчивое знание о мире не связано с реальностью. Оно принадлежит «культуре», а не «природе». «В смене научных теорий я не вижу связного и направленного онтологического развития»16, - написал Кун. Этот удручающий для реалистов вывод, сделанный на основании истории науки, не лишен, однако, серьезного противоречия, на которое может указать история науки.
Кант рассматривал единство знания в качестве косвенного свидетельства в пользу единства объекта как скрытой причины этого знания. Если же вместо единства знания мы наблюдаем его изменчивость и разобщенность, то отсутствие ожидаемого эффекта говорит нам об отсутствии причины, отсутствии связи между реальностью и «конструкцией». Знание течет и меняется, никакое содержание научных теорий, как подсказывает исторический опыт, нельзя считать абсолютным, всеобщим и необходимым. Наблюдая радикальную смену теорий, мы имеем серьезные причины сомневаться в существовании связки знание-реальность. Если металлические опилки не выстраиваются на поверхности стола в соответствии с нашими ожиданиями, то мы предполагаем, что опилки не подвергаются воздействию магнита (например, из-за нарушения проводимости). Не то чтобы наши суждения и теории были ложны по отношению к реальности, они просто индифферентны.
Но существует явное противоречие между тем, что мы в действительности знаем, и тем, к чему мы на основании этого приходим. Чтобы сделать вывод, что случайная изменчивость нашего знания свидетельствует об отсутствии связи между знанием и реальностью, мы должны уже заранее обладать знанием о том, что реальность одна для всех, неизменна и лишена случайности. Констатация случайной изменчивости нашего знания может служить аргументом против реализма только при уже определенной онтологии, которая заранее предписывает реальности неизменный характер и связывает время, случайность и новизну не с реальностью, а с иллюзорным субъективным опытом, преодолеваемым трансцендентальной субъективностью. Но откуда берется наша онтологическая уверенность в неизменной реальности, если мы не имеем доступа к последней?
Критическая философия могла бы ответить: мы заранее знаем, что реальность одна и неизменна, не потому, что у нас есть непосредственный доступ к миру за пределами опыта, а вследствие идеального условия познания - неизменной структуры трансцендентальной субъективности. Согласно Канту, именно она дана заранее и не может
6 Кун ^.Структура научных революций. М., 1977. С. 269.
и ?
и
<о ■
л
г ■
(В
Н
У
i w
<o ■
л
быть подчинена тем условиям, которые она изучает. Она накладывается на изменчивый опыт, снабжая нас необходимыми суждениями вместо случайных эмпирических данных, и превращает многообразие опыта в единую неизменную «природу». Она убеждает нас в том, что наука должна продвигаться в направлении единства и всеобщего согласия. Поэтому, если мы не находим означенного единства в истории науки и ничто не гарантирует его достижения, то нам не остается ничего, кроме как заключить: наблюдаемое явление истории науки указывает на отсутствие связи между изменчивым знанием и неизменной реальностью, поскольку мы можем судить о том, что реальность едина и неизменна, на основании эпистемологического единства, которого мы не наблюдаем.
К счастью, история науки спасает нас от этого нелепого заключения. «После научной работы, проделанной Гельмгольцем, Махом и Пуанкаре, после работ Эйнштейна... мы знаем, что трансцендентальные априорные условия не являются априорными в строгом смысле фиксированных необходимых условий всего человеческого опыта, чья вечная ценность установлена раз и навсегда»17. Неизменная структура трансцендентальной субъективности, которую постулировал Кант, отвечала онтологическому контексту своего времени, вне которого она не может быть понята. Историки науки XX в. считают, что кантовские априорные условия науки находились в сложном соответствии с концепциями пространства, времени, материи, движения, которые были разработаны в математической физике Ньютона. Но история науки учит нас тому, что теории, которые Ньютон полагал адекватными, больше не считаются таковыми. Развитие науки за последние 100 лет привело к иным концепциям пространства, времени, материи и движения.
Невозможно более утверждать, что мы априори и с необходимостью знаем: а) физическое пространство - это Евклидово пространство; б) существует полный линейный детерминизм материальных частиц, как если бы они были локализованы в определенных точках пространства и времени и имели строго определенные размеры и траектории. Специальная теория относительности не позволяет нам рассматривать время в том строгом единстве, которое постулировалось Ньютоном и принималось Кантом. Экспериментальная психология подвергла способность суждения эмпирическим исследованиям. Так, Гельмгольц утверждал, что в экспериментальном исследовании кантовское синтетическое априори предстает в качестве субъективной формы интуиции, имеющей эмпирические и случайные основания. Огромное значение экспериментальной психологии для смены
61 картин мира оценил Уайтхед, отметив, что именно здесь наметился
« —й-
Friedman M.Einstein, Kant, and the Relativized a Priori // Constituting Objectivity.
~ Dordrecht: Springer Science, 2009. P. 253-268.
поворот механистической метафизики в сторону метафизики процес-са18. В результате этих изменений «мы больше не можем утверждать, что существуют какие-либо реальные примеры априорного научного знания»19. Атака науки на трансцендентальные условия самой себя привела к тому, что те условия, благодаря которым мы знали, что реальность одна и неизменна, предстали зависимыми от актуального исторического процесса, т.е. оказались апостериорными. Наука исторически преодолела априорные пределы того, что она могла когда-либо открыть. И если у нас не остается незатронутых временем трансцендентальных оснований, которые позволяли бы утверждать, что реальность одна и неизменна, то не остается у нас также оснований и для того, чтобы считать, что история науки, написанная в терминах случайности, рассказывает нам чисто субъективную историю наших картин мира. Вместо релятивистских выводов об отсутствии связи между знанием и реальностью мы можем заключить: вопрос об исторических условиях возможности «природы» подменяет собой на вопрос о том, какова природа сама по себе, только при определенных, исторически данных онтологических предпосылках. О смене же онтологических предпосылок докладывает нам история науки, в чем и состоит ее онтологическое значение.
Выводы. История науки говорит нам не о том, как реализуется заранее данная логика, или «универсальная телеология разума» -единственная рациональная возможность развития, постигаемая априори. И не о том, что мы оставлены вне реальности со своим чисто человеческим «все позволено». Она говорит о том, что с каждым шагом в игру вступают новые возможности, онтологические и эпистемологические.
U
Z
и
18 См.: Уайтхед АДИзбранные работы по философии. М., 1990. С. 207-209.
19 Friedman M. Kant, Kuhn, and the Rationality of Science //Philosophy of Science. 2002. №69. P. 171-190.
<0 ■
A
S ■
<B
H
