CC BY
41УДК 323.27; 94(47).084
Д. И. Люкшин
Общинная революция в контексте Второй русской смуты
Верификация социокультурного контекста современного российского общества предполагает добросовестное исследование собственного прошлого. Задача и без того затрудненная вторжением исторической памяти на поле научных штудий, в отечестве нашем оказывается отягощена еще и семидесятилетним бременем принудительной идеологической интерпретации событий столетней давности. В рамках дискурса Истории СССР события Семнадцатого года описывались как праздник трудящихся масс - «Великая Октябрьская социалистическая революция», - который навеки «да пребудет». Этот подход и большинство его реинкарнаций, доминирующих в исследовательском поле, не позволяют адекватно истолковать и академически организовать дискурс отечественной истории. В статье предпринимается попытка презентации альтернативного дискурса Второй русской смуты, ключевым элементом которой явилась общинная революция: массовое крестьянское движение, в условиях разрешения госаппарата игравшее роль едва ли не единственной скрепы бывшей империи. Исторический парадокс определяется тем, что сельское протестное движение, направленное на оптимизацию коммуникации деревенского социума и коронной бюрократии в годы Великой войны, оказалось, в конечном итоге, базисом генерации нового общества.
Ключевые слова: Вторая русская смута, история России, крестьянство, моральная экономика, общинная революция, справедливость.
Взаимоотношения крестьянства и власти в России - многоактная драма надежд и разочарований, взаимных упований и обид, завершившаяся в прошлом веке, - по сей день возбуждают любопытство не только носителей дискурса гуманитарной патологоанатомии, именуемой еще исторической наукой, но и представителей самой широкой общественности. Как по причине ее влияния на тектонику социального ландшафта, так и в силу отсутствия доступа к перечню факторов обострения сюжета. Причем советский период в этой композиции едва ли может претендовать на статус кульминации, скорее, в традициях античного театра, - развязка.
Гносеологический аспект проблемы сводится к тому, что принудительное истолкование осени Семнадцатого года как главного события мировой истории довольно долго сбивало настрой исследовательской оптики, мешая за нагромождениями идеологических симулякров разглядеть логику каузальных связей, открывших шлюзы Второй русской смуты. В то время как содержание онтологической коллизии определяется некорректным истолкованием содержания конкурирующих социальных проектов, в рамках которого крестьянство помещалось перед выбором между политическими программами большевиков и их оппонентов. Но штука в том, что никакой политической программы, кроме ленинской, в постмонархической России
не существовало вовсе, а абстракция Третьего интернационала не пересекала границ сельского мира, очерченных поскотинной изгородью.
Фактически сельское население (уже с весны 1917 г. оставшееся без государственного попечения) несколько лет было вынуждено обустраивать свое жизненное пространство, что называется: на свой страх и риск, с переменным успехом защищая скудеющие ресурсы от покушений со стороны претендентов на имперское наследие. Все это время крестьянство генерировало в своих недрах разнообразные способы «перехода к лучшему строю», жизнеспособность которых вынужден был признать даже Председатель СНК (см.: Ленин, 1969, с.201). Очевидно, что генерируя, по мере возможности, социокультурное пространство, крестьянство не имело, и не могло иметь, антигосударственных устремлений. С другой стороны, не диво, что утвердившиеся за это время в деревне социально-хозяйственные практики не вписались в стратегии большевиков, единственных, кто выстоял в политической схватке на гноище империи, получив в качестве приза шестую часть суши, на которой еще предстояло утвердить такой политический режим, который наилучшим образом смог бы обеспечить подготовку ко второму раунду мировой революции. Сформировавшиеся за это время контуры крестьянской утопии советско-партийным критериям не удовлетворяли. Поэтому на повестку дня в Советской России (впрочем, как и в любом государстве, оказавшемся на ее месте1) встал вопрос восстановления системного контроля над периферией2, утраченного в ходе мероприятий так называемого «военного коммунизма». Эта политическая «ва-банк» стратегия, опосредованная заблуждением относительно открытия Марксом законов общественного развития, на тактическом уровне допускала тотальную экспроприацию деревенских ресурсов, акторы которой фрустрировали отчаянные сигналы, подававшиеся крестьянами. Причин подобного поведения - навскидку - никак не выходит меньше трех: во-первых, коммунисты не имели опыта социальной коммуникации; следовательно, во-вторых, органически боялись диалога с крестьянами; наконец, априори, считали их аргументацию несущественной (см.: РГВА, ф. 184, оп.9, д.5, л.16об.-18; Крестьянское движение, 2002, с.127-128), поскольку полагали, что «интересы мирового социализма выше национальных» (Ленин, 1974, с.342). Можно, - что все еще имеет место в отечественном сообществе историков, - дискутировать о правомерности этой людоедской тактики, однако очевидно, что после провала авантюры Тухачевского, она перестала быть актуальной, в связи с исчер-
1 Опыт т.н. «белых», да и любых других правительств показывает, что вне зависимости от политических прокламаций стратегия в отношении деревни была практически одинаковой во всех спектральных сегментах Второй русской смуты от белого до черного.
2 В переводе на человеческий язык это означает возможность легальной экспроприации части продукта, производимого крестьянами.
панием надежд на то, что удастся раздуть «мировой пожар», на который можно было бы списать все организационные издержки подготовительного периода.
В свою очередь крестьяне, столкнувшись с запредельным уровнем насилия со стороны своего контрагента (большевиков) в 1918-1921 гг., и прекрасно понимая, что с осени двадцатого года даже гипотетических оснований этого насилия не существует, вполне логично переходят к саботажу под лозунгом «Советы без коммунистов!». Он оказался более эффективной стратегией, вынудившей СНК отказаться от ничем не ограниченной, никакими законами, никакими абсолютно правилами не стесненной, непосредственно на насилие опирающейся власти (научное понимание диктатуры В.И. Лениным, см.: Ленин, 1981, с.383) в пользу новой экономической политики: умеренной экспроприации крестьянских продуктов, вполне соответствовавшей их критериям позитивной идентичности в границах примордиального мира сельских обществ.
Чуть подробнее остановимся на механизме крестьянской самопрезентации в рамках морально-экономической коммуникации. Соображения крестьян о справедливости, - зачастую не отрефлексированные и почти всегда неформальные, - складывающиеся в рамках деревенской этики выживания, экстраполируются в сферу моральной экономики, формируя их представление о том, какие субъекты за околицей сельского мира принадлежат к числу субъектов морально-экономических отношений, а также -как должны вести себя власти и другие участники моральной экономики. Примечательной особенностью этого крестьянского резюме является его неформальный и живой характер - мнение и умозаключение членов сообщества формируются в процессе коммуникации, в ходе которой границы приемлемого могут как раздвигаться, так и сужаться, но при этом у всех акторов сохраняется более или менее одинаковое представление об этих границах.
Теперь обратим внимание на сценарий мартовской коллизии Семнадцатого года, как он виделся из оконца волостной избы: отречение государя означало исчезновение, собственно говоря, визави крестьянского мира - царя, легитимность которого в качестве субъекта моральной экономики, несмотря на ленинские заклинания, ни у кого в деревне сомнений не вызывала. Это событие, хотя и совершенно бескровное, поставило под вопрос само существование моральной экономики, значение которой в России состояло в том, что это была едва ли не единственная к началу ХХ в. общенациональная сеть. То есть, с социологической точки зрения, было уничтожено основание российской самоидентичности. Естественно, что в крестьянской культурной жизни, которую следовало бы последовательно отличать как от агональных культур фронтира (казаки, джигиты и т.п.), у «которых война в крови» (А. Лебедь), так и от пути воина (викинги, самураи и т.д.), каковой суть «решительное принятие смерти» (М. Мусаси), -суицидальный сценарий попросту отсутствует, поэтому естественным вы-
ходом из возникшей апории должно было стать решение вопроса о наследнике - акторе, который бы с точки зрения Земли занял отца место, вместо отошедшего от дел Николая II3.
Равноудаленность соискателей от легитимного правопреемства открывала широкие возможности для конкуренции на поле политики, однако инкорпорация в пространство моральной экономики предполагала пакет дополнительных идентичностей, позволявших селянам опознать «своего». В этот комплект, как оказалось, входили контроль символического пространства, аппарат насилия и то, что называется политической волей, а в переводе на русский: готовность к любому насилию, любому преступлению (Митрофанова, Пивоваров). Обескураженный большевистской целеустремленностью, отставной председатель Временного правительства князь Львов отмечал: «Ни законов, ни границ власти этих людей над населением не существовало. "Закон", которым они руководствовались, на их языке назывался "революционной совестью"» (Иоффе). Впрочем, политические коллизии Второй русской смуты мало интересовали крестьянство, не желавшее вступать на поле политики. Выдающийся российский историк С.Ф. Платонов характеризовал политическую стратегию крестьянства как «попустительство», полагая именно его объяснением факта существования советской власти (Академическое дело, 1993). И хотя в полном соответствии с сентенцией Шарля Монталамбера («Если вы не займетесь политикой, то политика займется вами») «омерзительное похмелье» от «октябрьского веселья» не миновало российских пажитей, обвинять крестьянство в том, что «Народ, безумствуя, убил свою свободу, И даже не убил -засек кнутом» (Гиппиус), - оснований, думается, все же нет. Крестьянство, неизменно выступавшее в роли тела страны, было готово принять любую власть, которая хотела бы действовать в семиотическом пространстве моральной экономики (ну или, по крайней мере, декларировала бы такое стремление).
В этом смысле «слепая», по мнению А.Ф. Керенского, вера российских либералов и других представителей так называемого освободительного движения в неизбежный триумф демократии, в способность русского народа играть созидательную роль в делах государства (Иоффе), оказала взыскующим власти ленинцам не меньшую услугу, чем попустительство крестьянства. Хотя вопрос об истоках либеральной слепоты, строго говоря, требует специального анализа, однако наиболее очевидной ее причиной можно считать отсутствие в перечне политических режимов начала прошлого века - тоталитаризма, теория которого будет разработана во
3 Персональное реноме которого в крестьянской культурной традиции, кстати сказать, сильно пострадало именно после того, как он «бросил» свой народ, равнодушие которого к судьбе отставного самодержца может служить самым очевидным признаком того, что деревенская Россия так и не простила ему этого позорного дезертирства.
второй половине ХХ в. Что поделать: «Люди творят свою историю, но не понимают историю, которую творят» (Арон).
Поэтому, хотя в отечественной (да и в мировой) историографии гипотеза об особенной приязни крестьян к большевикам была дезавуирована еще в конце девяностых годов, настаивать на неизбежности, - вследствие этого, - наличия в сельской среде симпатий к оппонентам большевиков тоже не приходится. Конфликт большевиков и крестьянства был обусловлен объективным противоречием их социально-хозяйственных презентаций, урегулированным в рамках новой экономической политики и окончательно разрешившимся в процессе коллективизации, а не политическим антагонизмом, которого, - несмотря на навязчивую марксистскую риторику, все еще определяющую характер дискурсивной формации аграрной истории в России, - попросту не могло быть. В самом деле, после того как большевики были вынуждены принять на себя бремя реконструкции социокультурного пространства империи, российское крестьянство уже не могло их не поддержать. Ведь возникнув в качестве продукта государственно-конфессиональной идентичности Руси, крестьяне (как социокультурный феномен) вне государства и его структуры существовать не могут; потому как за пределами огосударствленного геокультурного ландшафта социокультурной ниши для них существовать не может. Это обстоятельство, обрекающее к гибели проекты крестьянской утопии, собственно говоря, и отличает российских крестьян от французских пейзан или американских фермеров, сближая - с китайскими нонгмин (^й), неизменно выступавшими в роли опоры конфуцианской государственности.
Хорошо, идея - на первый взгляд - представляется не слишком убедительной, хотя сомнения в основном связаны с укоренившимся в отечественной традиции представлением о китайском сельском хозяйстве, как о дающем полунищенский доход, по причине низкой производительности труда (Макаров, 2019). Впрочем, единственное, что должно смущать в такой оценке, это вопрос о том, почему некоторые исследователи все еще держатся за нелепый тезис об эффективном сельском хозяйстве, как основе деревенских практик. Ведь основная задача собственно «хозяйства» (в отличие от организации и других т.н. хозяйствующих субъектов) состоит в том, чтобы «оставаться на плаву» (Рогозин, Вьюговская, 2019) на время жизни хозяина (Там же; Боуе(, Б^еЪе^ 2019), в то время как показатели экономического роста остаются для большинства нормальных людей совершеннейшей абракадаброй. При этом всякий раз, когда мы говорим о крестьянском хозяйстве, нужно внятно представлять себе, что труд не является его базовой характеристикой, а скорее - инициирующим ритуалом, санкционирующим в рамках деревенской неформальной иерархии доступ к общественным ресурсам.
В целом, на протяжении всей Второй русской смуты крестьянство оказалось неспособным осознать, сформулировать и отстаивать свои политические интересы. Поэтому социально-классовое определение может
быть применено к нему лишь по «остаточному» принципу, реализованному, в том числе, и в знаменитом пророчестве Платонова. Конечно, академик едва ли предполагал, что рурализация социальной и политической культуры произойдет в России «обратным порядком», через уничтожение собственно крестьянского класса. Впрочем, верность предположений Платонова и сейчас не очевидна, скрытая за трубами фабрик и корпусами спальных районов, она лукаво проявляется в нервической констатации принципиальной немодернизируемости российского социума, упреках в лени и тупости в адрес всех русских, слышных и за рубежом, и дома. В то же время россиянин, взятый поштучно, неплохо образован, смекалист и напорист. Что же с нами не так? Сегодня вопросы «Кто виноват?» и «Что делать?» звучат не менее актуально, чем в XIX в. На первый из них, заданный чекистами более семидесяти лет назад, ответил ввергнутый в узилище академик. Совет относительно метода ответа на второй дан представителем школы П. Бурдье: «Укажите лучше место и дату вашего рождения, профессию родителей и дипломы. Эти простейшие детали помогут нам больше узнать о ваших предполагаемых талантах, чем первое впечатление» (Роже-Пол Друа). А в виде резюме - ироничное замечание Салтыкова-Щедрина: «Как нет мужика - мужик везде есть, стоит только поискать его! Наверное, он где-нибудь спрятался...». То, что Россия - страна крестьянская, справедливо и по сей день. Без учета этого обстоятельства, как и без уяснения того, что «национальная история есть путь к национальному самосознанию» (С.Ф. Платонов), которое собственно и выделяет народы культурные, невозможно ни понимание сути сегодняшних общественных процессов, ни развитие гуманитарного знания.
Источники и литература
1. Bovet A., Strebel I. Job done: What repair does to caretaker, tenants and their flats // Repair work ethnographies: Revisiting breakdown, relocation materiality. Singapore, 2019. P. 89-127.
2. Академическое дело 1929-1931 гг. Документы и материалы следственного дела, сфабрикованного ОГПУ. Вып. 1. Дело по обвинению академика С.Ф. Платонова / сост. Лепехин М.; редкол.: Леонов В. (отв. ред.), Лукин Е., Па-неях В., Степашин С., Цамутали А. СПб.: БАН, 1993. LXXIV, 296 с.
3. Арон Р. Демократия и тоталитаризм / PSc Political Science - Политическая Наука [Электронный ресурс]. URL: http://polit.spb.su (дата обращения: 09.05.2020).
4. Гиппиус З. Веселье (Блевотина войны - октябрьское веселье!..) / Зинаида Гиппиус. Стихотворения [Электронный ресурс]. URL: https://gippius.com/ lib/poetry/veselie.html (дата обращения: 02.05.2020).
5. Иоффе Г. Русский либерал. Премьер-министр временного правительства - князь Львов / Наука и жизнь [Электронный ресурс]. URL: www.nkj.ru/ archive/articles/5266/ (дата обращения: 02.05.2020).
6. Крестьянское движение в Поволжье. 1919-1920 гг.: Документы и материалы. М.: Российская политическая энциклопедия (РОССПЭН), 2002. 944 с.
7. Ленин В.И. Доклад о внешней политике на объединенном заседании ВЦИК и Московского совета 14 мая 1918 г. / Полн. собр. соч. Т. 36. М.: Издательство политической литературы, 1974. С. 327-345.
8. Ленин В.И. Доклад о работе в деревне 23 марта / Полн. собр. соч. Т. 38. М.: Издательство политической литературы, 1969. С. 187-205.
9. Ленин В.И. К истории вопроса о диктатуре (заметка) / Полн. собр. соч. Т. 41. М.: Издательство политической литературы, 1981. С. 369-391.
10. Макаров Н.П. На великом распутье. Опыт сравнительного анализа сельского хозяйства Китая, Соединенных Штатов Северной Америки, СССР, Западной Европы // Крестьяноведение. 2019. Т. 4. № 1. С. 6-21.
11. Митрофанова А., Пивоваров Ю. «74. Князь Георгий Львов» / Лица 1917-го: князь Георгий Львов [Электронный ресурс]. URL: https://foma.ru/litsa-1917-go-knyaz-georgiy-lvov.html (дата обращения: 02.05.2020).
12. Рогозин Д.М., Вьюговская Е.В. Автоэтнография деревенского дома Русского Севера Европы // Крестьяноведение. 2019. Т. 4. № 1. С. 98-122.
13. РГВА. Ф. 184. Оп. 9. Д. 5. Л. 16 об.-18.
Д.И. Люкшин
Икенче Рус смутасы контекстында община инкыйлабы
Хэзерге Россия жрмгыятенец ижтимагый-мэдэни контекстын бэялэY Y3 Yткэнецне намуслы рэвештэ тикшерYне куздэ тота. Бу максат тарихи хэтернец фэнни тикшерену кырына бэреп керYе, Ватаныбызда йез ел элек булган вакыйгаларны ^итмеш ел дэвамында мэжбYри идеологик шэрехлэY басымы, авырлыгы белэн тагын да кыенлаша. СССР тарихы дискурсы кысаларында Ун^и-денче ел вакыйгалары хезмэт иялэренец бэйрэме буларак - «Беек Октябрь социалистик революциясе» мэцгегэ «безнец белэн» кебек тасвирланды. Фэнни эзлэнулэр кырында естенлек итYче бу караш hэм аны кYпчелек реинкар-нациялэYлэр бу теманы тиешле рэвештэ шэрехлэргэ hэм Ватан тарихы дискурсын академик дэрэжрдэ оештырырга мемкинлек бирми. Мэкалэдэ Икенче рус смута-сыныц альтернатив дискурсын тэкъдир итY омтылышы ясала, аныц теп элементы булып община инкыйлабы - элекке империяне бердэнбер ныгытып торучысы вазифасын Yтэгэн дэYлэт аппаратыныц рехсэт биргэн шартлардагы массакYлэм крестьян хэрэкэте курсэтелэ. Тарихи парадокс шуцыц белэн билгелэнэ: Беек сугыш елларында авыл социумыныц hэм патша бюрократиясенец аралашу чара-ларын оптимизациялэуне кY3дэ тоткан крестьяннарныц протест хэрэкэте ахыр чиктэ яца жрмгыять генерациялэY ечен нигез була.
Ачкыч сузлэр: Икенче рус смутасы, Россия тарихы, крестьяннар, эхлакый икътисад, община инкыйлабы, гаделлек.
D.I. Lyukshin
Community revolution in the context of the Second Russian Troubles
Verification of the socio-cultural context of modern Russian society involves a conscientious study of one's own past. The task, already complicated by the intrusion of historical memory into the field of scientific studies, is also burdened in our society by the seventy-year burden of forced ideological interpretation of the events of a century ago. Within the framework of the discourse Of the history of the USSR, the events of the Seventeenth year were described as a holiday of the working masses - "the Great October socialist revolution" - which "may it remain forever". This approach and most of its reincarnations dominating the research field do not allow us to adequately interpret and academically organize the discourse of Russian history. The article attempts to present an alternative discourse of the Second Russian turmoil, the key element of which was the communal revolution: a mass peasant movement that played the role of almost the only bond of the former Empire under the conditions of the state apparatus's permission. The historical paradox is determined by the fact that the rural protest movement, aimed at optimizing communication between the village society and the crown bureaucracy during the great war, turned out to be the basis for generating a new society.
Keywords: The second Russian turmoil, the history of Russia, the peasantry, moral economy, communal revolution, justice.
Информация об авторе:
Люкшин Дмитрий Иванович - кандидат исторических наук, доцент кафедры отечественной истории Казанского (Приволжского) федерального университета (г. Казань); e-mail: [email protected]
Люкшин Дмитрий Иванович - тарих фэннэре кандидаты, Казан (Идел буе) федераль университетыньщ Ватан тарихы кафедрасы доценты (Казан шэhэре).
Lyukshin Dmitry I. - Candidate of Historical Sciences, Associate Professor of the Department of national history of the Kazan (Volga) Federal University (Kazan).
