CC BY
20
ВЕСТН. МОСК. УН-ТА. СЕР. 7. ФИЛОСОФИЯ. 2018. № 5
В.С. Кржевов*
О НЕКОТОРЫХ МЕТОДОЛОГИЧЕСКИХ ПРОБЛЕМАХ ТЕОРИИ ПРОГРЕССИВНОГО РАЗВИТИЯ ЧЕЛОВЕЧЕСТВА**
В статье анализируется ряд методологических проблем, возникающих при рассмотрении истории человечества как прогрессивного процесса. В этой связи обсуждаются некоторые аспекты вопроса о законосообразности исторической эволюции и о корректности различных представлений о существовании объективного закона прогрессивного исторического развития. Автор исходит из того, что общий закон, управляющий всем множеством процессов направленного самоподдержания, остается неизменным — как в живых организмах, так и в социальных системах их структурная композиция и наработанные информационные программы должны обеспечивать адаптацию к изменяющимся условиям среды. Именно с этих позиций проблема поливариантности исторического развития человечества может найти удовлетворительное объяснение. Кроме того, изучается вопрос о состоятельности объяснений исторической эволюции и достаточности оснований исторической типологии, предложенных в трудах К. Маркса, а также проблема правомерности отнесения обществ, возникших после антибуржуазных революций ХХ в., к категории «социалистических».
Ключевые слова: диссипативные системы, самоорганизация, адаптация, общество, история, культура, телеологизм, законосообразность, прогресс, критерии, стадии, линейность, поливариантность, «адаптивная ценность культуры», общественно-экономическая формация, революция, социализм.
V.S. K r z h e v o v. on some methodological problems of the theory of the humankind progressive development
Author analyzes some methodological issues emerging from the consideration of history as a progressive process. He discusses the nature of social evolution and some ideas on the existence of natural regularity of historical development. He argues that the theory of dissipative systems offers a sound scientific basis for the
* Кржевов Владимир Сергеевич — кандидат философских наук, доцент кафедры социальной философии и философии истории философского факультета МГУ имени М.В. Ломоносова, тел.: + 7 (495) 939-19-40; e-mail: krjevov@mail.ru
** Статья написана при финансовой поддержке РФФИ (проект № 18-011-01097 «Социальная теория и власть: современная российская перспектива»).
Подготовка статьи проходила в рамках деятельности ведущей научной школы МГУ имени М.В. Ломоносова «Трансформация культуры, общества и истории: философско-теоретическое осмысление».
fruitful philosophical analysis of this problem. The author claims that this theory provides the researchers with the methodological basis for interdisciplinary studies. He discusses the Marxist historical typology and the problem of legitimacy of attribution of the XX century anti-bourgeois revolutions to the class of socialist revolutions. The author pays special attention to the problem of productivity of social system's reproduction. He considers the measure of sociocultural systems adaptivity as a key factor of selection of cultural innovations.
Key words: dissipative systems, self-organization, adaptation, society, history, culture, teleology, natural regularity, criteria, progress, lineal development, variability, social formations, revolutions, socialism.
«Услышав — «Да здравствует прогресс!»
всегда спрашивай — прогресс чего?»
Ст.Е. Лец
Проблема прогрессивной эволюции человечества, как справедливо отмечают многие авторы, требует методологического обоснования способа исследования. В этой связи следует принять во внимание, что в размышлениях о прогрессе в истории долгое время доминировал телеологический подход. По всей видимости, это связано с тем, что телеологизм как способ понимания обусловленности событий и процессов уходит корнями в повседневный опыт целесообразной человеческой деятельности. Именно поэтому со временем, уже с возникновением рефлексирующей мысли, некоторую правильную последовательность изменений нередко трактовали сообразно Аристотелевой «целевой причинности», объясняя упорядоченность процесса его «устремленностью» к предустановленному финалу.
В более широком плане концепт «целевой причинности» издревле использовался для осмысления движения мироздания — во многих философских и религиозных системах оно объяснялось сообразно представлению о «конечной цели всего сущего». В первых версиях теории эволюции живая природа также развивалась целенаправленно — от низших к все более высоким «градациям», завершаясь возникновением Homo sapiens. Соответственно, та же логика применялась для постижения истории человечества. Особенно ярко представление о своего рода «предустановленной гармонии» — неуклонно совершающемся ступенчатом восхождении к полноте воплощения человеческой сущности — выразилось в философской и социально-исторической мысли XVIII-XIX вв. Впоследствии, вместе с ростом авторитета научного знания, в умах людей, принадлежавших к европейскому образованному сообществу, идея исторического прогресса конкретизировалась в пред-
ставлении о существовании всеобщего закона, направляющего ход истории и определяющего последовательность ее этапов. Причем сила этой веры была так велика, что каждая последующая эпоха ретроспективно — без скрупулезного анализа, предполагающего использование объективных общезначимых критериев, автоматически расценивалась как «более прогрессивная», нежели предшествующие. Восхождение на следующую ступень совершалось неукоснительно, в силу исторической необходимости. В признании именно такой «общей модели» истории — при прочих существенных отличиях между ними — сходились столь разные мыслители, как, например, Вольтер, Гегель и основатели «первого позитивизма». Проблема, однако, заключалась в том, что здесь предполагаемое финальное совершенное состояние никак не могло быть описано с должной степенью строгости и достоверности. В результате представления о «конечной цели истории» всякий раз оказывались умозрительными, гипотетическими, оставаясь предметом субъективной веры — пусть даже разделяемой достаточно большим числом людей.
Немалую лепту в поддержание этих представлений внес и К. Маркс, видевший в истории прогрессивное движение сменяющих друг друга общественно-экономических формаций. Правда, следует подчеркнуть, что, вопреки распространенному заблуждению, его концепция ни в малейшей мере не была телеологической — развитие человечества никогда не представало здесь как движение, обусловленное «стремлением» к коммунизму как финальной цели истории. Наоборот, согласно Марксу, подлинная история людей начиналась только с утверждения общества, где не будет классового неравенства и эксплуатации одних другими. Однако Маркс, как и многие его предшественники и современники, все же исходил из идеи о наличии в истории некоторого общего закона, непреложно обусловливающего восходящее движение человечества.
В этих представлениях скрывался, однако, весомый «подводный камень». При последовательном размышлении самые принципы «научного постижения» (прежде всего, принцип причинной обусловленности всех изменений) требовали отказаться от признания свободы человека, поскольку, согласно доминирующим представлениям того времени, не было ни малейшей возможности изменить необходимо обусловленный ход событий. В этой картине мира люди представали в виде ведомых высшими силами (будь то слепыми или разумными) марионеток, способных лишь воображать вдохновлявшие их цели «своими собственными». В лучшем случае человеческие усилия могли рассматриваться как помеха или, напротив, как катализатор изменений, «в конечном счете» все же совершавшихся с неизбежной направленностью. Тем самым принципы
научного миропонимания способствовали возрождению в новом обличье древнейшей идеи о фатальной предопределенности хода и исхода событий. Попытки смягчить это представление всякого рода оговорками о «вариативных путях» или возможности «возвратно-поступательного» движения на каких-то этапах истории сути дела не изменяли — преобладало убеждение, что в силу действия «объективного закона восходящего развития» человечество было, что называется, «обречено на прогресс».
Унаследовав эти затруднения от предшествующей эпохи, современная философия истории оказалась перед лицом новых вызовов. Прежде всего, отметим, что после научной революции рубежа Х1Х-ХХ вв. было радикально пересмотрено понимание механизма действия принципа причинности. Одним из следствий этого стал полный запрет на телеологические объяснения, поскольку методология научного знания запрещала рассматривать некое еще не реализованное состояние объекта как причину его изменений. Иначе говоря, любые попытки объяснить целенаправленное движение, используя концепт «детерминации из будущего», оказались несовместимыми с канонами научной мысли [Е.А. Мамчур, 2002]. Тем самым попытки осмыслить эволюцию человечества сообразно этим канонам столкнулись со своего рода парадоксом: с одной стороны, деятельность человека в своих конкретных проявлениях была, несомненно, целесообразной, с другой — та же деятельность, взятая как история человечества в ее целом, не могла трактоваться как целенаправленное движение. Отсюда, в частности, непреложно следовало: кто бы и что бы ни утверждал о «последней цели истории», т.е. о том, к чему она стремится и ради чего осуществляется, все это следовало расценивать как плод чисто субъективных убеждений — ни одно из них не поддавалось независимой верификации. Также было выявлено, что в рассуждениях о прогрессе зачастую молчаливо соприсутствовали оценочные характеристики, когда и «цель человечества», и «прогрессивное» продвижение к ней расценивались как нечто заведомо «хорошее», а «хорошее», в свою очередь, мыслилось как «прогрессивное». Излишне говорить, что подобные оценки также не отвечали нормам научного знания, поскольку имели заведомо релятивистский характер, всякий раз будучи заданы той или иной конвенцией о ценностных шкалах — эталонах «хорошего» и «плохого».
Однако при всей весомости приведенных аргументов важно видеть, что самый существенный урон концепция необходимо-прогрессивного развития человечества понесла отнюдь не в связи с методологическими штудиями. Как известно, светлые надежды на достижение в ближайшем будущем всеобщей гармонии и благоденствия на почве несомненного роста научных знаний и технического
могущества Человека разумного достигли своего апогея к исходу Х1Х в. Но вот пришел ХХ в. с его глобальными катастрофами — мировыми войнами, революциями, актами геноцида, перевернувшими судьбы миллиардов людей и в сжатые сроки унесшими десятки, если не сотни миллионов жизней. Наступил тот исторический период, который, по словам Маркса, «сам себе представлялся временем распада» [К. Маркс, 1968а, с. 28-43]. События той эпохи дали более чем веские основания поставить под сомнение правомерность представлений о закономерно-прогрессивном развитии человечества. При этом под наиболее сильным ударом оказались идея до тех пор, казалось бы, самоочевидная — идея о неуклонном прогрессе разума, прежде всего воплощенного в научных открытиях и технических достижениях. Можно было сомневаться в «природной» наклонности людей к «Добру», не верить в их способность строить свои отношения на началах любви и взаимопомощи, но РАЗУМ как главная отличительная черта человека был неприкосновенен — именно с его неукоснительно совершающемся развитием связывали свои упования все адепты идеи прогресса. И вот именно научные открытия и созданные на их основе технологии породили оружие массового уничтожения, а попытки исправить пороки общества, целенаправленно переустроив его на рациональных и справедливых началах, обернулись сверхэксплуатацией, сверхотчуждением и тотальной несвободой для значительного числа живущих на Земле людей.
В этих обстоятельствах достаточно ожидаемой была радикальная смена умонастроений, выразившихся во множестве текстов, где решительно отбрасывались как идея о неоспоримо-благой роли развития человеческого разума, так и тесно связанное с ней убеждение о закономерно-прогрессивном движении человечества. Философские трактаты, утверждавшие веру в «высшее предназначение Человека разумного», сменились сочинениями, исполненными скепсиса, горечи и ожесточения. Теперь внимание концентрировалась на развенчании несбыточных упований. Главенствовали темы об иллюзорности надежд на рост технического могущества человека, поскольку-де это дало возможность относительно сытой и безопасной жизни лишь для сравнительно небольшого числа людей, да и то за счет хищнической растраты природных ресурсов и деформации экосистемы. На фоне добытого дорогой ценой относительного благополучия так называемого «золотого миллиарда» особенно контрастно проявлялось остающееся неизменным вековое прозябание абсолютного большинства населения Земли в нищете и невежестве.
Такое положение вещей подпитывало скоропалительные эклектические обобщения, в силу простоты и доступности предлагаемых «объяснений» обреченные на широкую популярность. В их свете «вы-
сокие идеалы» в пределах преуспевающих государств низводились к максимизации коммерческого успеха, а взгляд, согласно которому именно «принудительно навязанные» принципы саморегулирующейся рыночной экономики делали «богатые» страны еще богаче, а «бедные» — беднее, встречал самое сочувственное одобрение. (Стоит заметить, что в этом случае вопреки всем филиппикам против разума активно раздавались требования дать государству полномочия для разумной регуляции рыночных отношений как единственного средства изживания накопившихся диспропорций. Эти требования, в свою очередь, дезавуировались указанием на аналитически выявленную «пагубную самонадеянность» адептов централизованного управления).
Широкое хождение получили схемы, построенные по аналогии с марксистской моделью классовой дифференциации общества. Страны «третьего мира» рассматривались в них как порабощенные классы, чьей высшей целью провозглашалась «революционная борьба» против «мирового класса-эксплуататора» в лице западных стран. Итогом этой борьбы должно было стать разрушение «искусственно созданного» международного порядка, влекущего «несправедливое» распределение богатства. Идеологема злонамеренно сохраняемого имущественного неравенства между «Севером» и «Югом» стала смысловым центром демагогических рассуждений о глобализации, якобы целенаправленно осуществляемой исключительно «в интересах богатых стран», использующих свое экономическое и силовое превосходство. Излишне говорить, что все эти «размышлизмы» ничего общего не имели с методологией Марксова анализа, подменяя смысл ключевых понятий и полностью игнорируя ее центральную установку на выявление объективных законов формирования социальных структур и их динамики.
Наряду с этим, наступивший век охотно стали называть «веком десекуляризации» и «религиозного возрождения», утверждая взгляд на религию как по преимуществу гуманистическое миропонимание, в отличие от рациональной науки более способное отвечать человеческим чаяниям. При этом за скобками зачастую оставались факты, свидетельствовавшие о сильно возросшем радикализме и политизации устремленных к завоеванию гегемонии массовых религиозных движений и организаций, что повлекло нарастание интенсивности межрелигиозных конфликтов. В пандан утверждениям о непреходящей значимости «своей» религии для сохранения исторической идентичности идея единого человечества также сместилась на периферию общественной мысли, уступив ее центр концепту «локальных цивилизаций», различия между которыми якобы столь велики, что обрекают их на неизбежное столкновение.
В теории познания также зазвучали мотивы решительного отказа от самонадеянных устремлений познающего разума, якобы принципиально неспособного получить достоверные знания об окружающем мире и прежде всего о закономерностях социальных процессов1. Концепты объективной истины, необходимости и законосообразности хода событий, а равно и требование соблюдения принципов получения и проверки достоверного знания объявлялись анахронизмами и под этим соусом настойчиво изгонялись из «новейшей» философии и науки. Вместо этого популяризировались, казалось бы, давно изжитые положения о принципиальной невозможности выйти из круга чисто субъективных представлений. Соответственно, знание об окружающем мире представало только как «совокупность восприятий» и надстроенных над ними виртуальных конструктов, рожденных суверенным мышлением. Научные теории также следовало понимать исключительно как сугубо виртуальные построения, проецируемые вовне и изменяющиеся согласно установкам, имманентным самой конструирующей мысли. Манифестом этой философии стало требование последовательного отказа от каких бы то ни было «онтологических притязаний» познающего разума [А. Сокал, Ж. Брикмон, 2002].
В этике, политической философии и философии истории в разных вариациях перепевалась мысль, что раз уж реальные события ушедшего века столь радикально не совпали с надеждами и ожиданиями «прогрессистов», якобы и увлекших человечество на пагубный путь, нужно избавить их жертвы от безосновательных притязаний «интеллектуальной элиты» на власть, вернув, таким образом, «простым людям» их исконную свободу. При этом «критики» совершенно упускали из вида простейшее соображение, согласно которому дело, скорее всего, совсем не в исконных пороках самонадеянного разума, а всего лишь в недостаточном постижении сверхсложных процессов социальной динамики.
Интегральным выражением и общей методологической базой множества порой весьма разнородных позиций стало отождествление общего принципа законосообразности исторического изменения со специальным представлением о его предустановленной прогрессивности и неизбежности единой для всего человечества линии развития. На этом основании порой выдвигалось требование отказа от самой идеи законосообразности хода всемирной истории, поскольку, таким образом, эмпирически наблюдаемое многообразие вариантов исторического движения втискивалось в тощую схему
1 Ярким примером, выражающим подобные умонастроения, стала книга Ричарда Рорти «Случайность, ирония и солидарность» [Р. Рорти, 1996].
обязательного для всех обществ линейного прохождения одних и тех же фаз развития [Т. Шанин, 1997, с. 480-481; Он же, 1998, с. 30-37].
Между тем не требовалось особых усилий для того, чтобы увидеть некорректность подобных отождествлений, так как, скажем, циклическое движение также могло пониматься как проявление действия объективных законов.
Словом, есть основания полагать, что вся эта скоропалительная программа радикального пересмотра устоявшихся представлений социально-исторического знания и тотального отказа от идеи законосообразного характера исторического движения, согласно старой поговорке, «выплескивала с водой и ребенка». Научное знание не может отказаться от конституирующего для него положения о наличии в природе и обществе объективных законов, поскольку это повлечет за собой разрушение большей части устоявшихся и вполне работоспособных моделей объяснения во всех отраслях науки. Социально-исторические дисциплины, вопреки многократным попыткам представить эволюцию человечества как нечто принципиально отличное от прочих форм бытия мира, также не могут пойти по этому пути, ибо это обрекает их на «дурную бесконечность» беспрестанно возобновляемых описаний все новых и новых фрагментов действительно богатого разнообразия социокультурной действительности.
Исходя из этого, основная задача современной социальной философии, обретающая особую актуальность во время острого эпистемологического кризиса, состоит в ориентации этих наук на поиск другого решения — более эвристичного и перспективного. С 60-х гг. ХХ в. такой поиск в области междисциплинарных исследований был связан с разработкой проблемы общих закономерностей эволюции так называемых «диссипативных структур». Важнейшим их свойством является способность к самоподдержанию во взаимодействии с неравновесной средой [И. Пригожин, И. Стенгерс, 1986]. В ходе этих исследований выяснилось, что органические и социальные системы являют собой особый подкласс этого рода структур, отличаясь способностью к активному или целенаправленному самосохранению. Также было установлено, что сохраняющее поведение таких объектов обеспечивается за счет информационного контакта с внешней средой, в силу чего такое поведение стали называть «информационно-направленным».
Опуская ряд промежуточных соображений, отметим лишь, что важнейшим отличием человеческой деятельности является способность ее субъектов к созданию и использованию информации особого рода, существенно иной, нежели та, что управляет поведением живых организмов. Если в этих последних «дешифрующей
матрицей», распознающей значения входящих сигналов, является структура самого организма, то Человек разумный, обеспечивая свое существование посредством производства необходимых для этого средств, выработал еще и особые, надорганические знаковые структуры — так называемые «коды культуры», при помощи которых люди хранят, транслируют и используют информацию.
С этих позиций стало возможным пересмотреть представление о «конечной цели» деятельности. Теперь речь шла не о некотором предопределенном исходе, из будущего «притягивающем» к себе цепь событий, а об имманентно присущей деятельности способности к самоподдержанию посредством информационного контакта с изменяющейся средой, дополняемого самореференцией. Этими ее свойствами и объяснялась определенная упорядоченность и направленность истории человечества.
При этом для обсуждаемой темы наиболее важно, что общий закон, управляющий всем множеством процессов направленного самоподдержания, остается неизменным — как в живых организмах, так и в социальных системах их структурная композиция и наработанные информационные программы должны обеспечивать адаптацию к изменяющимся условиям среды. С этих позиций корректируется понимание общего закона исторического движения — в свете нового подхода он проявляется не в устремленности к «последней цели» через ряд необходимо сменяющих друг друга фаз движения, а в том, что им задаются граничные условия самоподдержания социальных систем при наличных условиях.
Тем самым признание законосообразности процессов исторической эволюции человечества более не влечет вывода об обязательности прохождения всеми обществами одних и тех же фаз развития. И обратно — наблюдаемое многообразие социокультурных систем не дает основания для отказа от идеи общего для всех закона эволюции, поскольку в наблюдаемых трансформациях, как уже сказано, всякий раз специфическим образом проявляется одна и та же необходимость динамической адаптации к меняющимся условиям жизнедеятельности. При этом «выбор вариантов» решения этой задачи в каждом случае обусловлен уникальным сочетанием сложившихся обстоятельств — внешних и внутренних, в том числе и предшествующей историей данной социокультурной системы или группы систем, тесно связанных между собой2. Подчеркнем, однако,
2 Напомним в этой связи важную мысль И. Пригожина о том, что самоорганизующиеся системы создаются «по ходу своей собственной истории», в силу чего нельзя заранее сказать, какая из случайно возникших в некоторый момент времени комбинаций элементов в дальнейшем окажется способна к устойчивому воспроизводству.
еще раз, что такая методика применима лишь в анализе динамики объектов, способных к самоорганизации. Только в исследованиях объектов этого типа возможно «принять результат деятельности системы в качестве основного параметра саморегуляции» [П.К. Анохин, 1978, с. 285].
Опираясь на эти общие положения, можно переформулировать задачу осмысления истории человечества как прогрессивно развивающегося процесса. Поскольку за неимением места приходится опустить множество важных моментов, ограничимся наиболее существенными соображениями.
Как уже было сказано, обсуждение этой темы неизменно приходило к вопросу о содержании понятия «прогресс» и, соответственно, к экспликации его критериев. С заявленной выше позиции в качестве отправной точки можно принять положение, согласно которому «эволюцию можно рассматривать как проблему структурной устойчивости» [Г. Николис, И. Пригожин, 1979, с. 22]. Как представляется, именно это утверждение может быть положено в основание решения проблемы содержания понятия «прогресс общества». Что же касается критериев, то, вопреки довольно широко распространенному представлению о якобы неизбежном соприсутствии в решении этого вопроса субъективных предпочтений/идеалов (индивидуальных или обусловленных доминирующими ценностными установками некоторой культуры), стоит заметить, что такой показатель, как мера устойчивости социальной системы, вполне поддается независимой верификации. Немалым преимуществом этого метода является как раз возможность объективно оценивать «адаптивную ценность» ценностных шкал, бытующих в разных культурах. А такая оценка, как понятно, позволяет наметить пути решения еще одной важной проблемы — проблемы спонтанно идущего отбора культурных новаций, перманентно возникающих в истории человечества. Думается, что в конечном итоге именно их «адаптивная ценность» и может считаться критерием такого отбора.
В свою очередь, мера устойчивости системы определяется суперпозицией трех ее важнейших параметров — сложности внутренней организации, разнообразия способов проявления (меры пластичности поведения) и затраты ресурсов на обеспечение самоподдержания. «Выигрыш» по этим интегрированным показателям позволяет говорить о большей или меньшей прогрессивности системы. Значимость этих параметров проявляется еще и в том, что в своих конкретных значениях они на какой-то период задают «коридор» дальнейшей возможной эволюции системы (так называемая «канализованная эволюция»).
Специально в связи с последним из трех названных выше критериев хотелось бы заметить, что, хотя широкое разнообразие вариантов эволюции различных обществ укладывается в рамки общего требования адаптации к условиям среды, важно иметь в виду, что это требование может выполняться в довольно большом диапазоне значений. Речь о том, что жизнедеятельность системы среди прочего характеризуется еще и такими показателями, как энерго- и материалоемкость процесса ее воспроизводства. Эти параметры, в свою очередь, зависимы от информационной и технической вооруженности сообщества и коррелирующей с ними степенью управляемости идущих в нем процессов. Недостаток релевантной информации, направляющей повседневную жизнедеятельность людей, а также ошибки в управлении (неверные приказы и неадекватные наличным условиям нормы социального поведения) закономерно оборачиваются ростом затрат — человеческих и материальных. При этом опасность таится еще и в том, что люди могут не отдавать себе отчета в существовании этой проблемы, поскольку в их картине мира подобным представлениям попросту может не найтись места — жизнь течет по привычному руслу, а нависающая угроза до времени не осознается3. Однако достаточно очевидно, что избыточная затрата ресурсов — в сравнении с вычисляемым оптимумом или таким же показателем других сообществ — делает систему более уязвимой для опасных флуктуаций во внешней среде или в ней самой и, тем самым, менее устойчивой. Рано или поздно допустимые пределы затрат будут нарушены, и неэффективная система разрушится. Альтернативой, разумеется, может быть лишь оптимизация структуры связей и модернизация информации и способов управления.
Принимая во внимание все сказанное, мы можем теперь обратиться к иному вопросу — о состоятельности критериев исторического прогресса, предложенных в теории ОЭФ К. Маркса. Следует подчеркнуть, что эта модель эволюции человечества была разработана в ту эпоху развития научной мысли, когда не было представления ни об особенностях динамики диссипативных структур, ни знания о закономерностях нелинейных процессов. Соответственно, как таковая, эта модель сегодня должна рассматриваться как сильно упрощенная схема, не способная в полном объеме отобразить сложные вариации
3 Превосходный образ такого состояния общества создает И. Бродский в «Post aetatem nostram»: «Империя похожа на трирему, в канале для триремы слишком узком. / Гребцы колотят веслами по суше, и камни сильно обдирают борт. ... / Движенье есть, движенье происходит. / Мы все-таки плывем, и нас никто не обгоняет».
в изменениях социокультурных систем и выявить действующие здесь механизмы. Достаточно сказать, что среди множества «управляющих параметров» социальной динамики эта теория делает решающий акцент лишь на разделении труда и особенно на форме собственности на средства производства, рассматривая все прочие как дериваты этих двух. В свете сегодняшних знаний об истории человечества, особенно истории неевропейских народов, приходится признать, что при всей неоспоримой значимости этих показателей только их одних недостаточно4. Это позволяет утверждать, что объяснительный потенциал теории ОЭФ в ее классическом варианте не отвечает современным требованиям.
Тем самым попытки без дальнейшей серьезной корректировки использовать теорию ОЭФ для объяснения событий ХХ в. и с этих позиций осмыслить природу тех радикальных преобразований, которые совершились по итогам так называемых «социалистических революций» (прежде всего, в России и Китае), выглядят архаичными и не способными предложить удовлетворительные решения.
Главным аргументом апологетов традиционной трактовки сущности этих событий до сих пор остается положение, что, коль скоро революции эти были антибуржуазными (что верно), то тем самым они должны быть признаны социалистическими, а общества, в результате возникшие — исторически-прогрессивными. Довод этот, разумеется, не выдерживает никакой критики, поскольку по смыслу совпадает с восклицанием «А какими же еще они могли быть?!». При достаточно критическом отношении это толкование не может считаться адекватным даже в пределах ортодоксальной трактовки теории ОЭФ -для локальных исторических ситуаций она также допускает возможность «кратковременного» (?) возвратного движения отдельных социальных организмов [Ю.И. Семенов, 2003].
Но более существенно то, что сам по себе антикапиталистический характер революции и общества, созданного по ее итогам, не доказывает социалистической природы ни первой, ни второго. Это утверждение обосновывается соотнесением фактической картины вновь созданного как в СССР, так и в Китае и других подобных странах общественного устройства с гипотетическим абрисом (прогнозом) общества социалистического, данным в нескольких работах Маркса, прежде всего в «Критике Готской программы», и
4 Справедливости ради нужно отметить, что Ф. Энгельс в последних своих работах обратил внимание на эти лакуны, в частности подчеркнув важную роль механизма «обратной связи» между «надстройкой» и «базисом», и рекомендовал внести в теорию соответствующие уточнения [Ф. Энгельс, 1965].
примыкающих к ним текстах Энгельса [К. Маркс, Ф. Энгельс, 1961; Они же, 1965]. Непредвзятый анализ показывает, что ни по одному существенному параметру совпадения фактического положения вещей с прогнозируемой моделью не наблюдается.
Для подтверждения отметим только важнейшие характеристики.
1. Общественная собственность на средства производства в таких обществах не была установлена, вместо нее была сформирована собственность государственная, что далеко не одно и то же. (Несколько иная форма «социалистической собственности» была в Югославии, но эта тема требует отдельного обсуждения.)
2. Освобождения труда — как непременной черты социализма — не совершилось нигде и ни в чем — ни в плане преодоления жесткой профессиональной специализации, сохранявшей для основной массы производителей статус «частичного рабочего», ни в плане обеспечения равного доступа трудящихся — реального, а не декларируемого! — к основным благам полноценного жизнеобеспечения. Труд по-прежнему эксплуатировался, только прибавочная стоимость — в сильно возросших масштабах — теперь присваивалась и перераспределялась монопольным собственником — государством.
3. Вместо предполагавшегося В.И. Лениным в качестве обязательного условия «слома государственной машины» и замены ее «вооруженным пролетариатом» (эти чаяния оказались совершенно утопическими, но это другой вопрос) были воссозданы специализированные институты административной бюрократии, суда, профессиональной армии и силовых служб, среди которых особое значение получила тайная политическая полиция (в СССР — «органы» ВЧК-ОГПУ-НКГБ-МГБ-КГБ). Тем самым в постреволюционном обществе был заново сформирован обособленный класс стоящих над ним профессиональных чиновников (нужды нет, что они скромно именовали себя «работниками партийно-государственного аппарата на службе народа»), получивший в сравнении с остальным населением весьма ощутимые преимущества [М.С. Восленский, 1991; М. Джилас, 1992; Ю.И. Семенов, 2016].
4. И наконец, важнейшее: вопреки всем заклинаниям на этот счет (звучащим и поныне), так и не удалось обеспечить действительно планомерное развитие народного хозяйства — не того, что изображалось в диссертациях теоретиков «политической экономии социализма», а такого, каким его прогнозировал Маркс. Фикция «плановой экономики» обеспечивалась механизмом директивного распределения производственных заданий с жесткими репрессиями за неисполнение «урока». (Этого рода «планомерность» практико-
валась еще в Древнем Китае и Египте времен фараонов — именно таким образом тогда смогли построить и Великую китайскую стену, и пирамиды.) При этом сильнейшая централизация управления, вынуждавшая «социалистические предприятия» механически исполнять разработанные наверху планы, не избавила общество от серьезных кризисов — и явных, и латентных. Планомерность развития не может быть гарантирована одной лишь вертикальной подчиненностью — помимо дисциплины исполнения «плановых заданий» не менее важную роль играет и качество самих планов, а с этим дело повсеместно обстояло из рук вон плохо. Ведь планирование предполагает обладание хоть сколько-нибудь достоверной картиной состояния всего общества, а также методикой объективного прогнозирования его нужд на хотя бы среднесрочную перспективу. Ничего этого в распоряжении «директивных органов» не было и, заметим, быть не могло в силу отсутствия на то время достаточных для решения этих задач ресурсов — технических и информационных. Тем самым то, что в СССР гордо именовалось «пятилетними планами развития народного хозяйства», было ничем иным, как основанными на специфическом видении и произвольных предпочтениях носителей высшей власти наборами разнородных производственных показателей (главным образом, «натуральных»), притом нередко плохо между собой согласованных, выполнение которых возводилось в ранг закона государства [Я. Корнаи, 1990].
В итоге оказалось, что сколько-нибудь значимые результаты мнимо-планомерного развития общества были достигнуты ценой явно избыточной растраты ресурсов — как человеческих, так и материальных.
Таким образом, есть основания утверждать, что в итоге Октябрьской революции 1917 г. и ей подобных вместо «социалистического общества» было создано нечто такое, что типологически поразительно напоминало формы организации, относимые Марксом к типу «азиатской экономической формации» [К. Маркс, 1968б, с. 267-280; Ю.И. Семенов, 2016]. Не входя в более подробное обсуждение этой проблемы, отметим лишь, что не только на основе марксисткой модели движения истории, но и в других системах координат считать эти общества «прогрессивными» никак невозможно. Как показывает опыт и постсоветской России, и в еще большей мере постмаоистского Китая, тупики развития систем этого типа при наличных условиях могут быть преодолены только посредством децентрализации управления общественным производством и восстановления механизмов рыночной регуляции взаимодействия множества его специализированных модулей.
СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ
Анохин П.К. Философские аспекты теории функциональной системы. М., 1978.
Восленский М.С. Номенклатура. Господствующий класс Советского Союза. М.,1991.
Джилас М. Лицо тоталитаризма. М., 1992. Корнаи Я. Дефицит. М., 1990.
Мамчур Е.А. Причинность и телеономизм в современной естественнонаучной парадигме. М., 2002.
Маркс К. Критика Готской программы //Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Изд. 2-е. М., 1961. Т. 19.
Маркс К. Экономические рукописи 1857-1859 гг. Введение // Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Изд. 2-е. М., 1968а. Т. 46. Ч. 1.
Маркс К. Экономические рукописи 1857-1859 гг. Формы, предшествующие капиталистическому производству // Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Изд. 2-е. М., 1968б. Т. 46. Ч. 1.
Николис Г., Пригожин И. Самоорганизация в неравновесных системах. М., 1979.
Пригожин И., Стенгерс И. Порядок из хаоса: Новый диалог человека с природой. М., 1986.
Рорти Р. Случайность, ирония и солидарность. М., 1996. Семенов Ю.И. Философия истории. М., 2003.
Семенов Ю.И. Политарный («азиатский») способ производства: Сущность и место в истории человечества и России: Философско-исторические очерки. М., 2016.
Сокал А., Брикмон Ж. Интеллектуальные уловки: Критика современной философии постмодерна. М., 2002.
Шанин Т. Революция как момент истины. М., 1997.
Шанин Т. Идея прогресса // Вопросы философии. 1998. № 8.
Энгельс Ф. Письма // Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Изд. 2-е. М., 1965. Т. 38, 39.
