CC BY
101
ОЛЬГА БЕРГГОЛЬЦ: ТЕРНИСТЫЙ ПУТЬ К «БЛОКАДНОЙ МАДОННЕ»
DOI: 10.24412/2310-1679-2020-338-77-86
Алла Александровна СМИРНОВА,
доктор исторических наук, профессор, заведующая кафедрой истории и теории культуры, проректор по учебной работе Санкт-Петербургского государственного института культуры, Санкт-Петербург, Россия
e-mail: [email protected]
В статье показано, как в суровой блокадной обстановке происходило становление Ольги Берггольц в качестве поэта сражающегося Ленинграда. Опираясь на опубликованные недавно её дневники военных лет, автор прослеживает нелёгкий путь борьбы Берггольц с усталостью, слабостью, холодом и постоянным недоеданием в условиях постоянных бомбёжек и обстрелов, что дало ей право говорить с ленинградцами об их лишениях и переживаниях, а высказанная Берггольц в её поэтическом творчестве высокая гражданственность сделала её в глазах всех ленинградцев первым поэтом блокадного города.
Ключевые слова: Ленинград, Ольга Берггольц, блокада, голод, Ленинградский радиокомитет, «Февральский дневник», городской комитет партии, прорыв блокады Ленинграда.
OLGA BERGHOLZ: THE THORNY PATH TO THE "SIEGE MADONNA"
Alla A. Smirnova, D.Sc. in Historical Sciences, Full Professor,
Head of the Department of History and Theory of Culture, Vice-Rector for Academic
Affairs, the St. Petersburg State Institute of Culture, St. Petersburg, Russia
e-mail: [email protected]
The article shows how, in a harsh siege environment, Olga Bergholz was formed as a poet of the fighting Leningrad. Relying on her recently published diaries of the war years, the author traces the difficult path of Bergholz's struggle with fatigue, weakness, cold and constant malnutrition in the conditions of constant bombing and shelling, which gave her the right to talk with Leningraders about their deprivations and experiences, and Bergholz expressed in her poetic In her work, her high citizenship made her in the eyes of all Leningraders the first poet of the besieged city. Keywords: Leningrad, Olga Bergholz, siege, starvation, Leningrad Radio Committee, "February diary", city party committee, breaking the blockade of Leningrad.
В литературе о жизни и творчестве Ольги Фёдоровны Берггольц в период Великой Отечественной войны и блокады Ленинграда преобладает мнение, что с самого начала войны она стала символом сражающегося Ленинграда и его «Блокадной Мадонной» [см.: 1; 7; 8]. Научное издание в 2015 году полного текста дневников Берггольц за период Великой
Отечественной войны, без изъятий и сокращений [2] позволяет показать без упрощений, как в суровой действительности проходило её становление в качестве первого поэта блокадного Ленинграда. На это уже обратила внимание в своём полном и глубоком исследовании Н. А. Громова «Смерти не было и нет. Ольга Берггольц: опыт прочтения» [6, с. 96-115]. Однако этот аспект жизни и творчества Берггольц достоин специального изучения.
Это правда, что на двадцатый день войны Берггольц написала очерк о ленинградцах в первые дни войны, и его передавали по ленинградскому радио [2, с. 13-14]. Но в эти же дни она признаётся в своём дневнике, что устала от «непрерывного внутреннего напряжения, от дум, от тянущего сердце страха» [2, с. 14]. Наблюдая «испуганных, деморализованных людей, жаждущих убежать из Ленинграда», Берггольц записала 8 июля 1941 года в дневнике: «Вчера утешала, уговаривала, спорила до тех пор, пока сама не стала бояться до дурноты, до чувства обморока ... но нельзя показывать этого» [2, с. 15].
В августе 1941 года, когда обстановка под Ленинградом с каждым днём становилась всё более угрожающей, Берггольц, будучи глубоко эмоциональной натурой, проникается острым чувством надвигающейся опасности. «Так неужели же мы погибнем? - задаётся она вопросом в дневнике 18 августа 1941 года. - Кольцо вокруг Ленинграда, говорят, сжимается, - они уже довольно давно перешли Мгу. Эвакуация в разгаре (увы, видимо, запоздалая!) - вывозят детей, женщин, кинофабрику; из Детского Села - скотину и т.д. Женщины не хотят ехать, многие боятся смерти в дороге» [2, с. 18]. И здесь же решает: «Я никуда не уеду из Ленинграда, разве только в последнюю минуту, - с Армией!» [2, с. 18]. Чувства безысходности и страха временно настолько завладевают ею, что она пишет в дневнике: «Только бы не струсить, не пасть духом, не пожелать жить - не пожелать скотски» [2, с. 19]. Но и в это, казалось бы, безысходное время Берггольц стремится вырваться: «Но не хочется погибать. Хочется посмотреть, что будет после победы, - а она всё же будет! - писала она с надеждой в дневнике. - Нет! Всё ещё может перемениться даже вокруг Ленинграда!» [2, с. 20].
Однако наступивший сентябрь 1941 года положил конец этим надеждам: Ленинград оказался в блокаде. Берггольц охватывает чувство отчаяния, которое она доверяет своему дневнику: «Ну, как же не будет чувства умирания? Умирает всё, что было, а будущего нет. Кругом смерть. Свищет и грохает ..., - записывает она 13 сентября 1941 года. - Хлеб ужасно убавили, керосин тоже, уже вот-вот начнётся голод, а недоедание - острое -уже налицо ... Да ведь люди скоро с ног падать начнут!» [2. с. 28]. Отвечая самой себе на вопрос «Неужели я уже сдалась?», Берггольц здесь же замечает: «Ну, всё-таки сдаваться нельзя! Собственно, меня не немцы
угнетают, а наша собственная растерянность, неорганизованность - наша родная срамота ... Вот что убивает! Но дело обстоит так, что немцев сюда пускать нельзя. Лучше с ними не будет - ни для меня, ни для народа. Мне говорят, что для этого я должна писать стихи и всё остальное. Хорошо, хоть это мучительно трудно, - буду» [2, с. 29].
Огромное впечатление на Берггольц оказало посещение Анны Ахматовой, с которой она встретилась 24 сентября 1941 года. «Зашла к Ахматовой, - записала она в этот день в дневнике, - она живёт у дворника (убитого артснарядом на ул. Желябова) в подвале, в тёмном-тёмном уголке прихожей, вонючем таком, совершенно достоевщицком, на досках, находящих друг на друга, - матрасишко, на краю, закутанная в платок, с ввалившимися глазами - Анна Ахматова, муза плача, гордость русской поэзии - неповторимый, большой, сияющий Поэт. Она почти голодает, больная, испуганная ... а я должна писать для Европы о том, как героически обороняется Ленинград, мировой центр культуры. Я не могу этого очерка писать, у меня физически опускаются руки» [2, с. 38]. В записи от 1 октября 1941 года Берггольц отметит: «Мне предлагали уехать, улететь на самолёте в Москву с Ахматовой. Она сама просила меня об этом, и другие уговаривали. Я не поехала ...» [2, с. 41].
Обстановка осени 1941 года в осаждённом Ленинграде не могла способствовать творческому настрою Берггольц, о чём свидетельствуют её неоднократные признания в дневнике. «28 IX была основательная бомбёжка, я была в это время в Доме радио, и в соседний дом упало две крупных фугасных бомбы. Дом так и колыхнуло ... 19 ч. 45 минут воздушная тревога. Спустилась со своего "поста" вниз в бомбоубежище. Липовое оно, конечно, но почему же обязательно прямое попадание? Гремит ... Отсюда плохо слышно - зенитки или бомбы . Да, в это время в бомбёжку лучшее - ничего не слышать, умрёшь так умрёшь, но не сметь унижать перед смертью страхом . ну и что ж, я должна беречься, как могу, беречь силы, - раз уж осталась тут. Я отдаю всё, что могу . Я не виновата, что работаю при нашей системе вполсилы. Это ещё труднее. Написала 2 хороших стиха, но Яшка их почему-то держит, боится, наверное, а стихи возьмут ленинградцев за сердце» [2, с. 41]. Представляется, что в данном случае дело не в боязни редактора Ленинградского радиокомитета Я. М. Бабушкина, а в осторожной позиции его руководства, находившегося под пристальным вниманием партийных органов и цензуры.
Преодолевая усталость, слабость, холод и постоянное недоедание, Берггольц пыталась заставить себя работать и в условиях постоянных бомбёжек и обстрелов. «А я почти не в состоянии работать здесь, в бомбоубежище, - холодно, неудобно в пальто, есть хочется мучительно, - с утра только чашка кофе и 2-3 ложки манной каши, - отметила она в дневнике 27 ноября 1941 года, - а мне необходимо написать очерки о партизанах,
- мы с Юркой были на днях в партизанском центре, - они такие великолепные вещи говорили - сама поэзия! И я ушла от них воодушевлённая, хотелось всё вытерпеть, даже голод ...» [2, с. 60]. Позднее Берггольц расскажет о том, что значили радиопередачи из Ленинграда для воевавших в Ленинградской области партизан [3, с. 190].
Однако голодная зима 1941-1942 годов, принёсшая ленинградцам столько лишений и страданий, не могла не отразиться и на физическом состоянии и душевных переживаниях и сомнениях Берггольц. С одной стороны, она понимает, что в сложившихся условиях ей придётся покинуть осаждённый город. «Я знаю, что это самое разумное и правильное, что я могу и должна сделать, - записывает Берггольц 1 декабря 1941 года, -и буквально отчаяние берёт меня при мысли об отъезде. Отчаяние, похожее на ощущение неизбежной гибели» [2, с. 64]. И здесь же она хочет себя убедить: «Мои писания, мои стихи, даже те, которые заставили плакать командиров одной армии, где недавно читала их, - даже не десятистепен-ной важности дело для Ленинграда. Они не заменят ему ни хлеба, ни снарядов, ни орудий - а решает только это. Если ленинградцы не будут слышать моих стихов - ничто не переменится в их судьбе. Эти стихи, очерки, статьи - пусть действительно хорошие, пусть действительно находящиеся на уровне подлинного искусства, как утверждают все, сейчас не нужны. Они, возможно, были нужны в те минуты, когда немец вот-вот должен был взять Ленинград, и самое главное было - спокойствие и твёрдость духа, но не сейчас, когда люди на улицах начинают падать от голода» [2, с. 64]. И тут же наперекор себе, она заявляет: «Я должна быть здесь, голодать так же, как все, писать и поддерживать их дух, - говорит мне один голос, очень сильный и властный» [2, с. 64].
Вчитываясь в декабрьские записи 1941 года Берггольц, нельзя не заметить, что с каждым днём другие голоса укрепляли её во мнении, что надо всё же выбираться из осаждённого города. 7 декабря 1941 года она записала: «Итак, если немец за это время не возьмёт Волхов и не прорвётся на Новую Ладогу, - мы едем 10—12/Х11. У меня теперь нет уже никаких колебаний и сомнений морального порядка. Больно, и, видимо, обомлею от боли, уезжая, - оставляя вымирающий, обледеневший, голодный, обстреливаемый и бомбардируемый с чудовищной свирепостью Ленинград, но что я могу сделать для него и его людей - реального? Погибнуть вместе со всеми - или чудом выжить. Второе маловероятно. Если выживу - доплетусь до облегчения вымотанной физически настолько, что ничего не смогу делать дальше, а самое главное - над Колей висит явная катастрофа. Несколько ночей подряд у него было по три-четыре жутких припадка» [2, с. 91].
На следующий день Берггольц, почти уверовав в возможность отъезда, отметит в дневнике: «Видимо, завтра меня запишут, пусть мой голос
последний раз прозвучит на прекрасных его, вымирающих, заснеженных улицах . Если только завтра-послезавтра нашу группу выпустят из Ленинграда и дадут нам всем эвакоудостоверения, - 11 мы уедем» [2, с. 95].
Однако 11 декабря они не уехали, и Берггольц, в который раз убеждая себя, пишет в дневнике: «Надо ехать ... Путь по озеру страшит, - в горкоме обещали самолёт, но боюсь, что если 14 откажусь от машины, то потом или вдруг изменится ситуация, и не придётся лететь, или долго будут тянуть, и к тому времени мы оба вытянем ноги и уж не в силах будем ехать» [2, с. 98]. Не уехали они и 14 декабря, и Берггольц с облегчением записывает в этот день в дневнике: «Это со всех почти сторон к лучшему - мы бы измытарились только, и Колька наверняка погиб бы. Дорога на Новую Ладогу, как говорят, ужасна. Но ленинградцы идут по ней пешком, с детьми и саночками, падают, умирают, а кто может - идёт дальше» [2, с. 99]. К 20 декабря Берггольц окончательно понимает, что «навряд ли удастся выехать отсюда» по причине временной отмены эвакуации из Ленинграда воздушным путём, и она принимает мужественное решение: «Значит, надо держаться, работать . Да, надо жить, пока таскаю ноги. Надо жить. Ведь хорошо и то, что с 5/Х11 немец нас не бомбит, а только обстреливает» [2, с. 103].
Расстаться, хотя бы на время, с мыслями и планами на эвакуацию Берггольц помогло полученное ею в эти декабрьские дни от руководства Ленинградского радиокомитета задание подготовить специальную передачу, которая прозвучала бы по радио для всех ленинградцев в канун нового 1942 года. «Но - кончено. Не дам сломать себя голоду, - заявляет она решительно 20 декабря в дневнике. - Вот сейчас сижу в радио и буду писать специальную передачу о Рождестве ... Но что сказать вымирающему от голода Ленинграду?» [2, с. 103-104]. На самом деле ей было, что сказать умирающим ленинградцам, лишения и страдания которых она познала к этому времени. 21 декабря 1941 года Берггольц с удовлетворением отметила: «Ну, вот, написала вчера спецпередачу: "Рождественское письмо". Утром перепечатывала, сидя в нежилом своём жилье, при 4° мороза, без воды, окутав ноги тулупом, напялив грязнейшие перчатки. Холод могильный - на улице в 10 раз теплее . Но я ожесточилась вчера, точно вчера был какой-то новый этап, и решила, что буду, буду держаться до тех пор, пока не упаду на улице» [2, с. 104]. А держаться, как выяснилось спустя несколько дней, надо было до конца. «Мы должны были лететь завтра, - записала 26 декабря 1941 года Берггольц в дневнике, и в самую последнюю минуту, когда уже надо было брать посадочные талоны, из Смольного звонок - самолёт отменен» [2, с. 107].
Неудачные попытки Берггольц выбраться из осаждённого города с тяжелобольным мужем имели своим последствием, как ни парадоксально звучит, её большой творческий успех в канун нового года: именно
она вела 29 декабря 1941 года по Ленинградскому радио задушевный разговор с ленинградцами. Какой силой воли и верой в победу нужно было обладать, чтобы, несмотря на свои невзгоды и обиды, так проникновенно и убеждённо говорить со своими слушателями. «Дорогие товарищи! Послезавтра мы будем встречать новый год. Год тысяча девятьсот сорок второй, - доверительно начала она своё выступление. - Ещё никогда не было в Ленинграде такой новогодней ночи, как нынешняя. Мне незачем рассказывать вам, какая она. Каждый ленинградец знает об этом сам, каждый чувствует сейчас, вот в эту минуту, её небывалое дыхание . И всё-таки, вопреки всему, да будет в суровых наших жилищах праздник. Ведь мы встречаем тысяча девятьсот сорок второй в своём Ленинграде - наша армия и мы с ней не отдали его немцу, не дали ему вторгнуться в город. Мы остановили врага, наш город в кольце, но не плену, не в рабстве» [5, с. 287].
А закончила она это выступление пророческими словами: «И может быть, товарищи, мы увидим наш сегодняшний хлебный паёк, этот бедный, чёрный кусочек хлеба, в витрине какого-нибудь музея . И мы вспомним тогда наши сегодняшние - декабрьские - дни с удивлением, с уважением, с законной гордостью» [5, с. 287].
После этого проникновенного обращения к ленинградцам Берггольц прочитала «Письма на Каму» своим родителям, в которых ей хотелось, по её признанию, «выразить наше общее настроение» [3, с. 266-267]:
О, какая отрада, какая великая гордость
знать, что в будущем каждому скажешь в ответ:
«Я жила в Ленинграде
в декабре сорок первого года,
вместе с ним принимала
известия первых побед»... [4, с. 222].
Выступление Ольги Берггольц 29 декабря 1941 года по Ленинградскому радио сохранилось в памяти многих благодарных блокадников. «Письма, которые получила я зимой 1941/1942 года на свои передачи, в частности, на мою передачу на Новый 1941 год, - писала она позднее, - останутся для меня на всю жизнь самой высокой наградой» [3, с. 197]. В своём «Блокадном дневнике» Берггольц будет не раз возвращаться к памятной для блокадников радиопередаче в канун нового 1942 года. «С колоссальным успехом прошло моё выступление с "Письмами на Каму", - записала она в дневнике 8 января 1942 года. - Даже в горкоме партии взволновались и попросили меня прислать им списки этих стихов, мол, лучшее за всё время войны и т.д. А если б дали прочитать "Дарью Власьевну"! Но в той неправильной жизни, которой мы живём, есть такое, о чём надо писать
в меру норм, чтоб дошло. Надо писать о простом, человеческом, непобедимом вовеки» [2, с. 116].
Написанный ещё 5 декабря 1941 года «Разговор с соседкой» партийные власти не решились тогда пропустить в эфир, хотя в нём шёл разговор не только о том, «как тяжелы страдания народа», но и о том, что победа над ненавистным врагом обязательно настанет:
Дарья Власьевна, ещё немного, день придёт - над нашей головой пролетит последняя тревога и последний прозвучит отбой [4, с. 220].
И даже в ноябре 1942 года руководство Ленинградского радиокомитета, согласившись в одной из радиопередач, начинавшейся с сообщения о наших первых успехах в битве за Сталинград, разрешить после этого Ольге Берггольц прочитать свою «Дарью Власьевну», в последний момент испугалось и сняло её с эфира. Как заметит по этому поводу Берггольц, её руководство, видимо, всё ещё пугали содержавшиеся в «Разговоре с соседкой» строчки о «бедном ленинградском ломтике хлеба», который «почти не весит на руке» [2, с. 313]. В связи с этим она с горечью записала 24 ноября в дневнике: «И, что там ни говорить о радостном сообщении, мне было досадно, что скомкали передачу, ведь сообщение потом шло шесть раз, а как бы здорово прозвучала перед ним "Дарья Власьевна". Ну, ладно, м. б. ещё прочту» [2, с. 313]. И её «Дарья Власьевна» преодолеет все препятствия, как и вера самой Берггольц в то, что её соседке «поставят памятник на площади большой» [2, с. 313].
В январе-феврале 1942 года, в самые «смертные» месяцы зимы, Ольга Берггольц создала самое значительное произведение, по её выражению, «нечто вроде лирической поэмы» - «Февральский дневник». 22 февраля 1942 года она призналась в дневнике: «Пожалуй, это лучшее, что я написала за время войны» [2, с. 163-164]. Друзья и коллеги Берггольц по радиокомитету высоко оценивали её «Февральский дневник», «и буквально все настоящие люди тоже, кто прочитал поэму, плакали и трепетали, и говорили, что это то, что они хотели бы написать и сказать о себе и Ленинграде» [2, с. 164]. Разумеется, новое произведение Берггольц было сразу же доставлено в Смольный на суд партийных кураторов, которые первоначально высказались за то, чтобы его срочно издать отдельной брошюрой. Однако в итоге «Февральский дневник» вернули из Смольного в радиокомитет с резолюцией, в которой, в частности, отмечалось, что «стихи Берггольц настолько хороши, что над ними надо ещё посидеть» (!?) [2, с. 164]. Берггольц ограничилась косметической правкой, после которой «Февральский дневник» лёг на стол секретаря горкома партии по пропаганде Н. Д. Шумилова. 22 февраля 1942 года за 15 минут до
выхода в эфир очередного выпуска «Радиохроники», в которой Берггольц должна была выступать со своей поэмой, Смольный потребовал «снять с передачи» так понравившуюся поначалу поэму. Скорее всего, партийные функционеры не хотели простить автору излишнюю смелость говорить от имени ленинградцев:
Двойною жизнью мы сейчас живём: в кольце и стуже, в голоде, в печали, мы дышим завтрашним, счастливым, щедрым днём, мы сами этот день завоевали [4, с. 472].
В опубликованных после войны воспоминаниях Н. Д. Шумилов предпочтёт отделаться общими фразами о методах партийного руководства Ленинградским радио и его сотрудниками, которые продолжали в условиях блокадной зимы готовить и выпускать в эфир радиопередачи; многие из них не дожили до победы. Вот что у него осталось в памяти об авторе «Февральского дневника»: «Особо следует сказать о работе поэтессы Ольги Берггольц. На радио она пришла в первые дни войны и трудилась там до победных дней. Сильные и искренние её выступления звали на бой с жестоким и ненавистным врагом. Мужественный её голос слушали не только ленинградцы: он долетал до Большой земли и фронта» [9, с. 200].
Здесь необходимо сделать одно добавление: свои «проникновенные стихи» на Большую землю Ольга Берггольц пробивала сама, своим талантом. 5 июля 1942 года в «Комсомольской правде» был напечатан её «Февральский дневник» полностью, без единой поправки и купюры. «Ну, что же, хоть и задним числом обнародовано, но всё-таки это здорово, - писала с удовлетворением 9 июля 1942 года Берггольц. - А стихи, надо прямо сказать, отличные. Читала их в газете сама с волнением и со слезами» [2, с. 244]. Появление «Февральского дневника» в центральной прессе способствовало росту популярности Берггольц, признанию значимости её литературных произведений, с которыми нельзя было не считаться и в самом блокадном Ленинграде. 21 июля 1942 года она после многократных бесед в кабинетах Смольного смогла прочитать по радио только что законченную «Ленинградскую поэму». 24 и 25 июля 1942 года новое произведение Ольги Берггольц было напечатано в «Ленинградской правде». 4 августа 1942 года в дневнике Берггольц торжествовала свою победу: «Успех поэмы превзошёл все мои ожидания. Нет смысла записывать все перипетии борьбы за неё, походы к Маханову, разговоры с Шумиловым и т.д. И вот - огромное количество восторженных, взволнованных и, несомненно, искренних отзывов, от Всеволода Вишневского (который даже письмо мне прислал) - до техсекретаря Союза писателей ... И много писем, большинство с фронта и с флота, от людей
неизвестных . Что же это - слава? Да, похоже, что слава, во всяком случае - народное признание. Меня знают в Ленинграде почти всюду» [2, с. 251-252].
Неудивительно, что и в канун нового 1943 года именно Ольге Берггольц была поручена подготовка новогодней радиопередачи. В своём новогоднем выступлении, названном «Наша победа», она сказала: «Наш быт, конечно, очень суров и беден, полон походных лишений и тягот . Враг всё так же близок, мы по-прежнему в кольце, какие разительные перемены произошли в осаждённом Ленинграде в 1942 году <...> За год изнурительной блокады наш город и все мы вместе с ним не ослабли духом, не изверились, а стали сильней и уверенней в себе . Мы победили их, победили морально мы, осаждённые ими!» [2, с. 229, 234]
А ещё через несколько дней, 18 января 1943 года, пришла весть о прорыве блокады Ленинграда, которая, по выражению Ольги Берггольц, «обдала совершенно небывалой острой и горькой в то же время радостью» [5, с. 227].
Пытаясь сохранить это ощущение «небывалой радости», она неоднократно возвращалась к нему в своём дневнике. «Господи, какая она была чудесная ночь - с 18 на 19 января, - писала Ольга Берггольц. - Даже понимание того, что этот прорыв пока очень мало, что меняет в нашем быту, что это даже не "прорыв блокады", а расширение подковы, - не умаляют радости, - трепетной, обессиливающей и почти больной, почти не поддающейся выражению» [2, с. 331].
Пройдёт ещё целый год, и от артиллерийских обстрелов погибнут ещё сотни и даже тысячи мирных жителей не освобождённого полностью от блокады Ленинграда, прежде чем Ольга Берггольц по праву выступит в канун нового 1944 года по Ленинградскому радио перед слушателями, которые хорошо знали голос своего поэта, вселявшего в них в трудные времена надежду и веру в победу. «Дорогие товарищи! - скажет она. - Сегодня мы будем встречать новый 1944 год. Это третья новогодняя встреча. Это очень много ... Но, правда, если б нам тогда сказали, что мы ещё два раза встретим новый год в блокаде, то мы бы пришли в ужас. Но мы сами своих сил не знали. А оказалось, что они у нас неисчерпаемы: мы встречаем в осаде третий новый год, правда, совсем иначе, чем два года назад, но всё же . Но уж четвёртый новый год мы таким образом встречать не будем! Довольно, хватит! И уж теперь это не только вера в победу, но и спокойное знание её сроков ... Мы никогда не жили и не живём только своими, узко ленинградскими радостями и печалями. Всем сердцем переживаем мы всё, чем живёт наша мать-родина. Эту высокую, в войне обретённую гражданственность нам нужно сберечь навсегда ...» [3, с. 266-267]. Сама Ольга Берггольц сберегла обретённую в блокаде гражданственность своей поэзии до конца жизни.
Список литературы
1. Банк Н. Б. Ольга Берггольц : критико-биографический очерк. - Москва ; Ленинград : Советский писатель, 1962. - 171 с.
2. Берггольц О. Ф. Блокадный дневник (1941-1945) / ответственный составитель Н. А. Стрижкова. - Санкт-Петербург : Вита Нова, 2015. - 539 с.
3. Берггольц О. Ф. Дневные звёзды. Говорит Ленинград. - Москва : Правда,
1990. - 477 с.
4. Берггольц О. Ф. Избранные произведения. - Ленинград : Советский писатель, 1983. - 607 с.
5. Берггольц О. Ф. Ольга. Запретный дневник : дневники, письма, проза, избранные стихотворения и поэмы Ольги Берггольц. - Санкт-Петербург : Азбука-классика, 2010. - 539 с.
6. Громова Н. А. Ольга Берггольц: Смерти не было и нет : опыт прочтения судьбы. - Москва : АСТ, 2017. - 430 с.
7. Оконевская О. М. «... И возвращусь опять» : страницы жизни и творчества
О. Ф. Берггольц. - Санкт-Петербург : Logos, 2005. - 271 с.
8. Хренков Д. Т. От сердца к сердцу : о жизни и творчестве О. Берггольц. -
Москва : Советский писатель, 1982. - 255 с.
9. Шумилов Н. Д. В дни блокады. - Москва : Мысль, 1974. - 255 с.
