CC BY
269
УДК 101.1:316
С.Е. Юрков (Тульский государственный университет) Тел.: (4872) 25-79-32, e-mail: tulgu_filosofia@mail.ru
ОДИНОЧЕСТВО И ФАЗЫ АНОМИИ
Рассматривается феномен одиночества, специфика подходов к его анализу с позиций философии и психологии. Исследуется трансформация аномии как сопутствующего явления одиночества, показывается, что аномия также эволюционирует в своей реализации в зависимости от социально-культурных условий.
Ключевые слова: одиночество, коммуникация, общественные ценности, психология, экзистенциализм, нигилизм, аномия, фазы аномии.
Одиночество - исторически устойчивый феномен. Он делается предметом внимательного изучения далеко не только в рамках психологии (чему посвящено большинство работ по данной проблематике, здесь одиночество освещается как социально-психологический феномен, зависящий от особенностей психики личности в аспекте ее эмоционального восприятия значимых жизненных событий: так например, ключом к разгадке преодоления или непреодолимости одиночества, выявленные среди молодых людей, могут служить надежды, возлагаемые на будущее [1, с. 405] и ряд многих других причин), его выражение обнаруживается в антропологических, социальных, коммуникативных, в целом, историко-культурологических функционалах. Будучи явным или неявным, осознанным и не осознанным, намеренным или вынужденным, хроническим или ситуативным, но, представленное в разных формах (уединение, отшельничество, отчужденность, эскапизм) одиночество находит свое место и на макроуровне - историческом фоне развития человечества, и на микроуровне - в пределах одного поколения (детское, подростковое, старческое одиночество) или конкретно-исторической эпохи, содержанию которой оно соответствует в различных вариантах. Одиночество неистребимо - даже в модусе контрадикторности (оппозиционности, нонконформизма) оно вынужденно сопровождает культуру для поддержки ее эволюционирующего существования (выполняя роль хаотизирующего общественную структуру элемента с позиций синергетики).
Имеются различные точки зрения на происхождение одиночества, равно как и его разновидностей (собственно одиночество, уединение, изоляция). Так И.С. Кон предлагает фиксировать отсчет его исторической наблюдаемости со времен возникновения индустриальной цивилизации, роста городов (чему логично соответствует позиция О. Шпенглера, выраженная по поводу начала массовизации культуры и ее вырождения в цивилизацию), что связывается мыслителем с усложнением внутреннего духовного мира личности и невозможностью выразить для окружающих богатство своих переживаний. Подобная ситуация породила эстетизацию одиночества (тем самым принимающего форму «уединения») и, соответственно, сознательное
дистанцирование духовной личности от «непросвещенной толпы» - феномен, перешедший впоследствии в культуру модерна первых десятилетий ХХ в.
Существует иная точка зрения, согласно которой одиночество изначально сопутствует культуре в качестве неотъемлемого атрибута социального бытия. Так, например, Бен Мисюкович полагает, что направленность индивида к изоляции и одиночеству следует искать еще в примордиальных структурах, априори проникающих в дальнейшем в человеческое сознание. Данные структуры сохраняют свою устойчивость, несмотря на трансформацию своего выражения (изолированность, отчуждение, отсутствие общения и т. д.) и восприятия одиночества в его культурно-историческом измерении [2, с. 64-66]. В данном случае логика заставляет признать, что одиночество в современном его проявлении есть результат всего культурно-исторического опыта человечества.
Определить понятие «одиночество» и просто, и нелегко. Так, исследователь Н.Е. Покровский пишет по этому поводу следующее: «Все исследователи сходятся на том, что одиночество в самом общем приближении связано с переживанием человеком его оторванности от сообщества людей, семьи, исторической реальности, гармоничного природного мироздания». И далее: «Но что стоит за понятием «оторванность»? <...> Современный человек ощущает одиночество наиболее остро в ситуациях интенсивного и подчас принудительного общения - в городской толпе, в кругу семьи, в среде друзей». Одиночество ... «отражает тягостный разлад личности, господство дисгармонии, страдания, кризиса «Я» [3, с. 8].
Простота определения объяснима тенденцией интерпретации одиночества через его эмоционально-психологическую составляющую, переживание, однозначно оцениваемое негативно (что, отчасти, заимствуется и философской литературой, например, в одном из философских словарей читаем: «ОДИНОЧЕСТВО - состояние и ощущение человека, находящегося в условиях реальной или мнимой коммуникативной депривации (изоляции от др. людей, разрыва социальных связей, отсутствия значимого для него общения, недостаточности общения и др.). В основном проявляется в трех формах: обыденной, экстремально-ситуативной и искусственной (экспериментальной и лечебной). Как психогенный фактор О. влияет на психику человека и вызывает появление острых эмоциональных реакций (в т.ч. тягостных переживаний, тревожности, депрессии, деперсонализации, галлюцинаций), изменение сознания и самосознания, индивидуальных и личностных особенностей человека» [4].
Однако с очевидностью ясно, что рассматриваемый феномен настолько сложен и многогранен, что суть его невозможно отразить средствами одной дисциплины или единственного подхода. Если абстрагироваться от одномерности психологической рецепции (деформации воспитания, психопатологические параметры, крайности педагогических воздействий и т. п.), главенствующее место в генезисе исследуемой проблемы (подчеркнем: в настоящее время приобретающую нарастающую по экспоненте остроту и актуальность, достаточно вспомнить, что в ХХ в. Н. Бердяев отнес ее к
основным проблемам современного человека и философии его существования) занимают социально-культурные факторы (в частности, рассмотренные Э. Дюркгеймом, Н. Гартманом, неотомистами, экзистенциализмом и неомарксистской школой), изучаемые философией, хотя в области философии тема одиночества представлена менее широко. В современном контексте отчетливым ее отражением можно признать формулировку, согласно которой знание об объекте возможно лишь через транскрипцию языка определенной теории. Из этого логически следует, что индивид в обществе оказывается никогда не равен самому себе, будучи элементом системы, он измеряется односторонне, через призму доминантных ценностей, своего функционального потенциала в масштабе всеобщего, а посему обрекается на онтологическое одиночество - быть не понятым. Результативность диалога неизбежно утрачивается.
Согласно Буберу, философская значимость проблемы, проявляет себя в том, что важнейшие вопросы человеческого бытия "что я такое?", "почему я существую?", "для чего я существую?" возникают именно на том этапе осознания человеческой самости, когда он начинает ощущать себя одиноким, оторванным от Бога, от мира, от общества. Мыслитель анализирует два наиболее распространенных приема противостояния одиночеству: первый из них - «эстетизация» одиночества (индивидуализм), внушающая стоическое приятие судьбы, доходящее до ее «опоэтизирования», второй - уход в коллективизм, отождествление с какой-либо социальной клаузулой. Тем не менее, и одно и другое представляется Буберу лишь иллюзией выхода, ни то не другое не дает подлинного единения личности с личностью. Отсюда третий, наиболее продуктивный выход: диалогическое существование, именуемое мыслителем сферой «Между», которое и является наиболее приемлемой формой реализации личностного «Я» [5, с. 151-152; 154].
Сущность данной сферы, если рассматривать тему диалогичности, на наш взгляд, адекватно выражена Ю.М. Лотманом и сведена к следующему. В основании возможности диалога Лотман полагает «исходную неидентичность говорящего и слушающего», иными словами, диалог имеет смысл лишь в зоне частичного пересечения языкового (смыслового) пространства собеседников. Полное совпадение данных пространств делает общение пустым, абсолютное несовпадение - невозможным. И лишь в случае наличия частичного для обеих сторон смыслового тождества возникает понимание, сопровождаемое взаимным напряжением, сопротивлением каждой из сторон поступающей извне информации, что, очевидно, объясняется оценкой ее как попытки вторжения и деструкции имеющегося у каждого сферы личного смысла [6, с. 12-16]. Такова могла бы быть характеристика ситуации «Между».
Особенно проблему одиночества заострили экзистенциалисты, для которых двадцатое столетие, пользуясь терминологией Бубера, представляется веком «бездомности», осознанием бессмысленной «заброшенности» в мир, который не подлежит уже плану устроения ни космической, ни социальной ойкумены. Человек вынужденно ищет общения только с самим собой. Тем не менее, для экзистенциалистов (так же, как и, к примеру, для Г. Торо)
одиночество - это и благо, поскольку позволяет человеку осуществить себя, быть самим собой. Если искать аналогии с текстом Бубера, одиночество является наиболее благоприятной ситуацией, позволяющая понять Другого, «Ты»: «Человека, которому я говорю Ты, я не познаю. Но я нахожусь в отношении к нему, в святом основном слове. И только выйдя из этого отношения, я буду снова познавать его. Знание есть отдаление Ты» [7, с. 9].
Из сказанного понятно, сколь велико расхождение в подходах к проблеме у психологов (или социологов) и философов. Для первых характерен эмпирический, наблюдательный подход (мониторинги, опросы, анализ психологических освидетельствований) с целью выявления степени подверженности одиночеству лиц различных возрастных категорий, приемов ментального и эмоциального противостояния одиночеству. Философы же сосредоточены не на анализе эмоциональных переживаний и его частных причинах, но на тех глубинных основаниях, которые залегают в пластах культуры и общественного бытия, и здесь главенствующее место, на наш взгляд, здесь занимают факторы поражения социально-коммуникативной способности.
Так, те же социологические и психологические наблюдения дают повод заключить, что путь к избавлению от одиночества - это не просто различного рода общение и расширение его сферы. Можно регулярно общаться с близкими или родственниками, но ощущение покинутости (не следует ставить знак тождества между «покинутостью» и «одиночеством»: от первого индивид стремится избавиться, со вторым - смиряется) не исчезнет. И напротив, можно редко контактировать с окружающими, но, тем не менее, не ощущать одиночества. По справедливому замечанию социопсихолога А.У. Хараша, для человека мало только существовать, он ищет специфических актов коммуникации, в рамках которых его собственное существование утверждается и подтверждается. У того же автора читаем: человек «пользуется словом «одиночество», для того, чтобы поделиться ощущением неподтвержденности своего бытия» [8].
В этом - точка смыслового пересечения подходов к проблеме психологии и философии, и она центрирована опять же на акте коммуникации, причем, как видно из сказанного, адекватной коммуникацией в данном случае является не просто обмен информацией, а потребность в самоутверждении, признании человеческой индивидуальной ценности и ее находимости, удостоверенности. В данной связи у вышеупомянутого автора обнаруживаются не только традиционно негативные суждения в адрес исследуемого феномена, но и крайне высокие его оценки (напр.: «Помни: оберегая свое одиночество, ты бережешь дар, полученный при рождении от Бога», или: «Покидающий тебя -твой друг, ибо он помогает тебе оберегать бесценный дар одиночества» [8]). Бегущий от одиночества, ищущий забвения в потоке коммуникаций, растворения в толпе, друзьях и близких, развлечениях, бежит от самого себя, ибо нет более авторитетного источника, чем собственный голос, способный сказать личности: «ты есть» (чем, в конце концов является декартово «Сogito
ergo sum»?). Тем самым «одиночество», как понятие, наполняется смыслом экзистенциала, опоры человеческого бытия.
Примерно в том же направлении рассуждают и экзистенциалисты (вспомним пожелание Кьеркегора лицезреть на собственном погребальном камне: «Этот одиночка»). Для Камю, Сартра состояние одиночества при выборе своих поступков - единственный способ истинного постижения человеком скрытой сущности, оно сообщает ему, каков он на самом деле в этой жизни. Согласно Хайдеггеру, человеческое нахождение в мире является подлинным только при сохранении дистанции от людской массы. Однако философы параллельно подчеркивают и следующий момент: одиночество не обособленность, не замкнутость на себе, и не трансценденция в отношении к социальному. По Сартру состояние одиночества является обратной стороной социальной свободы: каждый индивид волен осуществлять свой собственный проект, и это осуществление происходит на фоне общества, члены которого заняты тем же и обладают этим правом [9] (отсюда и знак вопроса в конце названия подлинника его известного труда, опущенный в русском переводе, «Экзистенциализм - это гуманизм», дающий основание думать, что быть экзистенциалистом, «обреченным на свободу», по крайней мере, нелегко).
Можно констатировать, что и рефлектирующие психологи, и многие философы склонны усматривать в одиночестве скорее благо, нежели признак ущербности индивидуального бытия (хотя определенные колебания очевидны в обоих случаях: для Кьеркегора отлучение от социума есть положительный факт, ведущий человека к Богу, для Сартра - «другой», обладающий правом на свободу, в той же мере, что и любой, тем самым ограничивает мою свободу, для героя А. Камю («Посторонний») восприятие мира оборачивается констатацией его абсурдности). Отсюда и «терапия» одиночества сводится к самоутверждению, самоудостоверенности: «Я существую!».
Тем не менее, совершенно ясно, что подобное самоутверждение способно осуществляться диаметрально противоположными средствами. Следствием этого являются коммуникативные и социальные девиации. Индивидуумом одиночество может переживаться и позитивно: в форме «гордого» одиночества», рассматриваемого как способ раскрытия возможностей свободы, самопознания или как сознательное уединение, в противоположность конформизму, как крайняя форма аскезы, свойственная религиозным личностям (например, дистанцированность даоса от социального окружения, несмотря на то, что он в нем пребывает, аналогично - нарочитое безумие православного юродивого [10, с. 30-38], отдаляющее его от общества «самодовольных обывателей»). Но в данном случае нас интересует негативная его сторона (причем не в клиническом, а теоретическом аспекте), в частности относимая к понятию «аномии» (распаду нравственных норм), введенному социологом Э. Дюркгеймом. В подобных случаях данный феномен воспринимается в форме длительной, вынужденной социоизоляции, сопровождающейся снижением самооценки, сокращением количества контактов, сужением интересов к миру и, в пределе, отчаянием, утратой смысла жизни, сказывающейся на плодотворности любой деятельности и
уничтожающей жизненные силы. Именно такая ситуация стимулирует изменение поведения, способного стать губительным и для индивида, и для общества (еще раз заметим, что в современном мире одиночество становится всеобъемлющим явлением, порождая разного рода общественные кризисы). Губительным, прежде всего, по той причине, что одиночество деструктурирует целевую направленность личности, будучи комплексным и острым чувством, соединяющим в целое нечто важное, но утраченное и в таком виде сохраненное внутренним миром (отчасти сопрягаясь с фрейдистским понятием подавленного влечения).
С социальной стороны значение одиночества как формы самосознания особенно важно, если учесть, что оно представляет угрозу для «построения межличностных взаимоотношений, составляющих основу человеческого существования» [11, с. 27]. Иначе, расщепленный жизненный мир индивида становится более сумбурным, будущее - непредсказуемым. Функционируя в социуме как фигура непредсказуемая, одиночка порождает хаотичность, лакуны неопределенности в социуме. Попадая под взгляд одиночки, события, если не теряют значимости, то, по крайней мере, выбиваются из однолинейной и алгоритмичной колеи интерпретаций. Аномичность делает его маргиналом и в отношении связующей общество ценностей и оценок, а само общество превращает из синтеза в комбинацию микроэлементов (об Интернет-сетях уже нет дополнительной надобности рассуждать). Индивида, остро переживающего собственное одиночество отличает формулировка исходного принципа: «Я имею на это право, потому, что я его выстрадал (смежная проблема: делает ли страдание человека более жестоким или более гуманным?), до меня и так никому дела нет, а я хочу быть замеченным!». И второе: если герои-одиночки быть замеченными в позитивной социальной роли особенно и не стремятся, к тому подталкивает только само общество), то индивид, болезненно переживающий собственное состояние, того добивается, но недостает энергии и ресурсов, что достаточно наглядно сказывается и в поведении, и в облике. Он - изгой, «лузер», чужой, во всяком случае, не герой. Отсюда - либо эскапизм, либо инфантильность, либо - переход аномии в аномалию, в мета-нормативное и а-социальное поведение.
Тем не менее, подобные личности обитают не «вне», а «на грани» общества, а значит, и в какой-то мере погружены в него, вынуждены считаться с его нормами и ценностями. Поэтому и классическое (предложенное Э. Дюркгеймом) объяснение появлений аномии связывается с быстрыми социальными и экономическими изменениями, вносящими беспорядок в устройство внутренней, духовной жизни, влекущими за собой крушение традиционных ориентиров, небрежение к законности [12]. Мир становится абсурдным, личное существование - бессмысленным, а потенциально завершением процесса оказывается саморазрушение, т.е. самоубийство. Подобные причины возникновения аномичности имеют, как видно, социально-культурный характер.
Дальнейшая разработка теории аномии (хотя данный термин ими не используется) принадлежит экзистенциалитстам, анализирующих позицию
«вселенского» одиночества. Экзистенциональный анализ в данном случае отличает не только масштабность - в переходе от характеристик социума на устройство мира в целом, но и обозначение более глубоких и антисоциальных следствий. Протагонист повести А. Камю «Посторонний» не верит ни в межличностные ценности (дружбу, любовь - для него это лишь средство разрушить монотонию, бессмысленность и абсурдность бытия), ни в источник мировой целесобразности - Бога или судьбу, но он вовсе не не впадает в отчаяние и не помышляет о самоубийстве, он просто равнодушен (к смерти матери, к собственной финальной участи), что и дает ему не только повод выживать, но и убивать. Как упоминал А. Шопенгауэр в своих «Афоризмах и максимах», к самоубийству склонны личности, слишком влюбленные в мир, который стал для них не соответствующим ожиданиям (что вполне коррелирует с суждениями Дюркгейма), но для героя Камю - мир «никакой», от него не стоит ожидать ни логики, ни сюрпризов. Однако на этом уровне еще улавливается сопряженность анализа с предыдущим вариантом интепретации аномичности (предложенного Дюркгеймом), если учесть провокационно-равнодушное поведение Мерсо на суде, назначившему смертную казнь, по сути, за равнодушие, небрежение социальными ценностями, что также можно рассматривать как нацеленность на суицид.
Третья фаза развития аномизма (после классического варианта, представленного Дюркгеймом, и тем, что предложил экзистенциализм) репрезентируется фигурой одиночки, выбившейся из путаницы социальных и ценностных нитей, подчеркнуто не признающей их, но живущей по собственным законам (в данном случае концепт аномии ближе не дюркгеймовскому пониманию, но эпохе античных эллинистических школ). Начало положено российским придворным вольтерьянством, за чем последовал российский и ницшеанский нигилизм, апофеоз - арцибашевский «Санин» (имеется в виду роман М.П. Арцибашева «Санин», вышедший в 1890-е гг., популярность которого породила в массах читающей публики воззрения на жизнь, которые можно специфически именовать «санинством», в рамках чего жизнь не подразделяется на категории «героического» и «пошлого» [13]). Его отличие: не разочарование в обществе или мироустройстве, не уход от него, а презрение к таковым, провозглашение права на формирование индивидуальных законов и санкций, т.е. преодоление одиночества как разъединенности с обществом силой собственной жизненной позиции и убеждений. Общество культурно, экономически и аксиологически меняется? Нет единомыслия по поводу универсальности и общеобязательности исполнения системы норм морали? Так я создам для себя ее сам! (сартровский свободный выбор, но без ответственности за других). Санин, в отличии от Мерсо у Камю, не усматривает надобности в нравственных принципах, но попросту потому, что он их не признает как предрассудки и условности. Он равнодушен к самоубийству человека, которого лишил смысла жизни логикой собственных рассуждений, но сам же совершенно далек от мысли о самоубийстве. Симтоматично, что в конце романа герой выходит на случайно выбранной, понравившейся остановке поезда и идет через цветущее поле навстречу восходящему солнцу (не сравнить
с печальной участью нигилиста Базарова или казнью Мерсо), как бы означивая грядущий расцвет одиночества - в социально адаптированном варианте. Так аномия начинает изживать свой трагизм, превращаясь в норму и трансформируя одиночество в свободный индивидуализм.
Четвертая фаза социальной эволюции аномии (ее закат) - массовое распространение пренебрежения к закону и традиции, базисным социальным нормам, ее универсализм. Опять же, как и во всех предыдущих случаях данный процесс наблюдается в период радикальных экономических, общественных и ценностных сдвигов, однако, по причине его внедрения в социальную сферу практически в качестве «нормы», ее выразитель перестает ощущать себя одиночкой, во всяком случае, одиночество им не замечается и переносится относительно легко). Если искать смысловые параллели, то облик одиночки здесь близок метафоре «шизофреника» (имеется в виду работа Ж. Делеза и Ф. Гваттари «Анти-Эдип: Капитализм и шизофрения»), чувствующего освобожденность от ответственности, сковывающей личный произвол, моральной регламентации, поступающего по принципу: «А я так вижу, я так хочу!», а потому от него оправданно ожидать нестандартных выборов и решений. Таковы герои классических американских боевиков с участием С. Сигала, Б. Уиллиса или С. Сталлоне - все неприкаянные бессемейные одиночки с изуродованным суровым прошлым жизнью (вариант «одиночества -гордости»). Более близкий нам пример: «беспредел» и хаос в сфере экономики, культурно-этических ориентаций в России периода «лихих 90-ых», как бы возрождающий феномен «санинства», когда почти каждый (во всяком случае, бандит, рэкетир, «новый русский») ощущал себя в роли законодателя самому себе. Тем более сложно предположить, что тот же «новый русский» страдает от одиночества и приближается к грани суицида, к чему куда ближе оказывается сторонник уходящих традиций, хотя, в целом и первый, и второй пребывают в одних и тех же условиях. В силу чего? Не только потому, что взамен уходящей новоявленные бизнесмены быстро построили новую и простую систему жизненных предпочтений (нажива любой ценой), но и потому, что аномия превращается в привычное, распространенное явление, норму, которая отнюдь не вытесняет человека из социума, но представляется поводом для создания новых (как правило, криминальных) микро- и макрообразований.
Дальнейшая форма присутствия аномии в обществе характеризуется «откатом», т.е. фаза деконструкции общественных норм и ценностей постепенно вытесняется стремлением к жесткому порядку («Сталина на вас бы сейчас» - расхожая фраза недавнего времени) и все занимает свои места: аномия вновь превращается из нормы в аномалию.
Таким образом, можно заключить, что и аномия, аналогично стадиальности распространения одиночества и его вариативности относительно социальной рецепции (одиночество - «покинутость», одиночество -«самоизоляция», одиночество - «уединение», одиночество - «гордость»), способна к трансформации. Будучи явлением деструктурирующим общество, т. е. «вирусом» хаотизации, при столкновении с областью порядка и структуры, аномия ассимилируется порядком, становясь в отношении к себе
псевдофеноменом, а внешне - растворяется в демократических установках на либерализм, индивидуализм и толерантность. Очевидно, по мере развития культурных, технических потенциалов общества следует ожидать и новых форм реализации аномизма, а они уже проникают в поры общественного организма и его духа. В первую очередь, это Интернет-уединение, и остается вопрос: каковой будет проявленность аномии, потенциально несомой им? Каковым будет само человеческое существо с надвое расколотым «Я» - по сю и по ту сторону монитора? Возможно, человеческому, объективированному высокими технологиями, «Я» достаточно будет наблюдать за собственным кибер-двойником? Пусть это чревато деконструкцией личности, в современной ее транскрипции, но одиночеству тогда точно наступит конец. Если автокоммуникация вытеснит полноценный диалог как форму личностного бытия, то и аномия примет окрас мортидозного самоудовлетворения.
Литература
1. Кутрона К.И. Поступление в колледж: одиночество и процесс социальной адаптации // Лабиринты одиночества / под общ. ред. Н.Е. Покровского. М.: Прогресс, 1989. С. 384-410.
2. Покровский Н.Е., Иванченко Г.В. Универсум одиночества: социологические и психологические очерки. М.: Логос, 2008. 421 с.
3. Покровский Н.Е. Человек, одиночество, гуманизм // Лабиринты одиночества / под общ. ред. Н.Е. Покровского. М.: Прогресс, 1989. С. 5-20.
4. Одиночество [Электронный ресурс] // Кафедра философии : сайт / Ульянов. гос. техн. ун-т. URL: http://philosophy.wideworld.ru/dictionary (дата обращения: 23.01.2015).
5. Бубер М. Проблема человека // Я и Ты / М. Бубер. М.: Высш. шк., 1993. С. 75-156.
6. Лотман Ю.М. Культура и взрыв. М.: Гнозис, 1992. 272 с.
7. Бубер М. Я и Ты. М.: Высш. шк., 1993. 175 с.
8. Хараш А.У. Психология одиночества [Электронный ресурс] // Библиотека приморского краевого общества психиатров : сайт. URL: http://psy-dv.org/load/kharash a u psikhologija odinochestva/57-1-0-475 (дата обращения: 08.01.2015)
9. Сартр Ж.-П. Экзистенциализм - это гуманизм // Сумерки Богов / под общ. ред. А.А. Яковлева. М.: Политиздат, 1989. С. 319-344.
10. Юрков С.Е. Культурно-семиотические функции православного юродства // Известия ТулГУ. Гуманитарные науки. Тула, 2008. Вып. 1. С. 30-38.
11. Садлер У.А., Джонсон Т.Б. От одиночества к аномии // Лабиринты одиночества / под ред. Н.Е. Покровского. М.: Прогресс, 1989. С. 21-51.
12. Дюркгейм Э. Самоубийство: социологический этюд / под ред. В.А. Базарова. М.: Мысль, 1994. 399 с.
13. Арцибашев М.П. У последней черты ; Санин : романы. М.: Книга. Просвещение. Милосердие, 2000. 718 с.
S.E. Yurkov
LONELINESS AND PHASE OF ANOMIE
The phenomenon of loneliness, specific approaches to its analysis from the perspective of philosophy and psychology. We study the transformation of anomie as accompanying phenomenon of loneliness, it is shown that anomie is also evolving in its implementation, depending on the socio-cultural conditions.
Keywords: loneliness, communication, social values, psychology, existentialism, nihilism, anomie, anomie phase.
