CC BY
122ЕВРАЗИЙСТВО
Общность по Трубецкому или этнос по Гумилёву? Два взгляда на Евразию
Марк Бассин
Ключевые слова: евразийская политика, Евразия как многонародная нация, Евразия как мозаичное системное целое, русская культура, русская цивилизация, суперэтнос, унитарная политическая идентичность.
С самого зарождения в период между двумя мировыми войнами и вплоть до наших дней евразийство1 вполне обоснованно привлекает к себе внимание прежде всего и сильнее всего тем, как оно трактует положение России на карте мировых цивилизаций. Главная цель евразийского проекта — радикальным образом переопределить положение русской культуры и цивилизации относительно Востока и Запада. Безоговорочно отрицая не только так называемое западническое течение русской общественной мысли, но и важные составляющие славянофильской традиции, евразийцы всегда настаивали на том, что Россия не принадлежит ни Европе, ни Азии, что она — самостоятельный, отдельный мир, третий континент с собственными уникальными географическими особенностями, своим историческим наследием и особым культурным этосом.
Яркое выражение полное отвержение Запада посредством резкого утверждения квазивосточной идентичности России получило уже в знаменитом «протоевразийском» стихотворении Александра Блока «Скифы» (1918)2:
«Да, скифы — мы! Да, азиаты — мы,
С раскосыми и жадными очами!»
Марк Бассин (Маге Вазэт), профессор гуманитарной географии. Университет Бирмингэма (Великобритания).
Отцы-основатели собственно евразийства, начавшие разрабатывать свою идеологию несколько лет спустя, не были в большинстве своём поэтами, однако их признание неевропейской идентичности было не менее категоричным и бескомпромиссным3. Особенно ярко оно проявилось в реинтерпретации монгольского завоевания и та-таро-монгольского ига как положительного, созидательного опыта для России. Каким бы болезненным ни был этот опыт, утверждали евразийцы, именно «наследие Чингисхана» породило Россию-Евра-зию как политическое и национальное целое4. Более того, евразийство кардинально переосмыслило идентичность России в глобальной перспективе, равно как и направление тех связей, что извне связали Россию с Западом и Востоком; и оно постаралось в корне пересмотреть концепт нации и национальности изнутри России-Евразии.
Представляется, что этот последний аспект евразийства — наиболее оригинальный и революционный. В своих триумфальных заявлениях о цивилизационной независимости России от Запада евразийцы, как они сами признавали5, прямо опирались на то, что ещё в XIX веке было сказано на эту тему Николаем Данилевским, Константином Леонтьевым и другими. А вот евразийское видение нации действительно не имело прецедентов и потому может считаться подлинно новым. Эта беспрецедентность лишний раз подтверждается тем фактом, что евразийство было рождено новой послереволюционной реальностью, которая сама по себе не имела прецедентов в истории.
Новизна в данном случае заключается в соединении при взгляде на Россию-Евразию двух очень разных элементов. С одной стороны, евразийцы упирали на общие характеристики России-Евразии как целого. В Евразии они видели всеохватное национальное единство, соответственно все её многоразличные территории и народы полагали органично связанными в единую — и отдельную — историческую, социальную и культурную общность. С учётом же того, что в наследство от империи России досталось многонациональное население, единство, на представлении о котором и держалось такое видение, неизбежно становилось единством полиэтническим. По этой причине было крайне трудно (хотя и возможно) сформулировать идею сплочённости Евразии в типичных для европейского национализма эт-нонациональных терминах. Вместо этого евразийцы положили в основу своей модели «культурно-исторический тип» Данилевского или более близкий им по времени концепт Ц^еНкиШг Освальда Шпенглера.
С другой стороны, евразийство полностью порывало с имперской традицией. В отличие от русифицирующего шовинизма, рассматривавшего всех нерусских в России как отсталые народы, предназна-
ченные к поглощению их русскоцентричным большинством державы, евразийцы полностью принимали, более того, восхваляли многонародное разнообразие России-Евразии. Отнюдь не русификации они отдавали предпочтение, раз утверждали, что целостность и индивидуальность каждого народа Евразии надо не только познать и признать, но ещё и защитить и поддержать. В этом смысле евразийство акцентировало не столько общность, единение, сколько этно-национальное различение.
Очевидно, что эти два элемента должны были тянуть в разные стороны и не слишком хорошо сочетаться друг с другом. И действительно, между ними всегда наблюдалось своего рода напряжение, но оно-то как раз и придавало евразийству его отличительный характер и динамизм.
В статье я рассматриваю, как две важные артикуляции евразийства — одна межвоенная эмигрантская, другая позднего советского и постсоветского периода, — как они обе борются с этим напряжением и стараются его снять. Ибо, хотя основные принятые в евразийстве структуры объяснения поразительно сходны, в способах их истолкования и ценения налицо значительные различия. Именно на них я и намерен заострить внимание. Мой главный аргумент следующий: эти различия указывают и на важность непосредственного политического контекста, и на то, что в качестве идеологии евразийство, когда ему надо было реагировать на различные политические вызовы, оказывалось на редкость гибким.
Николай Трубецкой: Евразия — «многонародная нация»
В межвоенный период формулировку евразийской доктрины, сильно повлиявшую на всё течение, мы находим в работах лингвиста и этнографа князя Николая Сергеевича Трубецкого (1890—1938). По сути, Трубецкой руководствовался стремлением совместить и согласовать описанные выше принципы единства и разнообразия, объединить их в единой модели русско-евразийской нации6. Чтобы достигнуть этого, он использовал полностью метафорический образ рус-ско-евразийского общества и культуры, представив их в виде здания, которое, как и любое другое здание, состоит из верхних и нижних этажей1. В результате русско-евразийская идентичность словно обретает вертикаль, что, в свою очередь, позволяет единой структурой идентичности охватить, подобно арке, все множественные уровни идентификации. Фактически такое здание представляет собой «иерархию»
идентификации8. Трубецкой оставляет эту иерархию в максимально упрощённом виде, выделяя только два составляющих её уровня, которые совпадают — очевидно, неслучайно — с вынесенной в заглавие данной статьи дихотомией «этнос — общность».
«Нижний этаж» состоит из народов, народностей, наций и национальностей, которые исторически были частью евразийской общности и на тот момент были включены в геополитическое «тело» СССР. Внутренние связи, скрепляющие каждую из этих групп и дающие им чувство идентичности и отличия от их евразийских соседей, по Трубецкому, связи «этнологические», то есть предполагающие те же самые этнографические или этнические факторы, которые объединяют нации повсюду. Самые важные из них — родство, язык, народные обычаи, исторически разделяемая территория и ясное осознание общей национальной принадлежности. Как замечает Трубецкой, именно на «нижнем этаже» «краевые и племенные перегородки должны быть сильно развиты и отчётливо выражены»9.
Напротив, «верхний этаж» евразийского здания представляет собой целостность самой России-Евразии, взятой как отдельная интегрированная всеобщность. На этом уровне этнографические различия теряют свою значимость, и всё образование в целом принимает вид культурно-исторического мира. Трубецкой обозначает его термином, равно выдающим влияние и Данилевского, и Шпенглера: культуро-субъект10. На «верхнем этаже» различные дискретные национальные единицы низшего уровня смешиваются, образуя единую всеохватывающую общность, которая и есть евразийская цивилизация. Связи, объединяющие различные народы бывшей Российской империи в этот наднациональный союз, — преимущественно интеллектуальные и духовные; они берут своё начало в «общности исторических судеб» и в здравом от жизни идущем понимании необходимости общих идеалов для построения социальной жизни в будущем11. «[Национальные] судьбы евразийских народов переплелись друг с другом, прочно связались в один громадный клубок, который уже нельзя распустить», — констатирует Трубецкой12.
Несмотря на очевидные различия между двумя «этажами» или уровнями, Трубецкой изо всех сил старается подчеркнуть гармонию, баланс и «органическую связь» между ними. Образования, существующие на обоих уровнях, он называет личностями, имея в виду, что каждая общность является самодостаточной и завершенной13. В обычных ситуациях оба уровня сосуществуют в своего рода равнодействии — в форме творческого симбиоза, когда комбинация культур отдельных наций нижнего уровня образует «многонародную культуро-личность»
уровня верхнего, а та действует так, чтобы отдельные народные личности не стирать14. Для каждого гражданина Евразии «живое ощущение своей принадлежности к многонародному целому должно включать в себя и ощущение принадлежности к определённому народу, сознаваемому как член многонародного целого»15. Отсюда следует, что определяющее значение для отношений между нижним и верхним уровнями имеют не столько различие и контраст, сколько более фундаментальный принцип симметрии или даже своего рода параллелизма. И две возможные идентификации в Евразии сходны так, как сходны входящие одна в другую части матрёшки, или, если использовать образ Трубецкого, как концентрические круги16. В культурной унифицированности высшего уровня нет ничего такого, что могло бы угрожать целостности этнографических оснований различных групп нижнего уровня, и наоборот. Напротив, оба уровня «постепенно и незаметно» переходят один в другой, порождая «постоянное взаимодействие» и «органическую связь» между ними, что в свою очередь гарантирует стабильность и здоровье общества во всех его измерениях17.
Позитивный симбиоз между двумя уровнями передаётся концептом индивидуации. Под индивидуацией Трубецкой понимал личность, которая является составной частью другой, большей личности, так что характеристики последней представляют и характеристики первой18. Каждый народ или каждая нация содержит в себе многочисленные ин-дивид уации в форме региональных субкультур или лингвистических диалектов. Что ещё более важно, каждая нация, будучи составной частью многонародного культурного мира, в то же время и индивидуация этого мира. Равным образом, как отдельная личность всегда есть не что иное как индивидуация более широкой этнонациональной личности («нижний этаж»), так и сама этнонациональная личность в свою очередь оказывается индивидуацией большей и «более общей» многонародной личности («верхний этаж»)19. Этот сложный порядок получает признание и на языке эмоционального националистического сознания20:
«...Благодаря вхождению одной этнической единицы в другую (народ входит в группу народов, но и сам в свою очередь заключает в себе несколько племенных разновидностей), могут существовать национализмы разной амплитуды, разной широты, причем эти национализмы "входят" друг в друга подобно концентрическим кругам, сообразно тем этническим единицам, на которые они направлены».
Особенно Трубецкой, как и все евразийцы-«классики», был озабочен тем, как с этой точки зрения объяснить отношение к России-Евразии Украины. Согласно его видению «сущность и зада-
ча» украинской национальности состояла в том, чтобы «стать и н -дивидуацией культуры общерусской» (разрядка Н. С. Трубецкого. — М. Б.), сохраняя в то же время свою этнографическую индивидуальность21. Впрочем, подразумевалось, что таким же будет отношение и всех остальных национальностей бывшей империи к большему целому.
В действительности Трубецкой довел симметричное сходство двух уровней до степени, подрывавшей то сущностное различие между ними, которое он сам же и устанавливал. Лучше всего это заметно в двойственности его подхода к характеристикам «верхнего этажа» как культурного и цивилизационного целого, отличного от этнонациональных сущностей «нижнего этажа». Подчеркивая это отличие, он не раз давал понять, что у «верхнего этажа» тоже есть объединяющие его в ка-ких-то важных аспектах этнографические характеристики, так что он фактически представляет собой отдельное гомогенное этнонациональ-ное целое. В принципе, объяснял он, народы могут комбинироваться, образуя отдельную этническую единицу или «этнографическое целое» (здесь и далее курсив в цитатах мой. —М.Б.). В этом случае этническая единица «нижнего этажа» должна восприниматься как индивидуация «этнической единицы “верхнего этажа"»22. Снова и снова он указывал на то, что именно так понимает Евразию как единое целое. С его точки зрения Евразия — это отдельная «нация» или, выражаясь точнее, «особая многонародная нация», одушевляемая единой националистической идеологией евразийства, в равной степени разделяемой всеми23. «Евразийский мир, — заключал он в своем обширном эссе “Наследие Чин-гис Хана", — представляет из себя замкнутое и законченное географическое, хозяйственное и этническое целое, отличное как от собственно Европы, так и от собственно Азии»24.
Чтобы подкрепить эти утверждения, Трубецкой потратил немало сил на исследования, целью которых было установить сходные моменты в материальной культуры и образе народной жизни этнических групп низшего уровня в Евразии. Сходства, которые он выделил в сфере языка, музыкального строя, в народной литературе и местных архитектурных стилях наилучшим образом подтверждали его основной аргумент об этнографической близости между этими группами25. Уделяя особое внимание великороссам, тюрско-татарским, финно-угорским и монгольским народам, он также акцентировал «антропологический», то есть в данном случае расовый характер их близости26:
«Связь русских с "туранцами" закреплена не только этнографически, но и антропологически, ибо в русских жилах, несомненно, течёт, кроме славянской
и угро-финской, и тюркская кровь. В народном характере русских безусловно есть какие-то точки соприкосновения с "туранским Востоком". То братание и взаимное понимание, которое так легко устанавливается между нами и этими "азиатами", основано на невидимых нитях расовой симпатии».
Цель Трубецкого вовсе не в том, чтобы отрицать сохраняющееся своеобразие каждой их этих групп, присущую им этническую индивидуальность. Цель его — подчеркнуть, что образуемое ими большее целое или «верхний этаж» Евразии — это не только культурное и цивилизационное, но и этническое целое. При этом он использует понятие слияния разных групп в это единое целое27 — понятие, которому, как мы увидим, предстояло занять особое место в официальной теории и практике межэтнических отношений в СССР.
Однако в одном принципиально важном отношении столь лелеемый им принцип симметрии не выдерживается. Происходит это тогда, когда Трубецкой недвусмысленно отдаёт приоритет «верхнему этажу», настаивая на том, что весь массив Евразии в его целостности определенно представляет собой нечто более существенное и важное, нежели простую сумму многих частей. Именно в этом пункте в полной мере проявляется амбивалентность наделения верхнего уровня этническим характером, поскольку превосходство этого уровня над нижним следует из его культурных и цивилизационных, а не этнических качеств. Фактически для Трубецкого критерии, по которым определяется сходство на разных «этажах», имеют различную ценность, и ценность, приписываемая критерию культурного единства и единой исторической судьбы, превосходит ценность не столь возвышенных, земных и мирских, этнографических критериев сходства. Трубецкой последовательно отстаивал свою веру в ценение «социальных связей выше биологических» и «примат духовного, культурного родства и общности судьбы над родством биологическим»28. Только благодаря связям культурного родства, а не простого этнического сходства возможны настоящая нация, настоящее национальное самосознание и настоящее национальное единство29. Соответственно «“верхний этаж" единой культуры крупной этнологической единицы будет всегда качественно совершеннее и количественно богаче, чем у тех культур, которые могли бы выработать отдельные части той же этнологической единицы, работая каждая за себя, независимо от других частей»30.
Такова реальность, и подразумевается, что у групп «нижнего этажа» нет иного выбора, как её признать и принять. Практически это означает отказ от биологизма локального национализма в пользу
«примата культуры» как изначального основания национального самосознания31. «Каждый непредубежденный представитель [“нижнего этажа"] данного этнологического целого не может не сознавать этого и потому, естественно, при полной свободе выбора будет “оптировать" за культуру этнологического целого... а не за культуру части этого целого»32. Что до России-Евразии, то о ней Трубецким было прямо сказано следующее33 (курсив мой. — М. Б.):
«Нужно, чтобы братство народов Евразии стало фактом сознания, и притом существенным фактом. Нужно, чтобы каждый из народов Евразии, сознавая самого себя, сознавал себя именно прежде всего как члена этого братства, занимающего в этом братстве определённое место .И нужно, чтобы это сознание своей принадлежности именно к евразийскому братству народов стало для каждого из этих народов сильнее и ярче, чем сознание его принадлежности к какой бы то ни было другой группе народов».
Лев Гумилёв: Евразия — «мозаичное системное целое»
Классическое евразийство, одним из ведущих участников которого был Трубецкой, исчерпало себя к концу 1930-х годов. Евразийские идеи стали вспоминаться, а отчасти возрождаться в России только в 1960—1970-х годах.
Реанимация евразийского наследия во многом была результатом деятельности такой выдающейся личности, как Лев Николаевич Гумилёв (1912—1992). Сын двух величайших русских поэтов XX века, Николая Гумилёва и Анны Ахматовой, Лев Гумилёв много лет провел в сталинских лагерях и был реабилитирован только после смерти вождя. Ему удалось сделать научную карьеру, но он так и остался одиночкой, стоял в стороне от официальных авторитетов академической науки и по большей части относился к ней в высшей степени критически34. В своих исследованиях Гумилёв с лёгкостью пересекал границы различных наук: истории, географии, археологии и этнографии. В фокусе большинства его работ — история и этнография кочевников Внутренней Азии и той области, которую он называл Великой степью, что и привело его к трудам евразийцев. В 1950—1960-х годах он переписывался с коллегами Трубецкого по евразийству — с Петром Савицким и Георгием Вернадским, таким образом связав собственные исследования с наследием евразийства межвоенного периода35. Сам Трубецкой умер в 1938 году, но Гумилёв и с ним установил прямую связь в пространном вступлении, которое он написал к
обширному собранию трудов Трубецкого, опубликованному после распада СССР36. Вообще Гумилёв постоянно подчеркивал свою сопричастность к классической евразийской традиции и в последние годы жизни гордо именовал себя «последним евразийцем»37.
Своё понимание структуры евразийской «нации» Гумилёв формулирует так же, как Трубецкой: всё та же вертикальная разноуровневая система38. Однако иерархия Гумилёва более сложная, поскольку состоит из четырех, а не двух отдельных таксономических единиц или уровней этнической организации39. Как и Трубецкой, Гумилёв старается сделать эту иерархию строго симметричной, организованной по принципу «микрокосм — макрокосм». Образования каждого из четырёх уровней наделены у него дуалистической природой: с одной стороны, каждое представляет собой индивидуальную целостность, существующую абсолютно автономно (что соответствует «личности» у Трубецкого); с другой, все они — органичные компоненты образования уже более высокого уровня (то есть «индивидуации» по Трубецкому), в котором они сплачиваются в единое целое. При таком подходе ассоциация национального типа получается у Гумилёва одновременно и однородной и единой, и разнородной и множественной. Для её обозначения Гумилёв ввёл термин «иерархическая соподчиненность», означающий такую субординацию этнических систем, при которой «каждая этническая система более высокого ранга включает в себя несколько этнических систем более низкого ранга»40. Свою иерархию он уподоблял используемой в физике — от молекулы к атому и от атома к протону, электрону и нейтрону41. Гумилёв был твёрдо уверен в том, что его иерархия — структура позитивная, что она играет очень важную роль, обеспечивая здоровье этнической жизни. Благодаря ей, этнические системы поддерживают жизненно необходимое внутреннее разнообразие; Гумилёв называл его мозаичностью или мозаичной системной целостностью и полагал, что это качество этнических систем гарантирует им жизнеспособность и в конечном счёте единство и единение42.
В сердцевине этнической иерархии Гумилёва — два уровня, прямо совпадающих с «нижним» и «верхним» этажами Трубецкого. Низший уровень у Гумилёва образован этнографическими группами, которые он называл этносами. В 1960— 1970-е годы термин «этнос» был весьма популярен в среде советских этнографов: им казалось, что он дополнит или заменит слова «народ», «народность», «нация», «национальность», «племя» — короче, всю ту запутанную и неоднозначную терминологию национального, которая досталась им в наследство от сталинских времён43. У Гумилёва «этнос» тот же самый вид этнических единиц, что и у Трубецкого. Правда, Гумилёв не делает акцента
на критериях, его предшественником положенных в основу этнического родства: на близости языка, материальной культуры и нравов и на антропологическом сходстве по происхождению. (Единственное исключение — общая принадлежность к определённому географическому региону или, в терминологии Гумилёва, к экологической нише группы; этот фактор и для Гумилёва остаётся значимым критерием этнической идентификации.) Скорее он придерживается того мнения, что единственная сила, воедино связывающая членов этноса, — это разделяемый ими стереотип поведения44. Вместе с тем Гумилёв, подобно Трубецкому, упирает на органические свойства этноса. Так, он утверждает, что этнос — это естественный, природный феномен, занимающий свое особое место в биосфере земли, а процесс этногенеза, то есть рождения этноса и проживания им своей жизни, разворачивается в соответствии с имманентными космическими ритмами45. Самое же главное сходство заключается в том, что как у Гумилёва, так и у Трубецкого образования низшего уровня осознают себя внутренне сцепленными и внешне обособленными группами и одинаково наделены уникальной идентичностью, которая и обособляет их от всех других групп.
Для обозначения верхнего уровня Гумилёв тоже использовал новый термин: суперэтнос. Суперэтнос — это собрание этносов, сросшихся в единое целое благодаря чувству, которое Гумилёв называл положительной комплиментарностью46, — чувству взаимопритяжения, взаимопонимания, совместимости друг с другом. Между верхним и нижним уровнями Гумилёв проводил то же различие, что и Трубецкой: не этнографические или культурные факторы рождают комплимен-тарность, скрепляющую суперэтнос, а продолжительное межгруппо-вое общение или взаимодействие, например, совместная экономическая деятельность, общая политическая организация или идеологическая ориентация47. Но более всего Гумилёв вторит Трубецкому тогда, когда декларирует суперэтническое целое продуктом «общности исторических судеб», наиболее ярко явленной в «идеалах» и «доминантах», принятых этносами, сформировавшими данный суперэтнос48. Ибо у всех этносов в системе отдельно взятого суперэтноса, утверждал Гумилёв, соответствующие идеалы едины в своём значении. Именно единообразие «доминант» обусловило «переход от этнокультурного разнообразия» на низшем уровне к «целенаправленному единообразию» на верхнем и тем самым обеспечило нерушимую целостность суперэтноса49. То есть Гумилёв чётко и ясно ставил знак равенства между суперэтносом в его концепции и «многонародной личностью» в концепции Трубецкого50.
Гумилёв очень тщательно проводит различие между двумя уровнями, однако на заключительной стадии анализа его настойчивое стремление соблюсти симметрию макрокосма и микрокосма, структурное подобие этноса суперэтносу приводит к точно такой же двусмысленности при интерпретации суперэтноса, как и у Трубецкого при переходе на «верхний этаж». Правда, Гумилёв не заходит так далеко, как Трубецкой, не относится к «верхнему этажу» как к этнической общности, но всё равно аналогичный параллелизм сильно у него выражен. Как и этнос, суперэтнос формируется в ходе природного процесса этногенеза; подобно этносу, суперэтнос обладает отличительным поведенческим стереотипом и проходит те же самые предопределённые этногенетические стадии жизненного цикла; далее, суперэтнос подобен этносу и в силу своей органической связи с определённой ландшафтной зоной. Гумилёв довольно неопределённо называл эту зону «регионом» — явно для того, чтобы противопоставить её «экологической нише» этноса, но смысл противопоставления так и остался неясным51, поскольку оба деления географического пространства выполняют у него по отношению к занимающему их населению одни и те же функции. Вообще Гумилёв так сильно отождествляет этнос и суперэтнос, что иногда начинает путать их в своих трудах.
Налицо сущностное сходство между двумя взглядами на проблему национального единства в Евразии. И Трубецкой, и Гумилёв понимают это единство как единообразие в разнообразии, как баланс принципа этноса и принципа общности, этнонациональной индивидуальности и мультинациональной совместности. Более того, и приходят они к такому балансу одним и тем же путём — представляют структуру идентичности в виде вертикальной системы или иерархии разных уровней. Да и уровни у них похожи, и у обоих каждый уровень признан существенным элементом системы в целом.
Наряду со сходствами, есть, однако, и глубинное расхождение между евразийством Трубецкого и евразийством Гумилёва. Мы видели, что для Трубецкого первостепенное значение имел «верхний этаж». Он утверждал, что всеохватное единство евразийского мира, основанное главным образом на близости культур и исторических судеб, куда важнее этнографического и биологического сходства между национальными группами «нижнего этажа». Гумилёв доказывал нечто прямо противоположное. Его внимание было направлено в первую очередь на нижний уровень, на категорию этноса. Практически вся его работа была посвящена объяснению природы этого образования, а не суперэтноса. Он соглашался с Трубецким в том, что этнос
обладает своего рода двойственным характером: с одной стороны, является самодостаточной закрытой структурой, с другой, способен в комбинации с другими этносами формировать более крупные общности. Однако, в отличие от Трубецкого, внимание Гумилёва было приковано к первой модальности, а не ко второй, больше всего он подчёркивал, что каждая из индивидуальных этнических единиц нижнего уровня уникальна, каждую отличает только ей присущее своеобразие — чётко выраженное, неизменное и не очень-то сочетаемое со своеобразием других единиц.
Предпочтение нижнему уровню хорошо заметно в идиосинкратической концептуализации Гумилёвым Евразии как целого. Для Трубецкого, как и для всех классиков-евразийцев, Евразия была совершенно чётко обозначенной, можно сказать, осязаемой общностью с ясными географическими границами и легко идентифицируемым многонациональным населением. Занимаемое ею пространство в общем и целом соответствовало традиционному пространству русской государственности, в частности, вписывалось в границы СССР середины 1920-х годов. Евразия Гумилёва, по контрасту, была более крупным единством, включавшим в себя больше элементов, но одновременно и более размытым. Её корни уводили вглубь истории намного дальше: к поселениям древних тюрков, к другим древним цивилизациям, располагавшимся на территории современного Китая, таким, как цивилизация хунну. Все это выходило далеко за географические и исторические рамки классических представлений о Евразии. И уж совсем в отличие от классиков-евразийцев, Гумилёв никогда не пытался определить характерные черты Евразии как выделенного и целостного культурно-исторического единства. Соответственно он никогда не ощущал потребности установить пределы географического пространства, занятого этим единством. Его работы проиллюстрированы многочисленными картами, но среди них поразительно мало таких, которые представляли бы «Евразию» в её целостности.
Однако самое существенное отличие от Трубецкого заключается не в том, что у Гумилёва границы Евразии размыты, а в том, как он понимал место верхнего уровня, уровня суперэтносов, в системе Евразии. Для Трубецкого и всех классиков-евразийцев было само собой разумеющимся, что всеобъемлющее единство верхнего уровня и есть Евразия; другими словами, все совокупные земли и народы СССР объединялись в неделимую общность, и цивилизационное и культур-но-историческое единство Евразии переплеталось с геополитическим единством её обширных пространств. Гумилёв же недвусмысленно давал понять, что к его суперэтносу это не относится.
Единство территорий российского государства, объяснил он, есть и всегда было политическим единством, и как оно ни важно само по себе, следует чётко отличать его от внутреннего единства суперэтноса, который — в точности, как и этнические общности нижнего уровня, — по определению образование неполитическое52. Более того, слияние политического и суперэтнического в любом случае невозможно, так как в Евразии нет ни одной суперэтнической общности, которая могла бы его обеспечить. В геополитическом пространстве Российской империи и её преемника СССР, то есть там, где классическое евразийство видело Евразию perse, Гумилёв насчитывает не один, а целых семь отдельных суперэтносов. Они глубоко отличны друг от друга, и при самом глубоком взаимопонимании, при всей их возможной симпатии друг к другу, вопрос об их взаимной ассимиляции в более крупную общность, пусть даже неполитическую, не стоит53:
«Утверждать, что на территории нашей страны складывается или уже сложился один суперэтнос (а тем более метаэтнос), значит вводить в заблуждение и научное сообщество, и тех ответственных лиц, от которых зависит принятие решений в национальной политике. Существующие государственные границы СССР захватывают как минимум семь различных суперэтносов, каждый из которых занимает преимущественно свою особую экологическую нишу или этно-ландшафтную зону и имеетсвою неповторимую историческую судьбу,т. е. оригинальный стереотип поведения и определенную традицию взаимоотношений с соседними суперэтносами».
По Гумилёву, в Советском Союзе были следующие суперэтносы: западно-европейский (латвийцы, литовцы, эстонцы), циркумполярный (ненцы, ханты, манси, тунгусы, эвенки, чукчи и т. д.), степной, византийский (грузины, армяне), исламский, еврейский и российский. Последний, в свою очередь, состоит из великороссов, белорусов, карелов, мордвы, удмуртов, коми, казанских татар, чувашей и др. Но вы нигде не найдёте у него центрального пункта классического евразийства — утверждения о существовании единого «евразийского» суперэтноса, включающего все вышеперечисленные.
Политика евразийства
Таким образом, становится ясно, что, хотя у Трубецкого и Гумилёва видение евразийского национального единства в сущностном отношении было одинаковым, они по-разному определяли его ценность и отдавали предпочтение разным его аспектам. Стоит задуматься,
почему так произошло. Мне представляется, что несовпадение взглядов на Евразию напрямую обусловлено различиями в тех поли-тико-исторических контекстах, в которых эти взгляды формировались. Из-за них же не сходятся Трубецкой и Гумилёв и в том, какую «повестку дня» следует считать актуальной. Я вовсе не хочу сказать, что евразийство всегда носило сугубо инструментальный характер, то есть во всех случаях было лишь ответом на внешнюю реальность того или иного исторического периода — на веление времени, тем или иным образом понятое людьми, формулировавшими доктрину, — и что эти ответы прихотливо менялись по мере того, как менялись реальность и её императивы. Совсем наоборот! Евразийство было попыткой объяснить особое, постимперское, состояние, а о том, что присущие ему характерные черты были устойчивыми и повторяющимися во времени, свидетельствует прослеженное нами замечательное сходство двух его очень разнящихся версий. Но бесспорна и важность политического контекста, так как на протяжении всего своего развития доктрина постоянно сталкивалась с необходимостью учитывать текущие условия. Точнее говоря, ту многослойную вертикаль, которую мы можем назвать «глубинной структурой» евразийского национального единства, приходилось истолковывать в терминах дня, на языке окружающей реальности, иначе это истолкование не имело бы смысла и не давало эффекта. Рискну предположить, что именно данное обстоятельство и было причиной появления разных оттенков в оценках этой структуры и в выделении её главных элементов.
Классическое евразийство оформилось как реакция на крушение Российской империи вследствие Первой мировой войны и революции 1917 года. Но важно различать две стороны «крушения». Одна сторона — это политическая составляющая: свержение монархии и её веками складывавшегося бюрократического, административного и военного, аппарата, обеспечивавшего владычество империи и управление ею. Вот это евразийцами, решительно отвергавшими русскоцентричный шовинизм традиционной имперской культуры и стремившимися к перестройке отношений между национальностями бывшей империи на основе большей восприимчивости к их нуждам, было воспринято с воодушевлением. В то же время уничтожение старого режима повлекло за собой геополитические последствия — раздробление пространства бывшей империи. В первые годы после революции широкие полосы ее пограничных земель — Украина, страны Прибалтики, Крым, Закавказье, Туркестан, до определенной степени даже российский Дальний Восток — все выделились в самостоятельные государства. Евразийцы ужаснулись расколу традиционной рос-
сийской имперской территории и решительно воспротивились ему. Соответственно первоочередной задачей для них стало восстановление утраченной территориальной целостности России. Выдвижение на первый план «верхнего этажа», настойчивость в утверждении, что всё пространство евразийской цивилизации представляет собой внутренне цельную и нераздельную общность, — этими и другими аргументами доказывали они, что Россия — Россия-Евразия единая и неделимая — вновь должна быть собрана воедино, в целостную геополитическую общность. В этом смысле, как заметил Николай Рязанове кий, евразийцы отрицали империю для того, чтобы спасти её; только надо ещё раз подчеркнуть, что их представления о том, какой быть заново воссозданной общности, были уже не имперскими, а постимперскими54.
Напротив, тот Советский Союз, в котором жил Гумилёв, был прочно интегрированной политической и территориальной общностью. Ни в 1960-е, ни в 1970-е годы распад ему не грозил, проблема была в другом. Начиная с первых послесталинских реформ Никиты Хрущёва и вплоть до перестройки 80-х, официальная национальная политика открыто одобряла принцип сближения, даже слияния советских национальностей55. Конечной целью было создание одной на всю страну национальной «метаэтнической» общности — советского народа или советской нации, которая бы поглотила и заменила собой все составляющие её народы56. Гумилёв, как и многие другие, понимал, что этот проект смертельно опасен для индивидуальности и целостности каждой из многочисленных национальных групп, населявших страну, и был резко против него. Трубецкой принимал путь слияния и сам термин использовал в положительном смысле — для Гумилёва это было абсолютно неприемлемо57. Вся его теория этноса основывалась на противоположном допущении: этнические группы совершенно отличны одна от другой, между ними существуют чёткие границы, между собой эти группы экзистенциально несовместимы58.
Спасение — только в уважении и поддержке мозаичности, или разнообразия, этой повсеместной естественной характеристики этичности и, одновременно, «оптимальной формы человеческого существования»59. В конечном счёте, именно разнообразие на протяжении всей истории обеспечивало «пластичность, благодаря которой вид Homo Sapiens выжил на планете Земля»60. По этой причине Гумилёв открыто отвергал официальную национальную политику, утверждая, что для ассимиляции и слияния нет достаточных оснований, и риторически вопрошая, зачем, при отсутствии этих оснований, «втискивать поведение абхазцев и чукчей, литовцев и молдаван в единую модель» и
так пытаться создать на Земле «единый этнос» и «большую коммунальную квартиру»? Акцент Гумилёва (впрочем, относительный) на нижний уровень этнической иерархии отражает его полное отрицание официального проекта слияния. А его отказ отождествлять население СССР с единым суперэтносом становится понятен, если вспомнить о подчёркнутом неприятии им самого представления о «советском народе» как о метаэтносе.
Однако за время перестройки и в особенности в тот короткий отрезок времени, который он прожил после развала в 1991 году СССР, позиция Гумилёва по этим вопросам начала меняться, и нюансы её изменений крайне важны для нашей темы, так как служат заключительным свидетельством отзывчивости евразийства на непосредственный политический контекст. Чем сильнее становилось воздействие реформ Горбачёва на советское общество, тем более сомнительной представлялась устойчивость советского государства перед лицом драматического роста межэтнической враждебности, чреватой фрагментацией страны по этнонациональным линиям. И чем дольше продолжалась перестройка, тем всё более реальной становилась устрашающая перспектива полного геополитического распада страны. Вполне закономерно, что эти обстоятельства побуждали Гумилёва всё более настойчиво акцентировать изначальную и нерушимую целостность существующего государства, населяющих его народов. Выразилось это в не очень бросающемся в глаза, но принципиальном сдвиге в применении им концепта «суперэтнос». Продолжая утверждать наличие в Советском Союзе целого ряда суперэтносов, он также начал ссылаться на население СССР во всей его целостности как на собирательное суперэтническое понятие, то есть фактически как на единый суперэтнос61. Более того, теперь Гумилёв начал использовать и одобрять концепт советского народа, который ранее избегал, и чётко соотносить его с единым российским суперэтносом62.
Как можно было предположить, эти вопросы наиболее последовательно и убедительно рассматриваются Гумилёвым в его вступлении к упоминавшемуся выше сборнику работ Трубецкого. Здесь он недвусмысленно ставит знак равенства между своей концепцией суперэтносов и разработанной Трубецким концепцией единой многонародной личности, пребывающей на «верхнем этаже» евразийской цивилизации. «Для нашей страны, — поясняет Гумилёв, — это Россия-Ев-разия, ныне СССР, вместе с МНР (то есть вместе с Монголией, тогда официально называвшейся Монгольской Народной Республикой. — М. Б.) охватившая весь физико-географический регион континента»63. Это переопределение России-Евразии как единой суперэтнической
общности повлекло за собой подвижки во всей схеме: теперь такие её составные части, как выносившиеся прежде на самый верх суперэтносы, смещены Гумилёвым на уровень ниже и названы «народами» или «нациями». Мало того, свойство положительной комплиментарности придано теперь всем им: все советские, иначе евразийские, народы «связаны друг с другом достаточным числом черт внутреннего духовного родства, существенным психическим сходством и часто возникающей взаимной симпатией (комплиментарностью)»64. Гумилёв так старательно подчеркивает нерушимое единство этой общности как целого, что даже жертвует принципом этнической индивидуальности в пользу слияния, в первый (и в последний) раз применяя этот темин в положительном смысле. И, наконец, как и у классиков-евразийцев, единый евразийский суперэтнос становится у него носителем унитарной политической идентичности65:
«Как государственное строительство, так и духовная культура евразийских народов давно слиты в "радужную сеть" единой суперэтнической целостности. Следовательно, любой территориальный вопрос может быть решен только на фундаменте евразийского единства».
Реалии начала 1990-х годов — геополитический распад традиционного пространства российской государственности — напомнили постреволюционный период, и в этом контексте два прочтения евразийской доктрины пришли к полной гармонии.
ПРИМЕЧАНИЯ
1 О евразийстве см. LameUe М. L’ideologieeurasisterusse, ou comment penserl’empire. Paris, L’Harmattan, 1999; Boss O. Die Lehre der Eurasier. Ein Beitrag zur russischen Ideengeschichte des 20. Jahrhunderts. Wiesbaden, Otto Harassowitz, 1961; Paradowsky R. Eurazjatyckie Imperium Rosji. Studium Idei. Warsaw, Dom Wydawnicza «Elipsa», 2003; Riasanovsky N. V. The Emergence of Eurasianism // California Slavic Studies, 1967. No. 4. P. 39—72; Люкс Л. Евразийство. Россия между западом и востоком. М., Московский филологический фонд, 1993. С. 76—91; Luks L. Die Ideologie der Eurasier. Jahrbiicher fur Geschichte Osteuropas 34, 1986. P. 374—395; Vinkovetsky I. Classical Eurasianism and its Eegacy // Canadian-American Slavic Studies, 2000. Vol. 34, No. 2. P. 125—139; Shlapentokh D. V. Eurasianism: Past and Present // Communist and Post-Communist Studies, 1997. Vol. 30, No. 2. P. 129—151; Bassin M. Classical Eurasianism and the Geopolitics of Russian Identity //Ab Imperio, 2003. № 2. P. 257—267; idem. Russia between Europe and Asia: The Ideological Construction of Geographical Space // Slavic Review, 1991. Vol. 50, No. 1. P. 1 — 17; Ishboldin B. The Eurasian Movement // Russian Review, 1946, Vol. 5, No. 2. P. 64—73; Orchard G. E. The Eurasian School of Russian Historiography // Eaurentian University Review, 1977. No. 10. P. 97—106; Чиняева E. В. Русские интеллектуалы в Праге: теория евразийства // Русская эмиграция в Европе 20-е — 30-е годы. М., Институт
всеобщей истории (ИВИ) РАН, 1996. С. 177—198; Исаев И. А. Геополитические корни авторитарного мышления (исторический опыт евразийства) // Формирование административно-командной системы в 20—30-е годы. М., Наука, 1992.; он же. Евразийство: идеология государственности // Общественные науки и современность, 1994. № 5. С. 42—55; Россия между Европой и Азией: евразийский соблазн. Антология / Под ред. JI. И. Новиковой и И. Н. Сиземской. М., Наука, 1993.; Новикова Л., Сизем-ская И. Два лика евразийства // Свободная мысль, 1992. № 7. С. 100—110; Евразия. Исторические взгляды русских эмигрантов/ Под. ред. JI. В. Пономаревой. М., ИВИ РАН, 1992; Цымбурский В. Две Евразии: омонимия как ключ к идеологии раннего евразийства // Вестник Евразии, 1998. № 1—2 (4—5). С. 6—31.
2 Цит. по изданию: Блок А. О Родине. М., Гослитиздат, 1948. С. 411—413.
Некоторые евразийцы, однако, имели склонность к поэзии: Петр Савицкий издал под псевдонимом сборник стихотворений (см.: Востоков П. Стихи. Boulogne, Verband St. Petersburger Polytechniker, 1960), сын двух великих поэтов Лев Гумилёв писал стихотворения всю свою жизнь.
4 Трубецкой Н. С. Наследие Чингисхана: взгляд на русскую историю не с Запада, а с Востока [первое изд. 1925] // Н. С. Трубецкой. История. Культура. Язык. М., Про-гресс-Юниверс, 1995 (далее ИКЯ). С. 211—266. Также см.: Вернадский Г. «Монгольское иго» в русской истории // Евразийский временник, 1927. Вып. 5. С. 153—164.
5 Wiederkeh S. Der Eurasimus als Erbe N. Ja. Danilevskijs? Bermerkungen zu einem Topos der Forschung// Studies in East European Thought, 2000. No. 52. P. 119—150.
6 О Трубецком см. Riasanovsky N. V. Prince N. S. Trubetskoy’s Europe and Mankind. Jahrbiicher fur Geschichte Osteuropas, 1964, 12 (Neue Folge). P. 207—220; Moore D. C. Colonialism, Eurasianism, Orientalism: N. S. Trubetzkoy’s Russian View // Slavic and East EuropeanJournal, 1997. Vol. 41, No. 2. P. 321—340; LibennanA. Postscript: N. S. Trabetzkoi and His Work on History and Politics // N. S. Trubetzkoy. The Legacy of Genghis Khan. Am Arbor, Michigan Slavic Publications, 1991. P. 295—389.
7 Трубецкой H. С. К украинской проблеме [1927] // ИКЯ. С. 371, 377; он же. Кпроблеме русского самопознания [1927] // ИКЯ. С. 126—140.
8 ТрубецкойН. С. Кпроблеме русского самопознания... С. 106.
9Тамже. С. 111; Трубецкой. К украинской проблеме... С. 377.
10 Трубецкой Н. С. Ответ Д. И. Дорошенко [1938] // ИКЯ. С. 399.
11 Трубецкой Н. С. К проблеме русского самопознания. С. 139—140; он же. Общеевразийский национализм [1927] // ИКЯ. С. 425.
12 Там же. С. 425.
13 Трубецкой Н. С. К проблеме русского самопознания... С. 105; он же. Упадок творчества [1937] // ИКЯ. С. 444; он же. Ответ Д. И. Дорошенко... С. 399.
14 Трубецкой Н. С. К украинской проблеме... С. 371; он же. К проблеме русского самопознания... С. 127.
15 Трубецкой Н. С. Об идее-правительнице идеократического государства [1935] // ИКЯ. С, 441.
16 Трубецкой Н. С. Ответ Д. И. Дорошенко... С. 400, 402; он же. К проблеме русского самопознания... С. 106.
17 Трубецкой Н. С. К украинской проблеме... С. 371, 377.
18 Трубецкой Н. С. К проблеме русского самопознания... С. 106.
19 Трубецкой Н. С. Ответ Д. И. Дорошенко. С. 399; он же. К проблеме русского самопознания... С. 106.
20 Трубецкой Н. С. Общеевразийский национализм... С. 424.
21 Трубецкой Н. С. К украинской проблеме... С. 379, 375.
22 Трубецкой Н. С. Общеевразийский национализм... С. 423—424.
23 Там же. С, 426,427.
24 Трубецкой Н. С. Наследие Чингисхана... С. 258; он же. К проблеме русского самопознания... С. 108.
25 Там же. С, 135-8.
26 Там же. С 138.
27 Трубецкой Н. С. Общеевразийский национализм... С. 424.
28 ТрубецкойН. С. Об идее-правительницеидеократическогогосударства... С. 441.
29 Трубецкой Н. С. К проблеме русского самопознания... С. 117-8.
30 Трубецкой Н. С. К украинской проблеме... С. 373.
31 Там же С, 380.
32 Там же. С. 373.
33 Трубецкой Н. С. Общеевразийский национализм... С. 425.
34 О Гумилёве см. Лавров С. Б. Лев Гумилёв: Судьба и идеи. М., Сварог и К, 2000; Bassin М. Etlmo-Landscapes and Ethno-Parasites: Lev Gumilev’s Ecology of Ethnicity // S. Grosby and A. Leoussi (eds.) Etlmosymbolism: Critical Approaches to Ethnicity and Nationalism. Essays in Honor of Anthony Smith. Edinburgh, Edinburgh Univ. Press, 2007; LameUe M. Lev Nikolaevic Gumilev (1912—1992): biologisme et eurasisme dans la pensee russe // Revue des Etudes Slaves, 2000. No. 1—2. P. 163—89; Naarden В. «I am agenius, but no more than that.» Lev Gumilev (1912—1992), Etlmogenesis, the Russian Past, and World History // Jahrbucher fur Geschichte Osteuropas, 1996. 44. P. 54—82; Wiederkehr S. Die Rezeption des Werkes von L. N. Gumilev seit der spaten Sowjetzeit-Russlands Intelligencija auf der Suche nach Orientierung. Sprimge, Brache, Bracken // M. Ritter and B. Wattendorf (eds.). Debatten zur politischen Kultur in Russland aus der Perspektive der Geschichtswissenschaft, Kultursoziologie und Politikwissenschaft / Giessener Abhandlungen zur Agrar- und Wirtschaftsforschung des europaischen Ostens 223. Berlin, Duncker und Humblot, 2002. P. 51—66; Kochanek H. Die Ethnienlehre Lev N. Gumilevs: Zu den Anfangen neu-rechter Ideologie-Entwicklung ini spatkommunistischen Russland. Osteuropa, 1998. 48. P. 1184— 97; Шнирельман В., Панарин С. Лев Николаевич Гумилёв: основатель этнологии? // Вестник Евразии, 2000. № 3 (10). С. 5—37.
35 Гумилёв Л. Н. Письмо П. Н. Савицкому, 19 декабря 1956 // Личный архив автора; Савицкий П. Н. Из писем Л. Н. Гумилёву // Л. Н. Гумилёв. Черная легенда: друзья и недруги Великой степи. М., Экопрос, 1994. С. 164—166.
36 См.: Гумилёв Л. Н. Историко-философские труды князя Н. С. Трубецкого (заметки последнего евразийца) // ИКЯ. С. 31—54.
37 Гумилёв Л. Н. Меня называют евразийцем... // Наш современник, 1991. № 1. С. 132—41; он же. Скажу вам по секрету, что если Россия будет спасена, то только как евразийская держава... // Ритмы Евразии: эпохи и цивилизации. М., Экопрос, 1993. С. 25—32. Об отношении Гумилёва к классикам-евразийцам см.: Ларюэль М. Когда присваивается интеллектуальная собственность, или О противоположности Л. Н. Гумилёва и П. Н. Савицкого // Вестник Евразии, 2001. №4(15). С. 5—19; Саудобекова Г. Евразийство Гумилёва и классическое русское евразийство // Мысль, 1997. № 8.
38 Гумилёв Л. Н. Этногенез и биосфера земли. 2-е изд. Л., Изд-во Ленинград, ун-та, 1989.С. 490.
39 Мичурин В. А. Словарь понятий и терминов теории этногенеза Л. Н. Гумилёва // Л. Н. Гумилёв. Этносфера. История людей и история природы. М., ACT, 2004. С, 565.
40 Там же.
41 Гумилёв Л. Н. Этногенез и биосфера земли... С. 106; он же. Конец и вновь начало. Популярные лекции по народоведению. М., Рольф, 2000. С. 37.
42 Гумилёв Л. Н. Этногенез и биосфера земли... С. 110; он же. Я, русский человек, всю жизнь защищаю татар от клеветы // JI. Н. Гумилёв. Чёрная легенда... С. 256.
43 См.: Бромлеи Ю. В. Этнос и этнография. М., Наука, 1973; он же. Очерки теории этноса. М., Наука, 1983.
44 Гумилёв Л. Н„ Иванов К. П. Этнические процессы: два подхода к изучению. Социологические исследования, 1992. № 1. С. 52—53; Гумилёв Л. Н. Этногенез и эт-носфера // Природа, 1970, № 1. С. 49; он же. Этногенез и биосфера земли... С. 91, 131.
45 Там же. С. 20, 226; Гумилёв Л. Н. Я, русский человек... С. 277.
46 Именно так он его писал, а не «комплементарность».
47 Гумилёв Л. Н. Этногенез и биосфера земли... С. 109.
48 Гумилёв Л. И., Иванов К. П. Указ. соч. С. 53; Гумилёв Л. Н. Историко-философ-ские труды князя Н. С. Трубецкого... С. 51.
49 Гумилёв Л. Н. Этногенез и биосфера земли... С. 142.
50 Гумилёв Л. Н. Этнос и ландшафт // Известия Всесоюзного географического общества, 1968. № 3. С. 97—106. Цит. по: Гумилёв Л. И.,. Иванов К. П. Этнические процессы... С. 53; он же. Историко-философские труды... С. 34, 51.
51 Гумилёв Л. Н. Этногенез и биосфера земли... С. 302; Гумилёв Л. Н., Иванов К. П. Этнические процессы... С. 55.
52 Там же.
53 Там же.
54 См.: Riasanovsky N. V. The Emergence of Eurasianism...
55 Hodnett G. What’s in a Nation? // Problems of Communism, 1967. Vol. 16, No. 5. P. 2—3; Rutland P. The Nationality Problem and the Soviet State // N. Harding (ed.). The State In Socialist Society. Albany. SUNY Press, 1984. P. 158-9; Thompson Т. Г. Ideology and Policy. The Political Uses of Doctrine in the Soviet Union. Boulder, Westview Press, 1989. P. 71, 76-7; Simon G. Nationalism and Policy toward the Nationalities in the Soviet Union. From Totalitarian Dictatorship to Post-Stalinist Society. Trans, by Karen Forster and Oswald Forster. Boulder, Westview Press, 1991. P. 225, 254—255.
56 См., например: Брук С. И., ЧебоксаровН. Н. Метаэтнические общности// Расы и народы. Ежегодник. Вып. 6. М., 1976. С. 15—41; Вейнгольд Ю. Ю. Советский народ: новая национальная общность людей. Социологический очерк. Фрунзе, 1973; Ким М. П. Советский народ: новая историческая общность людей. М., Наука, 1975.
57 Гумилёв Л. Н„ Иванов К. П. Этнические процессы... С. 54.
58 Гумилёв Л. Н. Меня называют евразийцем... С. 141.
59 Гумилёв Л. Н. Историко-философские труды... С. 36, 49—50; он же. Я, русский человек... С. 257, 293.
60 Гумилёв Л. Н. Этногенез: природный процесс // Природа, 1971. № 2. С. 82; он же. Я, русский человек... С. 256; он же. Историко-философские труды... С. 49—50.
61 Гумилёв Л. Н. Я, русский человек... С. 297.
62 Гумилёв Л. Н. Письмо в редацию «Вопросов философии» // Вопросы философии, 1989. № 5. С. 159. В этом абзаце хорошо видны различия между смыслами, в разное время вкладывавшимися Гумилёвым в термин «суперэтнос»: определяя советский народ в целом как единый суперэтнос, он одновременно упоминает о «многих различных суперэтносах» на российском Дальнем Востоке, возвращаясь таким образом к первоначальному значению термина.
63 Гумилёв Л. Н. Историко-философские труды... С. 34.
64 Там же.
65 Там же. С. 53.
Перевод с английского Елены Медведевой и Дарьи Панариной
