CC BY
291
Литературоведение
Вестник Нижегородского университета им. Н.И. Лобачевского, 2013, № 4 (2), с. 181-185
УДК 82
«ОНЕГИНСКИЙ» СЮЖЕТ, «ОНЕГИНСКИЙ» МИФ, «ОНЕГИНСКИЙ» КОД © 2013 г. И.С. Юхнова
Нижегородский госуниверситет им. Н.И. Лобачевского уиЬпоуа 1 @таі1. ги
Поступила в редакцию 23.03.2013
Раскрывается содержание понятий «онегинский» сюжет, «онегинский» миф, «онегинский» код. Показано, как в русской литературе осваивалась сюжетная схема романа Пушкина «Евгений Онегин», что именно становилось объектом пародии.
Ключевые слова: «Евгений Онегин», Пушкин, «онегинский сюжет», «онегинская традиция», Дмитрий Быков «Код Онегина», Сергей Минаев «ДухLess», пародии на «Евгения Онегина».
Значимые для национальной культуры произведения, как правило, имеют огромное количество литературных отражений, становятся своего рода мифологемой. Они прочно обосновываются в массовом сознании, а произведение начинает восприниматься не изолированно от его интерпретаций, а в их контексте.
В русской литературе таким явлением стал «Евгений Онегин» А.С. Пушкина. В нем сформировалась структура русского классического романа, были воплощены национальные типы. Художественная система «романа в стихах» получила сложнейшее преломление в последующей литературе, а каждое поколение пыталось создать свой вариант ставшего хрестоматийным произведения.
«Онегинское» присутствие в литературе и культуре обозначают разными формулами: «онегинская традиция», «онегинские мотивы» [1], «онегинский сюжет» [2, 3, 4], «онегинский» миф [5]. В последнее время, после появления романа Д. Быкова, популярным стало еще одно обозначение - «онегинский» код. Все они отражают разные формы освоения пушкинского произведения. При этом во многих работах как минимум три термина: «онегинский сюжет», «онегинские мотивы», «онегинская традиция» -часто являются взаимозаменяемыми, используются как синонимичные или близкородственные [4]. Между тем очевидно, что понятие «традиция» более широкое, оно вполне может включать в себя в том числе такие категории, как «сюжет» и «мотив».
Когда речь идет об «онегинской» традиции, говорят об использовании пушкинской художественной модели для воплощения современного жизненного содержания. Как правило, в ней выделяют ряд элементов, и большинство из них
связано с сюжетной сферой. Если же обобщить, что именно воспринимается читательским сознанием как «онегинская» художественная модель, то получается следующая картина.
Прежде всего, отмечают особый тип главного героя: он наделен незаурядным умом, его отличают холодность и эгоизм (то, что Пушкин называл «преждевременной старостью души» и пресыщенностью жизнью). Он пребывает в ситуации внутреннего кризиса, тупика (Пушкин называет это состояние «русской хандрой»). Несмотря на склад характера, герой оказывается способным «подняться до сильной и духовно просветляющей любви» [4, с. 14], но лишь «подняться» - его чувство всегда остается невоплощенным и невозможным: оно или
вспыхивает «не вовремя» или же герой сам отказывается от него.
Рядом с главным героем показана внутренне цельная героиня, способная интуитивно почувствовать его духовные потребности и пойти вслед за ним. Непременным атрибутом становится мир усадьбы: сближение и объяснение героев происходит в саду, парке, около пруда -в природном контексте. Обязательными сюжетными элементами являются момент знакомства и любовного объяснения, которое по своей сути является исповедью-отповедью. Смысл любовной коллизии в сюжете очень точно определил
В.А. Кошелев. Решая вроде бы частный вопрос о том, что привносило «Письмо Онегина к Татьяне» в последнюю главу романа, он делает такой вывод: «“Письмо...” как бы переносило возможные “общественные” испытания героя в “любовную” плоскость. Пушкин предлагал характернейший для русской словесности “ход” в отношении к герою времени и решению проблемы “счастья”: если ты неспособен устроить
свое собственное счастье, то какой же ты борец за счастье других?» [6, с. 217-218]. В целом же
В.А. Кошелев выделяет такие структурные элементы «онегинского сюжета»: «.в истории своих любовных отношений герои дважды проходят три одинаковых этапа: 1) встреча;
2) письмо; 3) объяснение. В обоих случаях объяснение не приводит ни к чему конкретному: герои не сближаются и не отталкиваются друг от друга; все происходит без каких-либо внешних изменений, в плоскости “внутренней”, духовной жизни» [6, с. 218]. С некоторыми вариациями эта схема реализуется во всех произведениях, так или иначе обращенных к «онегинской традиции».
Но «онегинская» традиция формировалась не только как освоение сюжетной схемы, восприняты были и такие художественные принципы, как «стилевой диалог, фрагментарность, столкновение поэзии и прозы, пародийность, ассоциативность повествования» [7, с. 45].
Срабатывает эта модель даже в литературных произведениях, написанных на материале не просто другой эпохи, но и другого цивилизационного уклада. Я имею в виду роман С. Минаева «ДУХLESS: Повесть о ненастоящем человеке», который вышел в свет в 2006 году. «Онегинская» традиция проступает в нем очень отчетливо. А одно из изображений, выполняющее роль подзаголовка, прямо ориентирует: «Про жизнь, про тусовки, про телок, про клубы (почти «Евгений Онегин» - в прозе)» [8, с. 3]. Однако Минаев изображает эпоху, когда «Онегин» превратился в бренд, стал частью массовой культуры (в частности, его герой посещает ресторан с таким названием), и подобное тиражирование, когда художественное явление превращается в китч, вроде бы должно свидетельствовать об обесценивании, утрате истинного духовного смысла самого культурного явления для человека начала XXI века. Эта проблема как вопрос даже вынесена в эпиграф: «Какие ценности из тех, в которые свято верили наши деды, можно было теперь воспринимать всерьез? Патриотизм, религия, империя, семья, святыня брака, чинная солидарность, продолжение рода, воспитание, честь, дисциплина - теперь каждый в мгновение ока мог поставить все под сомнение. Но к чему приходишь, отвергнув такие непреложности?..» [8, с. 7]. По сути, роман Минаева и становится ответом на этот вопрос. И оказалось, что для изображения «героя другого времени» потребовалась модель пушкинского романа.
«Онегинские» элементы проступают на разных уровнях. В «ДУХLESSе» появляется тот же
тип героя, который по-своему переживает состояние опустошенности и «русской хандры». Дается то же соотношение Москвы и Петербурга, которые теперь сопоставляются не как две столицы, а как столица и провинция. Присутствуют даже элементы «усадебного топоса» в любовной линии (встречи героя с девушкой Юлей происходят в природном окружении: на Чистых прудах, в парке). На уровне стиля происходит совмещение полярных речевых стихий, типичных для современного бытового общения, - ненормированной речи гламурно-богемной среды и чистого литературного языка в финальном монологе героя. Герой существует в «онегинском» и, шире, пушкинском контексте. И хотя и иронизирует над этим, но именно пушкинское «присутствие» становится тем гармонизирующим началом, которое не позволяет ему окончательно погрузиться в хаос внутренней деградации. Как пишет В.С. Листов, «ниточка спасения тонка и, кажется, соткана из строк классического романа в стихах, нередко вспоминаемых героем. Подобно Евгению, он не находит счастья, но, возможно, обретает духовное возрождение в финале повествования, традиционно оборванного на полуслове» [9, с. 11].
Укорененность пушкинского романа в культуре ведет к формированию «онегинского» мифа». В работах, так или иначе обращенных в этой проблеме, рассматриваются вопросы разного свойства: кто-то пишет все о тех же традиции, сюжете, мотивах, однако чаще подобные исследования обращены к такому явлению, как додумывания «Онегина», а точнее, дописывания судеб главных героев. Такова, например, работа М. Альтшуллера «Биография Онегина в руках пушкинистов» [10]. Автор выделяет три категории «додумываний»: «1. Онегин и его биография под пером литературной критики. 2. Онегин в исследованиях литературоведов. 3. Литературные интерпретации Онегина» [10]. И сама классификация характерна.
Как видим, в одном контексте объединены явления разнородные, а научное и художественное осмысление романа не разграничиваются, хотя каждый тип понимания имеет свою традицию, свой инструментарий. Они связаны между собой, влияют друг на друга. Нередко можно наблюдать, как автор научных работ является автором интересных художественных интерпретаций романа. Так, В. Набоков пишет комментарий к «Евгению Онегину», а в «Лолите» исследователи обнаруживают огромное количество «онегинских» реминисценций. Пожалуй, самый яркий пример последних лет -А.А. Чернов. Автор научных исследований о
творчестве Пушкина, он дописал 10 главу «Онегина», Дм. Быков включил ее в свой роман, развернул вокруг обретенной главы шпионско-детективную интригу, а теперь активно внедряет реконструированный текст в массовое сознание, читая многочисленные публичные лекции, которые вызывают широкий интерес. Записи этих лекций размещаются в интернете -так в массовое сознание вкладывается очередная фикция.
Но есть и явления промежуточного характера. В последнее время много пишут о романах Б. Иванова «Даль свободного романа» и Ю. Дружникова «Узник России», которые сочетают в себе «додумывание» и научную интерпретацию.
Часто додумывание осуществляется в форме пародии, продолжения. Сформировался даже жанр «онегинской поэмы», или «поэмы в духе “Онегина” [11]. По подсчетам исследователей, с 1827 по 1840 годы появилось больше двух десятков подобных произведений. Но и позже регулярно возникали разного рода продолжения или вариации. В них сохранялись внешние приметы пушкинского романа: использовалась стихотворная форма, обыгрывались характерные речевые обороты, воспроизводился диалог с читателем, а вот герой постоянно менял свою социальную сущность - оказывался то нигилистом, то героем войны, вернувшимся в Ленинград, то ротным писарем. Свои варианты «Онегина» возникали едва ли не в каждой социальной или профессиональной группе. Мемуаристы вспоминают о лагерном варианте «Онегина», свою интерпретацию романа имели летчики в годы Великой Отечественной войны. Эти тексты не сохранились, но сейчас в интернете гуляет, например, «Евгения Негина» И.А. Ивановой. В последнее время обмениваться ссылками на подобные «фанфики» очень любят в блоггерской среде.
Во всех «продолжениях» неизменно возникала дуэльная ситуация, поданная всегда сниженно и пародийно. Если же до дуэли дело не доходило, то факт ее отсутствия особо объяснялся автором пародии.
Суть этих художественных переделок сформулировал в предисловии к своему «Евгению Онегину нашего века» Дм. Минаев. Он давал читателю подсказку: перед ним пародия не на пушкинский роман, а на «статьи тех журнальных критиков, которые вздумали сочинять собственного “Евгения Онегина” и навязали ему собственные псевдорадикальные идеи». По сути, и в более поздних произведениях Л. Аркадского, А. Хазина и др. объектом пародии становился не роман, а
идеи, которыми была захвачена эпоха, словесные клише, «ходовые» слова и речевые обороты, ритмы, бытовые реалии. Многие из этих пародий начинали восприниматься не только сквозь призму «Онегина», но также и через знаковые тексты своей эпохи. Так в «панической пародии» А. Аркадского ощущается сильнейшее влияние поэмы А.А. Блока «Двенадцать», а текст А. Хазина заставляет вспомнить «Теркина на том свете»
А.Т. Твардовского, работать над которым поэт начал еще в 1944 году.
Наряду с художественной, формировалась исследовательская мифология. Как замечает М.А. Черняк, «золотой век центрировался на Пушкине, а серебряный век - на пушкинизме» [12, с. 63]. Многие «ошибки восприятия» имеют свои истоки именно в пушкиноведческих штудиях. Исследователями не раз было показано, как сильны в читательском сознании стереотипы, берущие начало в критических отзывах о романе. Читатель нередко упорно не хочет видеть, что заключено в тексте, а оказывается в плену позднейших интерпретаций, которые становятся для массового сознания «правдивее» самого первоисточника - авторского произведения. Об одной из таких «психологических аберраций» пишет И.Л. Альми в статье «Татьяна в кабинете Онегина». Она показывает, откуда идет ошибочное представление о многократности посещений Татьяной кабинета Онегина, «о едва ли не научном подходе героини к онегинской библиотеке» [13, с. 66], объясняет, почему происходит такой сдвиг в читательском восприятии, а также раскрывает значение данного эпизода в романе.
К числу подобных заблуждений принадлежит представление о положении Татьяны в ее семье. Во фразе «Она в семье своей родной казалась девочкой чужой» читатель упорно слышит слово «чужая», а не «казалась чужой», в итоге помещает Татьяну в положение если не семейного изгоя, то бесконечно одинокого и чужого ее укладу человека, хотя сам Пушкин говорит о другом: о включенности Татьяны в жизнь семьи [14]. И подобное понимание также идет из девятой статьи В.Г. Белинского о пушкинском романе, в которой критик пишет о духовном одиночестве Татьяны в кругу родных. Позже Достоевский канонизировал такое понимание, когда усилил противопоставление Татьяны и Ольги. Статья Н. Коржавина в «Вопросах литературы» [15] уже не смогла разрушить читательского стереотипа.
Самый известный миф - представление о муже Татьяны как о старом генерале. Когда в сознании читателя определение «важный» (ге-
нерал) оказалось вытесненным другим, отражающим возраст? Вероятно, на такое восприятие повлиял Ф.М. Достоевский. В своей знаменитой речи о Пушкине он несколько раз аттестует мужа Татьяны как старика: сначала говорит о нем как о «старике генерале, которого она не может <...> любить, потому что любит Онегина» [16, с. 141], а позже повторяет и тем самым «закрепляет» свое представление, когда делает такой вывод: «.если бы Татьяна даже стала свободною, если б умер ее старый муж и она овдовела, то и тогда бы она не пошла за Онегиным» [16, с. 142]. Надо заметить, что все последующие попытки пушкинистов развенчать это представление о возрасте имели следующее следствие: читатель «умом» воссоздает «правильную» биографию мужа-генерала, а чувством воспринимает именно вариант Достоевского.
В последнее время подобные «замещения» текста читательскими мифологемами, подобные сдвиги восприятия стали восприниматься как самостоятельная научная проблема, многое проясняющая в психологии массового сознания. Отчасти особенность сознания современного человека воспринимать действительность через Пушкина (а точнее через мифы о Пушкине) получила отражение в уже упоминаемом выше романе Брейна Дауна (Д. Быкова) «Код Онегина» (2006, издательство «Азбука»). Что такое «код» в этом случае? Ключ к прочтению, тот контекст, который проступает на всех уровнях романа. При этом человек, в жизненных маршрутах и стратегиях поведения которого проступают схемы пушкинских сюжетов, до определенного момента может даже не осознавать существования какого-либо «кода».
Название романа Быкова ориентирует наше восприятие лишь на одно, вполне конкретное произведение Пушкина, однако «кодом», направляющим читателя по тексту современного романа, а героев - по их жизненным дорогам, становится все творчество поэта.
В жанровом отношении «“Код Онегина” представляет собой коктейль из пародии, ремейка, сиквела, псевдолитературных рассуждений (статей), детектива, “романа с ключом”» [12, с. 64]. И такое смешение тоже имеет пушкинскую подоплеку. Одной из смысловых линий в «Онегине» является авторская рефлексия по поводу лирических жанров. Как пишет
В.Н. Турбин, «выявление самых разнообразных жанров, как бы высвобождение их, их столкновение, соразмерение лежат в основе энциклопедической поэтики романа “Евгений Онегин”» [17, с. 14]. Тот же процесс наблюдается и в ро-
мане Д. Быкова, только внимание автора направлено на жанры массовой (формульной) литературы.
Еще один композиционный ход, восходящий к поэтике пушкинского романа, использован Быковым. Это - обнажение приема, когда самостоятельной линией в произведении становится сюжет создания романа. Большой и Малый писатели по заданию Редактора создают свой роман, и процесс его рождения в прямом смысле разворачивается на глазах читателя и. Пушкина. Само место, где возникают его первые страницы, знаково. Это сквер около памятника Пушкина: «Они купили пива и стали пить его, сидя на скамеечке в сквере, где все встречаются. На них сверху глядел человек, лицо его было усталое. Они не обращали на него никакого внимания».
Пушкинское присутствие ощущается всюду. Маршруты, по которым передвигается главный герой, связаны с жизненными путями поэта. «Новый» Пушкин строит дом в Остафьеве, в Москве ходит по «пушкинским» местам. В Клину со своим спутником ест в столовой, расположенной на месте трактира, в котором не раз бывал поэт. В деревне Черная Грязь кладбищенский сторож говорит беглецам: «У нас Радищев лошадей переменял, и Пушкин сколько раз...».
В романе используются «говорящие» фамилии. Многие персонажи наделены именами пушкинских современников. «Ботаник из Ле-нинки», первым атрибутировавший рукопись как пушкинскую, оказывается Каченовским. Неизжитая любовная страсть героя - Наташа. Фаддеев, журналист, юбилейную статью которого в старой газете находит герой, имеет не только опознаваемую фамилию, но и портретные черты Булгарина: «.тучный, рыхлый, с желтыми воспаленными глазами». Все встретившиеся на пути героев «помощники» носят фамилии пушкинских героев, и каждый обязательно рассказывает о «своем» Пушкине.
Есть и знаковые предметные детали. Таков, например, перстень, подаренный современному Саше Пушкину на день рождения как «сувенир и знак дружбы».
В «Коде Онегина» также обыграны внешние - архитектонические - приметы пушкинского романа. В произведении Д. Быкова десять глав. Одна из них названа «осьмая». Кроме «конспирологической» линии «простодушного» героя Саши Пушкина, в романе разворачиваются судьбы двух других Пушкиных: «реального» (автора десятой главы «Евгения Онегина») и «виртуального» («Пушкина наших дней»), по-
этому сквозными становятся две даты: 19 октября и 19 августа.
Главным сюжетным событием, которое меняет жизнь героя, обрекает его на скитания и в конечном итоге поиск себя, становится обретение рукописи десятой главы «Онегина». Герои (Александр Пушкин и Лев Сергеевич Белкин) расшифровывают ее, и в этом им помогает сама жизнь: природные и исторические катаклизмы, встречи с людьми. По мере «расшифровывания» становится очевидным, что Пушкин не просто предвидел все исторические события, стихийные бедствия, он написал («предвосхитил») всю русскую литературу. Как замечает М.А. Черняк, «Пушкин - “наше все” - предстает архетипическим поэтом, пишущим все стихи русской литературы; и, наоборот, все поэты -Пушкины понемногу» [12, с. 63].
Один из героев романа говорит: «Пушкин -он такой, он все мог. Вроде бы исследовали-переисследовали его, а до сих пор многого о нем не знаем, и чем больше исследуем, тем сильней запутываемся». В этой простодушной реплике сформулирован феномен Пушкина. Мы, действительно, «многого о нем не знаем», потому что его произведения - и прежде всего «Евгений Онегин» - живут в современной культуре. Каждое поколение вступает в свой диалог с поэтом и с той традицией, которую создало его творчество. А поэтому и дальше Пушкин и его творения будут обрастать своей «мифологией».
Список литературы
1. Гольцер С.В. Онегинские мотивы в творчестве И.С. Тургенева. Автореферат дис. ... канд. филол. наук. Новосибирск, 2000. 20 с.
2. Литовченко М. В. Повесть А. П. Чехова «Рассказ неизвестного человека»: диалог с «онегинским» сюжетом // Вестник Томского государственного пе-
дагогического университета. 2012, № 3 (118). С. 132— 136.
3. Синякова Л.Н. «Онегинский» сюжет в сюжетной структуре повести И.С. Тургенева «Два приятеля»: культурно-антропологический аспект // Сибирский филологический журнал. 2011. № 3. С. 83-89.
4. Дубинина Т.Г. Пушкинские традиции в творчестве И.С. Тургенева 1840-х - начала 1850-х годов. Автореферат дис. ... канд. филол. н. М., 2011. 22 с.
5. Кошелев В.А. Онегинский «миф» в прозе Чехова // Чеховиана: Чехов и Пушкин. М., 1998.
С. 147-154.
6. Кошелев В.А. «“Онегина” воздушная громада. ». СПб.: Академический проект, 1999. 288 с.
7. Хаев Е.С. Особенности стилевого диалога в «онегинском круге» произведений Пушкина // Хаев Е.С. Болдинское чтение. Нижний Новгород: ННГУ.
С. 33-47.
8. Минаев С. ДУХЬБ88: Повесть о ненастоящем человеке. М.: АСТ: Астрель, 2010. 328 с.
9. Листов В.С. Пушкин: судьба коренного поэта. Б. Болдино - Арзамас: АГПИ, 2012. 398 с.
10. Альтшуллер М. Биография Онегина - в руках пушкинистов // http://www.lebed.com/1998/art696.htm
11. Смирнова Н.В. К вопросу о жанровой природе подражаний «Евгению Онегину» // А.С. Пушкин. Проблемы творчества. Калинин, 1987. С. 105-118.
12. Черняк М.А. «Спокойно, Маша, я Дубровский», или новые игры с классикой // Вестник Герценовского университета. 2008. № 5. С. 57-64.
13. Альми И.Л. Татьяна в кабинете Онегина // Альми И.Л. Статьи о поэзии и прозе. Книга первая. Владимир: Изд-во ВГПУ, 1998. С. 6б-77.
14. Юхнова И.С. Татьяна Ларина в контексте проблемы общения // Грехнёвские чтения. Сборник научных трудов. Вып. 4. Нижний Новгород, 2007.
С. 10-14.
15. Коржавин Н. Ольга и Татьяна // Вопросы литературы. 2003. № 5. С. 152-173.
16. Достоевский Ф.М. Пушкин // Достоевский Ф.М. Полное собрание сочинений в 30 т. Т. 26. Л.: Наука, Ленинградское отделение. 1984. С. 136-149.
17. Турбин В.Н. Поэтика романа А.С. Пушкина «Евгений Онегин». М.: МГУ, 1996. 232 с.
«ONEGIN» PLOT, «ONEGIN» MYTH, «ONEGIN» CODE I.S. Yukhnova
The contents of the concepts «Onegin» plot, «Onegin» myth, «Onegin» code is revealed. It is shown how the plot scheme of Pushkin's novel «Eugene Onegin» was developed and exploited in Russian literature, which became the object of parody.
Keywords: «Eugene Onegin», Pushkin, «Onegin plot», «Onegin tradition», Dmitry Bykov's «The Onegin Code», Sergey Minaev's «Dukhless», parodies on «Eugene Onegin».
