ОГРАНИЧЕНИЯ И ОБЪЕКТИВНОСТЬ В ЮРИДИЧЕСКОЙ ИНТЕРПРЕТАЦИИ: СТЕНЛИ ФИШ ПРОТИВ РОНАЛЬДА ДВОРКИНА Текст научной статьи по специальности «Философия, этика, религиоведение»

п

УДК 340.12, 340.132.6, 1 © С. Н. Касаткин, 2020 Р01:10.24411/1999-625Х-2020-13009

Ограничения и объективность в юридической интерпретации: стенли Фиш против Рональда Дворкина *

с. Н. касаткин, Самарский юридический институт ФСИН России;

Самарский государственный экономический университет И kasatka_s@bk.ru

Обсуждается известный спор конца ХХ в. между Рональдом Дворкином и Стэнли Фишем о природе и границах правового/судебного толкования. Р. Дворкин уподобляет решение сложных дел написанию романа «по цепочке», где каждый последующий автор должен истолковать предыдущие главы и дать им наилучшее продолжение в свете принимаемой нормативной эстетической теории. Отсюда история права формирует контекст, который подлежит учету в создаваемой судьей структурно сложной теории рассматриваемого дела и сдерживает его интерпретации. В противовес этому С. Фиш отвергает объективное значение текста и возможность разграничить его толкование и изобретение. История права неспособна ограничить интерпретатора, будучи частью его установок, производных от набора предпониманий, принятых интерпретатив-ным сообществом: каждое новое судебное решение воссоздает историю, формируя «цепочку» заново. Обе позиции дают комплексную картину правовой герменевтики, притом что особая ценность доктрины Р. Дворкина состоит в его философии и юриспруденции «внутренней точки зрения», отрицающей дуализм теории и реальности, а также центрирующей нормативные аргументы юридического рассуждения и установки института права.

Ключевые слова: толкование права; судебное решение; Рональд Дворкин; Стэнли Фиш; юридический интерпретативизм; герменевтика права; право и литература; роман, написанный «по цепочке».

Restrictions and Objective Character in Legal Interpretation: Stanley Fish vs Ronald Dworkin

S. N. Kasatkin, Samara Law Institute of the Russian Federal Penitentiary Service; Samara State University of Economics

El kasatka_s@bk.ru

The paper focuses on a well-known dispute of the late 20th century between Ronald Dworkin and Stanley Fish concerning the nature and boundaries of legal/court interpretation. Dworkin R. compares solution of complex cases with writing a novel "one by one" where every succeeding author must interpret the previous chapters and continue them in the best way under the accepted normative aesthetic theory. Hence, the history of law forms the context which must be considered in the structurally complicated theory of the heard case created by the judge and restrains his interpretations. In contrast to this, Fish S. rejects the objective meaning of the text and possible differentiation of its interpretation and creation. History of law is unable to restrict the interpreter as it itself is included in his attitudes derived from a set of per-comprehensions accepted by the community: every new judicial decision recreates the history forming "one by one" line anew. Both positions provide a complex view of legal hermeneutics, to bear in mind that of special value of Dworkin R. doctrine is his philosophy and jurisprudence of "inner point of view" which denies dualism of theory and reality and centralizes normative arguments of legal consideration and attitudes of institution of law.

Keywords: interpretation of law; judicial decision; Ronald Dworkin; Stanley Fish; legal interpretivism; legal hermeneutics;

law and literature; novel written one by one.

* Публикация подготовлена при финансовой поддержке Российского фонда фундаментальных исследований, проект № 18-011-01213 «Право как целостность — право как интерпретация: теоретико-методологическая и проблемно-историческая реконструкция доктрины юридического интерпретативизма Рональда Дворкина (1967-1986)».

Вопросы интерпретации значимы для многих социогуманитарных дисциплин, включая юриспруденцию, где идея истинного толкования тесно связана как с аутентичностью самого правопорядка, так и с практическим воплощением принципов приоритетной защиты свобод личности и господства права [ср., напр.: 1]: в обоих случаях предполагается наличие границ для правоприменителя как интерпретатора официальных текстов и возможность отграничения правильной (наилучшей) интерпретации от ложной.

В свете сказанного в настоящей статье обсуждаются идейные основы правового толкования, как они представлены в известной в западной философии права интерпретативной концепции американо-британского правоведа, профессора университетов Оксфорда и Нью-Йорка Рональда Двор-кина (1931-2013), а также в ее критике со стороны американского теоретика литературы и права, профессора университета Джона Хопкинса (Мэриленд), Стэнли Фиша (р. 1938) 1. Р. Дворкин мыслит право в качестве морально-политической аргументативной практики, интерпретативной по природе, а решение судебных дел — по аналогии с написанием романа «по цепочке», где каждый последующий автор должен одновременно истолковать уже написанные главы и дать им наилучшее продолжение. Отсюда, по Р. Дворкину, вынося решение, судья оказывается органичен «целостностью права» и «связностью повествования», давая наилучшее толкование и продолжение истории права как системе решений и лежащих в их основе ценностей. Разделяя общую линию интерпретативности, С. Фиш настаивает на противоречивости взглядов оппонента, который, с одной стороны, разграничивает толкование и изобретение, с другой — отвергает объективный смысл текста, не предлагая надлежащих критериев их разделения и ограничителей интерпретации.

Соответственно, в статье будут последовательно рассмотрены позиции сторон в споре, а также дана его общая оценка, прежде всего с точки зрения перспектив доктрины Р. Дворкина, как обоснования природы и границ юридической интерпретации в соответствии с базовыми идейными началами института права.

Интерпретативная концепция Р. Дворкина. Соответствующие идеи правоведа представляют собой очередной и самобытный этап в его полномасштабной критике юридического позитивизма и формировании альтернативной ему позиции (в данном случае — доктрины «права как целостности»). Пере-

определяя свои более ранние построения [12; подробнее см.: 13; 14], Р. Дворкин акцентирует фундаментальную интерпретативность юридической практики как в целом деятельности по толкованию [5, р. 146]. Обсуждая проблему смысла и истинности правовых суждений, мыслитель оппонирует сторонникам позитивизма и юснатурализма, рассматривающим их как соответственно описания исторических фактов либо ценностные суждения о должном праве. По мысли автора, правовые суждения выступают в качестве «ис-толковательных» утверждений, интерпретативных в отношении правовой истории, которые сочетают элементы описания и оценки, но отличаются от обоих из них [5, р. 147]. По мнению Р. Дворкина, объяснение природы или истинности правовых суждений через идею толкования требует отделить последнее от ассоциаций со значением или намерением автора и рассматривать как общий вид деятельности, присущий различным сферам, в частности, литературе и иным формам художественного толкования [5, р. 148].

Обращаясь к литературным герменевтическим практикам, касающимся вопроса о смысле произведения в целом, Р. Дворкин провозглашает свою «эстетическую гипотезу», согласно которой «толкование литературного произведения стремится показать, какой вариант прочтения... текста раскрывает его в качестве наилучшего произведения искусства» [5, р. 149]. Подобная гипотеза составляет предмет спора между различными теориями и традициями толкования, предполагающими различные нормативные теории о том, что такое литература, в чем ее смысл и что делает одно литературное произведение лучше другого [5, р. 147].

Из эстетической гипотезы, согласно позиции Р. Дворкина, вытекает отсутствие строгого разграничения между толкованием как открытием действительного значения произведения искусства и критикой как оценкой его успешности или важности [4, р. 153]: «Любой, кто интерпретирует художественное произведение, опирается на убеждения теоретического характера относительно идентичности и других формальных признаков произведения искусства, а также на более явные нормативные убеждения о том, что в нем хорошего» [5, р. 152]. Продемонстрировать истинность/ложность любого важного эстетического утверждения через представление общепринятых доводов в пользу того или иного толкования невозможно, однако, согласно взглядам философа, отсюда не следует, что все нормативные теории искусства одинаковы или что ни одна из них не может быть лучше других [5, р. 153]. Вместе с тем, подчеркивает

1 В статье будут рассматриваться исходные позиции в полемике авторов, первоначально представленные в текстах 19821983 гг. [2; 3; 4] (Цитирование Р. Дворкина будет вестись по их более позднему переизданию в книге «Дело принципа» (1985) [5, р. 146-166; 167-177]). О последующем развитии полемики см. работы авторов 1984-1991 гг. [6; 7; 8; 9; 10; 11].

Р. Дворкин, сохраняется разница между объяснением произведения искусства и его изменением. Ограничениями здесь будут идентичность толкуемого текста (все его слова должны быть объяснены и не подлежат изменению), а также представления о связности и целостности в искусстве (толкование не может сделать произведение более выдающимся, если большая часть текста делается незначимым, случайным, исключенным из целостности или отвечающим иным стандартам) [5, p. 150-152]. То же верно в отношении толкования и критики: хотя они оба включают оценочные представления об искусстве, всегда есть разница между утверждениями о том, насколько хорошим может быть создано произведение, и о том, насколько хорошим оно является [5, p. 152].

Используя литературное толкование в качестве модели юридического анализа, Р. Дворкин вводит знаменитую метафору «романа, создаваемого по цепочке» (chain novel), когда группа соавторов в определенном порядке создает единую историю. Каждый соавтор, кроме первого, добавляет к уже написанному свою главу (понимая, что он продолжает имеющийся роман, а не начинает новый), а также несет двоякую ответственность за толкование и за творение, будучи обязанным прочитать все написанное ранее, чтобы установить, в чем состоит роман, созданный до сих пор. Он должен решить, каковы персонажи романа и их мотивы, каков его смысл и используемые литературные приемы, а также что делать с ними далее, развивая роман в том или ином направлении. По стилю это толкование не ограничено установлением некоего замысла, поскольку, по правилам проекта, для всех участников после второго нет ни одного автора, чьи намерения любой интерпретатор может считать решающими [5, p. 158-159].

Согласно убеждениям Р. Дворкина, разрешение сложных дел (прежде всего в прецедентных системах права) во многом аналогично описанной практике: «Каждый судья, разрешая новое дело, должен рассматривать себя в качестве партнера в сложном предприятии-цепочке, историю которого образуют бесчисленные решения... и практики [созданные в течение столетий многими судьями с разными стилями, судебной и политической философией, в периоды разных догм о процедуре и судебной конвенции]. Его работа — продолжить эту историю в будущем через то, что он делает в текущий момент. Судья должен истолковывать то, что было раньше, поскольку он несет ответственность за продвижение данного предприятия, а не за то, чтобы идти в каком-то новом направлении. Следовательно, он должен определить. к чему сводятся более ранние решения, в чем в действительности состоят сложившиеся на данный момент соответствующие смысл или практика, взятые в целом» [5, p. 159].

Таким образом, продолжает Р. Дворкин, как и в литературных аналогах, надлежащее толкование юридической практики имеет два измерения: оно должно и соответствовать данной практике, и демонстрировать ее смысл или ценность. При этом поскольку право — предприятие не художественное, а политическое, его общий смысл (сам являющийся предметом толкования) заключается в координации социальных или индивидуальных усилий, в решении споров, в обеспечении справедливости в отношениях между гражданами и между ними и государством, или в некотором их сочетании [5, p. 160]. Так или иначе, различие между толкованием и идеалом сохраняется: судья обязан толковать имеющуюся историю права, а не изобретать ее лучший вариант. Отмеченное измерение соответствия (fit) обеспечивает здесь некоторые границы [5, p. 160]. Конечно, замечает философ, не существует алгоритма определения того, достаточно ли конкретное толкование соответствует наличной правовой истории: как применение закона сопряжено с различными трактовками замысла законодателя, так и применение прецедента допускает признание ошибочности отдельных решений [5, p. 160-161]. Ключевым здесь будет создаваемый судьей подход к юридической интерпретации, основанный на формировании и улучшении «политической теории», чувствительной к вопросам, и составляющий предмет толкования, т. е. избираемой судьей «философии права», которая охватывает и структурные аспекты соответствия толкования доктринальной истории, и сущностные позиции о социальных целях и принципах правосудия [5, p. 161-162]. Однако, подчеркивает автор, такая гибкость не размывает различия между толкованием и установлением должного права «с нуля»: «Это перевешивающее ограничение существует. Любое понимание судьей смысла или функции права. [обусловливающее] каждый аспект его подхода к толкованию, будет включать или подразумевать некоторую концепцию целостности и связности права как института, и эта концепция будет как наставником, так и ограничителем его рабочей теории соответствия, то есть его убеждения о том, сколь значительной части предшествующего права должно соответствовать толкование, какой именно части и каким образом» [5, p. 161].

Критика С. Фиша. Будучи одним из наиболее жестких критиков интерпретативизма Р. Дворкина, С. Фиш указывает на две ловушки/крайности, характерные как для литературной, так и для юридической интерпретации. С одной стороны, это убеждение сторонников литературного формализма и юспозитивиз-ма, согласно которому толкование ограничено тем, что содержится в тексте, как его объективной внеш-

ней основе и критерии истинности. С другой стороны, это убеждение скептиков и ряда представителей американского правового реализма, по которому отрицается объективное значение канонического текста, а толкование мыслится лишь как рационализация субъективных желаний и мотивов [3, p. 551].

Оценивая в этой перспективе метафору Р. Дворкина о «романе-цепочке», С. Фиш формулирует против нее два ключевых возражения. Во-первых, критик отвергает содержащееся здесь допущение, согласно которому существует (или может существовать) различие между природой задания, данного первому соавтору романа «в цепочке», и задания остальных авторов. По мнению С. Фиша, у Р. Двор-кина первый соавтор играет сугубо творческую роль, тогда как остальные соавторы обязаны и создавать, и интерпретировать. Вместе с тем, возражает критик, «в действительности первый автор отказался от своей свободы... как только предал себя написанию романа... Само понятие „начало романа" существует лишь в контексте совокупности практик, которая одновременно обеспечивает акт начала и ограничивает его. Более того, те, кто следует за. [первым автором], свободны и ограничены точно таким же образом. То есть последующие авторы романа читают, следуя не прямо от слов к решению о смысле или теме романа, но от предшествующего представления ("prior understanding") о ... смыслах или темах, которые могут иметь романы, к присущей роману конструкции соответствующих слов» [3, p. 553].

Во-вторых, значение обсуждаемого Р. Дворкином «предприятия-цепочки», по С. Фишу, предполагает существование обоснованного различия между толкованием текста и его изменением или изобретением нового. Однако, настаивает критик, такое различие несостоятельно, поскольку любое прочтение или толкование меняет текст. Единственный способ, при котором текст «есть там» (" is there") для прочтения или толкования, определяется убеждениями, которые образуют предшествующие представления данного ин-терпретативного сообщества [3, p. 562]. Кроме того, продолжает С. Фиш, эта совокупность общих убеждений отражает не что иное, как совпадение убеждений, установок и т. д., которые могут меняться во времени и пространстве, от одного сообщества к другому [подробнее см.: 14, p. 268-292]. В самих «текстах» нет ничего, что могло бы обосновать вывод о том, что предшествующие представления одного интерпре-тативного сообщества правильнее соответствующих представлений другого. Иначе говоря, не существует «текстуальных фактов», т. е. фактов, которые можно установить независимо от их конкретных истолкований. Отсюда будет неверным полагать, что чем больше имеется текста, тем с большими ограничениями сталкивается интерпретатор [3, p. 562-563].

Из сказанного С. Фиш выводит два следствия. Во-первых, все толкования всегда определяются конкретным «предприятием» ("enterprise specific"). Ни автор романа, ни судья не могут, выражаясь словами Р. Дворкина, «двигаться в новом направлении». Это понятийно невозможно, поскольку любой такой шаг либо рассматривается как институциональная возможность (т. е. в соответствии с предшествующими представлениями конкретного интерпретативно-го сообщества), и в этом случае не будет считаться новым направлением, либо признается образующим или принадлежащим к отдельному предприятию, если такой шаг настолько «новый», что выходит за границы предшествующих представлений (например, когда судья решает дело исходя из цвета волос истца) [3, p. 557-267].

Во-вторых, утверждает С. Фиш, среди различных, заданных предприятием вариантов, неопределимо, что какое-то конкретное толкование лучше или хуже других, поскольку оно измеряется лишь со ссылкой на предшествующие представления о данном предприятии и необходимо совместимо с последним. Иными словами, если нет текстуальных фактов, независимых от своей интерпретации, то нет смысла говорить о «наилучшем» толковании. Конечно, толкование может быть более или менее убедительным в пределах данного интерпретативного сообщества, но это критерий социологический, а не эпистемологический [3, p. 557-567].

В свете сказанного С. Фиш отвергает объяснительную состоятельность предложенной Р. Дворки-ном метафоры «романа-цепочки» для литературного и юридического толкования. Интерпретатор не приходит сначала к пониманию истории, а затем согласует свой взгляд с устоявшейся практикой — толкование «уже выполнило свою работу», когда восприняты принципы интерпретации и подлежащие толкованию факты. Трактовка прошлого судьей или соавтором всегда есть такое же следствие толкования, как и новое дело или планируемое развитие романа [3; p. 555]. «Цепочка» с каждым толкованием создается заново: «чтобы увидеть близость текущего случая к случаям предыдущим, нужно пересмотреть цепочку, находя в ней возможность применения, которая не всегда была очевидной». По сути, для С. Фиша такая «цепочка» отсутствует [3, p. 558-559].

Как следствие, вся доктрина Р. Дворкина видится критику противоречивой и абсурдной. Таковая, с одной стороны, провозглашает различие между толкованием и изобретением, с другой — стремится отвергнуть объективность текста, только и способного обеспечить заявленное разграничение. Учитывая дефекты метафоры «романа-цепочки», позиция Р. Дворкина, по мнению С. Фиша, не образует действительной альтернативы критикуемому им юри-

дическому позитивизму, скрыто предполагая объективные значения, «самопровозглашающие» литературные жанры и тексты как «самоосуществляющиеся» ограничения любой интерпретации.

Ответ Р. Дворкина. Реагируя на вызов С. Фиша, Р. Дворкин отвергает вменение ему «глупой метафизической теории толкования», сводящей последнее к открытию грубых, неинтерпретативных и упрямых фактов (значений, имеющихся «как раз там» во вселенной, и пр.) [5, р. 167] и сосредоточивается на двух возражениях критика.

Первое из них касается проблемы ограничений интерпретации: если все элементы толкования зависят от некой теории, различия между толкованием и созданием/изобретением невозможно, поскольку текст способен налагать лишь иллюзорные ограничения на результат [5, р. 169].

Р. Дворкин считает, что данное возражение противоречит современной философии науки, согласно которой все наши представления о мире не навязаны нам упрямой объективной реальностью, а являются результатом принятия той или иной теоретической структуры [5, р. 169]. Отсюда «в суждении о том, что факты одновременно и зависят от теорий, которые их объясняют, и ограничивают их, нет никакого парадокса. Напротив, это суждение — неотъемлемая часть картины знания как сложной и взаимосвязанной совокупности убеждений, противостоящего опыту как связному целому» [5, р. 169-170]. Таким образом, заключает Р. Дворкин, вполне обоснованно утверждать, что толкование имеет текстуальные ограничения, даже если верно, что значение текста само зависит от толкования. Это и отражено в его доктрине, предполагающей дифференциацию формальных и содержательных элементов интерпрета-тивных убеждений, которые, взаимодействуя, достаточно обособлены, чтобы первые сдерживали вторые [5, р. 169]. По мысли Р. Дворкина, возражение С. Фиша могло бы иметь смысл, если бы оно ставилось не как общее отрицание возможности независимого от теории знания, но как отрицание такой возможности в праве и литературе. Ключевым здесь будет вопрос о степени сложности отношений между фактами и теорией. Так, продолжает философ, «ограничения научного исследования налагаются, внутренним напряжением, сдержками и противовесами в сложной структуре того, что мы признаем научным знанием. Ограничение было бы иллюзорным, если бы эта система не была достаточно сложной и структурированной, если бы в ней не было функциональных делений между различными видами и уровнями убеждений. Но таковые есть, и именно поэтому ученые могут отказаться от теорий на том основании, что они несовместимы с фактами, которые используются оставшейся структурой корпуса

знаний» [5, р. 170]. В этом плане, резюмирует Р. Двор-кин, интерпретативные утверждения юристов и критиков гораздо ближе научным суждениям, а не вкусам относительно мороженого, являясь достаточно сложными и обеспечивая надлежащие ограничения в толковании [5, р. 170-171].

Второе, более фундаментальное, возражение, обсуждаемое Р. Дворкиным, связано с невозможностью утверждать истинность или ложность толкования, построенного на наилучшей эстетической или политической теории, поскольку она указывает на субъективные реакции, а не на объективные факты [4, р. 168]. В противовес этому Р. Дворкин подчеркивает бессмысленность поисков новых аргументов в пользу некой объективности моральных, политических, правовых, эстетических или интерпретатив-ных суждений и оспаривает возможность иного типа их обоснования: «У меня нет аргументов в пользу объективности моральных суждений, кроме моральных аргументов, нет аргументов в пользу объективности интерпретативных суждений, кроме ин-терпретативных аргументов, и так далее» [5, р. 171]. Отсюда в соответствующих дискуссиях дополнительный вопрос о «действительности» чего-либо не имеет значения: «Если ни один довод не может убедить меня в том, что рабство несправедливо, ни один аргумент не сможет убедить меня и в том, что оно несправедливо "на самом деле"» [5, р. 172]. Моральные, эстетические и иные суждения имеют смысл и силу именно потому, что образуют часть коллективного человеческого предприятия, поэтому их «действительное» значение и истинность не могут выйти за пределы этого предприятия и каким-то образом ухватить «реальный» мир [5, р. 174].

Соответственно, Р. Дворкин различает внутренний и внешний скептицизм. Первый из них — это скептицизм внутри определенного предприятия: позиции о смысле или природе толкования, ценности искусства, политической морали и прочие, имеющие скептические следствия. Внешний скептицизм предполагает возможность выйти за пределы предприятия, придать иной смысл интерпретативным суждениям по сравнению с его внутренними смыслами, проверить эти суждения способом, отличным от столкновения доводов «за» и «против» них в обычной практике толкования, и найти их все ложными или бессмысленными по сравнению с неким более объективным стандартом. Допуская первый, Р. Двор-кин отвергает второй (приписываемый С. Фишу) вид скептицизма, поскольку таковой не предлагает каких-либо аргументов, уместных в рамках соответствующего предприятия, ничего не давая для понимания и улучшения интерпретации, искусства и права, а равно базируется на мифе о двух точках зрения: внутренней, в рамках которой у интерпрета-

тора есть собственный ответ на вопросы толкования, и некой внешней, объективной, с которой он признает, что у подобных вопросов может не быть ответов [5, р. 175-177].

Вместо заключения: оценка полемики Р. Дворкина и С. Фиша. Несмотря на остроту спора, позиции оппонентов демонстрируют общность их правоведческих перспектив. Так, и Р. Дворкин, и С. Фиш отвергают подходы юридического формализма и текстуализма, а равно крайности скептицизма, пытаясь, каждый по-своему, предложить срединный путь в теории интерпретации. Оба автора утверждают, что право не является лишь делом правил и что адекватное понимание права должно исследовать то, что лежит на заднем плане и такие правила порождает — определенные политические и моральные установки. Более того, оба мыслителя считают это не дефектом права, а его необходимым основанием, как следствие, отрицая позитивистский тезис о разделении морали и права [см., напр.: 16; 17; 18; 19, р. 252].

Тем не менее Р. Дворкин и С. Фиш существенно расходятся в объяснении юридического толкования и его ограничений. Для Р. Дворкина история как цепочка решений и событий создает контекст, подлежащий учету в рамках структурно сложной теории интерпретатора (судьи или критика) и сдерживающий его суждения. Для С. Фиша каждое новое решение воссоздает историю, заново формируя условную понятийную цепочку: ни история, ни ее тексты не создают каких-либо ограничений для интерпретатора, всегда являясь частью его установок, производных от набора предпониманий, определяемых и легитимируемых конкретным интерпретатив-ным сообществом. Эти расхождения, в свою очередь, обусловлены разницей в философских установках оппонентов [19], вследствие чего, даже сближаясь по мере развития спора 2, они остаются непримиримыми, усматривая во взглядах друг друга серьезные ценностно-практические изъяны: исключение возможности рационального дискурса у С. Фиша или же чрезмерное упрощение интерпретации через овеществление стандарта «истин» и категоричное отрицание объективистской метафизики у Р. Дворкина [20, р. 160-161].

Итоги спора получили неоднозначные оценки в зарубежной литературе. Таковые допускают различную степень понимания сторонами доводов друг друга и экспликации обсуждаемых философских проблем, разные выводы о том, кто в итоге победил в споре, и т. п. [см., напр.: 19; 21; 22; 23; 24; 25]. Вполне убедительной видится трактовка взглядов оппонентов в качестве уравновешивающих друг друга элементов комплексной картины правовой герменевтики и юридического решения, где первый реализует «модель судьи», разыскивающего наиболее связное и системное прочтение дела в контексте конкретных посылок и принципов, а второй — «модель адвоката», в которой юридическая практика соткана из дискретных аргументов, а насильственное и полемическое продвижение определенных взглядов является единственным средством установления истины [20, р. 161].

При этом доктрина Р. Дворкина заслуживает особого внимания в силу двух обстоятельств. Во-первых, более убедительной видится его общефилософская позиция, которая отвергает дуализм теоретической схемы и реальности и обеспечивает более доступное и оправданное понятие «внутренней» объективности в противовес разделяемой «внешней» объективности как ограничителя и критерия истинности толкования [24, р. 122]. Отстаивающий обратное воззрение С. Фиш должен обосновать наличие перехода между нашими убеждениями и миром и возможность рассуждения с объективных, «архимедовых» позиций, выходящих за пределы понятийных схем. В-вторых, в отличие от «объективизма» С. Фиша, опирающегося прежде всего на практики литературной и в целом художественной интерпретации, позиция Р. Дворкина имеет более очевидную правоведческую направленность, учитывая и легитимируя опыт юридической практики, идейные начала, ценности и социальное предназначение института права и судопроизводства, институциональные обязанности судьи, его интерпретационной и ар-гументативной деятельности. Будучи юриспруденцией «внутренней точки зрения», именно доктрина Р. Дворкина способна выступать фундаментом для построения систем юридической догматики, доктрины и методологии юридического решения.

2 В целом критика С. Фиша привела, как минимум, к большей проработке позиций Р. Дворкина, их переформулированию и экспликации ряда философских оснований. В качестве примеров здесь можно назвать определенный отказ правоведа от противопоставления первого и последующих соавторов «романа-цепочки» [ср.: 7, р. 225-275], неприятие философии объективизма и семантического реализма [5, р. 171-177], а также новую фиксацию своих правоведческих оппонентов: вместо юспозитивизма и классического натурализма [5, р. 147] доктрины конвенционализма (позитивизма) и прагматизма (скептицизма) [7, р. 114-175].

список литературы

1. Синченко Г. Ч. Язык права. Статья I. Призрак многослойности // Научный вестник Омской академии МВД России. 2016. № 4.

2. Dworkin R. Law as Interpretation. In Texas Law Review. 1982. Vol. 60.

3. Fish S. Working on a Working on the Chain Gang: Interpretation in the Law and in Literary Criticism. In Texas Law Review. 1982. Vol. 60.

4. Dworkin R. My Reply to Stanley Fish (and Walter Benn Michaels): Please Don't Talk about Objectivity Any More. In The Politics of Interpretation. Chicago, 1983.

5. Dworkin R. A Matter of Principle. Cambridge, Ma., London, 1985.

6. Fish S. Wrong Again. In Texas Law Review. 1983. Vol. 62.

7. Dworkin R. Law's Empire. Cambridge, Ma., 1986.

8. Fish S. Still Wrong After All These Years. In Law and Philosophy. 1987. Vol. 6.

9. Fish S. Dennis Martinez and the Uses of Theory. In Yale Law Journal. 1987. Vol. 96.

10. Fish S. Almost Pragmatism: The Jurisprudence of Richard Posner, and Richard Rorty and Ronald Dworkin. In Pragmatism in Law and Society. Boulder, Co., 1991.

11. Dworkin R. Pragmatism, Right Answers and True Banality. In Pragmatism in Law and Society. Boulder, Co.,

1991.

12. Dworkin R. Taking Rights Seriously. 2nd ed. Cambridge, Ma., 1978.

13. Касаткин С. Н. «Постскриптум» к «Понятию права» Герберта Л.А. Харта // Российский ежегодник теории права. 2008. № 1.

14. Касаткин С. Н. Проблема судейского усмотрения в полемике Харта и Дворкина: линии аргументации и методологические истоки спора // Правоведение. 2012. № 3-4.

15. Fish S. Is There a Text in this Class? Cambridge, Ma. 1980.

16. Glass A. Dworkin, Fish and Legal Practice. In Bulletin of Australian Society of Legal Philosophy. 1986. Vol. 10.

17. Moore M. The Interpretive Turn in Modern Theory: a Turn for the Worse? In Stanford Law Review. 1989. Vol. 41.

18. Wihl G. Fish and Dworkin on a Work of Interpretation in a Democracy. In Postmodern Sophistry. Stanley Fish and the Critical Enterprise. Albany, 2004.

19. Robertson M. Stanley Fish on Philosophy, Politics and Law How Fish Works. Cambridge, Ma., 2014.

20. Schelly J. M. Interpretation in Law: The Dworkin-Fish Debate (or, soccer amongst the Gahuku-Gama). In California Law Review. 1985. Vol. 73.

21. Hutchinson A. Part of an Essay on Power and Interpretation (with suggestions on How to Make Bouillabaisse). In New York University Law Review. 1985. Vol. 60.

22. Kaplan L. Without Foundation: Stanley Fish and the Legal Academy. In Law and Social Inquiry. 1991. Vol. 16.

23. Sadowski M. Language is not Life: The Chain Enterprise, Interpretive Communities, and the Dworkin/Fish Debate. In Connecticut Law Review. 2001. Vol. 33.

24. Vila M. I. Facing Judicial Discretion. Legal Knowledge and Right Answers Revisited. Dordrecht, 2001.

25. Marmor A. Interpretation and Legal Theory. 2nd ed. Oxford, Portland, Or., 2005.