CC BY
191
Владимир ШВЕЙЦЕР
ОН ЗНАЛ О КАТЫНИ ПОЧТИ ВСЁ (Из бесед с видным контрразведчиком)
Семидесятая годовщина кровавых событий в катынском лесу, связанных с расстрелом польских военнослужащих, вновь привлекла к этой теме внимание общественности, прежде всего в России и Польше. На российских телеэкранах прошёл фильм А. Вайды, посвящённый не только Катыни, но и трагедии всего польского народа, потерявшего тогда свою государственность. Особый, почти мистический оттенок придала им трагическая гибель самолёта с высокопоставленной польской делегацией, направлявшейся на траурные мероприятия. Цепь новостей, связанных с Катынью, продолжила публикация на сайте Федерального архивного агентства (ФАА) служебной записки Л.П. Берии (в то время наркома НКВД-НКГБ) о "целесообразности" расстрела польских военных, что в совокупности с печально известной копией решения партийных верхов ВКП (б) не оставила сомнений в том, делом чьих рук было это преступление. Наконец, Польше были переданы признанные главной военной прокуратурой еще в 2005 году не содержащими государственной тайны 67 томов, относящихся к катынским событиям. Осенью 2010 года Польша получила ещё ряд архивных материалов, связанных с Катынью.
Вопросы без ответа
И всё же некоторые важные обстоятельства "катынского дела" до сих пор остаются непрояснёнными. Прежде всего непонятны временной лаг и мотивация принятого партийными верхами решения. Почему польские военно-
© Швейцер Владимир Яковлевич - доктор исторических наук, главный
научный сотрудник Института Европы РАН.
E-mail, [email protected]
Ключевые слова: Катынь, НКВД, Л.Ф. Райхман, польские офицеры, немецкая разведка,
И.В. Сталин, Л.П. Берия. служащие были расстреляны лишь полгода спустя после того, как они сдались на милость захватившей часть их страны силе? Ведь то, что многие из них служили в полиции и разведке, были выходцами из буржуазно-помещичьей среды, не являлось изначально никаким секретом. Свести всё лишь к сталинской мизантропии - значит явно упростить мотивацию действий "вождя" и его окружения. Сталин даже в своей жестокости был предельно рационален, не поддавался сиюминутным эмоциям, тем более когда речь не шла о непосредственной угрозе для системы, которую он возглавлял. Далее, непонятен принцип, по которому составлялись расстрельные списки, в которых счёт шёл на тысячи, тогда как в плен было захвачено более чем 250 тыс. военнослужащих Польши.
Другой комплекс вопросов, пока остающихся без ответа, связан с фактом обнаружения гитлеровцами катынского захоронения. Зачем им, спустя полтора года после захвата Смоленска, рыться в могилах, выясняя, какие трупы принадлежат россиянам, а какие полякам? Для чего Сталину понадобился "контрудар" в виде "комиссии Бурденко", хотя естественнее было просто замять дело, ограничившись ссылкой на геббельсовскую пропаганду? Тем более что после освобождения Смоленска никаких "расследований" можно было не проводить, не допускать ненужных людей в Катынь. Остаётся пока без ответа и вопрос о свёртывании обсуждения катынских дел на Нюрнбергском процессе, хотя советская сторона тщательно готовила свои "аргументы" по данной теме.
Увы, живых свидетелей событий начала сороковых годов прошлого века практически не осталось. Многое говорит о том, что канули в Лету документы прошлого, пропала значительная часть архивов тогдашнего ведомства Берии. К счастью, историкам не возбраняется пользоваться и так называемыми нарративными источниками - устными свидетельствами тех, кто уже ушёл из жизни.
С одним из таких свидетелей прошлого мне довелось общаться. Это бывший генерал-лейтенант МГБ Леонид Фёдорович (далее - Л. Ф.) Райхман. Близкое соседство - район ул. Горького - позволяло мне довольно регулярно встречаться с Л. Ф. Райхманом - знакомым моих родителей, который для меня стал интересным источником информации о событиях сталинского периода истории нашей Родины. Нельзя сказать, что мои взгляды на эти события формировались под влиянием бесед с бывшим высокопоставленным чекистом. Во многом я придерживался иного мнения, хотя понимал и мотивы, влиявшие на позицию экс-генерала.
В конце 1989 года Л. Ф. Райхман тяжело заболел: врачи обнаружили у него неоперабельный рак легкого. У постели умирающего постоянно дежурили его дочь и внучка. Мне также иногда случалось подменять их. Я понимал, что из жизни уходит уникальный свидетель событий, которые в период все
нараставшей гласности становились достоянием жарких общественных дискуссий, объектом некоторых из них был и Л. Ф. Никак не проявляя инициативы по обсуждению важных сюжетов недавней истории, понимая, сколь трудно, даже физически, говорить тяжелобольному, я в то же время не уклонялся от корректного выяснения обстоятельств тех дел, к которым был сопричастен один из бывших руководителей советской контрразведки.
Где-то в середине февраля 1990 года Л. Ф. обратил моё внимание на дискуссию в прессе о фактах, связанных с гибелью польских офицеров в Катыни. Надо сказать, что за полгода до этого с ним беседовал на эту тему журналист из "Литературной газеты" В. Абаринов, опубликовавший в сентябре 1989 года в "ЛГ" материал о Катыни, где были использованы фрагменты этой беседы. Тогда Л.Ф. отрицал какое-либо отношение НКВД-НКГБ к этому событию и своё участие в нём, придерживаясь традиционной версии о "немецкой провокации". То, что я услышал от Л. Ф. Райхмана теперь, не только по существу перечёркивало ранее им говорившееся, но и наполняло "катынское дело" совершенно новым содержанием.
"Бериевский проект"
"Когда поляки сдались нам в плен, - начал свой рассказ Л. Ф., - стало ясно, какую ценность может представлять полученная от них информация. Прежде всего она касалась военных действий на территории Польши. Анализируя сведения о боях с немцами, наши военные разведчики (Л. Ф. называл их "соседи") могли определить наступательные возможности вермахта. Л. П. Берию пленные интересовали с другой стороны: необходимо было выявить, кто из них служил в "офензиве" (разведке) и "дефензиве" (контрразведке). На самом верху, - продолжал Л. Ф., - было принято решение рассредоточить тысячи офицеров-поляков в ряде лагерей и вести с ними дознавательную работу по указанным направлениям. Обеими ведомствами (военной разведкой и чекистами) были созданы группы дознавателей. По линии НКВД-НКГБ Л.П. Берия поручил мне сформировать коллектив сотрудников. Возможно, - считал Л.Ф., - это было связано с тем, что я в известной степени владел польским языком. На родине, на Украине, нашими соседями были поляки, с детьми которых я постоянно общался, и поэтому усвоил польскую разговорную речь. Польский я смог совершенствовать, находясь осенью 1939 года во Львове, откуда и велась вся координационная работа с пленными. Моим непосредственным начальником в этом деле был П.В. Федотов.
Где-то в конце октября 1939 года Берия вызвал меня и, поинтересовавшись ходом дознания, сообщил, что "Сам", - так он называл И.В. Сталина, одобрил идею работы с поляками для возможной засылки их на родину с целью организации подполья в случае начала войны с Германией. Передо мной была поставлена задача: сформулировать концепцию создания партизанских баз на территории врага, их постоянных связей с "Центром", взаимодействия партизан с местным населением. Работа эта, по словам Л.Ф., не нашедшая применения в данном случае, все же была частично востребована вскоре после нападения
Германии на СССР. "Надо, - говорил Берия, - не просто выявить антигермански настроенных военных, что и так очевидно, а тех, кто готов работать с нами. Обращай внимание на социальное происхождение; если удастся обработать в нужном направлении офицеров польских спецслужб, то это будет большим успехом. "Сам", - сказал мне Берия, - не питает никаких иллюзий по поводу Гитлера. Придавив англо-французов, он вновь пойдёт на Восток. И еще, - добавил нарком, - не зацикливайся на политической ориентации поляков. Сейчас некоторые из них будут называть себя бывшими коммунистами. Мы этого даже не сможем проверить. Ты ведь знаешь о том, что стало с польским отделением Коминтерна. (В 1938 году в Москве был расстрелян лидер польских коммунистов Ю. Ленский и почти все работавшие с ним поляки, а сама компартия Польши распущена. - В.Ш.)
Я, - рассказывал Л.Ф., - с воодушевлением взялся за работу. Неожиданная "дружба" Сталина с Гитлером мне не понравилась, хотя я, как и многие другие, считал, что "вождь" видит дальше и лучше, чем простые граждане СССР. Организация польского подполья для будущей войны представлялась святым делом, однако на практике всё шло не так гладко, как полагали верхи. Ко мне во Львов поступали материалы от коллег, работавших в лагерях, из которых складывалось впечатление, что поляки совсем не рвутся вернуться на родину в качестве агентов НКВД. Некоторая часть офицерского корпуса хотела создания "армии сопротивления" во главе с плененным нами генералом Андерсом, уповала на союз с англичанами. Мы пытались убедить их, что англичане уже однажды предали Польшу, не начав первого сентября 1939 года обещанных боевых действий. Поэтому рассчитывать на поддержку из Лондона не следует. Однако этот аргумент мало помогал. Мы, - отмечал Л.Ф., - даже заподозрили кое-кого в давнем сотрудничестве с "Интеллидженс-сервис". Часть пленных отказывалась вернуться на родину, говоря, что не знают, живы ли их близкие. Сообщив об этом Л.П. Берии, мы получили от него указание: разрешить пленным переписку с Родиной. Немцы против этого также не возражали, тем более что обе стороны вполне естественно перлюстрировали всю корреспонденцию".
Л.Ф. полагал, что именно почтовый обмен и привел к печальному итогу всей эпопеи с польскими военнослужащими.
Приказ Сталина
"Где-то в середине февраля 1940 года "очкастого" (так Л.Ф. называл Берию) срочно вызвали к Самому. Вернувшись, он сразу же нашёл меня. "Заканчивай эту канитель с поляками. Сам приказал их убрать". Видя моё полное недоумение, нарком изложил суть случившегося. Немцы каким-то образом заподозрили НКВД в том, что чекисты готовят из польских военнопленных нелегалов для отправки в Польшу. Для того чтобы выяснить истинное положение вещей, они хотят прислать к нам инспекционную группу, причём последняя должна иметь право вернуть в Германию тех поляков, которые, по
мнению немецкой стороны, подходят под категорию "враги рейха". Секретное соглашение об обмене людьми такой категории было заключено нами с немцами вскоре после "договора о дружбе". И уже к зиме 1939-1940 года обмен состоялся. Немцы выдали нам ряд арестованных наших нелегалов, а мы, в свою очередь, передали им кое-кого из немецких и австрийских работников Коминтерна. Так что прецедент был создан. Кроме того, вполне официально существовала договоренность об обмене военнопленными, работала совместная советско-германская комиссия.
Берия, - говорил Л.Ф., - сообщил, что Сам крайне не заинтересован до окончания советско-финской войны портить отношения с немцами, и ради этого готов пожертвовать той операцией, которую разработал нарком НКВД. В то же время, полагал Сталин, отпускать поляков к немцам нельзя. С этим был согласен и "очкастый": то, что мы готовили для немцев, бумерангом может вернуться к нам.
Л.Ф. рассказал мне, что опасения относительно использования немцами в своих целях польских офицеров, якобы, подтвердились в первые послевоенные годы. Участвуя в борьбе с бандеровщиной на Западной Украине, он лично допрашивал некоторых, признававшихся в шпионаже граждан польской национальности, которые сообщили, что были заброшены туда немцами ещё в канун войны, пройдя спецподготовку в разведшколах абвера.
Сталин указал Берии и на другое обстоятельство, связанное с польскими военнопленными. Их судьбой заинтересовались англичане, которые зондировали почву на предмет создания польского корпуса под их началом. Этот вариант Сталина также категорически не устраивал: он, полагал Л.Ф., не хотел делать такой "подарок" крайне неприятным ему англичанам, тем более предвидя очевидную негативную реакцию немцев. Берия был убежден, что всю информацию, касавшуюся "польских интересов" немцев и англичан, Сталин получил через Главное разведывательное управление Красной Армии. Немцы, считал "очкастый", либо вычислили наши планы, либо через почту получили зашифрованные сведения от своих агентов-поляков, оказавшихся в трёх наших лагерях. С учётом давних связей польской и английской разведок, такой вариант вполне объяснял и информированность Лондона, который всегда был готов вставить нам палки в колеса, полагал нарком НКВД.
Сталин поручил Берии составить соответствующую бумагу для Политбюро, в которой была бы дана мотивация предстоящего расстрела поляков. Естественно, в ней не должно было быть места "немецкому" и "английскому" следу. Берия сам писал этот документ (скорее всего, именно он опубликован сейчас ФАА. - В.Ш.). Л.Ф. лишь в общих чертах имел о нём представление. "Очкастый" зачитал его руководству НКВД, перед тем как ехать в начале марта с этой запиской в Кремль. Вернувшись с заседания членов Политбюро ВКП(б), Берия сообщил Л.Ф. о том, что решение о расстреле утверждено. Казни подлежали как поляки, подвергавшиеся вербовке, так и все находившиеся в контакте с ними обитатели лагерей. Также он назвал группу лиц, которым
поручается подготовить выполнение этого приказа. Среди них был и Леонид Фёдорович Райхман.
"Крайний " по "польскому вопросу "
Своему привлечению к ликвидации польских офицеров Л.Ф. отнёсся без особого энтузиазма. Правда, в его функцию входила чисто бюрократическая работа по сбору и систематизации дознавательных материалов, наработанных в лагерях где содержались поляки в октябре 1939 - феврале 1940 годов. Берия ориентировал его на выявление в среде офицеров тех, кто участвовал в войне 1920 года, имел отношение к пленению солдат армии Тухачевского под Варшавой и к дальнейшему их содержанию в концлагерях. Суть этой работы, проведённой в течение месяца, Л.Ф узнал позже, осенью 1941 года, во время ночных бесед с Л.П. Берией. Последний рассказал ему, что Сталин решил частично удовлетворить требования немцев о приезде в СССР экспертов. Однако когда последние появились весной 1940 года в Москве, то им вместо поляков предъявили материалы следствия, а также судебное решение о вынесенном им приговоре: расстреле за зверства, учиненные в отношении военнопленных-красноармейцев в начале 1920-х годов. Вскоре им показали и место расстрела, недалеко от Смоленска, с ещё непогребёнными трупами в форме офицеров польской армии. Немцы могли сверить лица убитых с фотографиями, сделанными в процессе дознания. Сами дела допрошенных не были показаны, ибо из них немцы могли бы получить фактическое подтверждение об истинной цели работы следователей. Правда, в другие лагеря, где содержались и были расстреляны военнопленные, немцы не были допущены. Сталин считал, что Катынь была достаточным доказательством нашей "честной игры" с Германией.
Л.П. Берия сказал, что о приезде немцев Л.Ф. не знал отнюдь не из-за недоверия начальства. По распоряжению Сталина для контактов с немецкой "делегацией" была привлечена лишь ограниченная группа чекистов - русских и украинцев. Евреи-чекисты, полагал "вождь", могли бы вызвать у немцев раздражение из-за неуверенности в том, что их присутствие в Катыни останется тайной. Что касается англичан, интересовавшихся польскими офицерами, то им вообще ничего не было известно о расстреле. Лишь когда немцы сообщили о своей якобы "случайной находке" захоронения, англичане поняли, что Сталин обвел их вокруг пальца.
С осени 1941 года польская эмиграция в Лондоне через своих эмиссаров в СССР настойчиво добивалась от советского руководства сведений о судьбе тысяч офицеров. Л.П. Берия, который был занят по горло разными делами, поручил генерал-майору Райхману курировать "польский вопрос".
"И мне, - говорил Л.Ф., - приходилось рассказывать польским военным из эмигрантских кругов в Москве, а также послу лондонской эмиграции Коту легенду о польских офицерах, захваченных немцами при наступлении на Смоленск и Харьков, судьба которых до сих пор неизвестна. Сложнее было
объяснить, куда делись поляки из тех мест, где немцев не было. Ссылался на неразбериху осени 1941 года, на вероятную эвакуацию поляков за Урал, на невозможность контактов с ними по причинам военного времени".
Л.Ф. считал, что обнародование немцами данных экспертизы о расстрелянных поляках имело сугубо политические мотивы. Уже с начала войны СССР наладил отношения с польским эмигрантским правительством, согласился на сформирование под началом Андерса польской бригады, значительная часть которой состояла из солдат и офицеров, не находившихся в трёх "расстрелянных" лагерях. В ситуации, когда военные действия могли перекинуться на территорию Польши, было ясно, что немцы хотят вбить клин во взаимоотношения сил, заинтересованных в её освобождении от гитлеризма.
Л.Ф. рассказал, что в середине апреля 1943 года, почти сразу после "немецкой находки" и заключения международной комиссии Красного Креста у Сталина было созвано совещание, на которое по инициативе Л.П. Берии был приглашен и он. Несколько минут "вождь" возмущался подлостью немцев: "Ведь они сами нас к этому подтолкнули, загнали нас в угол с поляками". Он попросил собравшихся высказаться на тему наших ответных шагов с учётом перспектив контрнаступления и скорого, как он полагал, освобождения Смоленска. Некоторые участники совещания из числа высокопоставленных военных робко рекомендовали не обращать на выпад немцев никакого внимания: мало ли какие сказки они рассказывают о нас в период, когда в войне наметился перелом. Берия был иного мнения: надо представить дело таким образом, что гитлеровцы пытаются переложить вину за собственное преступление на нас. Сталин предложил "очкастому" проработать этот вопрос именно в таком ключе. "Только подождите, пока мы вернём себе Смоленск. Вот тут пускай уже действуют ваши специалисты".
Берия назначил меня, - сообщил Л.Ф., - ответственным от госбезопасности за, как он говорил, "катынские могилы". В мою задачу входило найти свидетелей, видевших, как немцы расстреливали поляков. В процессе работы я обнаружил, что немцы хотели обставить "находку" в Катыне как чисто случайную. Они послали на земляные работы группу местных жителей в уже известное им по событиям весны 1940 года место расстрела. Академик Н.Н. Бурденко получил лично от Л.П. Берии задание идентифицировать останки со следами именно немецких пуль. На НКИД (Народный коммисариат иностранных дел) было возложено поручение: найти иностранных экспертов, согласных быть свидетелями результатов нашей работы. В конечном итоге была составлена подробная бумага со всеми нужными доказательствами именно "немецкого следа".
Эти аргументы были предложены и Нюрнбергскому трибуналу. В течение нескольких месяцев Л.Ф. координировал часть работы советской стороны по данному вопросу. Однако не всё здесь было гладко, и, в конечном итоге, по личному указанию Сталина, мы не стали педалировать "катынское дело" как одно из преступлений гитлеровцев. По-видимому, "вождь" не был уверен, что этот вопрос будет решён в позитивном для нас ключе.
Сегодня, после публикации части материалов о катынской трагедии о ней известно многое. Но представляется, что рассказанное мне Л.Ф. Райхманом вносит дополнительные штрихи в существо проблемы, над решением которой бьются многие годы историки и архивисты разных стран.
