CC BY
236Ю. НИКУЛИЧЕВ
«ОБЩЕСТВО ЖИВЫХ ПОЭТОВ» (ОПЫТ СУБЪЕКТИВНОГО ЛИТЕРАТУРОВЕДЕНИЯ)
Поэт в качестве провидца не предлагает никакого средства, поскольку он его уже дал. Спасение - это само стихотворение.
Искусство лечит общество от самого страшного душевного недуга -
от испорченности сознания.
Р.Дж. Коллингвуд
Есть прекрасный американский фильм «Общество мертвых поэтов»; кажется, один раз его показывали и по нашему телевидению, но не думаю, что многие его тогда посмотрели, и потому очень кратко перескажу эту историю. Веселый и грустный, трагичный, высокий, какой-то «очень неамериканский» фильм; главную роль в нем играет бесподобный Робин Вильямс, еще такой молодой. Герой Вильямса преподает литературу в престижном колледже для юношей; мальчишки от него без ума («О капитан, мой капитан», как они по изначальной договоренности адресуются к нему этой строчкой У. Уитмена), устраивается литературный кружок и театр; отец одного из студентов, совершенно не понимая литературных увлечений сына, забирает его из колледжа; парень накладывает на себя руки; моральная ответственность за случившееся каким-то образом падает на преподавателя и он вынужден уволиться. В начале фильма есть такая сцена: в классе разбирается тема «Что такое поэзия?», на столах перед учениками учебник - нечто очень «современное»: поэтическое произведение в нем предлагается понимать, предварительно что-то там откладывая по горизонтали и вертикали; и вдруг преподаватель говорит: «Я попросил бы вас вырвать эту страницу» (как так вырвать страницу из учебника? -класс ничего не понимает); «да-да, вырвите ее; говорю вам, вырвите это, -ну же, вырвите это вон, всю страницу целиком»; и вот еще мгновение - и при всеобщем воодушевлении в корзины для мусора летят эти страницы с их графиками, призванными ясно показать, почему и чем именно одно стихотворение лучше другого. Финальная сцена такова: уже уволенный, преподаватель заходит в класс забрать вещи; его преемник ведет урок как раз на ту же тему о поэзии и именно по тем страницам, что были вырваны; класс дисциплинированно конспектирует, - и вдруг мальчишки, один за
488
другим, все встают в рост на парты (так они в свое время учились «смотреть на вещи несколько по-иному»): это действие, понятное только ему, уволенному преподавателю, и им, членам «общества мертвых поэтов», -их последний знак уважения к тому, кто учил их литературе и, похоже, знал, что такое поэзия.
Как писать о поэтах, - если мы наперед положим, что писать о них надо как-то не так, как пишут о прозаиках?
Конечно, первым делом, как водится, следует обратиться к традиции: здесь сразу выяснится хотя бы то, что о двух этих ипостасях сочинительства и всегда-то мыслили по-разному. Примеров того, что в глазах общества поэт - это одно, а прозаик - иное, можно набрать сколько угодно, но лучше всего сразу рассмотреть факты языка: язык - это уж точно традиция. Вот, «свободный» и «легкомысленный поэт», - скажем ли мы «легкомысленный прозаик», «ветреный драматург» или, что уж точно никогда на ум не вспадет, «вдохновенный, вечно непостоянный редактор»? Всякий ли поэт легкомыслен, что называется, в жизни? - да нет же, и все же общество давно приписало (предписало?) ему какую-то абсолютно особую свободу жизни, мысли, поведения, чувства и слова (отсюда, собственно говоря, и «поэтическая вольность»).
Пошло это, мы знаем, от странствующих сказителей Античности, менестрелей и трубадуров Средневековья. Русский поэт изначально очень несвободен, но в послепетровской России кто был свободен? - Кажется, один Пушкин, да и то лишь в южной своей «ссылке»; кто еще? Но мы сейчас не об этом - важно то, что предписанную ему роль поэт охотно принимает и разыгрывает, по крайней мере в стихах; и вот он уже свободен какой-то своей, совершенно особой, свободой («о свободе небывалой сладко думать у свечи...»), - он свободен даже от «идеалов свободы», о которых ему твердят все вокруг. У Николая Щербины есть «Тосты», - что это? Провидение тех грядущих российских «несвобод», что вырастут под разговоры о свободе?
«Пьем мы за истину, доблесть и знанье,
За человека святое призванье...
Пей же: твой кубок заздравный готов...»
«Нет, я не выпью из кубка рабов!»
«Пьем за надежды свои молодые
И за предания славы родные...
Пей же: твой кубок заздравный готов.»
«Нет, я не выпью из кубка рабов!..»
489
«За красоту, за любовь и за благо
Да напоит нас отрадная влага...
Пей же: твой кубок заздравный готов.»
«Нет, я не выпью из кубка рабов!»
«Знаем, - рабы твою жизнь отравляли,
Знаем, - рабы твою песнь оскорбляли...
Пей хоть на гибель презренных врагов».
- «Нет, я не выпью из кубка рабов!»
И вот я подумал1: да напишется о свободных поэтах что-нибудь столь же свободное - по принципу «как скажется», «как на душу ляжет», «как срифмуется». Нет, поэтому у этой статьи (да нет, не статьи; назовем это нерусским словом homage - скромным подношением и признанием, воспоминанием и благодарностью) никаких жанром и традицией предписанных литературоведческих задач - это просто «предложение почитать стихи» одного круга поэтов и поговорить о них, не очень-то при этом заботясь о связности разговора. Правда, что бы нам в кои-то веки и в самом деле просто не взять с полки какие-то книжки, не полистать их по тем закладкам, что в разное время и по разным случаям туда попадали, да не почитать стихов?
И пусть этих стихов будет много.
Говорят, что нормальная память устроена так, что из нее вытесняется все неприятное, - в больном организме нашей культуры из памяти оказался вытесненным самый счастливый период нашей поэзии.
Есть забытые поэты - они есть у всех литератур; мы богаты поэтами, по отношению к которым в какой-то момент крепко положили «забыть и не вспоминать». В «наиболее официальной» многотомной «Истории русской литературы», что выходила в 1950-х годах (внутренний голос
1 Автор сих листов, признаться, с непривычки испытывает некоторый дискомфорт от этого «я». Хочу, однако, сказать вот что. В двух способах презентации текста - от первого лица и от некоей «объективной реальности», доступной науке (в нашем случае литературоведению), - есть сегодня некоторый парадокс и, как говорится, ирония. Ибо в истории литературы наша «объективная реальность» до сих пор соткана из «фактов», которые уж очень часто суть не факты, а «акты» - акты прошлых интерпретаций, а то и прямых фальсификаций (хорошо бы все это как-нибудь собрать да ради досужего и интересного чтения издать какой-нибудь антологией, в коей явить бы наконец, как в издаваемых «классических» текстах вырезались фрагменты, опускались даты, как им приписывались смыслы, аккуратно противоположные авторским, и т.д.). И подумалось мне: пусть уж «Общество живых поэтов» будет от первого лица, ибо за «я» сегодня как-никак стоит хотя бы та реальность, что проделанная работа и суждения, заявленные под ответственность конкретного человека, - автора. Да и поэты, думаю, не возражали бы - уж они-то точно.
490
здесь тут же вопрошает: что, остальные «Истории» были «менее официальными»?), поэзии 1870-1880-х годов специально посвящены четыре статьи - о Надсоне, «крестьянском поэте-самоучке» И. Сурикове, «поэте-земце» Л. Трефолеве и Апухтине: Надсон при этом явлен как «продолжатель традиций гражданской поэзии Некрасова», а Апухтин в обойму попал, можно полагать, потому, что хотя и «не стал бойцом», «но в его ранних стихотворениях звучат социальные мотивы», а вторая половина стихотворения «Селенье», «не вошедшего ни в один из сборников произведений поэта» (анекдот, честное слово!), даже проникнута «высоким гражданским пафосом».
Конечно, с 1950-х годов воды утекло много, в больших и малых сборниках являлись имена и Фета, и Майкова, и Полонского... «Время -лучший составитель антологий». Но факт есть факт: для нас в анналах русской литературы и по сей день существуют лишь два «века» классической русской поэзии - «золотой» и «серебряный»; ведь вот и выражаемся-то мы так, как если бы никакой середины между ними и не было, ибо что уж там может быть между «золотом» и «серебром»? Вспоминаются барельефы на фронтонах старых школ: Пушкин, а непосредственно вслед за ним Маяковский, второй по первостепенности. О тех, кто «между» (с непременным изъятием Некрасова, призраков всевозможных «поэтов крестьянской и городской бедноты» вроде И. Сурикова; затем - слава тебе, Господи, - Тютчева), так и сообщалось - «второстепенные поэты» второй половины XIX в.
Ну и ладно, а мы как раз и почитаем стихи этих «второстепенных» -Аполлона Майкова, Льва Мея, Афанасия Фета, Николая Щербины, Алексея Апухтина, Алексея Жемчужникова, Алексея Толстого, Константина Случевского, Якова Полонского; конечно, до «первостепенности» Маяковского не дотягивали еще очень и очень многие, но не можем же мы краткий наш обзор превращать в антологию - ограничимся теми, коих упомянули.
Я сказал «самый счастливый период нашей поэзии». Никогда поэт у нас так часто не обращался к вечным вопросам бытия, не говорил о неиссякаемой красоте мира, никогда в его стихах не было столько самых разных смыслов, мыслей, чувств и состояний, никогда не было столько весны, - вообще природы - и, вот ведь что, никогда не было такой России -настоящей, подлинной, всякой - и богатой и нищей, но только не изувеченной под философию и дурные вкусы посетителей петербургских кондитерских с их вечными «передовыми» журналами, по столам разложенными. Да вот хотя бы у Алексея Жемчужникова:
Вон - старик прохожий с нищенской сумой Подошел к окошку;
491
Пробежали санки, рыхлой полосой Проложив дорожку.
Вон - дроздов веселых за рекою вдруг Поднялася стая;
Снег во всем пространстве сыплется как пух, По ветру летая.
Голуби воркуют; слышен разговор На конце селенья;
И опять все смолкло, лишь стучит топор Звонко в отдаленьи...
И смотреть, и слушать не наскучит мне, На дороге стоя...
Здесь бы жить остаться! В этой тишине
У него еще есть про «старую версту» - верстовой столб, что остался в стороне от новой большой дороги: лежит, завалившись, и все думает, что кому-то, как встарь, указывает путь... Так и передвижники Россию не рисовали.
Нет, при жизни их, конечно же, знали, читали и почитали, а Майков так и вовсе «поэт с Пушкина». (Еще и Мережковский будет писать о нем в цикле «Вечные спутники».) Забывать стали, пожалуй, с бурных 1910-х годов. Вот читаю биографический очерк, предпосланный собранию сочинений Л. Мея 1911 г.; на первой странице следующая история. Прижизненное собрание Мея вышло - с неизбежными для тех времен бесконечными опечатками - аж в трех томах (тогда, впрочем, говорили «выпуски» - в любом случае нашими «томами» это не было); второе издание, к 25-летней годовщине смерти поэта, оказалось куда более гладким, но зато к нему, что ж месту пропадать-то, сочли за благо подпечатать две обширнейшие статьи по физической географии и еще что-то в том же роде. С размахом, так сказать, почтили. А сегодня - много ли вспомним из Мея? Какие у него есть стихи!
Знаешь ли, Юленька, что мне недавно приснилося?.. Будто живется опять мне, как смолоду жилося; Будто мне на сердце веет бывалыми веснами: Просекой, дачкой, подснежником, хмурыми соснами, Талыми зорьками, пеночкой, Невкой, березами, Нашими детскими. нет, уж не детскими грезами! Нет. уже что-то тревожно в груди колотилося. Знаешь ли, Юленька?.. Глупо!.. А все же приснилося.
492
Это-ж до какой степени надо было «уйти в узкий мирок своих переживаний», чтоб написать такое?! Так и ходишь, повторяя: «Просекой, дачкой, подснежником, хмурыми соснами, талыми зорьками, пеночкой, Невкой, березами.»
У них был абсолютный слух на слово; хотя лучше, может быть, сказать так: никогда, ни до, ни после, поэт так не работал со словом, как в это время. Документальное тому свидетельство - собрание писем И. Тургенева: друзья шлют ему стихи - в ответ суровая, но дружеская, дружеская, но суровая критика: на каждом шагу - «так сказать нельзя», «замечательно», «рифма хромает», «неясно», «очень хорошо», «вычурно», «прозаично», «прибавлено для рифмы». (И всегда без скидок на дружбу и всегда с хорошим добрым юмором; вот о поэме друга: «Я пробовал читать ее лежа, стоя, кверху ногами, на полном бегу - с припрыжкой... ничего, ничего, ничего не понял!».) У Тургенева, похоже, и впрямь был какой-то абсолютно точный поэтический слух; Фет в воспоминаниях описывает такую историю: хоронили А. Дружинина; он, Фет, к поминальному столу написал в память друга стихи, где были строчки «ты чистым донесен в могилу»; Тургенев ему говорит: «Вы видите, я плачу, - это лучшая похвала стихотворению; но все-таки следует исправить стих "ты чистым донесен в могилу", так как доносят до, а не в».
Вот уж и впрямь «чистая поэзия», где мысль ясна и опрятна до последнего предлога, - не существуй этого нашего «чистая поэзия», его надо было бы придумать как раз для поэтов этого круга.
Давайте, Иван Сергеевич, скажем как-нибудь вот так. Во дни сомнений, во дни тягостных раздумий о судьбах великого и могучего, правдивого и свободного русского языка есть у нас та еще отрада, чтобы взять с полки книжку кого-нибудь из Ваших современников - да вот хотя бы доброго вашего приятеля Якова Полонского - и отдаться на волю той стихии, где стих до того чист и естествен, как если бы, по слову Ахматовой, он и впрямь просто взял да и сам собой случился и нет в нем ни одного слова, втиснутого в размер и даже как будто сказанного ради рифмы. Закладка. сейчас. закладка у нас на «Аллегории».
Я еду - мрак меня гнетет -И в ночь гляжу я; огонек Навстречу мне то вдруг мелькнет, То вдруг, как будто ветерок Его задует, пропадет...-Уж там не станция ли ждет Меня в свой тесный уголок?..
493
Ну что ж!.. Я знаю наперед -Возница слезет с облучка, И кляч усталых отпряжет, И, при мерцаньи ночника, В сырой покой меня сведет. И скажет: ляг, родной мой, вот Дощатый одр - засни пока...
А ну, как я, презрев покой, Не захочу - не лягу спать, И крикну: «Живо, хрыч седой, Вели мне лошадей менять!.. Да слушай ты... впряги не кляч -Лихих коней, чтоб мог я вскачь Опередивших нас догнать...
Чтоб мог прижать я к сердцу вновь Все, что вперед умчал злой рок: Свободу - молодость - любовь, -Чтоб загоревшийся восток Открыл мне даль - чтоб новый день Рассеял этой ночи тень Не так, как этот огонек».
Один мой старший коллега, прочитав первые из сих листов, говорил мне, моего же вразумления ради, такие слова (в чем мы, со своей стороны, усмотрим ту традицию «суровой дружеской критики», о которой я только что говорил). Вот, мол, ты пишешь, что они много работали со словом, но поэты всегда работают со словом, без этого человек не становится поэтом. Или вот здесь: «самый счастливый период нашей поэзии», - это ведь тоже еще доказать нужно; что ни говори, ты все же пишешь в академический журнал, а не в чат Интернета.
Ну что на это возразишь? Честно сказать, не хотелось мне отвлекаться от субстанций чисто поэтических, но да ведь и он прав, старший мой коллега. В самом деле, разве Пушкин не работал со словом? - да как каторжный: уже в «Лицейской тетради» мы сегодня обнаруживаем шесть или семь слоев авторской правки. Или тот же Маяковский: «Изводишь единого слова ради тысячи тонн словесной руды» (и как поэтически точна эта его формула «поэзия - та же добыча радия»!). Как-то и в самом деле на наш самый счастливый период поэзии надо бы взглянуть повнимательнее да понаучнее, что ли.
494
Здесь я, признаться, крепко призадумался. Задача ведь какая? Вот существует определенный круг поэтов - круг не широкий, но и не узкий: есть ли у этого десятка людей нечто такое, что их совершенно определенно объединяет между собой и одновременно отличает от иных поэтических кругов, существующих в одно или не в одно время с ними? Некогда мы с легкостью необыкновенной говорили о «литературном процессе» - в те времена таких задач не существовало: вот тебе объективно развивающийся процесс (скажем, усиление гражданских мотивов в поэзии), этих мы сюда включаем, этих отсюда куда подальше исключаем, - готово: «Надсон продолжал традиции гражданской поэзии Некрасова». Но вот наконец решили мы почитать иных поэтов, хотя бы Фета, благо ныне он и в самом деле не «второстепенен»: сплошная музыка и никакой тебе гражданственности! Где он, блаженной памяти «литературный процесс»-то?
С другой стороны, при всем нашем уважении ведь не согласимся же мы и с окуджавским «каждый пишет, как он дышит».
Нет, мы пойдем другим путем! Есть у нас замечательная формула «жизнь и поэзия - одно»; со времен Василия Андреевича Жуковского, ее автора, формулу эту, правда, толковали и так и эдак (и по большей части вовсе не так, как у Жуковского1, ну а мы. Впрочем, не будем загадывать.
Итак, «жизнь и поэзия - одно». Со стороны «жизни» - на материале социально-биографическом - мы для нашего круга поэтов немедленно обнаруживаем один момент, который и в самом деле резко выделяет его на фоне всей истории нашей литературы: он весь пронизан отношениями дружества и со-трудничеством (напишем через дефис - так для нашего случая лучше). Опять-таки, конечно, и Пушкин был всегда «весь в делах и друзьях» (ту самую «Лицейскую тетрадь» ведь семнадцать человек из черновиков в беловики переписывали) и Маяковский с кем-то, поди, был дружен. Стоп-стоп-стоп, пиши мы какую-нибудь структуралистскую «историю литературы без текстов» (об этом в свое время говорил Р. Барт) -с кем был дружен Маяковский? (имеем в виду отношения поэт - поэт или, на худой конец, поэт - прозаик). С кем был дружен Блок? Белый? Пастернак? Да, Блок и Белый одно время были дружны между собой, но какие же это были мучительные отношения! Я крепко не в курсе биографий проле-
1 У Жуковского было вот что. Я музу юную, бывало, Встречал в подлунной стороне, И Вдохновение летало С небес, незваное, ко мне; На все земное наводило Животворящий луч оно -И для меня в то время было Жизнь и Поэзия одно.
495
тарских поэтов, - может быть, у них священные узы дружбы связывали -ну кого? - Демьяна Бедного с. с кем они могли его связывать в конце-то концов? (вот ведь, честное слово, вопрос). Словом, похоже, мы не очень погрешим против истины, если скажем, что поэт новейшего времени среди таких же, как он, поэтов есть по большинству случаев «монада» - величина вполне обособленная и одинокая.
Почему это так, другой вопрос; занятна во всем этом социальная эволюция поэта того направления, о котором у нас столь много было всего написано хорошего и возвышенного: стоило ему посвятить себя «общему делу» (здесь, кажется, и сплотиться бы с соратниками в единый круг) -враз все оказались в контрах и с разорванными человеческими связями. Как вопрошал Дружинин по адресу Некрасова, «есть ли у него хотя один друг, хотя один товарищ юности?» Ладно, это особый сюжет - лучше вернемся к теме.
Да, так вот, мы говорим о круге поэтов, связанных между собой отношениями дружбы, приязни, симпатии, со-трудничества. И заметим, это единственный такой круг на всю историю русской литературы: ни до, ни после него ничего подобного не было. Есть не очень ясная идея «пушкинской плеяды», но «круга» у Пушкина не было - не было хотя бы просто по обстоятельствам его жизни, как его не было и у Лермонтова. Но вот наши поэты: «поэтический триумвират» Майкова, Полонского и Фета, друже-ско-родственный круг Алексея Толстого и братьев Жемчужниковых, теснейшим образом связанный с «триумвирами»; при этом Майков и Полонский душа в душу работают под началом Тютчева в Главном управлении иностранной цензуры; Тургенев с кем-то из них находится в постоянной переписке (с кем-то, правда, и нет), то вызываясь помочь Щербине, то поддерживая Случевского и так далее. Ко всему этому можно добавить еще несколько «пар» длительных отношений, исполненных самой сердечной приязни, пусть это и выведет нас за пределы формулы поэт - поэт: Майков и Гончаров, Майков и Достоевский, Фет и Л. Толстой, Фет и Страхов, Майков и Страхов.
(И вот ведь таинство «литературного процесса»: ничего подобного между прозаиками этого времени нет и в помине - сплошь конфликты!1
1 Над взаимоотношениями прозаиков второй половины века и впрямь витает какой-то вечный дух конфликтности, соперничества и взаимного неприятия. Каким «литературным процессом» объяснить все это? Долго и тяжело развивавшиеся конфликты между Тургеневым и Толстым (вплоть до преддуэльной ситуации), Тургеневым и Достоевским, Тургеневым и Гончаровым (вплоть до литературного суда), Достоевским и всей группой «Современника», взаимное неприятие в литературных отношениях между Толстым и Достоевским, вечную конфликтность Салтыкова-Щедрина, длительное литературное одиночество Лескова, и все это помноженное на журнальную войну всех против всех - московских журналов против петербургских, славянофилов против западников, «Современника» против «Отечественных записок», всех их разом против устоявшейся и респектабельной «Библиотеки для чтения».
496
Душой отдыхаешь, читая их и про них! «Инстинктивное предчувствие добра». На 50-летний юбилей литературной деятельности Полонского, что отмечался в 1887 г., Майковым были написаны стихи о «трех мальчиках», что когда-то давно, «за высший жребий человека считая чудный дар стихов, им предались невозвратимо», а потом всю жизнь оставались верны своему «поэтическому», «доброму тройственному союзу»). Вообще о сотрудничестве в этом кругу - не только в «поэтическом триумвирате» - говорить можно много: и рукописи друг друга читали, и сборники вместе редактировали, и наезжали друг к другу, чтобы поохотиться, порыбачить и просто погостить - вообще все что угодно. Есть среди этого еще и такой аргумент неотразимой силы, как (угадали?) собственной персоной советник Пробирной палаты Козьма Прутков, - ну какой еще период русской литературы являл на свет Божий что-либо подобное? Ведь пять, а временами и того более, человек писали!
Но вспомним нашу формулу «жизнь и поэзия - одно»: как все-таки в ней «жизнь» действует на «поэзию»?
Конечно, метафору эту нельзя понимать буквально и детерминистски: аристократ-де будет сочинять стихи так и об этом, а разночинец - по-иному и об ином. (Как писал Полонский Фету, «по твоим стихам невозможно написать твоей биографии, и даже намекать на события из твоей жизни...»). У нас, увы, нет пока ни науки, ни даже надлежащего языка, чтобы в таких материях хоть как-то разобраться. Здесь бы надо говорить о социальности литературы, да само понятие социального у нас так до сих и не установилось (кто сегодня внятно объяснит разницу между социальным и общественным?), а как было бы удобно с его помощью определять тот круг отношений, всегда неширокий, ближайшим синонимом к которому является «круг общения». Этот-то круг - сфера непосредственных и ближайшим образом опосредованных отношений человека с другими людьми, -полагаю, все и решает в литературных судьбах.
Нет, наверное, не все, но очень и очень многое. Ведь вот мы говорим о круге общения: в этом отношении всегда важен самый что ни на есть физический - не только духовно-преемственный - контакт с предшествующей эпохой, минимальное количество «опосредований» в отношении тех, кто был в твоем деле до тебя. Кто рукополагал Майкова в поэты? -Плетнев, добрейший Петр Плетнев, человек столь близкий к Пушкину: именно он, преподаватель университета, где учился Майков, и стал одним из первых читателей и почитателей юного поэта. И как хороши, как благодарны и трогательны эти строки Майкова, обращенные к Плетневу!
За стаею орлов двенадцатого года
С небес спустилася к нам стая лебедей,
И песни чудные невиданных гостей
497
Доселе памятны у русского народа. Из стаи их теперь один остался ты, И грустный между нас, задумчивый, ты бродишь, И прежних звуков полн, все взора с высоты, Куда те лебеди умчалися, не сводишь.
Или Фет. Свою первые стихи он отнес к М. Погодину, тот ему через какое-то время говорит: «Я вашу тетрадку, почтеннейший, показал Гоголю: он в этом случае лучший судья» и, наконец, возвращая: «Гоголь сказал: «Это несомненное дарование». Про Алексея Толстого и вовсе говорили, что еще мальчиком он первые свои опусы Пушкину читал.
Обо всем этом в свое время размышлял кн. П. Вяземский, говоря, что всякая национальная история литературы должна быть, помимо всего прочего и раньше всего, историей человеческого «общежития».
«Социальность литературы», «круг общения», «со-трудничество», «общежитие» - я здесь все пытаюсь ухватить тот момент формулы «жизнь и поэзия - одно», который действительно отличает этот круг поэтов в истории литературы. То был какой-то совершенно особый ее этап: с одной стороны, для многих и многих людей стихотворство действительно становилось делом жизни, с другой - и уж во всяком случае для наших поэтов, -тут по большинству случаев и речи не было, скажем, о литературном заработке или том авторском тщеславии, при котором нет ничего на свете приятнее, чем видеть свое имя на странице журнала. Яснее всего все это прочитывается в фигуре Ф. Тютчева - старшего современника наших поэтов: того вообще не заботило, будут ли напечатаны его стихи или нет (но писал постоянно! - напишет, скатает листок бумаги в шарик и бросит; потом за ним эти шарики подбирают). Апухтин не печатался в продолжение двадцати лет, говоря, что никакие силы не заставят его «выйти на арену, загроможденную подлостями, доносами и. семинаристами». В общем, конечно, многое здесь по многообразию этого явления невозможно выговорить на малом пространстве, но ясно, как минимум, одно: locus этой поэзии, по крайней мере в тенденции, есть высшие слои общества и несет она на себе тот отпечаток аристократизма, или, если угодно, благородства, что как общая доминанта шел от этих сфер (при этом, разумеется, совершенно не предполагая «благородства происхождения» как непременного своего условия: здесь русская литература со времен Жуковского - человека «никакого» происхождения - вполне сохраняла свой демократизм вольно-равноправной «республики слова»).
Что же касается со-трудничества, то свидетельств тому, в том числе и чисто поэтических, более чем достаточно. Да вот, например, у Полонского:
498
Полонский здесь не без привета
Был встречен Фетом, и пока
Старик гостил у старика, Поэт благословлял поэта. И, поправляя каждый стих, Здесь молодые музы их, Уютно провели все лето.
Знаете что, давайте в дополнение к нашему принципу «просто почитать стихи» добавим еще «пройтись по старым конспектам»: так, может быть, яснее предстанет и «жизнь», и «поэзия» этого круга.
Вот коротенькие выдержки из переписки Алексея Толстого тех лет, когда его стала тяготить придворная служба (при этом стоит вспомнить, что это была за служба: его, товарища своих детских игр, Александр II в день своей коронации назначил флигель-адъютантом, а когда Толстой стал открыто выражать нежелание дежурить во дворце, сделал егермейстером двора). Будущей своей жене Толстой пишет: «Я переполнен поэзией более, чем когда-либо, назло мундиру.»; «У меня такое отвращение, именно отвращение к службе.»; «Ты не знаешь, какой гром рифм грохочет во мне, какие волны поэзии бушуют во мне и просятся на волю.». Александру II: «Государь, служба, какова бы она ни была, глубоко противна моей натуре; знаю, что каждый должен в меру своих сил приносить пользу отечеству, но есть разные способы приносить пользу. Путь, указанный мне для этого провидением, - мое литературное дарование, и всякий иной путь для меня невозможен» (курсив везде А. Толстого. - Ю. Н.).
А вот иное явление «единства жизни и поэзии», - впрочем, изначально воспринимавшееся как противоречие и парадокс. Это Фет - помещик Шеншин и поэт Фет. Парадокс? Я вот все думаю над одной фразой Льва Толстого - и не нахожу ей объяснения. Фет ему прислал стихотворение «Среди звезд» (ну совершенно «чистая поэзия»!) и на том же листке довольно-таки горестно звучавшую тираду о том, что керосин стал стоить 12 копеек; Толстой по сему случаю молвил: «Это побочный, но верный признак поэта». Что это - шутка? Какой-то особый взгляд? Стихотворение же действительно «звездное». В нем с человеком от первого лица, от себя, разговаривают звезды (сразу и не вспомнишь, писал ли кто-нибудь именно так - не человек адресуется к звездам, а звезды к человеку .)
Нам нет числа. Напрасно мыслью жадной Ты думы вечной догоняешь тень; Мы здесь горим, чтоб в сумрак непроглядный К тебе просился беззакатный день.
499
Вот почему, когда дышать так трудно,
Тебе отрадно так поднять чело
С лица земли, где все темно и скудно,
К нам, в нашу глубь, где пышно и светло.
Но да пойдем дальше. И вот я думаю, что во всем этом и вырабатывалось то особое «слово», что присуще этому кругу: так «жизнь», наверное, и действует на «поэзию». «Вкус, батюшка, отменная манера; на все свои законы есть...» Ведь вот говорим же мы (стали говорить) про речевое поведение: что говорится, какими словами, каким тоном и т.д.; не пора ли и на литературу посмотреть с этой точки зрения? Каково «речевое поведение» автора (лирического героя); что именно он делает - всех вокруг учит, как кому жить, зовет на баррикады, изливает скорбь свою по поводу собственной загубленной жизни, спокойно и доброжелательно с тобой беседует? Как именно он, автор, к тебе, читателю, относится? Что для него важно - произвести такой-то и такой-то эффект, поделиться заветной своей мыслью, позубоскалить, поплакаться тебе в жилетку?
Вот здесь его и видно - то «слово», что выросло из «жизни».
Ведь что, среди прочего, интересно: наш круг поэтов в общем-то не ставит перед собой никаких специальных формально-технических задач; да, «стих должен звучать», все в нем должно быть на своем месте, но ведь никто из них не стремился к чисто технической виртуозности, как этим будут заниматься Северянин, Бальмонт, Брюсов, Кузьмин, - и уж, конечно, мы у них не найдем никакой дидактики. Здесь можно говорить о совершенно особом «слове» - это как будто оркестр, который всегда узнаваем по особому его звучанию. Сегодня, может быть, нам не всегда достанет «слуха», чтобы услышать это «слово», да ведь и вот еще что: оно порой настолько простое, что его сразу и не «расслышишь», это тот самый случай, когда искусства не видно. У Апухтина есть «Гаданье», в котором рефреном проходит: «Карты-то, карты какие!» - и ничего уж ужасно поэтического в этих «картах», казалось бы, нет, но, Боже мой, по мне - сказать ли? - в русской поэзии так чарующе не звучали ни одни строки о любви, безнадежной или счастливой. Там герой просит цыганку погадать -та начинает.
«Ох, не грешно ль в воскресение?
С нами господняя сила!
Тяжко мое прегрешение...
Ну, да уж я разложила!
Едешь в дорогу ты дальнюю,
Путь твой невесел обратный:
500
Новость услышишь печальную И разговор неприятный.
Видишь: большая компания Вместе с тобой веселится, Но исполненья желания Лучше не жди: не случится.
Что-то грозит неизвестное... Карты-то, карты какие! Будет письмо интересное, Хлопоты будут большие!
На сердце дама червонная... С гордой душою такою: Словно к тебе благосклонная, Словно играет тобою!
Глядя в лицо ее строгое, Грустен и робок ты будешь: Хочешь сказать ей про многое, Свидишься - все позабудешь!
Мысли твои все червонные, Слезы-то будто из лейки, Думушки, ночи бессонные -Всё от нее, от злодейки!
Волюшка крепкая скручена, Словно дитя ты пред нею... Как твое сердце замучено, Я и сказать не умею!
Тянутся дни нестерпимые, Мысли сплетаются злые... Батюшки-светы родимые! Карты-то, карты какие!!»
«Сплю, но сердце мое чуткое не спит» (Л. Мей), - какие-то слова, знать, только и можно услышать что таким вот чутким сердцем и тогда. тогда, по слову Владимира Соловьева, ты возносишься в область поэтических истин, которые никаким иным способом выговорить невозможно: это
501
прекрасно и все тут. Вот в этом стихе у Апухтина - как есть цыганку слышим: «Словно к тебе благосклонная, словно играет тобою». Здесь совершенно не видно «приема», о котором мы говорили бы в формальном анализе: все «услышано» и «ровно теми же самыми словами пересказано». И вдруг у тебя внутри на это слово отзывается что-то свое: цыганка, гаданье, дорога, судьба, жизнь. «Батюшки-светы родимые! Карты-то, карты какие!!».
Не знаю, меня всегда поражало это чудо, что стих может существовать за счет каких-то очень простых, совершенно будничных слов, поставленных как будто в обычные разговорные связи. Да, вот это чудо «неслыханной простоты». Читаешь и возникает ощущение, что говорить стихами - самое простое и естественное для человека дело: обмакнул перо в чернила и написал, в шутку ли, всерьез, что-нибудь . ну вот как у Алексея Толстого.
У приказных ворот собирался народ Густо;
Говорит в простоте, что в его животе Пусто!
«Дурачье! - сказал дьяк, - из вас должен быть всяк В теле;
Еще в Думе вчера мы с трудом осетра
Съели!»
Чтобы такому «слову» быть, мы понимаем, им отнюдь не надо было всякий раз давать друг другу стихи на проверку, устраивать коллективные чтения или читать о себе критические статьи: нет, так потому, что такова «норма», таково в это время и у этих поэтов отношение к литературному труду, таков, если говорить современным языком, их «поэтический дискурс», в котором, как во всяком дискурсе, определенные мысли всегда нерасторжимо связаны с определенным «словом». Но и журнальной критике внимали; когда в 1858 г. вышли двухчастные «Стихотворения Ап. Майкова», А. Дружинин писал: «В этих двух томах едва ли найдется неловкая рифма, неровный стих, небрежный оборот речи или торопливо набросанное заключение. Проверьте некоторые из майковских стихотворений, уже бывших в печати, с рецензиями по поводу этих стихотворений, - вы найдете, что в настоящем их издании автор принял к сведению все дельные указания критиков (иногда очень темных), округлил и сгладил все стороны, носившие в себе отпечаток несовершенства, изгнав все неточные выражения, заменив все тирады, замеченные в некоторой сухости, новыми образами, отличающимися рельефностью исполнения или сжатою силою сло-
502
га»1. Майков же и дал, наверное, самый ясный поэтический манифест такого отношения к слову.
Возвышенная мысль достойной хочет брони: Богиня строгая - ей нужен пьедестал, И храм, и жертвенник, и лира, и кимвал, И песни сладкие, и волны благовоний.
Малейшую черту обдумай строго в ней, Чтоб выдержан был строй в наружном беспорядке, Чтобы божественность сквозила в каждой складке И образ весь сиял - огнем души твоей!..
Исполнен радости, иль гнева, иль печали, Пусть вдруг он выступит из тьмы перед тобой -И ту рассеет тьму, прекрасный сам собой И бесконечностью за ним лежащей дали.
Как мы согласились, это «очень чистая поэзия» - поэзия, в которой ни строчки не будет написано в нарушение законов языка, ее питающего. Поэт этого круга никогда не напишет что-нибудь вроде «вдруг из маминой из спальни» или, там, «от Москвы до самых до окраин»; он и за поминальным столом, весь в слезах, поправит в стихе предлог. На этих стихах детей бы учить родному языку! - мы же его учили. ну да мы помним, по чему мы его учили: «Чудище обло, озорно, огромно, стозевно и лаяй». Не очень ясно представляю себе, как его учат сегодня, но наблюдаемые результаты ясно указывают на то, что «чудище лаяй» еще борзее: как совсем недавно неслось с ультракоротких волн, «хали-гали паратрупер, нам с тобою было супер». Дело, кажется, идет к тому, что от русского языка в общем употреблении скоро вообще одни служебные части речи останутся.
Нет-нет, после «паратрупера», благо с ним в конце концов все так замечательно - ну просто супер! - сложилось, срочно надо что-нибудь почитать. вот хотя бы майковских «Ласточек».
Взгляну ль по привычке под крышу -Пустое гнездо под окном: В нем ласточек речи не слышу, Солома обветрилась в нем.
1 Цит. по: Златковский М.Л. А.Н. Майков. - 2-е изд. - СПб., 1898. - С. 51.
503
А помню я, как хлопотали Две ласточки, строя его! Как прутики глиной скрепляли И пуху таскали в него!
Как весел был труд их, как ловок! Как любо им было, когда Пять маленьких, быстрых головок Выглядывать стали с гнезда!
И целый-то день говоруньи, Как дети, вели разговор... Потом полетели, летуньи! Я мало их видел с тех пор!
И вот - их гнездо одиноко! Они уж в иной стороне -Далёко, далеко, далеко... О, если бы крылья и мне!
Некогда эти стихи были во всех книжках для начального детского чтения, а журналы писали о «педагогическом значении» поэзии Майкова. Кстати, коль уж речь зашла о педагогике. Почему бы детям нашим и внукам в каком-нибудь уже и начальном классе, среди прочего, не посидеть, скажем, над «Кузнечиком-музыкантом» Полонского? Там, если кто не знает (подзабыл), главный герой - «полевой кузнечик» («росту небольшого, но продолговатый; на спине носил он фрак зеленоватый; тонконогий, тощий и широколобый. Был он сущий гений - дар имел особый: музыкантом слыл он между насекомых и концерты слушать приглашал знакомых.»). Вот наудачу более пространный фрагмент этой «шутки в виде поэмы» (так у Полонского).
Вдруг над ним порхнуло чудное виденье, Бабочка - такая, что - мое почтенье! Белизны жемчужной крылышки с каемкой, Глазки - изумруды, носик нежный, тонкий. Бархатец на шейке, бантик на затылке, Увидал кузнечик - затряслись в нем жилки. Бабочка все ниже и так близко вьется, Что невольно сердце у артиста бьется. Бабочка - не знаю, видела ль бедняжку Или не видала, - только кушать кашку
504
Села - и, конечно, ничего не съела. «Ах, - она сказала, - если б я умела Так же петь отлично, как один известный Всем артист-кузнечик! - Если бы небесный Голос я имела, - как бы я запела! О, как я бездарна! О, как я.» -
«Напрасно...» -Перебил кузнечик. (Он влюбился страстно В милую болтунью.)
Бабочка украдкой На него взглянула:
«Ах, какой он гадкий!» -Думает. Однако ж улыбнулась мило, Подняла свой носик и проговорила: «Отчего ж напрасно?!» - «Отчего?!» -
Смешался Мой артист, однако рекомендовался. «Очень, очень рада!» - молвила кокетка (Бабочки бывают без кокетства редко). -Очень, очень рада! Звуки вашей скрипки Часто долетают даже к нам под Липки». Покраснел кузнечик, начал завираться, Умоляя гостью чаще с ним видаться. Бабочка вспорхнула и, не давши слова Прилететь вторично, прилетела снова.»
Несколько, согласитесь, отличается от «А потом как закричит на меня, как ногами застучит на меня. "А не то как налечу", говорит, -"растопчу и проглочу", говорит».
Здесь пора сделать одно вполне неуместное признание: я понятия не имею, как анализировать стихи (есть, кажется, такая дисциплина - «анализ поэтического текста»), в запущенном моем случае что ямб, что хорей, что анапест, - с первого взгляда безошибочно распознаю лишь верлибр. Конечно, как всегда, когда пишешь, что-то подчитываешь, - отдельными находками хочу поделиться с читателем.
Великолепно начало статьи И. Анненского «Что такое поэзия?»: «Этого я не знаю», - сразу же вослед заголовку пишет поэт и меланхолически продолжает: «Кажется, нет предмета в мире, о котором бы сказано было с такой претенциозностью и столько банальных гипербол, как о поэзии».
Меня самого больше всего заставила призадуматься мысль одного (сейчас не вспомню, кого именно) английского критика: «Стихи - это
505
наиболее завершенная форма человеческой мысли». Вначале оно как будто даже и «не читается», но потом доходит. Конечно же, это так! И это та завершенность, которая в стихе проявляется двояким образом. Или нет, -трояким. Словом, сложилось у меня, многогрешного, на этот счет следующее умственное воззрение: все иллюстрации к нему - из нашего круга поэтов.
«Стих как наиболее завершенная форма человеческой мысли». Ярче всего это выражается во всегдашнем тяготении поэзии к той логической завершенности, когда идея стихотворения, его высшая нота, «апофеоз» приходятся на последние строки. Это мы обнаруживаем вообще во всяком стихе, если не по факту (это необязательно будут «две последние строчки» или последняя строфа), то в общем его составе - в движении поэтической мысли к своему апогею, к тому подчас совершенно афористично звучащему завершению, ради которого, как иногда кажется, поэт и брался за перо. (Из письма Тургенева: «Нет того завершающего взмаха, без которого лирическая штучка всегда кажется пресной».) С иллюстрациями здесь только та проблема, что их слишком много; давайте так: мы сегодня немного читали из Мея, так что .
Он весел, он поет, и песня так вольна, Так брызжет звуками, как вешняя волна, И все в ней радостью восторженною дышит И всякий верит ей, кто песню сердцем слышит; Но только женщина и будущая мать Душою чудною способна угадать, В священные часы своей великой муки, Как тяжки иногда певцу веселья звуки. Еще Мей.
Не верю, Господи, чтоб ты меня забыл, Не верю, Господи, чтоб ты меня отринул: Я твой талант в душе лукаво не зарыл, И хищный тать его из недр моих не вынул. Нет! в лоне у Тебя, всесильного Творца, Почиет красота и ныне и от века, И ты простишь грехи раба и человека За песни красоте свободного певца. Или вот у Случевского .
Последние из грез, и те теперь разбились! Чему судьба, тому - конечно, быть . Они так долго, бережно хранились, И им, бедняжкам, так хотелось жить . Но карточный игрок - когда его затравят -
506
По воле собственной сжигая корабли, Спокойней прежнего, почти веселый, ставит Свои последние, заветные рубли!
То было во-первых, - теперь во-вторых. В принципе о завершенности можно говорить и применительно к отдельной строке стихотворения (пусть у любого поэта мы найдем и множество проходных строк; и, конечно, не будем здесь говорить о дурной поэзии, коей в истории литературы и в славной ее современности, увы, хоть отбавляй). Поэт пишет «эссенциями», - это совершенно особая вытяжка из языка. Вот, скажем, вернуться к строчке Мея «Сплю, но сердце мое чуткое не спит»: выражаясь казуистически, сердце в таком именно смысле не бывает чутким - чуткий у нас в языке слух, чуткая душа. Но вот это она и есть - «эссенция», «алхимия слова»: в строчке Мея и сердце, и слух, и душа присутствуют одновременно. Так Мандельштам объяснял свой метод - перескоком через промежуточные ходы мысли («сохрани мою речь навсегда за привкус несчастья и дыма, за смолу кругового терпенья, за совестный деготь труда»: почему «за смолу»; почему «кругового»; почему «деготь»? - но ведь все совершенно понятно: это поэт, как старая лошадь, все идет и идет по кругу ежедневного своего труда); так нас трогает песня, в которой на самом-то деле все по большинству случаев чистой воды «в огороде бузина, а в Киеве дядька».
И вот еще одна мысль - совершенно в духе заявленного «субъективного литературоведения»; это у нас будет в-третьих. Написана она «эссенциями» или нет, у стихотворной строки (строфы), бывает, складывается ну совершенно счастливая судьба: она откладывается в памяти общества, совершенно свободно передается от поколения к поколению, для чего ей не нужно никаких «носителей» - книги или чего-либо еще; словом, она становится живой клеточкой языка и тем приобретает какую-то уже абсолютную завершенность - ни прибавить, ни убавить. В этом смысле поэзия живет - проза умирает; четырехтомного романа не существует, если только в данный момент мы его не читаем, а какой-нибудь «дядя самых честных правил», отправленный поэтом к праотцам уже на первой странице поэмы, будет жить себе поживать, покуда существует тот язык, на котором с ним так бесцеремонно в свое время обошлись. Нет, конечно, есть и «Все смешалось в доме Облонских», но что там дом Облонских против россыпей всего того, что пришло в язык из поэзии?!
Вот ты перелистываешь Полонского и взгляд твой падает на строки
В Тифлисе я ее встречал. Вникал в ее черты: То - тень весны была, в тени Осенней красоты.
507
Это из маленькой поэмы «Н.А. Грибоедова», Чавчавадзе, что стала женой, а потом так скоро И окончание поэмы:
Там, в темном гроте - мавзолей, И - скромный дар вдовы -Лампадка светит в полутьме, Чтоб прочитали вы Ту надпись и чтоб вам она
Напомнила сама -Два горя: горе от любви И горе от ума.
В заглавии нашего «воспоминания и благодарности» стоит «Общество живых поэтов» - и вот почему. Мне кажется, что обо всей этой истории - Грибоедов и Нина Чавчавадзе - уже никто и никогда не напишет лучше Полонского; это слова (здесь каждый может выразиться на свой манер и по своему миропониманию), ставшие частичкой Абсолюта, - это слово, вернувшееся в Логос. И, наверное, многое еще будет написано о женщине и ее красоте, но две эти строчки - «то тень весны была, в тени осенней красоты» - будут жить в русском языке, пока живет он сам.
И можно долго размышлять о хлебе насущном и пище духовной, но мнится мне, что об этом уже никто не скажет лучше Майкова:
О Боже, ты даешь для родины моей Тепло и урожай, дары святые неба, -Но, хлебом золотя простор ее полей, Ей также, Господи, духовного дай хлеба!
Да, пусть это будет «общество живых поэтов».
Кто-то, не помню кто, сказал: «До Блока поэт говорил о том, как он любит женщину, после Блока, - как женщина любит его» (или, добавим от себя, как она его не любит, и это ему в большей или меньшей степени действует на нервы). С этим необязательно соглашаться, хотя в чем-то можно и согласиться, - мы скажем так: верно то, что с какого-то исторического момента (но, наверное, все-таки не с Блока) у нас появился поэт, у которого с эмоциональной сферой жизни вообще не все в порядке. Разговор об этом типе мы сейчас заводить не будем, а вместо того скажем, что за сардонической той фразой о поэте и женщине явно и неявно стоит все то же деление поэзии на «золотой» и «серебряный» века: вот, мол, Пушкин - это «Я вас любил, любовь еще, быть может.», а, скажем, Есенин, наоборот, -
- о той самой Нине вдовой Грибоедова.
508
«Ты меня не любишь, не жалеешь»; в промежутке для уяснения литературного процесса можно еще со вниманием рассмотреть «О, закрой свои бледные ноги», где еще не окончательно определилось, кто к кому как относится. («А то простудишься», - добавил один критик, в каковой редакции и мы готовы признать в этом произведении выражение в общем-то очень доброго отношения человека к человеку).
Как у нас обстоит дело с возвышеннейшим из чувств в том полувеке русской поэзии, который ни «золотой», ни «серебряный»? Кого взять -Полонского, Фета? Возьмем Щербину, хотя он здесь стоит немножко наособицу, ибо уж очень сильно был увлечен «антологической» своей поэзией и вообще Элладой (но и то сказать - можно ли Элладой быть увлеченным «слишком сильно»?). Это у нас называется, - сейчас посмотрим, -это у нас называется «Южная ночь».
На раздольи небес светит ярко луна, И листы серебрятся олив; Дикой воли полна, Заходила волна, Жемчугом убирая залив.
Эта чудная ночь и темна, и светла, И огонь разливает в крови; Я мастику зажгла, Я цветов нарвала: Поспешай на свиданье любви!..
Эта ночь пролетит, и замолкнет волна
При сияньи бесстрастного дня,
И, заботой полна,
Буду я холодна:
Ты тогда не узнаешь меня!..
Вообще, конечно, было бы интересно подумать, как в русской поэзии изменялось понимание этого «поединка рокового» - отношения мужчины к женщине и женщины к мужчине: нравы-то, поэт ты или не поэт, менялись, - сообразно этому должны были меняться и романтические «условия поединка». Я здесь хочу сказать одно: вторая половина века -это совершенно определенно момент равновесия межу «было» и «стало», между тем поэтом, что готов издалека молиться на «чистейшей прелести чистейший образец», и тем, что «читает стихи проституткам и с бродягами жарит спирт». «Мужчина и женщина» этого полувека суть очень счастливые люди, знающие «всю» любовь - от немого и целомудренного обожа-
509
ния до счастья медового месяца и рождения первенца: ни до, ни после этого времени ничего подобного в русской поэзии не было. Ну и, конечно, счастлива женщина этих времен: какие ей писались стихи! Это ж в какие еще времена могла она про себя прочитать такое, как вот эти «Дорожные
думы»?
Всё, что, прощаясь, ты мне говорила, Снова твержу я в невольной тоске. Долог мой путь, и дорога уныла... Что-то в уютном твоем уголке?
Только бы кончился день без печали, Только бы вечер прошел веселей, Только бы сны золотые летали Над головою усталой твоей!
Только бы счастье со светлыми днями Так же гналось по пятам за тобой, Как наши тени бегут за санями Снежной равниной порою ночной!
Это Апухтин - удивительная, всегда какая-то сдержанная, от чужих нескромных взоров укрытая муза. То у него цыганка гадает, то вот это «моление» не столько о женщине или перед женщиной, сколько за нее: ну ничего не надо, - «только бы сны золотые летали над головою усталой твоей!»
Они и расставались-то, когда расставались, как-то уж очень по-своему; мы сегодня о таких ситуациях говорим «расстаться по-доброму», но в нашем этом «по-доброму» как раз самой доброты-то, согласитесь, никакой нет и не предполагается: «по-доброму» - сиречь без сцен и скандалов, без нанесения друг другу тяжкого морального и материального ущерба.
У Случевского есть два коротеньких, в две строфы каждое, стихотворения - они и стоят-то рядом: знать, об одном и том же чувстве -«вспыхнувшем, неутоленном». Вот первое:
Смотрит тучка в вешний лед, Лед ее сиянье пьет, Тает тучка в небесах, Тает льдинка на волнах. Облик тающий вдвойне,
510
И на небе, и в волне, -Это я и это ты, Оба - таянье мечты.
Вот второе.
Упала молния в ручей, Вода не стала горячей. А что ручей до дна пронзен, Сквозь шелест струй не слышит он. Зато и молнии струя, Упав, лишилась бытия. Другого не было пути. И я прощу, и ты прости.
Но да не будем о расставаниях и прощаниях, о «вспыхнувшем и неутоленном», а почитаем-ка лучше о том, что сбылось. А это. это прямиком поведет нас к Майкову. По Майкову, как по Стендалю, можно изучать все то, что сам Стендаль, кажется, называл «развитием чувства». Не хотелось мне, признаться, выделять кого-то одного из этого круга поэтов, но сейчас думаю, что о Майкове придется (как в те времена писалось, - «поставляю своим приятным долгом») говорить особо. А пока
Еще я полн, о друг мой милый, Твоим явленьем, полн тобой!.. Как будто ангел легкокрылый Слетал беседовать со мной, -И, проводив его в преддверье Святых небес, я без него Сбираю выпавшие перья Из крыльев радужных его...
Помнишь: мы не ждали ни дождя, ни грома,
Вдруг застал нас ливень далеко от дома;
Мы спешили скрыться под мохнатой елью...
Не было конца тут страху и веселью!
Дождик лил сквозь солнце, и под елью мшистой
Мы стояли точно в клетке золотистой;
По земле вокруг нас точно жемчуг прыгал;
Капли дождевые, скатываясь с игол,
Падали, блистая, на твою головку
Или с плеч катились прямо под снуровку...
511
Помнишь, как все тише смех наш становился?.. Вдруг над нами прямо гром перекатился -Ты ко мне прижалась, в страхе очи жмуря... Благодатный дождик! Золотая буря!
А вот «Дочери» (написано, надо полагать, в тот миг высшего счастья, когда не до рифм)
Новая, светлая звездочка В сумрак души моей глянула! Это она, моя девочка! В глазках ее уже светится Нечто бессмертное, вечное, Нечто, сквозь мир сей вещественный Дальше и глубже глядящее...
И «на десерт» прочитаем-ка мы этого великолепного, такого легкого и озорного «Анакреона».
В день сбиранья винограда В дверь отворенного сада
Мы на праздник Вакха шли И - любимца Купидона -Старика Анакреона
На руках с собой несли.
Много юношей нас было, Бодрых, свежих, каждый с милой,
Каждый бойкий на язык; Но вино сверкнуло в чашах -Мы глядим - красавиц наших
Всех привлек к себе старик!..
Дряхлый, пьяный, весь разбитый, Череп розами покрытый, -
Чем им головы вскружил? А они нам хором пели, Что любить мы не умели,
Как когда-то он любил!
Да, о Майкове надо говорить особо, такое уж это явление - «a man for all seasons». Это какое-то чистое и полное завершение Пушкина: Пуш-
512
кин ведь - вы думали об этом? - явление совершенно незавершенное, только в стихах и завершившееся; а все остальное - сплошное начало и становление: «Евгений Онегин» (незавершенный в прямом смысле слова), проза, исторические штудии, совершенно неудавшаяся журналистика - и так буднично и нелепо прерванный полет жизни; сказали бы «случайно», если бы он сам не искал этой своей пули. Вообще в том поколении годами «завершились» разве что Жуковский да Вяземский, остальным как будто и впрямь сам рок судил эти (плюс-минус) 37 лет жизни, за которые человек никак не завершается1.
Майков же столь прекрасно и всеобъемлюще завершен! Или, если повторить то, что Баратынский написал о Гёте - еще одном великом старце литературы,
. ничто не оставлено им Под солнцем живым без привета. На все отозвался он сердцем своим, Что просит у сердца ответа.
Здесь нет возможности пусть даже в общих чертах представить не то что «житийную», но и творческую биографию поэта, - еще и то сказать, что вторая явно обширнее первой. Не будем поэтому говорить ни о поэмах Майкова, ни о его переводе «Слова о полку Игореве» - только о стихах да, может быть, о тех нескольких моментах жизни, в которых ярче всего вы-
1 Я как-то подсчитывал «продолжительность жизни» поэта и прозаика в первых трех четвертях XIX в., - так вот, ощущение такое, как если бы это были разные эпохи с разной средней продолжительностью жизни. Поэты прожили: А. Тургенев - 22, Веневитинов - 22, Лермонтов - 27, Дельвиг - 33, Кольцов - 33, Пушкин - 37, А. Одоевский - 37, Тепляков - 38, Грибоедов - 39, Илличевский - 39, Козлов - 41, Языков - 43, Баратынский -44, Кюхельбекер - 49 лет. Прозаики: Бестужев-Марлинский - 40, Гоголь - 43, Нарежный 46, Сенковский - 56, Загоскин - 63, В. Одоевский - 66, Калашников - 66, С. Аксаков - 68, Бегичев - 69, Вельтман - 70, Булгарин - 70, Даль - 71, Погодин - 75, Лажечников - 77, Греч - 80 лет. Конечно, натуре поэтической в те времена отправиться в мир иной было куда легче, нежели прозаической: во время бала перебежал по зимнему морозцу из флигеля во флигель и, глядишь, через полгода-год слег с чахоткой, но вот какая вещь - чахоткою в этом ряду умер один лишь Веневитинов (и, возможно, А. Тургенев). Словом, все это как-то очень неясно и отдает мистикой: еще здесь и то, что люди, смолоду занимавшиеся стихотворством, но затем отставшие от него, - начиная с одесского приятеля Пушкина Ф. Туманского и кончая выпускником Царскосельского лицея Салтыковым-Щедриным, -потом долго прожили в самом что ни есть более или менее добром здравии, а Федор Глинка, также начинавший со стихов, а потом ушедший в журналистику, так прожил чуть не сто лет - 94 года. К концу века «демография литературы» резко изменилась в пользу поэзии; поэты нашего круга прожили: Мей - 40 лет, Щербина - 48, Апухтин - 53, Толстой -58, Случевский - 67, Фет - 72, Майков - 76, Полонский - 79, А. Жемчужников - 87 лет. И вот ведь «литературный процесс» - продолжительность жизни прозаика для последней четверти века резко пошла вниз.
513
разился масштаб личности. Масштаб же этот - единственный на всю историю русской культуры: другого человека такой всесторонней - «невозможной»! - одаренности, какой природа одарила Аполлона Майкова, в нашей истории не было. Сын художника, он и сам было пошел по стопам отца; одновременно писались стихи, - да какие! (Удивительно, сколь много в «классику» вошло раннего, двадцатилетнего, Майкова!)
Гармонии стиха божественные тайны Не думай разгадать по книгам мудрецов: У брега сонных вод, один бродя, случайно, Прислушайся душой к шептанью тростников, Дубравы говору; их звук необычайный Прочувствуй и пойми. В созвучии стихов Невольно с уст твоих размерные октавы Польются, звучные, как музыка дубравы.
И вот оно настало - непростое распутье его жизни, когда нужно было делать выбор между живописью и литературой; об этом времени в его биографии читаем следующую историю. «В мастерской старика Майкова император Николай Павлович увидал однажды картину работы поэта. Она так понравилась государю, что тот пожелал ее приобрести для католической капеллы. Молодой Майков отказался от вознаграждения и Николай Павлович пожаловал ему бриллиантовый перстень. Вот тут-то и стала Майкова волновать мысль вернуться к живописи. Но огромный успех его стихотворений решил судьбу поэта. Граф С.С. Уваров в качестве министра народного просвещения счел нужным и полезным поощрить молодого поэта: представить книжку стихотворений Майкова «как плод студенческого досуга». На докладе император спросил, чего желает Майков, и поэт ответил министру: «Ехать в Италию». По Высочайшему повелению Майкову выдана была тысяча рублей на поездку за границу и дан продолжительный отпуск»1.
Без малого два года продолжался этот «пенсион», в продолжение которого Майков успел еще и в Сорбонне лекции послушать, и в Праге над славянскими древностями поработать - такие вот человеку довелось претерпеть на себе «свинцовые мерзости николаевского режима». Вся остальная жизнь поэта - это в основном книги, книги, книги, что его самого устраивало как нельзя больше. Любопытна выписка из его служебного формуляра по Петербургскому комитету иностранной цензуры, где он трудился с 1852 г. и до конца жизни (пятнадцать лет под началом Тютчева
1 Быков П.В. А.Н. Майков // Майков А.Н. Полн. собр. соч. / под ред. П.В. Быкова. -9 изд., испр. и доп. - СПб., 1914. - Т. 1. - С. Х1У-ХУ.
514
и многие годы бок о бок с Полонским): «В последние два месяца 1852 года и в продолжение 1853 года г. Майков рассмотрел 223 книги на 4 языках: французском, немецком, итальянском и английском; в этих прочитанных книгах было 101 329 стран. в 8 долю листа»1.
И все это время беспрерывным потоком шли стихи. Стихи, как мы выражаемся, очень разные. Я как-то открыл наугад его сборник из «Большой библиотеки поэта», так даже и изумился .
Осердившись, кастраты, Что я грубо пою, Злобным рвеньем объяты, Песнь запели свою.
Голоса их звенели, Как чистейший кристалл; В их руладе и трели Колокольчик звучал;
Чувства в дивных их звуках Было столько, что вкруг В истерических муках Выносили старух.
Оказалось, это из «Переводов и вариаций Гейне», что с совершенной полнотою тех кастратов и разъясняет. Нет, конечно, это не Майков в своем собственном качестве. «Настоящий» Майков это. вот стихотворение, так понравившееся Достоевскому (еще одна пожизненная дружба со времен собраний у Петрашевского).
Дорог мне, перед иконой В светлой ризе золотой, Этот ярый воск, возженный Чьей неведомо рукой. Знаю я: свеча пылает,
Клир торжественно поет -
Чье-то горе утихает, Кто-то слезы тихо льет, Светлый ангел упованья
1 Златковский М.Л. Указ. соч., с. 38.
515
Пролетает над толпой... Этих свеч знаменованье Чую трепетной душой: Это - медный грош вдовицы, Это - лепта бедняка, Это... может быть... убийцы Покаянная тоска... Это - светлое мгновенье В диком мраке и глуши, Память слез и умиленья В вечность глянувшей души.
М-да, наши «воспоминание и благодарность» грозят затянуться: благодарность же не должна быть многословной. Что ж, простимся с Аполлоном Николаевичем вот на этой последней сцене его жизни. Да скажем еще вот что. Философствовать, говорят, - «значит учиться умирать»; может быть, и стихотворствовать - учиться тому же? Страшная, мучительная смерть Некрасова. И такой, не могу найти слова, уход Майкова! «Накануне смерти, повторяя свое любимое стихотворение к портрету Императора Александра III, он вдруг запнулся и никак не мог вспомнить одной строфы. Раздосадованный этим обстоятельством, он было пытался встать с постели, чтобы отыскать в кабинете это стихотворение. Конечно, домашние предупредили его желание и принесли ему книжку; он надел очки, приблизил к себе свечу, отыскал забытое место, прочел его и затем окончил стихотворение по памяти. Тогда только, успокоившись, он заснул и пролежал в полузабытьи до самой своей кончины»1.
1. Из бездны Вечности, из глубины Творенья
На жгучие твои запросы и сомненья Ты, смертный, требуешь ответа в тот же миг, И плачешь, и клянешь ты Небо в озлобленье, Что не ответствует на твой душевный крик. А небо на тебя с улыбкою взирает, Как на капризного ребенка смотрит мать, С улыбкой - потому, что все, все тайны знает, И знает, что тебе еще их рано знать!
Есть одно очень занятное представление: существовало-де «чистое искусство», у него были свои «жрецы» (это, понятно, наш круг поэтов) и
1 Златковский М.Л. Указ. соч., с. 102.
516
эти люди были как небо от земли далеки от «велений времени», «идеалов прогресса», «общества» и т.д. Сие воззрение, может быть, не стоило бы и разговора-то, но дело в том, что мы, по сути, не очень-то далеко ушли от тех времен. Вся незадача в том, что у нас, я уже об этом говорил, в общем-то нет даже и надлежащего языка, чтобы говорить о таких материях. Вот, например, в культурологии мы говорим о воздействии «общества» на «культуру» или «культуры» на «общество»: полагаем ли мы, что до момента такового воздействия в этом самом «обществе» никакой «культуры» не было? Где кончается «жизнь» и начинается «поэзия»: у дверей библиотеки; книжного магазина; концертного зала, где сейчас начнется вечер поэзии?
Да нет всех этих границ! Есть одно нерасчленимое целое - жизнь; поэзия есть способ, один из способов, об этой жизни мыслить и говорить, выявляя в ней то, что можно назвать поэтическими истинами, только в одной «компании» это будут делать так, а в другой иначе, да ведь на то она и жизнь .
2. И вот еще вопрос: от какого именно общества была оторвана «чистая поэзия»? А оторвана она была, и это уж точно так, от «общества» гг. Писарева, Зайцева и тьмы их восторженных поклонников - от того, то бишь, «общества», в котором «всякий ремесленник полезнее любого поэта настолько, насколько положительное число больше нуля». (И что это они все время такие странные сравнения проводили - поэта с ремесленником, Пушкина с сапогами?)
3. Оным господам в пылу их борьбы за общественный прогресс, скажем мы сегодня, как-то не удалось дерзновенные свои мысли додумать до логического конца, хотя Писарев со своим полным «разрушением эстетики» и подошел к тому почти вплотную. Итак, что есть общество, если в нем разрушить всю и всякую эстетику, - вообще когда-либо в истории такое общество существовало? Поэзию в истории мы обнаруживаем везде, где уже существует религия - еще до всяких «ремесленников», да и самое раннее ремесло мы видим не иначе, как со своей эстетикой. Популярные оные господа на самом деле предлагали своему читателю не прогресс, а совершенно ублюдочную утопию - «сонной мысли колыханье, то, чего на свете нет». Или выразимся по-иному, поскольку была в этом своя динамика - вначале пройтись по «непрогрессивным» писателям, потом развенчать Пушкина с Лермонтовым, потом. О наших поэтах, кстати, было заявлено следующее: «Гг. Фет, Полонский, Щербина, Греков и многие другие микроскопические поэтики забудутся так же скоро, как те журнальные книжки, в которых они печатаются». Словом, так: то была своего рода «пирамида» на манер общества МММ, где первые, вторые, третьи и все последующие лени голубковы до определенного момента всегда что-то получают («прогресс», «положительную науку», «общественное
517
благо», «освобождение человека»), но последние всегда становятся обманутыми вкладчиками - для них в этой схеме уготовано первобытное стадо. «Освободить человека», предварительно высвободив в нем животное .
4. Мы дорого заплатили за такое освобождение да, кажется, и по сей день еще не рассчитались по непомерным тем счетам. Одна отрада: время и в самом деле «лучший составитель антологий».
Ну вот, а мы пока свои стихи почитали, пройдясь по закладкам, что попадали в любимые книги в разное время и по разным случаям. Ага, вот еще одна. в сборнике Случевского.
Ты не гонись за рифмой своенравной И за поэзией - нелепости оне: Я их сравню с княгиней Ярославной, С зарею плачущей на каменной стене.
Ведь умер князь, и стен не существует, Да и княгини нет уже давным-давно; А все как будто, бедная, тоскует, И от нее не все, не все схоронено.
Но это вздор, обманное созданье!
Слова - не плоть. Из рифм одежд не ткать!
Слова бессильны дать существованье,
Как нет в них также сил на то, чтоб убивать .
Нельзя, нельзя. Однако преисправно Заря затеплилась; смотрю, стоит стена; На ней, я вижу, ходит Ярославна И плачет, бедная без устали она.
Сгони ее! Довольно ей пророчить! Уйми все песни, все! Вели им замолчать! К чему они? Чтобы людей морочить И нас, то здесь - то там, тревожить и смущать!
Смерть песне, смерть! Пускай не существует!.. Вздор, рифмы, вздор стихи! Нелепости оне... А Ярославна все-таки тоскует В урочный час на каменной стене...
518
