CC BY
18В.С. Авдонин, Т.Ш. Адильбаев, Ю.Д. Артамонова, С.Т. Золян, М.В. Ильин, И.М. Локшин, И.В. Фомин
ОБРАЗНЫЙ ЯЗЫК КАК ТРАНСДИСЦИПЛИНАРНЫЙ ИНТЕРФЕЙС: ОТ БИОЛОГИЧЕСКИХ МЕТАФОР К ПОЛИТИЧЕСКИМ И ОБРАТНО1
Беседа, состоявшаяся 14 ноября 2017 г. в рамках семинара Центра перспективных методологий социально-гуманитарных исследований ИНИОН РАН.
М.В. Ильин. Дорогие коллеги! Наш сегодняшний семинар мы проводим в рамках исследовательского проекта о проблемах конвергенции политологии, биологии и лингвистики. С одной стороны, мы касаемся того, что наблюдаем, что кажется совершенно очевидным. Стоит открыть любой текст или послушать выступление любого человека, который занимается либо политической наукой, либо биологией, и мы через две-три строчки, через две-три минуты услышим или увидим какие-то слова или выражения, которые явно имеют какое-то отношение у политологов к биологии, у биологов - к какими-то властным или просто социальным отношениями и так далее. Это лежит на поверхности. Всё прочее не лежит на поверхности. Всё прочее остается загадочным. Как можно такие параллели использовать? Как они используются? Как функционируют? Это непонятно.
Работ серьезных на эту тему нет. Мы лишь можем опираться на общие соображения, связанные с тем, что делали когнитивная наука или другие области исследований. Мы можем вспомнить и о Лакоффе и Джонсоне, и о Рош, и о многих других авторах. Они относительно метафор кое-что очень ценное обобщили. Их общие соображения, конечно, помогают нам сориентироваться. Но реальных ключиков к ответам или реальных ответов не дают. Их надо искать, видимо, отталкиваясь от того, что наработали наши предшественники. И сегодня я бы призвал здесь просто наметить исследовательскую повестку дня, сформировать перечень проблем, который нам поможет дальше ориентироваться в этом поле.
Сурен Тигранович, начнете?
1 Выполнено за счет гранта Российского научного фонда (проект № 17-18-01536).
286
Образы биологического и политического языка
С.Т. Золян: Дело в том, что до этого, когда мы обсуждали эти вопросы, речь шла о понятии метафоры и о биологических метафорах в политологии на основе работ Седова. Из множества работ мы решили остановиться на некоторых интересных идеях, которые, как нам показалось, не получили адекватного развития.
М.В. Ильин: Да, его я не упомянул. Давай с Седова тогда начнем. Александр Евгеньевич Седов - совершенно замечательный ученый, который, к сожалению, недавно скончался.
С.Т. Золян: Почему у нас такой диалог с Михаилом Васильевичем завязался? Потому что эта работа Седова в принципе известна, она постоянно цитируется. Более того, о метафорах в биологии существуют горы литературы, в принципе большая часть терминологии молекулярной генетики основана на метафорах, встречались и подсчеты, в частности, применительно к терминам, основанным на заимствовании из лингвистики, - это было сделано немецким лингвистом Вольфгангом Райбе. Метафорический язык биологии очевиден и осознается его создателями при его сотворении. Это, конечно же, лежит на поверхности - начиная уже с самого термина «генетический код». Иногда в русской терминологии эти аналогии затемнены - в русском языке термины часто не переводятся, а транслитерируются - так, вместо редактирования употребляют термин эдитинг. При этом могут потеряться достаточно существенные коннотации, связанные с введением этого термина. Например, генетическая трансляция. У Френсиса Крика - это «translation», и из контекста видно, что речь идет не только о трансляции, т.е. переносе, но и о переводе с одного языка на другой (по Крику - это перевод «с языка нуклео-тидов на язык белков»). Еще более явно идея перевода выражена у предсказавшего открытие генетического кода Георгия Гамова - он говорит о переводе состоящей из букв системы на язык чисел1. Практически вся терминология молекулярной генетики создана на метафорах. Но другое дело, что когда эти метафоры становятся терминами, они теряют изначальный коннотативный потенциал, даже если термин не транслитерирован, а переведен. И уже сами генетики не могут понять, как можно понимать данный термин, не сводя его к определенным биохимическим реакциям. Например, «чтение». Мои знакомые генетики очень удивлялись, что я не могу понять, каким образом «рибосома читает». Они рисовали схему, иллюстрирующую принцип, в соответствии с которым нуклеотиды кодона заменяются на парные им нуклеотиды антикодона. «Чтение» уже перестало быть метафорой, а стало определенным способом говорить о биохимических механизмах, которые можно было бы назвать не чтением, а, допустим, сканированием. Между тем этот же процесс можно было бы описать в отвлечении от его биохимической субстанции, а именно как чтение - распознавание и интерпретация символов.
1 Подробнее см. статью С.Т. Золяна в наст. изд.
287
Почему я обратил на это внимание? Перечитывая статью Седова, я увидел, что она имеет непосредственное отношение к нашим проблемам, связанным с трансфером знания. Каким образом? До этого мы в качестве модели трансфера рассматривали возможности универсальной переводи-мости, основанные на таких моделях и системах, которые предоставляют семиотика, математика, формальный синтаксис, морфология.
У Седова метафора применительно к биологии - это не только когнитивный инструмент, при помощи которого мы говорим о мире. Хочу обратить внимание на две идеи, которые я для себя почерпнул у Седова. Первое: метафора - это также инструмент трансфера знаний. До этого в качестве модели трансфера мы рассматривали перевод. Но в ряде случаев определенный трансфер может осуществляться не с помощью переводи-мости, а именно благодаря непереводимости, когда происходит взрыв, приводящий к появлению новой информации. Не буду дилетантски пересказывать то, что Седов объясняет в кибернетических терминах. Советую прочитать у него об условиях совместимости и несовместимости систем. Не всегда и не всякая метафора приводит к взрыву новой информации. Должны быть соответствующие условия и совместимость принимающей и передающей систем. И тогда происходит подобие информационного взрыва. Это первое, на что я бы хотел обратить внимание. Как видим, в работах, помимо механизмов перевода, следует предусмотреть и такой способ трансфера, как метафора. При переводе только часть информации передается, но значительная часть неизбежно теряется, и, говоря о перево-димости, следует иметь в виду и столь же существенные механизмы непереводимости - именно с ними можно связывать такую характеристику, как нетривиальность информации. Как блестяще сформулировал Вальтер Беньямин: перевод - это скорее касательная, оригинал и перевод соприкасаются только в одной точке, а все остальное оказывается утраченным или неузнаваемо трансформированным. Метафора оказывается более емким способом трансфера, поскольку охватывает сразу смысловые комплексы и системы. У самого Седова прямо так не сказано, но это можно понять, если подумать над его схемой.
Второе, что делает особо мотивированным использование лингво-семиотических метафор применительно к генетической информации: при помощи подобных терминов-метафор возможно обозначить дуальную природу генетического кода. Можно выделить ряд существенных характеристик генома, которые невозможно объяснить только с использованием биохимических принципов. Это, например, контекстная зависимость, когда одна и та же последовательность нуклеотидов в зависимости от контекста приобретает различное значение. На это обратил внимание другой известный генетик Вадим Ратнер, считающийся основоположником биоинформатики. В своих последних работах он пишет, что геном - это не биохимическое явление, а семиотическое. Потому что важен не только состав элементов, но и то, как они расположены, в какой последователь-
288
ности элементов. Это, в принципе, уже не биохимия и химия, это принцип организации текста. Так, Н2О или ОН2 это одно и то же. Между тем в тексте определяющим оказывается именно расположение элементов.
Именно исходя из этого принципа Седов не только видит метафору в языке, посредством которого мы описываем геном, он и сам геном рассматривает как овеществленную метафору. То есть не наш язык использует эту метафору, а именно сам геном есть такой двойственный агломерат, где применительно к одним его аспектам мы видим его семиотическое начало, а к другим - биохимическое, и одно от другого не оторвать.
Хотя эта двоякость генетической информации и запечатлена в метафорах-терминах, однако она крайне редко оказывалась принятой во внимание. Пожалуй, единственный из ведущих биохимиков, кто отметил, что лингвистика - это не просто метафора, а модель, был первооткрыватель информационной РНК нобелевский лауреат по физиологии и медицине Франсуа Жакоб. В конце 1960-х он был собеседником Романа Якобсона в программах французского телевидения. Конечно же, они многое друг у друга почерпнули (свидетельства того - и не утратившая своего значения главка о связи лингвистики и генетики в статье Романа Якобсона 1970 г., и то, что Жакоб - единственный из генетиков, кто, говоря о языке, использует понятие «фонемы», а не «буквы»). По Жакобу, лингвистика - это не источник метафор и поставщик метафорически осмысляемой терминологии, она и предоставляет модель, и трудно найти случаи, когда эта модель приложима настолько естественно. Другое дело (как он достаточно иронично пишет о своих коллегах), что: «В самом деле, в биологии существует масса обобщений, но всего несколько настоящих теорий... Когда в поле зрения оказывается какой-либо абстрактный элемент типа гена, биологи не успокаиваются до тех пор, пока не заменят абстрактную единицу материальными компонентами, частицами или молекулами, словно теория, чтобы играть в биологии какую-то роль, должна прежде всего оперировать какой-либо конкретной моделью». Жакоб полемизировал со своими коллегами, для которых недостаточны или непонятны абстрактные модели, посему они обязательно хотят найти биохимический субстрат. Поэтому, даже употребляя такие термины, как код, язык, чтение, сообщение и пр., они, будучи сосредоточены на поисках биохимической субстанции, забывают о семиотических аспектах. Как мне кажется, подход Седова объединяет оба эти аспекта - он и не пренебрегает субстанцией, «плотью», «телом» генома - почему и говорит о геноме как о воплощенной метафоре (в английском переводе его статьи embodied). Метафора, не переставая быть лин-гво-когнитивным инструментом, предстает также и как явление природы.
М.В. Ильин: Воплощенная?
С.Т. Золян: Воплощенная. Да, воплощенная, телесно укорененная. При таком рассмотрении метафоричность - это уже не просто способы описания, а характеристика самой описываемой ситуации.
289
Хочу также обратить внимание на предлагаемую Седовым методику описания. Он приводит статистику того, из каких сфер и сколько было заимствовано генетиками ставших терминами метафор. От мистики и юриспруденции до физики и механики. Больше всего - из физики и лингвистики.
Насколько возможен такой подход применительно к метафорам в политологии? Проблема в том, можем мы или нет провести грань между языком политики и языком политологии. С одной стороны, есть бессчетное множество работ, посвященных использованию метафор в политическом дискурсе, существуют словари политических метафор, например Баранова. Достаточно привычно появление в этих дискурсах метафор, пришедших из сферы биологии. Они настолько заштампованы, что их биологическая основа может быть затушевана. Возникают такие нелепые сочетания, которые высмеивал еще Джордж Оруэлл в памфлете «Политика и английский язык», - «фашистский спрут (осьминог) из болота поет свою лебединую песню». Употребление подобных метафор - обычный способ говорения о политических действиях и процессах. Как представляется, нет ни одного народа, который сказал бы что-нибудь хорошее о своих соседях. Обязательно сравнит их или с животными, или с растениями. Это распространяется и на описание мира. Разные сорняки и прочее вредные растения называются именами соседей. Как видим, определенная метафорика проявляется уже на уровне повседневного общения. Можно, конечно, и это считать политикой, но вряд ли это оправданно.
Есть много неясного и относительно того, что называют символической политикой. Это тоже второй уровень языка, определяемый скорее коннотацией, нежели денотацией. Естественно, символическая политика в той или иной мере детерминирована исходной метафорой. Она может кон-текстуализироваться. Например, двуглавый орел. Символ подсказывает актуальную («злободневную») интерпретацию - орел одновременно и на запад смотрит, и на восток. Любой политический обозреватель об этом расскажет. Есть еще и третий уровень, когда сами политики осмысляют свои действия в биологических терминах и также не могут этого сделать, не прибегнув к определенным метафорам. Очень часто биологического характера. Например, «достичь расцвета». Или лозунг Мао Цзэдуна: «Пусть расцветут 100 цветов».
Итак, прежде чем говорить о метафорах в политологии, следует осознать, что нет четкого разграничения и даже осознания того, как мы говорим о политике. Мы говорим как политики или как политологи? Вот тут и возникает вопрос: а к чему применима метафора - к нашему языку или к самим процессам?
Еще один спорный момент: а что считать метафорой в политическом дискурсе? Рассматривать ли в качестве таковых общеязыковые метафоры. Которые могут быть применимы как, скажем, к строительству, так и к политическим процессам? Или же слова, которые уже перестали восприниматься как метафоры. Например - «восходящая звезда», «рас-
290
цвет», «восход» - этими словами можно описывать и балет, и выборы в парламент. Они приходят из обычного языка. Некоторые политические процессы мы описываем при помощи языковых клише, но сами эти клише в принципе безразличны к сфере их применения.
М.В. Ильин: Если я правильно понимаю, ты о стертых метафорах? Таких, что вообще в любом слове на самом деле уже есть метафора.
С.Т. Золян: Да. Метафору допустим, «восходящая звезда» нельзя считать, как это делается теми, кто составляет словари, собственно характеристикой политического дискурса. Потому что то же самое можно сказать о ком-то в научной, академической среде и т.д. Интереснее другое -проследить, как и в каком смысле политологи используют биологическую метафору. И насколько это соотносимо с той или иной концепцией. Понять, насколько метафорично, если только это метафорично, когда они говорят о расцвете государства. Когда за словоупотреблением стоит некоторая модель; например, «расцвет государства» - можно ли считать, что это не просто желание что-то хорошее сказать, а за этим стоит некоторая процедура, позволяющая утверждать, что да, это государство расцветает: это проявляется в том-то и том-то. То есть перевести интерпретацию с обыденного словоупотребления или обыденной метафорики на примерно то, что делают биологи, - вспомним про метафору чтения в биологии, под которой понимается четко прописанная процедура.
М.В. Ильин: Сурен, извините, я встряну. Тогда ты пытаешься перевести нас на совсем фундаментальную проблематику. Вот с точки зрения политолога тогда мы вообще как будто уходим в очень интересную с моей точки зрения бесконечность. Потрясающе интересную. То есть что в таком случае делает политолог, когда он произносит слово суверенитет? Утрачено ли там представление о верховенстве в латинской версии, которая относилась на самом деле к феодальному владыке, добивавшемуся относительного преимущества перед всеми остальными? Поскольку он был 8ирегапш, более высокий. Можем ли мы так далеко идти? Или мы считаем, что это технический термин для нынешнего политолога, который даже не задумывается о том, что для него суверенитет - такое же слово, как и любое другое. Просто сочетание звуков. Вот ты считаешь, что утрачено, а я стою на прямо противоположной позиции: что ничего не утрачивается. Что внутренняя форма присутствует в слове русского языка, даже если оно пришло из латыни, причем не прямо, а через французский или какой-то другой язык.
С.Т. Золян: А здесь интересный вопрос. Это внутренняя форма слова или это внутренняя форма концепта? Потому что если это идет из другого языка, то это скорее внутренняя форма концепта, которая всегда может быть ревитализирована. Кстати, вот и в данном случае - что я сделал, использовав слово «ре-витализировать»? Я использую биологическую метафору, или же я несколько изменил готовую единицу языка, которая уже утратила связь с биологией?
291
М.В. Ильин: Это еще более сложный вопрос. Тогда мы просто берем у знака только фрегевское Sinn - смысл и превращаем его в концепт. А потом к нему привешиваем, так сказать, все остальные возможности, которые первоначально слову не принадлежали. Извини, что я тебя перебил.
С.Т. Золян: Это действительно интересно, эти вопросы непосредственно вытекают из поставленной проблемы. Поэтому я думаю, что стоит вначале провести предварительную инвентаризацию того, с чем мы имеем дело. Например, сделать то, что в свое время сделал Седов. Он выписал, кажется, 870 метафор и распределил их по разрядам - определил, из какой сферы они исходят и к чему прикладываются. Все вышеупомянутые вопросы он не ставит, а показывает, допустим, что такие-то ученые используют такие-то метафоры. Вот, к примеру, Вадим Ратнер вначале в основном использует метафоры, идущие из механики, потом у него определяющими становятся аналогии с организмом. И это здесь очень важно, если мы соединим этот чисто описательный подход начальной систематизации материала с его общей концепцией метафоры как инструмента трансфера. Можно присоединить и методику описания в духе Лакоффа, показав, как связаны между собой смысловые сферы источника и цели. Дело в том, что в случае их совместимости одно влечет другое, например метафора расцвета привнесет также и связанные с ним дополнительные концепты Это поможет выявить, как мы понимаем политический процесс: как развитие организма, что обязательно повлечет концепт увядания; или же будем рассматривать его механистически, и тогда в центре внимание окажется слаженность работы механизмов. Так, когда говорят про систему сдержек и противовесов, я сразу представляю нечто вроде паровой машины.
М.В. Ильин: Тут мы выходим на нашу проблематику, которая заключается в том, что в головах исследователей, вероятно, сидят какие-то привычные онтологии, картинки мира, которых может быть несколько. Они могут сочетаться противоречиво.
М.В. Ильин: Юлия Дмитриевна, вы хотели что-то сказать?
Ю.Д. Артамонова: Начну с такого забавного эпизода. Как-то с аспирантами, как раз биологами, мы занимались, и я дала им параллельно два текста - Лоренца и Поппера, по эволюционной теории познания. Текст Поппера вызвал у них совершенную истерику смеха. Я спросила, в чем дело. Он же, в общем-то, весьма корректно употребляет понятия, Лоренц согласился с ним, сделав свой доклад. В ответ на это они, давясь от смеха, объяснили, что Поппер использует определения формально правильно, но он вообще не представляет, что за этим стоит. Я просто начну с этого примера и, наверное, несколько рассуждений себе позволю. Во-первых, есть очень большое отличие: с одной стороны - слово, с другой - понятие. Значение понятия все-таки так или иначе закреплено, и при его интерпретации есть жесткие рамки. В отличие от слова, где, конечно, полной свободы смыслов нет. Так вот, как только мы начинаем строго рассуждать, мы отталкиваемся от этого самого слова, которое у нас живет такой про-
292
тотипической жизнью. То есть у нас есть нечто среднее между образом и понятием, голографическая, как сейчас когнитивисты говорят, картинка. Как только мы это переносим в научный язык, неважно, в биологию, политологию, тут можно говорить о том, по какому принципу мы переносим. И Лакофф это обсуждает, не только фреймы. Факт в том, что когда мы имеем дело со сферой, где есть не прототип, мы так или иначе имеем довольно жесткие правила чтения. И для того же Лакоффа, во всех этих концепциях понятно, что политология есть сфера перенесения. Потому что в первичном опыте политического они считают, что базовое понятие, базовый прототип формируется до 12 лет, и с темой власти и политики мы не имеем дела, политология для них однозначно язык терминированный. То есть внутри этого понятия уже есть достаточно четкая схема его прочтения, интерпретации и т.д. Здесь есть момент, на который обратил внимание Фуко. Не все понятия в принципе возможны. Он в разных аспектах об этом говорил. Например, когда он рассуждает о том же эволюционизме, он говорит, что мы, грубо говоря, считаем эволюционным взгляд Аристотеля, но всем понятно, что идея эволюционизма относится к XIX в. Так же как и научный креационизм был таковым не там, где речь шла о креационизме как о теории. И когда Фуко пытается сопоставить тексты, объяснить, почему это возможно, он показывает, что и там, и там, грубо говоря, эволюционизм говорит о наращивании функций, так, как мы проходим в школе. Сначала простейшие, потом кишечнополостные, а научный креационизм говорит о том, что да, функций много, но соединить их мы не можем. Фуко говорит, вот это представление, как совокупности функций, позволяет быть возможным этому дискурсу и никакому другому. Пока есть это понятие, споры вокруг него будут, как только оно исчезнет... У нас были когда-то организм-механизм или организм как совокупность четырех стихий, и никаких дискурсов эволюционизма не было. Так вот, несмотря на то что мы уже готовы обсуждать, каким образом схема формируется при переносе прототипа, здесь есть очень интересный ход, связанный с онтологией систем, о которой вы как раз говорили. В рамках каких дискурсивных схем те схемы, которые остаются этим понятием, вообще возможны? И тогда можно ответить на вопрос об их совместимости в том числе. То есть я вижу два ракурса исследования. Первый - собственно сам метафорический перенос, он может быть очень развит и у Лакоффа: это не только фреймовый сценарий, там сценариев много. И второй - как бы с другой стороны, другое измерение. Фуко употребляет хорошие метафоры. Он говорит, что мы описываем науку, как путешественник. Это описание, строго говоря, интересно, если путешественник наблюдает. А если геолог опишет этот ландшафт - почему он сформировался именно таким, а не каким-то другим, - это уже будет ключ к этому ландшафту. Вот, собственно, этот понятийный ландшафт - если мы опишем не в буквальном смысле истории формирования, а в рамках тех воззрений, которые делают такие понятия возможными, имеющими смысл.
293
Если для дискурсивного анализа в том виде, каким его сделали ван Дейк и прочие, мы вернемся к первоначальному варианту Фуко, то как раз поймаем возможность этих понятий и тем самым возможность их взаимодействия. Такой может быть ракурс. То есть нам надо посмотреть, какие ходы делают для политолога эти понятия, так сказать, работающими очевидно. И другой ракурс. Вот такое вертикальное измерение, т.е. не просто трансфер, а общее поле, общие пласты, которые обусловливают вот такие границы, вот такой ландшафт.
М.В. Ильин: Так, есть еще желающие сейчас что-то сказать? Тогда, может быть, я за последнюю мысль ухвачусь. Это вообще второе направление: о способах и о «вертикальном ландшафте». Вот смотрите, когда мы говорим о метафорическом переносе, и о словах и концептах, и о всяких прочих вещах, то мы исходим как бы из единства того, что мы сразу наблюдаем. Мы наблюдаем его целиком. А ведь на самом деле тут существует определенная динамика. Эта динамика постоянно связана с тем, что осуществляется невидимый, неощущаемый нами переход между разными масштабами и уровнями. Вы говорили именно об этом, если я правильно понял вас. Что я имею в виду? Если мы возьмем словоупотребление или конкретный случай использования метафоры, они все случайны. Здесь у нас появляется случайный мир Кунина и все прочее. То есть я могу сейчас, даже специально не готовясь, а просто импровизируя, выступая, бросить какие-нибудь две, три, четыре метафоры, даже неожиданно для самого себя. И они будут совершенно случайные. Более того, я даже готов утверждать, что если человек употреблет какие-то стершиеся или уже ставшие тривиальными метафоры, сам момент употребления им этих метафор тоже является случайным. Потому что одно дело, что я могу придумать сейчас какую-то метафору заново, как бы с чистого листа. Но я могу ведь и повторить какое-то выражение, например «баланс сил». И это повторение является неким случайным событием, всегда случайным. Всегда произвольно. Может быть, с точки зрения, обществоведов, лучше даже слово «произвольно». Потому что всегда есть субъект, который проявил свою волю. Нам кажется, что случайно, но насколько случайно субъект проявляет свою волю - это совершенно другой вопрос. Ну проявил он свою волю, и все. Он так вот захотел употребить эту метафору. Или не захотел. Это то, что мы наблюдаем на уровне непосредственно того, что происходит. Но мы же когда-то на это смотрим и тут же ухватываем все остальное, то, что, оказывается, он обратился к каким-то контекстам, каким-то другим вещам и т. д. Оказывается, он, когда случайно сказал «баланс сил», или «зеленый», или «идеи спят» и т.п., - он на самом деле говорил, начиная с фреймов, пятое, десятое, целые концептуальные схемы, целые онтологии за этим стоят, и когда мы об этом вспоминаем, мы оказываемся, на совершенно другом, верхнем уровне. Это уже не кунинский случайный мир, который наблюдаем.
В.С. Авдонин: На самом деле случайностей не существует?
294
М.В. Ильин: Ты произнес прекрасное слово. Вот там, внизу, сидит Кунин, а наверху сидит Лаплас, который говорит: «Я все вычислю, дайте мне вычислить, дайте мне сведения». Он не сомневается, что все можно вычислить. «Дайте мне просто сведения о каждой частице, я вам все вычислю. Все состояния мира, которые когда-либо были и будут». И мир, оказывается, совершенно не случаен. Он, оказывается, на 100% детерминирован. На самом деле мы прекрасно понимаем, что мир расположен где-то посередине между этой случайностью и этой детерминацией. Здесь фишка заключается в том, как по этой вертикали перемещаться. Ясно, что одним способом и одного ответа не может быть, это вопрос на всю оставшуюся жизнь. Не только нашу. Но какие-то наши ответы, наверное, должны быть связаны помимо всего прочего с этим движением туда-сюда.
С.Т. Золян: Хотел добавить именно насчет этого. Случайность и детерминизм возникают в связи с тем, с какой позиции наблюдаешь. Если ты смотришь из будущего в прошлое, то все детерминировано. Если ты идешь из прошлого в будущее, для тебя все случайно и ты не можешь дать детерминацию.
Образы биологии
В.С. Авдонин: Я не знаю, будет ли коллегам интересно то, что я хочу рассказать. Поскольку я занимался немножко тематикой науковедче-ской - взаимоотношение дисциплин, их подходов, моделей, методологических конструкций и т.д., - то я немножко хочу сказать о контексте, в котором могут происходить наши исследования. В том числе взаимоотношения, допустим, политологии с биологией и т.д. Для этого я хотел бы отметить несколько моментов, связанных с науковедческой тематикой, с историко-научной тематикой.
Значит, два слова о биологии. Вот мое знакомство с историко-биологическими исследованиями и работами, которые сейчас публикуются, публиковались недавно. Они показывают, что биология становится сейчас более открытой наукой. Если взять период, допустим, десятилетие назад, то она была менее открытой наукой, и причина здесь в том, что когда появился современный эволюционный синтез, т.е. в середине ХХ в., объединение дарвинистских селекционных исследований с генетикой, то возник образ биологии как более точной науки. По сравнению с предшествующим периодом, когда были натуралисты, которые больше описывали явления природы, формы жизни. А вот биология современного синтеза, так называемой СТЭ (синтетической теории эволюции), претендовала на то, чтобы быть более точной наукой, иметь более точный научный статус, более предсказательный, сближалась с физикой и химией. Появились интерфейсы, такие как биохимия, биофизика. Сближалась она и с точными науками, с математикой, произошла математизация эволюционной гене-
295
тики, была доказана теорема Фишера, например. И в связи с этим она как бы стала ориентироваться на статус естествознания, становясь ближе к таким точным наукам, как физика и химия. Но у нее, конечно, возник интерфейс и с социальными и социально-гуманитарными науками. И он тоже был достаточно интенсивным. На этой почве возникла, например, эволюционная эпистемология. В частности, Поппер был большим энтузиастом этого подхода. Также появились эволюционная психология, теории биосоциальной эволюции, теория двойного наследования.
Но затем начался другой процесс, где-то во второй половине ХХ в., ну и сейчас он заметен, в начале XXI в. Это так называемое «расширение синтеза», когда появилось много новых данных из разных областей биологических исследований. Наиболее часто здесь называют эволюционную биологию развития (или эво-дево). Потом большой массив материала пришел из микробиологии. Это отражено, например, в работе «Логика случая» Евгения Кунина. По-новому были организованы фенотипические исследования, более пристально исследовался феномен «фенотипической пластичности» (изменение фенотипа без изменения генотипа. - Прим. ред.) и т.д. И вот на этой почве возникла ревизия классического синтеза в эволюционной биологии, и появилось понятие расширенного синтеза. И на этой базе возникла так называемая «системная теория эволюции» (или «теория систем развития»), которая пытается обобщить те элементы нового, которые хотели бы внести в этот синтез. И на этой почве (я сейчас не буду останавливаться на всех положениях «системной теории эволюции» или «систем развития») в ней более строгое и более концентрированное представление биологии, которое было характерно для периода синтетической теории эволюции, стало заменяться более сложным, многоплановым, системным представлением. И в этом смысле биология становится более открытой как к заимствованиям из других наук, или, как мы говорим, «трансферам», так и к собственной экспансии в другие науки, устраняя свою, так сказать, закрытость. И вот в этих условиях, если мы согласимся с этой гипотезой, что эволюционная биология становится более открытой в связи с расширением эволюционного синтеза, то тогда актуальной становится постановка вопросов и о метафорах, когнитивных схемах, о переводах, переносах, трансфертах из биологии в другие науки и наоборот. В связи с этим можно представить себе три неких модельных сценария. Первый - когда происходит экспансия биологических подходов или знаний, методологий на другие науки. Второй сценарий - когда происходят «инвазии» или «вторжения», наоборот, в биологию из других областей науки. В связи с ее большей открытостью туда начинают проникать схемы и подходы из других наук. Ну и третий сценарий - это или нечто смешанное, или то, что сохраняется автономия биологии, специфика знаний именно о живом остается для нее более важным, чем взаимодействия. И поэтому сохраняется некоторая автономия биологического знания.
296
Об этих сценариях. Они, конечно, схематичны, реальное взаимодействие наук происходит сложнее и не все так однозначно. Но если все же допустить, что такие сценарии существуют, можно предложить некоторые конкретные примеры. В качестве экспансии биологии в социальные науки: это достаточно известная сейчас так называемая «дуалистическая теория наследования». Когда модель биологического наследования используется для объяснения в социологии и культурологии. Наследования, так сказать, в обществе. В данном случае имеется в виду перенос - какой? Копирование генов, которое лежит в основе механизмов наследования в биологической эволюции, переносится на процедуру научения в культурах и в социуме. Процедуру научения, когда копируется определенный тип поведения. И далее он распространяется либо не распространяется в том или ином обществе, сталкиваясь с какими-то ограничениями, с проблемами. В этой теории предлагается несколько видов поведения и копирования. Первый - это копирование образцов успеха. Второй - копирование образцов поведения элит, т.е. лиц, имеющих более высокий социальный статус. Третий вариант - копирование поведения своей группы. И четвертый, называемый конформным, тип - копирование наиболее распространенного в данном обществе поведения. Так идут исследования этих социальных процессов. Это распространяется и на политику, потому что есть политическое поведение, электоральное поведение и т.д. Были использованы модели популяционной генетики и построены соответствующие модели, введены математические формулы по типу теоремы Фишера. То есть был воспроизведен процесс математизации популяционной генетики из первой половины XX в. В теории двойного наследования, но применительно уже к обществу и к культурным образцам. В данном случае это пример распространения методологии эволюционной биологии на социальные науки, на социологию, политологию. Иногда их называют поведенческими науками, с которыми еще по традиции биология выработала интерфейс в 1950-е годы. Тогда возникли взаимоотношения с социально-гуманитарными науками через поведенческие науки. Через этологию, через модели поведения, наследование моделей поведения, через механизмы запуска тех или иных поведенческих реакций и т.д. И в данном случае открытие биологии послужило тому, что вот эти модели проникают в социальные науки и, соединяясь там со знаниями этих социальных наук, образуют новые подходы в исследованиях.
Второй пример, который я хотел привести, - обратного влияния социальных или социально-коммуникационных наук на биологию. Я хотел бы привести в пример работы австрийского философа и генетика - Гюнтера Витзани, который разрабатывает эту тематику. Это так называемая «теория биологических коммуникаций». В чем-то она близка к направлению биосемиотики. Одна из последних его книг - это «Коммуникация архей» (домен одноклеточных живых организмов, не имеющих в клетках ядер. -Прим. ред.). И, в частности, у него там говорится о том же, что Сурен Ти-
297
гранович здесь отмечал, использование метафоры «рибосомы читают». Кто читает? Вот Витзани оборачивает теорию коммуникаций применительно к биологическим процессам. Кроме, понятно, языков животных, птиц и т.д., это давно изучалось. Но он обращает внимание на генетический код. И, с одной стороны, вводит свое понятие «коммуникационной компетентности» в генетические процессы, с другой - опирается на понятие «естественного генетического инжиниринга», которое ввел американский биолог Джеймс Шапиро.
То есть по аналогии - «естественный отбор» и «естественный инжиниринг». На внутриклеточным уровне и молекулярные генетические процессы он обозначил как своего рода «естественный инженерный процесс». То есть идет «естественный инжиниринг» в клетке, и вот эти процессы, в том числе считывание генетического кода и т.д., он уподобил инжинирингу. Развивая эти идеи, а также опираясь на теории лингвистики, коммуника-тивистики и информатики, Витзани применяет к внутриклеточным процессам и процессам внутри молекулярного механизма наследования понятия коммуникации и «коммуникационной компетентности». Он вводит также понятие «агентов - драйверов процесса»: в процессе существуют некие «агенты-драйверы», которые работают с этим процессом «коммуникационно компетентно». Они различают сигналы и по определенным правилам собирают из нуклеотидов геномные композиции, соответствующие геномам организмов-хозяев, как он формулирует. В общем, не буду вдаваться сейчас во все детали и подробности, это он в своих работах представляет. У него там большой объем гипотез. В частности, он говорит, пытаясь согласовать это с современным биологическим знанием (так называемая гипотеза «РНК мира»), о том, что РНК появилась значительно раньше, чем ДНК, и что живое или биологическое появляется не в связи с копированием одними организмами себе подобных, а сначала появился сам механизм копирования (РНК-мир). То есть сначала возник механизм процесса (копирования), в который потом были включены новые стороны, участники и т.д. И этот процесс он предлагает считать коммуникационным процессом, а его носителями - так называемые «мобильные элементы геномов». У него есть и концепция образования эукариот (домен одноклеточных организмов, клетки которых имеют ядро. - Прим ред.). Этот процесс он связывает с симбиозом двух видов одноклеточных архей и прокариот и отмечает особую роль вирусов в этом процессе. То есть он довольно-таки активно привлекает проблематику микробиологии, и в частности то, о чем говорил Кунин в своей книге «Логика случая», - что эволюция должна быть пересмотрена с точки зрения эволюции микроорганизмов, и тогда мы получим другую картину эволюции.
Это все интересно, и об этом можно говорить много больше, а вот вывод какой? Вывод такой, для нас он может быть интересен и каким-то образом полезен. Во-первых, нам нужно понять степень открытости наук, с которыми мы собираемся проводить взаимодействие и трансфер;
298
степень открытости и самой биологии, коль скоро мы хотим строить эти метафоры и переносить когнитивные схемы. С другой стороны, - степень открытости лингвистики и политической науки. В какой степени и где существует эта открытость? Ведь надо определить фрагменты, зоны, где эта тематика, где эти переносы будут работать. Я думаю, не случайно, что Сурен Тигранович занимается генетическим кодом, потому что именно в зоне генетического кода очень много возникает таких вот ассоциаций, взаимодействий и т. д. Хотя, конечно, биология значительно шире, это не только генетический код. Но есть зоны, в которых это взаимодействие возникает. Или, например, поведенческие науки. Они в биологии занимают свое место, но и здесь просматриваются такие переходы с экономикой (поведенческая экономика), с политологией, социологией и т.д. Второй момент, который из этого вытекает, - это то, что нам нужно понять, в каком гипотетическом сценарии мы работаем, откуда и куда мы пытаемся двигаться. И в зависимости от этого наш анализ может принять разные направления. Первое - мы движемся от биологии, в русле ее экспансии -другие науки, и переносим оттуда когнитивные схемы с помощью биологических метафор и т.д. Или мы движемся в духе сценария «инвазии», когда мы, наоборот, в биологию пытаемся перенести какие-то представления, схемы из других областей (я это проиллюстрировал предыдущими примерами). Либо мы движемся в каком-то более смешанном неопределенном сценарии, ищем и то и другое. И еще один вариант - касающийся непосредственно теорий, с которыми мы можем работать. В частности, я здесь привел в пример теорию двойного наследования. Она близка к меме-тике и в какой-то степени соперничает с ней, со своими, так сказать, особенностями и т.д. То есть нам нужно определить и понять, где мы будем работать, с какими из существующих уже моделей и теорий мы будем по преимуществу взаимодействовать, продвигая свои идеи, концепции и приходя к каким-то результатам.
М.В. Ильин: Сейчас просто одно маленькое замечание. Владимир Сергеевич замечательно, так сказать, контекст нам определил. И в заключительной части он четко сформулировал три направления.
Мне кажется, что это нам надо в первую очередь зафиксировать, и особенно мне понравилась идея насчет открывания - закрывания. Даже не столько открытость - закрытость, как статичные понятия, а то, что происходит открывание - закрывание. Это тоже, по-моему, важная вещь, которую нужно учесть.
И.В. Фомин: Я хотел отреагировать на сюжет о стратегиях взаимодействия дисциплин, «инвазии», встречном движении и т.п. Я-то думаю, что если мы изучаем метафоры, то интересно было бы более внимательно отнестись к вопросу о том, какой тип сходства стоит за этими метафорами. То есть метафоры связывают, например, политику и биологию по принципу аналогии? Или мы можем усмотреть за этим и гомологическое сходство, какой-то общий принцип, который актуален и для одной дисциплины,
299
и для другой? Если метафоры работают именно через гомологии, то это означает, что между дисциплинами будет не «инвазия», а надстройка некоторого общего метаязыка.
B.С. Авдонин: Имеется в виду второе, конечно. То есть это не должно быть только аналогией.
C.Т. Золян: Вот именно. В отличие от сравнений, где просто одна аналогия, метафора. В том-то и дело, что подобия системны. То есть за одной параллелью идет вторая, третья, четвертая. Именно тут получается комплексное сходство, и сразу весь комплекс из одной дисциплины переносится на другую. Например, метафора чтения в генетике приводит за собой весь фрейм: кто читает, что читает, текст, язык, способность понимания и пр. Весь этот комплекс понятий оказывается перенесенным.
Т.Ш. Адильбаев: Но, с одной стороны, может быть, это помогает дальше продвигаться, достичь целей той или иной дисциплины. С другой стороны, - может быть и такая метафора, которая там ничего вообще не способна дать. Таковы, видимо, стертые метафоры. И это еще не худший вариант, поскольку бывают метафоры, уводящие исследователей, возможно, совсем не в ту сторону. Позволю себе привести один пример из экономики развития. В 30-е годы прошлого века японский экономист Канаме Акамацу нарисовал графики того, что сейчас называют импортозамеще-нием. И они ему напомнили стаи перелетных гусей в небе. Работа была написана на японском языке и поэтому осталась незамеченной в остальной части мира. Но послевоенное развитие стран Восточной Азии позволило профессору Акамацу снова вспомнить о своей метафоре. И уже в опубликованной на Западе статье на английском языке он так и написал, что страны Восточной Азии следуют друг за другом в своем развитии, воспроизводя «паттерн летящих гусей». Идею подхватили, начали обсуждать, критиковать, развивать. Кто-то увидел в ней отражение довоенного японского дискурса о превосходстве Японии над остальными странами и соответствующей иерархии. Кто-то стал говорить, что метафора «летящих гусей» оправдывает развитие, основанное на подражании чужому опыту, заимствовании чужих технологий. Грубо говоря, перешли уже непосредственно к гусям и отношениям между ними в стае. Видимо, этому способствовала укоренившаяся уже метафора «государство - это организм». А норвежский экономист Эрик Райнерт, книгу которого неоднократно переиздавали в России («Как богатые страны стали богатыми, и почему бедные страны остаются бедными». - Прим. ред.), вообще написал в ней следующее. Дескать, Япония - как первый гусь - преодолевает сопротивление воздуха за остальные страны Восточной Азии, и поэтому они могут воспользоваться преимуществами технологического прогресса, достигнутого Японией. То есть у него получилась уже своя метафора «технологический прогресс - это преодоление сопротивления воздуха». Получилась на основе первоначальной «гусиной» метафоры. Это уже такой метафорический концепт стал вырисовываться, как у Лакоффа и Джонсона в их
300
книге. Ставящий множество вопросов об адекватности источника первоначальной метафоры - стаи летящих гусей - и цели - стран Восточной Азии.
С.Т. Золян: Вот именно, как раз у Седова было о сопоставимости, о совместимости систем. Если сами системы совместимы, то это даст дальнейшее продвижение, вы можете вычислять дальнейшие аналогии. Одна метафора влечет ряд других...
И.В. Фомин: Еще одна мысль, которая у меня возникла, когда Владимир Сергеевич выступал: мы все время возвращаемся к тому, что у нас генетический код, он, как семиотический модус, обладает каким-то специфическим свойством. Мы его рассматриваем в качестве той формы хранения информации, в которой у нас застывает и передается опыт взаимодействия живого со средой. Здесь - пока скорее на уровне интуиции - я проследил бы сходство между и естественным языком и генетическим кодом. В социальной действительности есть много разных средств обмена информацией, но при этом естественный язык обладает каким-то специфическим статусом. И в биотическом мире получается схожая ситуация, когда у нас организм взаимодействует со средой разными способами, получая о ней информацию, но при этом в долгосрочном плане эта история его взаимодействий кодируется и откладывается именно через генетический код. То есть тогда интересно на это взглянуть трансдисциплинарно: а есть ли какая-то общая закономерность в том, как в принципе существуют системы во взаимодействии со средой, - что системе необходима какая-то одна знаковая система, в которой у нее будут откладываться долгосрочные истории взаимодействия со средой. И тогда можно ли предположить, что в случае с социальным это у нас естественный язык, а в случае с биотическим - это у нас генетический код.
В.С. Авдонин: То есть не код, а имеется в виду геном. Геномом и занимаются, и есть направления. Историю вида можно изучить по его геному.
М.В. Ильин: Нельзя, это понятно, что нельзя.
В.С. Авдонин: А по языку можно?
М.В. Ильин: И по языку нельзя. Но, погодите, здесь надо для начала взять хотя бы базовое соссюровское различение языка и речи. О чем вы говорите - «естественный язык»?
И.В. Фомин: Ну в данном случае я говорю скорее про лангаж.
М.В. Ильин: Скорее, а вы сказали «естественный язык». Уже говорите обо всем вместе, на самом деле. Из-за этого и возникают вот эти.
В.С. Авдонин: Неточности.
М.В. Ильин: Не то чтобы неточности, а усложнения, проблемы адекватности - неадекватности. Мы сразу формулируем для какого-то одного подразумеваемого контекста, но при этом то, как мы сформулировали, делает его неадекватным с учетом других контекстов. Например, возникает вопрос о том, что можно изучать по геному...
В.С. Авдонин: Можно изучать основные события.
301
М.В. Ильин: События - нельзя.
В.С. Авдонин: Историю вида, эволюцию вида можно реконструировать по геному.
М.В. Ильин: События так реконструировать нельзя. Даже историю нельзя реконструировать по геному, а события - тем более нельзя. Можно реконструировать фазы эволюционные.
В.С. Авдонин: Какие-то базовые события.
М.В. Ильин: События - это, в терминах Кунина, то, что произошло случайно. Упало бревно на какого-то слона, который по джунглям шел. Такое событие не регистрируется.
В.С. Авдонин: Оно в геноме не отражается.
М.В. Ильин: Не отражается, вот и я про то говорю.
В.С. Авдонин: Но отражается, например, выход рыбы на сушу и то, как это происходило.
М.В. Ильин: Да. Но это этап, эволюционная фаза.
В.С. Авдонин: Допустим, то, что вид пережил эпидемию, запечатлевается в геноме. Или было вымирание, а какой-то вид сохранился.
М.В. Ильин: Это реконструируется. Сведения об этом можно реконструировать на основании анализа генома, но это уже косвенная реконструкция контекста, который для генома значим. Реконструируется не геном, а контекст.
В.С. Авдонин: Реконструируется, естественно, не геном. Геном существует в данный момент. Я изучаю геном и могу реконструировать контекст. Но только тот контекст, который значим, валиден для изменений генома.
М.В. Ильин: Я опять возвращаюсь к языку и речи, понятное дело, что по лангу можно реконструировать какие-то особенности речи. Вот, например, французский язык. Анализируя его, мы можем что-то узнать о том...
В.С. Авдонин: Каким он был в XVI в.
М.В. Ильин: Нет, каким он был, мы не узнаем. А узнаем, что, например, в XVI в. произошла, условно говоря, «эпидемия». В XVI в. началась нормализация. Но не более того.
B.С. Авдонин: Так же и по геному.
М.В. Ильин: Так в генетике же тоже не узнается все из генома. Про ту же эпидемию берутся данные какой-нибудь палеоботаники и т.д.
C.Т. Золян: Да, например, в американской лингвистике вынуждены были пересмотреть традиционные методы описания, поскольку описываемый ими материал - языки индейцев - не имел истории и привычные методы не работали.
М.В. Ильин: Истории с их точки зрения?
С.Т. Золян: Да.
М.В. Ильин: Истории литературных языков.
302
С.Т. Золян: Ну да. Не было зафиксированных памятников. То есть получается как гадание на кофейной гуще. Из кофейной гущи тоже можно очень много вариантов вынести, но какой из них правильный? Это даже бессмысленно, если данными истории не можешь подтвердить выдвинутые гипотезы. Должен быть некий параллельный метод. То же самое и насчет генома.
В.С. Авдонин: Важные события в истории зафиксированы в геноме. Даже есть такое понятие постгеномная биология...
М.В. Ильин: Это об извлечении контекста, а не об изучении генома.
В.С. Авдонин: Моя мысль была не в том, что мы можем реконструировать из этого, а в том, что с помощью этого кода зафиксирована какая-то информация, важная для продолжения существования. Да, возможно, мы как ученые не сможем реконструировать, что там было, но какая-то важная информация зафиксирована под влиянием прошлых, может быть, случайных, а может быть, неслучайных событий.
М.В. Ильин: Эта информация отражена в геноме, но сама она лежит вне генома. Геном дает сигнал: Ребята, посмотрите. Ребята смотрят кругом и говорят: «Ой, елки-палки!..» Этот сигнал свидетельствует о том, что эти предки пережили катастрофу. Вот что свидетельствует, но не из самого генома мы об этом узнаем. Мы узнаем, когда геном говорит: «Случилось!..»
Мы сейчас опять ходим вокруг различения языка и речи. Из словаря французского языка мы не можем узнать ничего. То есть там не зафиксировано, что происходило во французском языке в XVI в. Но в устройстве французского языка мы можем найти какой-то сигнал, который заставит нас посмотреть на XVI в. и увидеть: там у нас академия возникла, а там у нас словари стали делать. Но мы увидим это не в геноме и не в словаре. В геноме и в устройстве языка есть только сигнал, только указания на то, что это значимо.
Образы политической науки
И.М. Локшин: Коллеги, у меня несколько другой ракурс, другой взгляд. Потому что я в большей степени концентрируюсь именно на политической науке и ее специфике. И поэтому я хотел бы начать с выделения двух уровней метафор. Один, мне кажется, связан с тем, что у нас есть какая-то система, условно, в науке Х, и есть система или явление в науке У, и мы устанавливаем какие-то аналогии или более глубинные принципы, которые указывают на гомологию, некоторые сходства между явлениями в двух разных науках. А другой уровень, на котором я хотел бы остановиться сейчас, - это мета-уровень, так сказать, в отношении первого уровня. А именно - когда мы наблюдаем некое отношение между двумя или более явлениями внутри системы постулатов или внутри науки Х, и
303
мы пытаемся перенести некое представление об отношениях явлений внутри Х в У. То есть мы пытаемся именно соотнести друг с другом отношение явлений, а не явления сами по себе. И я хотел бы заострить внимание именно на метафорах второго рода или второго уровня. Метамета-форах, если позволите.
У меня есть довольно серьезное представление о том, что политическая наука находится в некотором странном положении, кризисном или полукризисном, и можно попытаться, используя метафоры второго уровня, понять вот что. Прежде всего, другие науки, которые мы считаем успешными (биология, физика и др.), - за счет чего они стали науками, которые мы берем в качестве образцов? В чем секрет успешности их как наук? В чем секрет их предсказательной силы? Мы можем попытаться воспринять их уроки для политической науки. И в этом плане как бы произвести метафору, перенос знания, трансляцию. Усвоить уроки устройства биологии или физики для прогресса политической науки. И в связи с этим я хотел бы сперва вспомнить название одной замечательной недавней статьи, может быть, пятилетней давности, «Господь дал физикам легкие проблемы». Это весьма характерное название, которое указывает на то, что политическая наука имеет дело с гораздо более сложным предметом, чем физика. Социальный мир менее предсказуем и т.д. И в связи с этим я хочу вспомнить еще одну метафору, которую я встречал несколько раз, причем в очень большом временном разбросе. Один раз, скажем, во второй половине XIX в., она прозвучала из уст английского исследователя политики. И также я ее встречал в престижном журнале где-то там в статье 2015 г. То есть с разбросом в 150 лет сравнение такое: «Политическая наука сейчас находится на том же уровне развития, что и физика до Галилея». Ирония заключается в том, что 150 лет прошло, а используется одна и та же метафора, одно и то же сравнение. Это тоже некоторый показатель того, что что-то не так. Даже сами политические ученые все равно испытывают некоторый комплекс по поводу того, что они не физики. И очень часто этот момент объясняется тем, что «вот господь дал физикам легкие проблемы, а мы имеем дело с более сложными вещами, поэтому мы отстаем, поэтому как будто до Галилея».
Я хотел обратить внимание на следующий, по-моему, важный момент - может быть, это не совсем корректный или по крайней мере не вполне плодотворный взгляд на дело. Всё сваливать на то, что политический мир гораздо более сложный, поэтому мы отстаем. Что я имею в виду? Если мы попросим физика, представителя такой настоящей, так сказать, науки, предсказать, как будет двигаться осенний лист по городской площади, обдуваемой ветром, и где именно он ляжет на этой площади, то он скажет - друг мой, мы вообще такими вопросами не занимаемся, потому что откуда я знаю, как он ляжет. Там безумно сложная система, раз. Второй момент - биология сделала большой прогресс, когда были отделены генотипические характеристики от фенотипических. Если в области
304
исследований генотипа много чего очень было сделано и предсказано, то исследования фенотипических характеристик до сих пор вызывают огромные трудности, насколько я знаю, и там есть очень плохо предсказуемые вещи. То есть некоторые показатели, вроде уровня интеллекта (IQ) или здоровья и т.п., очень плохо предсказываются. Если мы просим биолога попытаться предсказать, он скажет примерно то же, что и физик, которому мы задали задачку про лист. Или возьмем такую область, как предсказание землетрясений. Над геологами, которые пытаются это сделать, коллеги из других отраслей физики условно смеются, потешаются, потому что ребята пытаются, но у них ни черта не получается. То есть на чем я делаю акцент? На том, что внутри биологии, физики и других наук, как бы имеющих высокий статус, есть зоны, которые тоже являются безумно сложными с точки зрения возможности предсказания. И из этого вытекает следующая мысль - что, может быть прогресс физики, биологии и т.д. был возможен не потому, что им Господь дал легкие проблемы, а политологам трудные, а потому, что они сами выбрали для изучения более легкие, более податливые для анализа и предсказания проблемы. Стали изучать какие-то более легко познаваемые явления. А политологи, иными словами, не сделали этого принципиального различения между тем, что плодотворно и легко изучается, и тем, что изучать очень сложно. Мы до сих пор, условно говоря, пытаемся предсказывать землетрясения и то, где ляжет лист на площади. А физики давно занимаются другого рода проблемами.
Из сказанного только что следуют, на мой взгляд, следующие постулаты. Тезис номер один связан с тем, что в каждой науке есть зоны с разной степенью сложности процессов. Есть более сложные процессы, есть менее сложные. Это рассуждение ведет к следующему тезису: может быть, полезно не сразу пытаться понять каузальную структуру политического явления, как X влияет на Y, а отдавать себе сперва отчет в том, с процессом какой сложности мы имеем дело, и на основании этого уже решать, насколько плодотворно заниматься изучением такого процесса при помощи доступных методов. Может быть, для изучения каких-то процессов нужно еще только разрабатывать особые методы и особые подходы, а для изучения других вполне подходят уже существующие. Так, наверное, сложные процессы разумнее изучать с помощью «науки о сложности», или «теории сложности» (complexity theory); условно это то, что развивается сейчас и внутри физики, и внутри биологии, этим занимается, к примеру, институт Санта-Фе; а можно пытаться изучать более легкие процессы какими-то другими способами, которые более для этого адекватны. Короче говоря, мне видится плодотворный шаг в том, чтобы выделить разные виды процессов с точки зрения их сложности. И здесь тоже, мне кажется, можно опираться на ряд достижений. Скажем, мы можем представить, что самые простые процессы - это такие процессы, которые очень легко предсказуемы. Либо просто потому, что в них вообще ничего не из-
305
меняется, и можно сказать, что в период (t+1) будет то же самое, что в период t. Мы предсказали, ура, мы молодцы. Либо это такие процессы, которые подчиняются только универсальным закономерностям. И вот как только узнали эти универсальные закономерности, мы автоматически можем указать, что будет в (t+1), если мы знаем, как обстоят дела в период t. Так можно предсказывать какие-то более или менее элементарные процессы. Такие процессы протекают в закрытых системах, там мы имеем дело с небольшим числом переменных, отношения между которыми в целом нам понятны.
Процессы более сложные - это процессы, протекающие в более открытых системах и открытые какому-то локальному контексту, который, в свою очередь, стабилен и достаточно понятен. И тогда мы можем сказать, что да, этот процесс сложнее, чем первый, но он все равно предсказуем, как только мы поймем вот этот локальный контекст. Мы его поняли, и тогда мы сможем предсказывать. Здесь окажутся важными такие вещи, как экспертные знания (локального контекста) и т.д. Более сложные процессы -это процессы, открытые своеобразным локальным контекстам, а те, в свою очередь, открыты контекстам следующего порядка и зависимы от них. То есть такие локальные контексты тоже будут изменчивы. И тогда недостаточно узнать только локальный контекст, чтобы предсказать процесс, который протекает внутри него. И очень часто, по-моему, в политической науке мы имеем дело с такими вещами. Когда пытаемся понять, от чего зависит то, устанавливается ли демократия или нет. Очевидно, что локальный процесс здесь важен, но он, в свою очередь детерминируется какими-то более широкими вещами, которые могут вообще уходить и вглубь истории, и в международное пространство. Это открытая система.
И, наконец, самые сложные процессы - это такие, которые условно хаотичны или представляют собой белый шум. Вещи, связанные с path dependence, когда маленькие события вначале могут очень сильное влияние оказывать на будущие процессы. И мне кажется, что важная вещь может быть в следующем. Политическая наука реально может продвинуться каким-то образом вперед, если она начнет различать процессы разной степени сложности и применять к ним адекватные инструменты. То есть не очень большой смысл имеет изучать процессы четвертого уровня, пытаясь там вообще что-то предсказать. Или изучать процесс третьего уровня, как будто бы это процесс первого уровня. И возможно, что, иными словами, нужно подбирать методы под процесс, который известен. То есть первый мой важный тезис по-настоящему, как мне кажется, состоит в том, что политическая наука не делает различений между процессами разной сложности, и из этого следует ряд больших проблем. А второй момент.
М.В. Ильин: Тогда метафоры, соответственно, неадекватны, т.е. неадекватность самой установки ведет к тому, что и метафора неадекватно формируется.
306
И.М. Локшин: В том числе. И вот по поводу этой неадекватности метафор я хочу сказать, что процессы условно первого или второго уровня, первой или второй степени сложности должны тоже иметь свой инструментарий и т.д. И здесь мы можем опять-таки посмотреть на биологию и физику, которые действительно в основном занимаются предсказанием процессов в более-менее изолированных системах. И используют достижения технического прогресса, полученные на основании экспериментов, проведенные в изолированных системах. И вот в этом плане важно еще следующее. Что физики, биологи и т.д. сделали большой прогресс не только тогда, когда они смогли различить процессы разной сложности, но и тогда, когда они придумали язык описания процессов, максимизирующий инвариантность, инварианты. Скажем, чем феноменально достижение Ньютона не для нас, людей XXI в., а для его современников. Именно тем, что он указал на инвариант. Он описал на одном языке падение яблока и движение планет. Вот в чем дело. Была небесная механика отдельная от земной. Он сказал: «Нет, ребята, материальная точка - это понятие, которое может быть приложено и к яблоку, и к планете». В этом суть, это уже видение мира сквозь оптику, высвечивающую инварианты. И мне кажется, что подобные вещи и в биологии были сделаны. Был изобретен язык, максимизирующий инвариантность и тем самым позволяющий описывать при помощи одних и тех же понятий относительно разные явления за счет абстрагирования и т.д.
И мне представляется, что еще одна проблема в политической науке, которую опять-таки можем указать в сравнении с биологией и физикой, заключается в том, что понятийный аппарат, который мы используем, формировался и до сих пор формируется, исходя не из задачи осуществить научный прогресс, а из какой-то политической злободневности. Скажем, мы все пользуемся понятиями «демократия», «автократия», и для нас это концептуальные рамки, которые безумно важны. Но сами эти понятия были придуманы и разработаны не потому, что они максимизируют инвариантность, и не потому, что они позволяют проводить какие-нибудь sweeping analogies, широкие аналогии, какие-то очень интересные сравнения. А потому, что злободневно, давайте будем говорить о демократиях, автократиях. И мне кажется, что важная вещь стоит в разработке языка, который условно позволял бы сравнивать, допустим, администрацию президента России с двором Людовика XIV. Если взять пример из биологии: биологи скорее, наверное, будут сравнивать дельфина с ехидной, а не дельфина с акулой, потому что дельфин и акула - это млекопитающее и рыба, а дельфин и ехидна, несмотря на внешние сильные различия, больше похожи друг на друга как млекопитающие, чем дельфин и акула. И мне кажется, что это хоть и простой, но интересный пример того, что разрабатываемый специальный язык идет за пределы поверхностных сходств. Эти поверхностные сходства затушевывают какие-то принципиальные черты, которые действительно являются инвариантами. Мне кажется, что мы в
307
политологии достаточно часто сравниваем дельфинов с акулами, а не с ехиднами.
То есть, обобщая все сказанное выше, можно сказать следующее. Первое - это разные степени сложности процессов и отбор адекватных инструментов для их изучения. Второе - это придумывание, разработка языка, который был бы не злободневными политическими проблемами продиктован, а стремлением к максимизации инвариантов. Второй тезис связан с первым: благодаря такому языку можно представить процессы второго и третьего уровня как процессы первого уровня, иными словами, это механизм снижения сложности процессов. Это альтернативный путь к повышению их «изучаемости» (другой - разработка «продвинутых» методов), - редко попадающий в поле зрения, но, может быть, не менее важный, чем прогресс в методах. В конце концов, методы приспосабливаются к нашему видению мира, но то, как мы видим мир, зависит от нашей «концептуальной оптики».
М.В. Ильин: Илья Михайлович, спасибо! Очень все интересно, замечательно. Маленькая реплика, особенно по последнему, насчет дельфинов, акул и всего прочего. Это зависит от точки зрения, потому что на самом деле, если вы возьмете точку зрения, грубо говоря, генетическую, т.е. внутренней формы, тогда ваша логика безупречна; если вы берете внешнюю форму, фенотипическую, то тогда важно именно то, что они живут в океане. Вы просто меняете логику, и оказывается адекватно совершенно другое. Тут могут быть разные варианты оптик. И это очень плодотворно, потому что тогда сама категория адекватности оказывается зависящей от исследовательских вопросов и от других факторов. В том числе может быть и контекстуальная адекватность - адекватность, взятая как соответствие политической конъюнктуре.
Ю.Д. Артамонова: У меня чисто исторический комментарий - о том, что Джон Стюард Милль говорил, что физика стала наукой, когда наконец-то за вещами увидела то, что не увидели гуманитарные науки. Они этого состояния не достигли по-прежнему и, как старая физика, работают с вещами. Технология вещей. Соответственно, у него дальше начинается тупик, потому что он говорит, что если в физике процессы повторяющиеся и понятно, в каком русле искать инварианты, то здесь тут же предлагается идея социальных атомов и, соответственно симпатии, притяжения, отталкивания. После этого мы знаем, во что это выливается у Сен-Симона. Да, безусловно, надо, чтобы это была наука, но совершенно непонятно, как искать, где искать инварианты. И историческая школа ответит: у нас есть три вещи. Во-первых, это физические тела. Во-вторых, действия. И, наконец, у нас есть то, что называют «моральной сущностью» (то, что мы бы сейчас назвали институтами). И вот давайте пока опишем бесконечное взаимодействие этих институтов, потом, может быть, инварианты найдем. С этим выходит историческая школа, но это
308
ничем не кончается, продолжается новыми Шпенглерами и т.д., а потом опять по-новому.
И.М. Локшин: Но приятно оказаться в такой компании.
С.Т. Золян: Очень интересные идеи. Я вижу определенный возврат к XIX в., когда разграничивали науку и искусство. То есть, конечно, там ученые, которые занимаются наукой, - это физики и химики, а все прочие -это гуманитарии. Между тем следует говорить о разных методах разной степени сложности, причем сама «разность» может пониматься по-разному. Физика, можно сказать, не потому стала наукой, что опиралась на универсальные законы, а потому, что там четко определено, что она может рассчитать, а что не может. «Эффект бабочки» показывает, что все просчитать невозможно. Или, допустим, квантовая механика: претензия на то, чтобы просчитать поведение кванта, будет расценена как неправильная постановка вопроса. В теории вероятностей математик вам рассчитает вероятность того или иного события, например выпадет ли орел или решка, но он не сможет предсказать его применительно к конкретному случаю. Тогда из ученого он превратится в пророка.
Переходя в область политической науки, мы выходим на вопрос о коренном отличии ученого, который занимается политической наукой, от того политтехнолога, который приходит и говорит: за хорошие деньги объясню и расскажу вам все. Как говорится, социология - точная наука: сколько заплатишь, столько и получишь. Давайте отойдем от претензии на то, чтобы все рассказать и объяснить, как и от деклараций по поводу невозможности сделать это.
В политической науке серьезные вопросы возникают, но совсем другого характера. Я продолжу вашу идею: лист падает, а вы представьте, что у листа при этом есть еще и собственная воля. Тогда сложность системы в несколько раз увеличивается. Тем не менее применительно к такому листу, обладающему свободной волей, можно сделать куда более точный прогноз, потому что в этом случае можно предположить, что лист не в лужу упадет, а, допустим, в другое место.
И.М. Локшин: А если, допустим, он как свинья себя ведет, он упадет в лужу.
С.Т. Золян: Вот в том-то и дело. Если у вас есть информация об этом листе, то степень сложности возрастает, а предсказуемость увеличивается. Поскольку от моделей описания мы переходим к моделям объяснения.
А непредсказуемость здесь тогда скорее в другом. Вы очень хорошо об этом метаязыке сказали, и я рискну задать вопрос. Хотя, может быть, политологи и обидятся на меня. Вопрос такой: если политология разработает такой метаязык, не станет ли она другой наукой?
М.В. Ильин: Станет, конечно.
С.Т. Золян: Не станет ли она историей, социологией, лингвистикой, семиотикой? Возможно, с эпитетом «политическая».
И.В. Фомин: Да-да, это уже другая наука будет.
309
М.В. Ильин: А я тебя спрошу: эйнштейновская физика, физика Ньютона и доньютоновская физика, если о ней можно говорить, - это что, одна и та же наука?
С.Т. Золян: Нет, конечно, разные.
М.В. Ильин: Это разные науки.
С.Т. Золян: Очень интересный вопрос. Сейчас-то язык политологии спаян с языком политики. И мы в принципе не можем решать эти вопросы о метафорах, пока не выясним, о каком языке мы говорим. О языке политики или о языке, на котором описывается эта политика. А еще ведь есть языки, на которых описывают эту науку другие науки. Семиотика, например. Но здесь тогда надо вспомнить, что с семиотикой наблюдается тот же эффект: чистая семиотика, становясь прикладной, оказывается, скорее, другой наукой. Выходит, что, с одной стороны, мы используем какие-то процессы, с другой стороны, - одновременно мы и описываем эти процессы. То есть одно и то же вхождение событий оказывается на самом деле не одним вхождением, а по крайней мере двояким. А если брать еще другие системы, которые в этой же системе описывают уже наше вхождение, то с этим связывается непредсказуемость. И поэтому, мне кажется, очень интересно вы наметили эти темы, над ними думать и думать. И каждая тема приводит к некоторым парадоксальным выводам. Может быть, как раз это характерное свойство политологии - она отлична от физики именно своей степенью непредсказуемости и неумением рассчитать то, что она предсказать не в силах. И дело не в том, что, дескать, физики умнее, а их наука совершеннее. Как раз наоборот, именно при обращении к метаязыковым вопросам, вопросам описания языка самих политических процессов уместно вспомнить великую теорему Геделя: любая система, если она непротиворечива, то она не полна, и наоборот - если полна, значит, противоречива. Между тем язык, на котором говорят о политических процессах, не может быть обособлен от самих политических процессов, поэтому не может быть «беспристрастного» политологического языка. Поэтому иерархия языков-объектов и метаязыков применительно к политологии если и имеет место, то непонятно, как это может работать. Или политология как продолжение политики иными средствами - это, как считает Ноам Хомский, лженаука. Метаязык призван решить или даже элиминировать логические парадоксы, здесь же сам метаязык способен их породить.
М.В. Ильин: Сурен Тигранович, я все-таки хотел бы поддержать здесь Илью Михайловича. При всем при том, что у всех много специфики и сложности, и границы здесь везде размытые, мне очень понравилось высказывание насчет листа с волей и с субъектностью. Посмотрим хотя бы на мое родное литературоведение. Даже, точнее, на изучение драматургии. Есть ли там «физика», есть ли там какие-то возможности быть стопроцентно предсказуемым? Да, безусловно, есть! Очень простая классика. Любой сюжет - это три или пять актов. Три или пять - зависит от масштаба. Можете совершенно жестко предсказать: кто бы чего ни придумал, это
310
будет трехактная схема, она базовая; пятиактная - как следующий шаг. Все остальное - это варианты. Но дальше этого стопроцентность не идет, а мы-то хотим узнать не только о том, были ли три акта в «Гамлете», в «Буре» или в «Проделках Скапена»; а мы хотим узнать о каких-нибудь нюансах, уже связанных с волей какого-нибудь действующего лица из этих пьес. Как понимать какую-то реплику этого действующего лица? Ясно, что тут у нас задача уже, в терминах Ильи Михайловича, неадекватно поставлена. Так сказать, если мы хотим получить точное предсказание, не получим. Про акты получим, а про реплику Аполлония не получим. То же самое и в политологии. О том, что выборы в политии, которая достигла определенной зрелости, будут чередоваться и что будут электоральные циклы, - это мы можем точно сказать. А какой будет электоральный цикл? Кто выиграет? И какого рода аргументы будут использованы той или иной партией? Мы не можем на эти вопросы ответить. И это совершенно естественно.
Фомин И.В.: Наше обсуждение уже немного затянулось, но, по-моему, действительно получилось наметить много очень интересных сюжетов, которые можно развивать.
Ильин М.В.: Да, коллеги, большое спасибо, что приняли участие в нашем сегодняшнем семинаре! По-моему, получилась очень содержательная беседа.
311
