CC BY
196
Вестник Челябинского государственного университета. 2018. № 4 (414). Филологические науки. Вып. 112. С. 33—43.
УДК 8.882 ББК 83
ОНЕГИНСКИЙ ТИП ГЕРОЯ В РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРНОЙ ТРАДИЦИИ
П. В. Бояркина
Институт русской литературы (Пушкинский Дом) Российской Академии Наук. Санкт-Петербург, Россия
Статья посвящена установлению единства европейско-русской романной традиции Х1Х-ХХ вв., в рамках которой варьируется нашедший классическое выражение в «Евгении Онегине» тип героя. Его обычно характеризуют как героя байронического, рефлексирующего, разочарованного, охлажденного, наделенного чертами демонизма. В таком описании смешаны два европейских типа, которые в русской традиции то объединяются, то вновь разводятся.
Ключевые слова: Пушкин, «Евгений Онегин», онегинский тип героя, Байрон, Констан, Метьюрин, Шатобриан, Нодье, Лермонтов, Тургенев, Гончаров, Достоевский, Андрей Белый, Набоков, Битов, Минаев.
Принято считать, что традиция русского классического романа XIX в. восходит к «Евгению Онегину». Но пушкинский роман в свою очередь ориентирован на целый ряд западноевропейских образцов и потому служит опосредующим звеном между более ранней и позднейшей художественной традицией. Наследование «Онегину» и «онегинскому» типу героя, таким образом, означает также и преемственность по отношению к тем произведениям, с ориентацией на которые создавался роман в стихах.
Наиболее привычное понимание типа как явления социально-психологического сформировалось одновременно с возникновением натуральной школы и жанра физиологического очерка. В. Г. Белинский в 1841 г. писал: «Сущность типа состоит в том, чтоб, изображая, например, хоть водовоза, изображать не какого-нибудь одного водовоза, а всех в одном» [3. С. 603]. В переводе на современный научный язык это означает, что конкретное литературное изображение определенного социального типа должно содержать его инвариантные черты. По Белинскому, эти черты должны быть распознаны во внеположной литературе реальности и затем лишь «отражены» в произведении. В данной статье понятие «тип» будет использоваться иначе: как имманентно литературная характеристика, имеющая, конечно, определенную соотнесенность с реальностью, но этим далеко не исчерпывающаяся. По С. Г. Бочарову, «литература не только отражает жизненные человеческие типы, социальные и психологические, — она создает новые личности и типы, подобные действительным, их объясняющие, оценивающие и "продолжа-
ющие", содержащие "прибавление" к ним <...> Сотворенные литературой характеры как бы продолжают работу действительности» [11. С. 317]. «Прибавление», о котором говорит исследователь, возникает силой писательских мысли и воображения, но также и наследуется из текстов-предшественников как собственно литературная генетическая связь образов. Именно она в первую очередь формирует инвариантные черты литературного типа, и именно ей посвящена эта статья. Само собой разумеется, что каждое новое воплощение варьирует инвариантный набор характеристик, но пока он остается узнаваемым, можно говорить о принадлежности героя к тому или иному литературному типу.
При описании героя онегинского типа подобный набор характеристик обычно остается достаточно устойчивым: речь идет о байроническом демоническом типе, о герое рефлексирующем, разочарованном, охлажденном, пресыщенном, скучающем. Такое описание обобщает качества, присущие целому ряду героев русской классики, но, как всякое широкое обобщение, при ближайшем рассмотрении оказывается не совсем точным, поскольку речь, строго говоря, должна идти не об одном, а о двух типах героев, черты которых то сочетаются, то расходятся в русской литературе. Этот факт становится вполне очевидным, если рассмотрение русской романной традиции начинать не с Пушкина, а с тех европейских образцов, на которые ориентирован «Евгений Онегин». Они названы прямо в тексте пушкинского романа и хорошо известны: прежде всего это произведения Байрона, Метьюрина, Бенжамена Констана, Шатобриана и Шарля Нодье.
При первом же взгляде на такой перечень становится ясно, что в произведениях этих авторов воплощены два различных типа героев. К одному из них относятся герои восточных поэм Байрона, Мельмот и Жан Сбогар, к другому — Рене, Адольф, Чайльд Гарольд и (с определенными оговорками) байроновский Дон Жуан.
Герои первого типа — это герои демонической линии. Таинственный и страшный жизненный опыт отвращает их от мира и принятых в нем норм общежития. Их разочарованность мотивирована той или иной формой столкновения с очевидным злом, которому сами они предаются, как правило, в знак протеста. Этот протест может иметь космические масштабы или мистическую природу (такова, например, история Мельмота, продавшего душу дьяволу). Но так или иначе герои этого типа совершают преступления, будь то гибель людей по вине Мельмота или в результате разбойничьих действий Жана Сбогара, не имеющих мистической подоплеки. Герой такого типа может выступать искусителем, который испытывает нравственность окружающих — таков, например, персонаж Метьюрина. И тем не менее подобный герой не лишен благородства, в ряде случаев он подан как «благородный разбойник». В романе Нодье такая двойственность подчеркнута: герой предстает как благородный Лотарио, но он же — разбойник Жан Сбогар. Разочарованность как внутренний разлад героя с самим собой оказывает разрушительное воздействие на окружающих. В таком понимании разочарованность можно рассматривать как черту демонического характера. Чаще всего жертвой оказывается находящаяся рядом с героем женщина, причем различные героини воплощают различные типы жертвенности (невинная жертва, самопожертвование и др.).
Если демонические герои — это герои действия, то второй тип представлен героями пассивными и скучающими. Их разочарованность мотивирована не встречей со злом, но пресыщением, затянувшимся опытом однообразных любовных связей и светских наслаждений. Таков прежде всего Чайльд-Гарольд. Склонные к рефлексии, эти герои могут объяснять свою охлаж-денность теми или иными врожденными свойствами собственного характера — таковы Рене и Адольф. Как и герои демонического типа, герои второго типа тоже становятся искусителями. Однако искушение это иного толка. Адольф соблазняет несвободную женщину, то же дела-
ют Чайльд-Гарольд и байроновский Дон Жуан. Подлинно глубокое чувство, если и вспыхивает в них, то ненадолго, и женщину они губят не потому, что находятся во власти зла, но в силу внутренних свойств их, как правило, эгоцентрического душевного склада.
Существенно, что у Байрона представлены оба типа: один — в восточных поэмах, другой — в «Паломничестве Чайльд Гарольда». Как известно, в творчестве Пушкина есть целый ряд персонажей, родственных Онегину: кавказский пленник, Алеко в «Цыганах» и герой «Сцены из Фауста». Уже при первой пробе такого характера Пушкин поместил в контекст, близкий к восточным поэмам Байрона, героя, генетически восходящего к «Чайльд Гарольду». Аналогичным опытом стала и «Сцена из Фауста»: тот же тип героя вписан здесь в фаустовский сюжет (в связи с темой данной статьи важна близость к этому сюжету истории Мельмота). В «Евгении Онегине» два типа совместились — но важно понять, каким образом.
Черты героя «не демонического» типа заданы в пушкинском романе вполне отчетливо: Онегин пресыщен опытом светской жизни и любовных приключений, скучает, особенности его душевного склада причиняют страдания любящей женщине. Когда она становится несвободной, он, как и Адольф, выступает по отношению к ней искусителем. Гораздо сложнее представлены в пушкинском герое «демонические» черты. Он совершает злодеяние — убивает друга. Но это не то зло, какому предается Мельмот или Жан Сбогар. Во-первых, убийство происходит по правилам дуэльного кодекса. Во-вторых, сама дуэль спровоцирована не им. В дуэльной истории Онегин ведет себя как герой пассивного типа — этим (то есть опять-таки особенностями его внутреннего мира), собственно, и определяется его вина. Другое сходство его с героями первого типа, казалось бы, заключается в проснувшейся в нем, наконец, способности к сильному чувству. Но этот сюжетный поворот происходит в восьмой главе, написанной, как было показано еще А. А. Ахматовой, под сильнейшим влиянием «Адольфа» [2]. И незавершенная фабула романа не позволяет утверждать, что чувство Онегина соприродно любви байроновских титанических героев, угасающей лишь вместе с их жизнью, а не той сильной, но недолговечной вспышке чувств, которую переживает герой Бенжамена Констана. Точно так же в «Каменном госте», который писался в момент
завершения «Онегина», остается неясным, стала ли Дона Анна единственной или всего лишь очередной любовью Дон Гуана.
Итак, в фабуле пушкинского романа не содержится прямых свидетельств принадлежности Онегина к «демоническим» героям. Однако недвусмысленные отсылки к ним имеются. В тексте, наравне с Чайльд Гарольдом, поименованы, направляя мысль читателя, и Мельмот, и Корсар, и Сбогар. А основная реализация модели героя этого типа происходит, разумеется, во сне Татьяны, где Онегин предстает и разбойником, и убийцей, и повелителем инфернальных существ. Таким образом, не данный в реальном плане демонический подтекст личности героя, хоть и проявляется отчасти на фабульном уровне, но в своем прямом выражении отграничен от него: он задан лишь в измерении сна. Два типа героев у Пушкина не слиты в нерасторжимое единство, «демонический» тип очерчен, но реализован лишь частично, в ослабленной форме — как подтекст, как неосуществленная возможность, как потенция характера. С. Г. Бочаров описывал «Евгения Онегина» как произведение, в котором наряду с воплощенным сюжетом существует возможный сюжет [9]. Два этих сюжета связаны, но не тождественны друг другу.
Если с учетом сказанного посмотреть, как наследовались онегинские черты русской литературной традицией, то станет понятно, что доминирующей становилась то одна возможность, то другая. Поочередно воплощался то один тип героя, заложенный в генезисе пушкинского романа, то другой — и лишь изредка их черты совмещались. Что же касается иллюзии их единства, то она возникла прежде всего благодаря Лермонтову, действительно попытавшемуся совместить оба типа. Это его «Демон», а затем и «Герой нашего времени» побуждают нас говорить о едином демоническом типе героя.
В «Демоне» со всей очевидностью воплощен именно этот тип — здесь и его космический масштаб, и метафизическая составляющая, и осознанный выбор зла, совершенный по причинам вовсе не психологического свойства, и роковая, единственная, гибельная для героини любовь. Казалось бы, Лермонтов напрямую обращается к той европейской литературной традиции, которая питала «Онегина», — но автору «Демона» важно, что эта традиция уже была опосредована Пушкиным. А потому в «Демоне» появляются отчетливые проекции «Онегина». Так, напри-
мер, предначертание встречи Демона с Тамарой («В душе моей, с начала мира, / Твой образ был напечатлен» [30. С. 216]1) напрямую отсылает к «Евгению Онегину», где Татьяна «узнает» предназначенного ей возлюбленного: Вся жизнь моя была залогом Свиданья верного с тобой; Я знаю, ты мне послан Богом... [24. С. 66]2. Встреча с Тамарой для Демона — надежда вновь обрести утраченные веру и любовь. Однако и этот искуситель становится причиной гибели героини, а душа ее оказывается принадлежащей небесам.
Если в «Демоне» переклички с «Онегиным» присутствуют как отдаленный фон сюжета, то в «Герое нашего времени» происходит уже непосредственная работа по проявлению в онегинском типе демонических черт. И вновь Лермонтов обращается к пушкинским источникам, теперь уже с равной активностью заимствуя черты героев обоих типов. Принципиально важным в образе Печорина оказывается отсутствующее в «демонических» героях, но наиболее явно воплощенное в «Адольфе» самоосмысление героя, поданное в форме исповеди. Как и для Адольфа, одним из ключевых моментов для Печорина оказывается понимание неизбежности смерти3. Как и Адольф, он ищет взаимности несвободной женщины. Как Адольф и Онегин, Печорин вписан в современный контекст, свободный от мистической составляющей. И в то же время черты «демонических» героев проявлены в нем достаточно отчетливо. Глаза его горят «фосфорическим блеском», как у инфернальных существ, взгляд «ослепительный, но холодный», «дерзкий» и «равнодушно-спокойный» [17. С. 244]. «Разбойничью» тему, связанную с героями этого типа, Печорин реализует в тот момент, когда, неотличимый в национальном костюме от черкеса, пугает княжну
1 Ср. также: «Мое! сказал Евгений грозно» [24. С. 106] — «Она моя! — сказал он грозно» [30. С. 201].
2 Онегин, «не узнавший» Татьяну и прозревший слишком поздно, оказывается лишен возможного счастья. Мотив «неузнавания» героини появляется также в позднейшей традиции в романах, где воплощен герой второго типа. «Нет, я ее не знал...» — думает Рудин после объяснения с Натальей [28. С. 283]. Демон же, наоборот, утверждает, что он «один поныне <...> постиг и оценил» свою возлюбленную [18. С. 209].
3 «Ведь хуже смерти ничего не случится — а смерти не минуешь!» [17. С. 347].
Мери, принявшую его за разбойника1. Подобно Мельмоту, Печорин появляется как «необходимое лицо пятого акта» в «развязке чужих драм» [17. С. 301]. В дуэльной истории он уже отнюдь не пассивен. Он считает, что «пыл благородных стремлений» навеки утрачен им потому, что он не угадал своего назначения [17. С. 321] — и в том, что Лермонтов понимает под назначением, социальное и метафизическое измерения смыкаются.
От Печорина онегинская линия напрямую ведет к Ставрогину в «Бесах» Достоевского и Николаю Аблеухову в «Петербурге» Андрея Белого. Связи «Печорин — Ставрогин», как и связи «Ставрогин — Аблеухов», уже рассматривались в исследовательской литературе, но, как правило, по отдельности [4; 6; 11; 26; 30]. Отметим лишь одну сквозную параллель, идущую от «Героя нашего времени» к «Бесам» и оттуда — к «Петербургу». Печорин записывает в дневнике: «Одни скажут: он был добрый малый, другие — мерзавец!.. И то и другое будет ложно» [17. С. 322]. Между такими же взаимоисключающими определениями колеблются описания Ставрогина и Аблеухова. О первом из них сказано: «Казалось бы, писаный красавец, а в то же время как будто и отвратителен» [13. С. 37]. Об Аблеухове встречные дамы говорят: «Красавец», «Аполлон Бельведерский». «Но если бы Николай Аполлонович с дамами пожелал вступить в разговор, про себя сказали бы дамы: "Уродище."» [4. С. 47]. Понятно, что речь здесь идет не просто о внешности обоих героев, а об их, так сказать, двуипостасной природе — той самой, которой отмечены демонические герои. Андреем Белым даже специально подчеркнуты в Аблеухове пародийные люцифе-рические черты2. Спародированы они не случайно: как и Ставрогин, Аблеухов ведет себя по модели другого героя — героя пассивного типа. На протяжении всего романа он ищет способ как-нибудь уклониться от исполнения тех надежд, которые возложили на него террористы. И так же не оправдывает надежд Верховенского Николай Ставрогин. В «Бесах» и в «Петербурге» предложенное Лермонтовым соединение двух типов
1 Ср. также обмен репликами между Печориным и княжной Мери: «Разве я похож на убийцу?» — «Вы хуже.» [17. С. 296].
2 «.право, право же: выглядел Николай
Аполлонович хромоногим, горбатым, и — с хвостиком, когда полетел что есть мочи он по мягкой ступенчатой лестнице.» [4. С. 393].
словно испытывается на прочность — и прочность эта оказывается сомнительной.
Но есть в русской литературе и другая ветвь героев, наследующих Онегину — тех, кто не имеет в характере «демонической» составляющей. В статье «Романы Тургенева и роман "Накануне"» Л. В. Пумпянский, рассматривая тургеневских героев на фоне онегинской традиции, в то же время возводит характеры Рудина и Лаврецкого в «Дворянском гнезде» к Адольфу [23]. Таким образом, если Лермонтов в «Демоне», учитывая ту же традицию, обращался непосредственно к Байрону и Метьюрину, то Тургенев, избирая другой — пассивный — тип героя, обращается к Бенжамену Констану.
Рудин кажется окружающим весьма образованным3, но Лежнев, который был близок с Рудиным в юности, сообщает, что он «не очень сведущ» [28. С. 252]. Адольф пишет о себе: «Несмотря на рассеянную жизнь, которую я вел, благодаря довольно усидчивому труду я достиг успехов, выделивших меня из среды моих товарищей и подавших моему отцу надежды, по всей вероятности, сильно преувеличенные» [16. С. 81]. Онегин, более всего преуспевший в «науке страсти нежной», учился понемногу «чему-нибудь и как-нибудь», «усидчивому труду» был явно чужд, однако производил благоприятное впечатление на общество («Чего ж вам больше? Свет решил, / Что он умен и очень мил» [24. С. 7-8]).
Слова Рудина, по отзыву того же Лежнева, «так и остаются словами и никогда не станут поступком» [28. С. 252]. На собственную бездеятельность сетует Адольф («Я сто раз стыдился своей жизни, протекавшей в неизвестности и бездействии» [16. С. 116]). Об Онегине в восьмой главе сказано: «Дожив без цели, без трудов / До двадцати шести годов, / Томясь в бездействии досуга. » [24. С. 170].
В финале романа Рудин признается: «В чем и в ком я не разочаровался, бог мой!» [28. С. 311]. Разочарованность героя — черта, восходящая через «Онегина» уже не только к Констану, но и к Байрону.
Во время объяснения Наталья упрекает Рудина в том, что он с ней пошутил от скуки и благодарит его за преподанный урок, уроком называет отповедь Онегина и Татьяна.
3 Рудин «говорил умно, горячо, дельно <.> Всем непонятно казалось и странно, каким это образом вдруг, в деревне, мог проявиться такой умница» [28. С. 225].
Другой пассивный рефлексирующий герой Тургенева — Лаврецкий в «Дворянском гнезде». Однако еще Н. А. Добролюбов отмечал его отличие от типичного героя в духе Адольфа, заявляя, что в нем есть «что-то законно-трагическое, а не призрачное» [12. С. 105]. Он желает деятельности, но не знает, как к ней подступиться. Недостатки воспитания и образования Лаврецкого определили его неровный характер и отчужденность от людей, но не породили в нем скуку или разочарование. Он, наоборот, стремится восполнить пробелы в своем образовании и стать человеком действительно знающим:
Он сознавал недостатки своего воспитания и вознамерился по возможности воротить упущенное. В последние пять лет он много прочел и кое-что увидел; много мыслей перебродило в его голове; любой профессор позавидовал бы некоторым его познаниям, но в то же время он не знал многого, что каждому гимназисту давным-давно известно. Лаврецкий сознавал, что он не свободен; он втайне чувствовал себя чудаком. Недобрую шутку сыграл англоман с своим сыном; капризное воспитание принесло свои плоды. Долгие годы он безотчетно смирялся перед отцом своим; когда же, наконец, он разгадал его, дело уже было сделано, привычки вкоренились. Он не умел сходиться с людьми; двадцати трех лет от роду, с неукротимой жаждой любви в пристыженном сердце, он еще ни одной женщине не смел взглянуть в глаза. При его уме, ясном и здравом, но несколько тяжелом, при его наклонности к упрямству, созерцанию и лени ему бы следовало с ранних лет попасть в жизненный водоворот, а его продержали в искусственном уединении... [27. С. 43].
Сформировавшиеся особенности характера играют злую шутку с чувствами Лаврецкого. Несомненно способный на подлинную искреннюю любовь, он оказывается настолько слеп, что до прямого столкновения с правдой не подозревает об измене жены. Став обладателем печального опыта, он впадает не в скуку или разочарование — он становится «очень равнодушен ко всему» [27. С. 55]. Встретив Лизу Калитину, Лаврецкий оказывается вновь способен на сильное чувство и даже лелеет надежду на счастливое будущее (которому, однако, не дано осуществиться).
От героев «Рудина» и «Дворянского гнезда» существенно отличается герой «Накануне», и это отличие, помимо всего прочего, маркировано тем, что в истории Инсарова появляются де-
тали, характерные для сюжетов, в которых участвуют демонические герои. Многое в его прошлом окутано тайной, его действия во многом предопределены страшным злодеянием, которое ему пришлось пережить, как некоторым героям восточных повестей Байрона (его мать нашли зарезанной). Контекст, в котором он изображен в романе, — мирный, но его жизнь имеет и другое, грозное, хотя почти скрытое от читателя измерение — борьбы. Здесь можно видеть смягченный вариант двойной жизни Жана Сбогара, только разбойничество замещено освободительной борьбой.
Апофеозом русского героя пассивного типа, естественно, является гончаровский Обломов, которого едва ли можно возводить к онегинскому типу, хотя попытки их соотнесения в исследовательской литературе и предпринимались [31]1. Но любопытно, что в вышедшем в один год с «Обломовым» «Дворянском гнезде» Лаврецкий, наследующий Адольфу, и его университетский приятель Михалевич ведут диалог, напоминающий разговоры Обломова и Штольца:
— Наивные байбаки лежат себе на печи и ничего не делают, потому что не умеют ничего делать; они и не думают ничего, а ты мыслящий человек — и лежишь; ты мог бы что-нибудь делать — и ничего не делаешь; лежишь сытым брюхом кверху и говоришь: так оно и следует, лежать-то, потому что все, что люди ни делают, — все вздор и ни к чему не ведущая чепуха.
— Да с чего ты взял, что я лежу? — твердил Лаврецкий, — почему ты предполагаешь во мне такие мысли?
— А сверх того, вы все, вся ваша братия, — продолжал неугомонный Михалевич, — начитанные байбаки. <.. > вам ваше жалкое знание в подспорье идет, лень вашу постыдную, бездействие ваше гнусное оправдывает. Иной даже гордится тем, что я, мол, вот умница — лежу, а те, дураки, хлопочут. Да! А то есть у нас такие господа — впрочем, я это говорю не на твой счет, — которые всю жизнь свою проводят в каком-то млении скуки <...> О, это мление скуки — гибель русских людей! Весь век собирается работать противный байбак...
— Да что ж ты бранишься! — вопил в свою очередь Лаврецкий. — Работать... делать... Скажи лучше, что делать, а не бранись, Демосфен полтавский! [27. С. 76-77].
1 Сам Гончаров говорил о созданном им типе героя как о герое «охлаждающемся» [10. С. 318].
Некоторое сходство с Онегиным можно обнаружить и в образах обоих Адуевых («Обыкновенная история»). Как справедливо подчеркивает М. В. Отрадин, «Александр Адуев, Обломов и Райский относятся к одному типу личности» [22. С. 52]. Таким образом, в расширенном контексте преемствующих друг другу образов связи между ними проступают более отчетливо.
В связи с темой этой статьи особый интерес представляет роман «Обрыв», где два типа героев, соединенные у Лермонтова, Достоевского и Андрея Белого, даны в их отдельности и даже противопоставленности. Речь идет, о Райском и Волохове. Дилетантизм Райского, надоевший ему светский Петербург, его переезд из столицы в деревню и некоторые другие детали прямо восходят к «Онегину»1. Сходство с нажимом подчеркнуто Гончаровым в тот момент, когда героем не только овладевает скука, но он хочет сделать ее предметом своего романа. И так же отчетливо Волохов выписан под «демонический» тип. Он не разбойник, его поведение всего лишь асоциально, но именно разбойником именует его молва [9]. Гончаров то и дело сравнивает его со зверем, подчеркивая необузданное начало его характера2. Знакомясь с Верой, он предлагает ей яблоко — это типовой жест искусителя, и отношения с ним губят героиню. И если в «Обыкновенной истории», выписывая характеры своих героев, Гончаров работал с типажами «Онегин — Ленский», то в «Обрыве» сам онегинский тип оказывается вновь расщеплен на те две составляющие, которые были заложены в его генезисе.
Нельзя, впрочем, сказать, что эти две составляющие в послелермонтовской традиции существуют именно порознь. Как было показано, они соединяются в образе Инсарова. Другим примером может служить Версилов в «Подростке» Достоевского. История работы Достоевского над романом «Подросток» свидетельствует о том, что одним из литературных прототипов Версилова
1 На генетическую связь образа Райского с Онегиным и Печориным указывал А. Цейтлин [29].
2 «Он быстро встал со скамьи. "Дальше, Вера, от меня!.." — сказал он, вырывая руку и тряся головой, как косматый зверь» [9. С. 611]. «Он шел к плетню, тоже не оборачиваясь, злобно, непокорным зверем, уходящим от добычи» [9. С. 616]. «Она была у него в объятиях. Поцелуй его зажал ее вопль. Он поднял ее на грудь себе и опять, как зверь, помчался в беседку, унося добычу...» [9. С. 618].
стал Рудин3. В конце романа Рудин рассказывает Лежневу о себе: «Маялся я много, скитался не одним телом — душой скитался». Лежнев же отвечает: «Может быть, тебе и следует так вечно странствовать, может быть, ты исполняешь этим высшее, для тебя самого неизвестное предназначение.» [28. С. 311]. Тип русского «скитальца» и был воплощен в образе Версилова [15]. В то же время в характере Версилова и некоторых его мировоззренческих установках исследователи видят и непосредственное переосмысление онегинского типа. Основанием для такого сближения служат сопоставление французского эпиграфа к пушкинскому роману с разработками характера Версилова в конспектах Достоевского [26].
Существенно, что Версилов принадлежит к поколению «отцов». Череду героев «онегинского» типа, отнесенных к родительскому поколению, открывает Павел Петрович Кирсанов в «Отцах и детях» с его аристократизмом, молодостью, проведенной в светских развлечениях, опытом разочарования в любви. Движение исторического времени заставляет писателей то трансформировать черты Онегина, «вписывая» этот тип в современность (так создавались образы Ставрогина или Николая Аблеухова), то несколько отодвигать его в прошлое, изображать на фоне нового, пришедшего ему на смену поколения. В последнем случае обрисовка «онегинского» типа иногда становится ироничной или даже пародийной. У Достоевского в «Бесах» представлены сразу два поколения героев «онегинского» типа, к старшему относится воспитатель Ставрогина Степан Трофимович Верховенский4. По мере отдаления
3 В черновых материалах к «Подростку» от 27 февраля 1875 г., Достоевский сделал помету: «Узнать о Рудине» [14. С. 263].
4 «Важно помнить, что Степан Трофимович Верховенский — не только отец Петруши, но и воспитатель Ставрогина. Он-то и привил ему то "неопределенное ощущение <.> вековечной, священной тоски", в котором вполне узнаваема байроническая тоска, свойственная и самому Верховенскому-старшему. В тексте она обозначена в пародийно онегинском варианте: сказано, что Степану Трофимовичу свойственно пару раз в год впадать в «"гражданскую скорбь", то есть просто в хандру». Не удивительно, что на первых страницах романа Степан Трофимович является перед читателем "с опаленными крыльями", не удивительна и байронически-фаустовская смесь в его нелепой поэме, имеющей, впрочем, при всей ее нелепости, пророческий смысл по отношению к дальнейшему развертыванию сюжета» [8. С. 107].
от пушкинской эпохи пародийность, как кажется, усиливается: если Павел Петрович и Степан Трофимович описаны с большой долей авторской симпатии, то Демон Вин подан в «Аде» Набокова как чисто пародийный персонаж, наследующий свои черты и от Онегина, и от лермонтовского Демона1. Это демонстрирует, конечно, не отношение Набокова к пушкинскому герою, а ту меру условности, с какой подобная фигура может быть, с точки зрения писателя, введена в контекст ХХ в. Пушкинский роман превращается в декорации, на фоне которых Демон соблазняет Марину Дурманову, ставшую матерью его детей и главных героев романа:
«...laDurmanska <.. > с самого начала дрянной однодневки (американской пьесы, основанной неким претенциозным писакой на знаменитом русском романе в стихах) была настолько призрачна, прелестна и трепетна, что Демон (бывший не вполне джентльменом в амурных делах) заключил пари с князем N, своим соседом по креслам в партере, подкупил череду закулисных стражей и вскоре в cabinet reculé (как мог бы загадочно обозначить французский писатель былых времен эту комнатку <...>) успел овладеть ею между двумя картинами (по главам третьей и четвертой замордованного романа)» [21. С. 20-21].
Впрочем, и в ХХ в. писатель мог изображать героя, наследующего «онегинские» черты, как представителя «своего» поколения. Именно таков главный герой романа А. Г Битова «Улетающий Монахов», который из чувствительного и пылкого мальчика превращается по мере обретения жизненного опыта в разочарованного, не способного к чувству мужчину. Это роднит его с героем гончаровской «Обыкновенной истории» Александром Адуевым, поначалу восторженным юношей, душа которого стараниями дяди после
1 «Демон недавно чернее черного выкрасил волосы. На пальце его Кавказским хребтом сиял алмазный перстень. Длинные, черные в синих глазках крылья свисали сзади, колеблемые океанским ветром. People turned to look (люди оглядывались). Эфемерная Тамара — с подведенными веками, румяная, словно Казбек, во фламинговом боа — никак не могла решить, чем она пуще потрафит своему демоническому любовнику.» [21. С. 176].
«Отец Вана как раз покидал один Сантьяго, желая взглянуть, что учинило с другим землетрясение, когда из Ладорской больницы пришло каблограммой известие о близкой кончине Дана. Сверкая очами, свистя крылами, Демон немедля ринулся в Манхэттен. Не так уж и много развлечений оставила ему жизнь» [21. С. 419].
многих переживаний и потерь постепенно погружается в сон.
Если авторы второй половины XIX и XX вв. начинают пародировать черты героев демонической линии, то писатели XXI в. и вовсе отказываются от того, чтобы наделять своих персонажей характеристиками, восходящими к этой разновидности онегинского типа. Так, например, созданный очевидно с оглядкой на Онегина и Печорина герой произведения Сергея Минаева «Dyхless. Повесть о ненастоящем человеке» существует исключительно в социальном измерении корпоративной культуры и светской жизни Москвы. Разочарованный в окружающей действительности, циничный, проматывающий собственную жизнь персонаж2 удивительным образом вновь оказывается героем нашего времени.
Герой, являясь не только сюжетной единицей романа (жанра, разомкнутого в социальную действительность [13]), но и его ключевым элементом, должен обладать, по Ю. М. Лотману, «"свободой действия", то есть способностью входить с другими элементами в автоматически непредсказуемые комбинации» [19. С. 93]. При этом герой определенного типа не приходит в произведение из ниоткуда, он привносит с собой некоторые элементы предшествующей традиции, определяя, так или иначе, сюжетное пространство текста. Отчасти это напоминает феномен «бродячих сюжетов», под которыми понимают устойчивый комплекс сюжетно-фабульных мотивов, переходящий из одной страны в другую и меняющий свой художественный облик в зависимости от новой среды своего бытования. Набор мотивов может и пополняться, и сокращаться. И точно так же характеристика героя может быть представлена то достаточно полным, то редуцированным набором типовых элементов. При этом важно, что переходя из произведения в произведение, тип не остается неизменным, он трансформируется, вписываясь в новые исторические обстоятельства, но сохраняя заданное литературной традицией ядро.
2 «Я шут гороховый, готовый стебаться над всеми, в том числе над собой. Я с детства быстро устаю от игрушек, мне тут же что-нибудь новенькое подавай. Я и жизнь свою проматываю этой ежедневной погоней за развлечениями. Я же бегу сам от себя, мне самому с собой скучно, тошно и мерзко. Даже в редкие моменты веселья я жду не дождусь, когда же наконец вернется ко мне моя единственная любовь — ДЕПРЕССИЯ» [20. С. 289].
Список литературы
1. Ахматова, А. А. «Адольф» Бенжамена Констана в творчестве Пушкина / А. А. Ахматова // Ахматова, А. А. О Пушкине: Статьи и заметки / А. А. Ахматова. — М., 1989. — С. 51-89.
2. Белинский, В. Г. Наши, списанные с натуры русскими. Издание Я. А. Исакова. Санкт-Петербург. 1841 / В. Г. Белинский // Белинский, В. Г. Полное собрание сочинений / В. Г. Белинский. — М., 1954. — Т. 5. — С. 602-604.
3. Бахтин, М. М. Роман как литературный жанр / М. М. Бахтин // Бахтин, М. М. Собрание сочинений / М. М. Бахтин. — М., 2012. — Т. 3. — С. 608-643.
4. Белый, А. Петербург / А. Белый. — М., 1981. — 696 с.
5. Бочаров, С. Г. О возможном сюжете: «Евгений Онегин» / С. Г. Бочаров // Бочаров, С. Г. Сюжеты русской литературы / С. Г. Бочаров. — М., 1999. — С. 17-45.
6. Бочаров, С. Г. Французский эпиграф к «Евгению Онегину» (Онегин и Ставрогин). Р. S. Примечания к теме об Онегине и Ставрогине / С. Г. Бочаров // Бочаров, С. Г. Сюжеты русской литературы / С. Г. Бочаров. — М., 1999. — С. 152-191.
7. Бочаров, С. Г. Характеры и обстоятельства / С. Г. Бочаров // Теория литературы: Основные проблемы в историческом освещении. — М., 1962. — Т. 1. — С. 312-451.
8. Виролайнен, М. Н. «Общеевропеец» как русский тип / М. Н. Виролайнен // Культурный палимпсест : сб. ст. к 60-летию В. Е. Багно. — СПб., 2011. — С. 103-113.
9. Гончаров, И. А. Обрыв / И. А. Гончаров // Гончаров, И. А. Полное собрание сочинений и писем : в 20 т. / И. А. Гончаров. — СПб., 2004. — Т. 7. — 775 с.
10. Гончаров, И. А. Собрание сочинений : в 8 т. / И. А. Гончаров. — М., 1980. — Т. 8. — 576 с.
11. Дарский, Д. С. Пушкин и Достоевский / Д. С. Дарский // Из истории филологии : сб. ст. и материалов к 85-летию Г. В. Краснова. — Коломна, 2006. — С. 171-192.
12. Добролюбов, Н. А. Когда же придет настоящий день? / Н. А. Добролюбов // Добролюбов, Н. А. Собрание сочинений : в 9 т. / Н. А. Добролюбов. — М., 1963. — Т. 6. — С. 96-140.
13. Достоевский, Ф. М. Бесы / Ф. М. Достоевский // Достоевский, Ф. М. Полное собрание сочинений : в 30 т. / Ф. М. Достоевский. — Л., 1974. — Т. 10. — 519 с.
14. Достоевский, Ф. М. Подросток / Ф. М. Достоевский // Достоевский, Ф. М. Полное собрание сочинений : в 30 т. / Ф. М. Достоевский. — Л., 1976. — Т. 16. — 440 с.
15. Достоевский, Ф. М. Полное собрание сочинений : в 30 т. / Ф. М. Достоевский. — Л., 1976. — Т. 17. — 479 с.
16. Констан, Б. Адольф / пер. А. Кулишер / Б. Констан // Французская романтическая повесть. — Л., 1982. — С. 77-152.
17. Лермонтов, М. Ю. Герой нашего времени / М. Ю. Лермонтов // Лермонтов, М. Ю. Сочинения : в 6 т. / М. Ю. Лермонтов. — М.; Л., 1957. — Т. 6. — С. 202-347.
18. Лермонтов, М. Ю. Демон / М. Ю. Лермонтов // Лермонтов М. Ю. Сочинения : в 6 т. / М. Ю. Лермонтов. — М.; Л., 1955. — Т. 4. — С. 183-220.
19. Лотман, Ю. М. Сюжетное пространство русского романа XIX столетия / Ю. М. Лотман // Лот-ман, Ю. М. Избранные статьи : в 3 т. / Ю. М. Лотман. — Таллин, 1993. — Т. 3. — С. 91-106.
20. Минаев, С. Dyxless. Повесть о ненастоящем человеке / С. Минаев. — М., 2013. — 352 с.
21. Набоков, В. Ада, или Радости страсти / В. Набоков // Набоков, В. Собрание сочинений американского периода : в 5 т. / В. Набоков. — СПб., 1997. — Т. 4. — 672 с.
22. Отрадин, М. В. «На пороге как бы двойного бытия.»: О творчестве И. А. Гончарова и его современников / М. В. Отрадин. — СПб., 2012. — 328 с.
23. Пумпянский, Л. В. Романы Тургенева и роман «Накануне»: (Историко-литературный очерк) / Л. В. Пумпянский // Пумпянский, Л. В. Классическая традиция: собрание трудов по истории русской литературы / Л. В. Пумпянский. — М., 2000. — С. 381-402.
24. Пушкин А. С. Евгений Онегин / А. С. Пушкин // Пушкин, А. С. Полное собрание сочинений : в 16 т. / А. С. Пушкин. — М.; Л., 1937. — Т. 6. — С. 1-205.
25. Савченко, Н. К. К вопросу о сюжетно-композиционном своеобразии романа Достоевского «Бесы» / Н. К. Савченко // Филологический сборник. — Алма-Ата, 1968. — Вып. 8-9. — С. 16-27.
26. Савченко, Н. К. Онегин в творческом сознании Достоевского / Н. К. Савченко // Проблемы жанра и взаимодействие литератур. — Алма-Ата, 1986. — С. 20-25.
27. Тургенев, И. С. Дворянское гнездо / И. С. Тургенев // Тургенев, И. С. Полное собрание сочинений и писем : в 30 т. / И. С. Тургенев. — М., 1981. — Т. 6. — С. 5-158.
28. Тургенев, И. С. Рудин / И. С. Тургенев // Тургенев, И. С. Полное собрание сочинений и писем : в 30 т. / И. С. Тургенев. — М., 1980. — Т. 5. — С. 197-322.
29. Цейтлин, А. И. А. Гончаров: 1812-1891 / А. И. Цейтлин. — М., 1948. — 492 с.
30. Чирков, Н. О стиле Достоевского: Проблематика, идеи, образы / Н. Чирков. — М., 1967. — С. 178180.
31. Чумакова, Е. И. «Евгений Онегин» А. С. Пушкина и «Обломов» И. А. Гончарова / Е. И. Чумакова // Вопросы творчества и биографии А. С. Пушкина : тез. докл. и сообщ. межвуз. науч. конф., 23-25 апр. 1992 г. — Одесса, 1992. — С. 113-115.
Сведения об авторе
Бояркина Полина Викторовна — аспирантка отдела пушкиноведения, Институт русской литературы (Пушкинский Дом) Российской академии наук. Санкт-Петербург, Россия. [email protected]
Bulletin of Chelyabinsk State University.
2018. No. 4 (414). Philology Sciences. Iss. 112. Pp. 33—43.
ONEGIN TYPE OF HERO IN RUSSIAN LITERARY TRADITION
P. V. Boyarkina
Institute of Russian Literature (The Pushkin House), Russian Academy of Sciences, Saint-Petersburg, Russia. polina.boyarki-
The article is devoted to setting the unity of European and Russian novelistic tradition, varying certain type of hero, which classical embodiment is Eugene Onegin. Literary ancestors of Pushkin's hero are such European characters as Byron's Child-Harold, B. Constant's Adolf, Chateaubriand's Rene, Maturin's Melmoth and Ch. Nodier's Jean Sbogar. Onegin type of hero is usually described as Byronic, demonic type, reflecting, disillusioned, cold, satiated and bored. Meanwhile this description unites two European types: one goes back to the characters having demonic features (such as Melmoth and Jean Sbogar) and another is reflecting and above all passive (Child-Harold, Adolf, Rene). In latest Russian literary tradition dominant hero characteristic is either determined by the choice of one of this types or their integration.
Keywords: Pushkin, «Eugin Onegin», Onegin type of hero, Byron, Constan, Maturin, Chateaubriand, Nodier, Lermontov, Turgenev, Goncharov, Dostoevskiy, A. Belyiy, Nabokov, Bitov, Minaev.
References
1. Ahmatova A.A. «Adolf» Benzhamena Konstana v tvorchestve Pushkina [Benjamen Constan's Adolf in Pushkin's works]. Ahmatova A.A. O Pushkine: Statji i zametki [About Pushkin: Articles and notes]. Moscow, 1989. Pp. 51-89. (In Russ.).
2. Belinskiy V.G. Nashi, spisannye s natury russkimi [Ours painted from nature by Russians]. Belinskiy V.G. Polnoe sobranie sochineniy. T. 5 [Complete works. Vol. 5]. Moscow, 1954. Pp. 602-604. (In Russ.).
3. Bahtin M.M. Roman kak literaturnyiy zhanr [Novel as a literary genre]. Bahtin M.M. Sobranie sochineniy. T. 3 [Complete works. Vol. 3]. Moscow, 2012. Pp. 608-643. (In Russ.).
4. Belyiy A. Peterburg [Petersburg]. Moscow, 1981. 696 p. (Seriya «Literaturnyie pamyatniki»). (In Russ.).
5. Bocharov S.G. O vozmozhnom syuzhete: «Evgeniy Onegin» [About possible subject: «Eugene Onegin»]. Bocharov S.G. Suzhety russkoy literatury [The plots of Russian literature]. Moscow, 1999. Pp. 17-45. (In Russ.).
6. Bocharov S.G. Frantsuzskiy epigraf k «Evgeniyu Oneginu» (Onegin i Stavrogin). P. S. Primechaniya k teme ob Onegine I Stavrogine [French epigraph to «Eugene Onegin» (Onegin and Stavrogin)]. Bocharov S.G. Syuzhety russkoy literatury [The plots of Russian literature]. Moscow, 1999. Pp. 152-191. (In Russ.).
42
n. B. EoMpKUHa
7. Bocharov S.G. Haraktery i obstoyatelstva [Personalitys and surcomstances]. Teoriya literatury: Osnovnye problemy v istoricheskom osvescheniy. T. 1 [Literary theory: Basic problems in hysterical interpretation. Vol. 1]. Moscow, 1962. Pp. 312-451. (In Russ.).
8. Virolainen M.N. «Obscheevropeets» kak russkiy tip [«Commoeuropean» as Russian type]. Kulturniy palimpsest [Cultural palympsest]. St. Petersburg, 2011. Pp. 103-113. (In Russ.).
9. Goncharov I.A. Obryv [The Precipice]. Goncharov I. A. Polnoye sobranie sochineniy ipisem : v 20 t. T. 7 [Complete works in 20 v. Vol. 7]. St. Petersburg, 2004. 775 p. (In Russ.).
10. Goncharov I.A. Sobranie sochineniy : v 8 t. T. 8 [Collected works in 8 vol. Vol. 8.]. Moscow, 1980. 576 p. (In Russ.).
11. Darskiy D.S. Pushkin i Dostoevskiy [Pushkin and Dostoevskiy]. Iz istoriifilologii: sb. st. i materialov k 85-letiyu G. V. Krasnova [From the history of Philology]. Kolomna, 2006. Pp. 171-192. (In Russ.).
12. Dobrolyubov N.A. Kogda zhe pridet nastoyaschiy den? [When will the present day come?]. Dobroly-ubov N.A. Sobranie sochineniy : v 9 t. . T. 6 [Collected works in 9 vol. Vol. 6]. Moscow, 1963. Pp. 96-140. (In Russ.).
13. Dostoevskiy F.M. Besy [Demons]. Dostoevskiy F.M. Polnoye sobranie sochineniy : v 30 t. T. 10 [Complete works in 30 vol. Vol. 10]. Leningrad, 1974. 519 p. (In Russ.).
14. Dostoevskiy F.M. Podrostok [The Adolescent]. Dostoevskiy F.M. Polnoye sobranie sochineniy : v 30 t. T. 16 [Complete works in 30 vol. Vol. 16]. Leningrad, 1976. 440 p. (In Russ.).
15. Dostoevskiy F.M. Polnoye sobranie sochineniy: v 30 t. T. 17 [Complete works: in 30 vol. Vol. 17]. Leningrad, 1976. 479 p. (In Russ.).
16. Konstan B. Adolf [Adolf]. Frantsuzskaya romanticheskayapovest [French romantic novels]. Leningrad, 1982. Pp. 77-152. (In Russ.).
17. Lermontov M.Yu. Geroy nashego vremeni [The Hero of our time]. Lermontov M.Yu. Sochineniya : v 61. T. 6 [Works in 6 vol. Vol. 6]. Moscow; Leningrad, 1957. Pp. 202-347. (In Russ.).
18. Lermontov M.Yu. Demon [The Demon]. Lermontov M.Yu. Sochineniya : v 6 t. T. 4 [Works in 6 vol. Vol. 4]. Moscow; Leningrad, 1955. Pp. 183-220. (In Russ.).
19. Lotman Yu.M. Syuzhetnoe prostranstvo russkogo romana XIX stoletiya [The subject area of Russian XIX's century novel]. Lotman Yu.M. Izbrannyie stati: v 3 t. T. 3 [Selected articles in 3 vol. Vol. 3]. Tallin, 1993. Pp. 91-106. (In Russ.).
20. Minaev S. Dyxless. Povest o nenastoyaschem cheloveke [Dyxless. The story of a fake man]. Moscow, 2013. 352 p. (In Russ.).
21. Nabokov V. Ada, ili Radosti strasti [Ada or Ardor]. Nabokov V. Sobranie sochineniy amerikanskogo perioda : v 5 t. T. 4 [Collected American period works in 5 vol. Vol. 4]. St. Petersburg, 1997. 672 p. (In Russ.).
22. Otradin M.V. «Naporoge kak byi dvoynogo byitiya... »: O tvorchestve I. A. Goncharova i ego sovremen-nikov [«On the threshold of a kind of double being ...»: On the works of I. A. Goncharov and his contemporaries]. St. Petersburg, 2012. 328 p. (In Russ.).
23. Pumpyanskiy L.V. Romanyi Turgeneva i roman «Nakanune»: (Istoriko-literaturnyiy ocherk) [Turgenev's novels and The Virgin Soil]. Pumpyanskiy L.V. Klassicheskaya traditsiya: Sobranie trudovpo istorii russkoy literaturyi [Classical tradition]. Moscow, 2000. Pp. 381-402. (In Russ.).
24. Pushkin A.S. Evgeniy Onegin [Eugin Onegin]. Pushkin A.S. Polnoye sobranie sochineniy : v 16 t. T. 6 [Complete works in 16 vol. Vol. 6]. Moscow; Leningrad, 1937. Pp. 1-205. (In Russ.).
25. Savchenko N.K. K voprosu o syuzhetno-kompozitsionnom svoeobrazii romana Dostoevskogo «Besy» [On the question of subject and compositional originality of Dostoyevskiy's novel The Demons]. Filologiches-kiy sbornik [Philological Collection]. Alma-Ata, 1968. Pp. 16-27. (In Russ.).
26. Savchenko N.K. Onegin v tvorcheskom soznanii Dostoevskogo [Onegin in Dostoyevskiy's creative mind]. Problemyi zhanra i vzaimodeystvie literature [The problems of genre and interaction of literatures]. Alma-Ata, 1986. Pp. 20-25. (In Russ.).
27. Turgenev I.S. Dvoryanskoe gnezdo [A Nest of Gentlefolk]. Turgenev I.S. Polnoye sobranie sochineniy i pisem : v 30 t. T. 6 [Complete works in 30 vol. Vol. 6]. Moscow, 1981. Pp. 5-158. (In Russ.).
28. Turgenev I.S. Rudin [Rudin]. Turgenev I.S. Polnoye sobranie sochineniy ipisem : v 30 t. T. 5 [Complete works in 30 vol. Vol. 5]. Moscow, 1980. Pp. 197-322. (In Russ.).
29. Tseytlin A. I. A. Goncharov: 1812-1891 [A. Goncharov: 1812-1891]. Moscow, 1948. 492 p. (In Russ.).
30. Chirkov N. O stile Dostoevskogo: Problematika, idei, obrazyi [On Dostoevskiy's manner: Problematics, ideas, figures]. Moscow, 1967. Pp. 178-180. (In Russ.).
31. Chumakova E.I. «Evgeniy Onegin» A. S. Pushkina i «Oblomov» I. A. Goncharova [Pushkin's Eugene Onegin anB Goncharov's Oblomov]. Voprosyi tvorchestva i biografii A. S. Pushkina: Tezisyi dokladov i soobscheniy mezhvuzovskoy nauchnoy konferentsii, 23-25 apr. 1992 g. [Questions on works and biography of A. S. Pushkin]. Odessa, 1992. Pp. 113-115. (In Russ.).
