CC BY
115
УДК 811.11.26
ОБРАЗНЫЙ МИР АВТОРСКИХ ОТСТУПЛЕНИЙ В РОМАНЕ С. МОЭМА «ЛУНА И ГРОШ»
Иевлева И.Ю.
В статье содержится аналитическая разработка явления гениальности, рамки которой определены задачами, потребностями и возможностями художественного текста. Выявляется своеобразная анатомия этого явления как источника конфликта между гением и обществом, раскрывается стилистическое мастерство писателя, подтверждается универсальность классического постулата лингвистики о единстве планов содержания и выражения у языкового знака.
Ключевые слова: художественный текст, единство планов содержания и формы, метафора, метонимия, конвергенция стилистических приемов.
THE WORLD OF IMAGES WITHIN THE AUTHOR' DIGRESSIONS IN THE NOVEL "THE MOON AND SIXPENCE" BY W. S. MAUGHAM
Iyevleva I. Yu.
The article presents an analytical sketch of the conceptual essentials of genius unfolding within the author' digressions in Maugham's novel. It traces the logical - artistic ways in which its main topic evolves. The author points out the constituent parts of the image of genius within the social framework, sorts out the stylistic means to reinforce their conceptual significance in the entire conflicting interaction of a genius and community. Finally, the article confirms the inseparability of the subjective content - form unity in a poetic text.
Keywords: a poetic text, unity of content and form, metaphor, metonymy, convergence of stylistic devices.
Хуцожественная литература - это особая, утонченная форма языка в действии. В этой среде индивидуального языкового творчества целью и результатом является текст как вербализованный фрагмент духовной жизни автора. В системно-структурном освещении текст признан двусторонним построением, наивысшей, и поэтому предельно сложной, единицей в иерархии языковых уровней [6]. Единство планов содержания и выражения обеспечивает тексту, подобно слову, семантико-структурную целостность завершенность, воспроизводимость и т.д. [3]. Это незыблемое положение о структурно-семантической нерасторжимости содержания и формы берется за теоретическую основу в настоящей статье.
Из этого общего тезиса следует, что в художественном тексте, по законам, возможностям и целеустановкам жанра, особо значимые для автора мысли отмечены выдвижением -образными смысловыми акцентами с помощью стилистических приемов [1]: чем важнее мысль, тем выразительнее форма ее подачи. В предлагаемой статье описана попытка подтвердить эту концепцию путем семантико-смыслового анализа некоторых авторских отступлений в романе С. Моэма «Луна и грош» [10].
Отступление - своеобразная и, для чи-
тателя, информационно богатая часть художественного повествования. Это возможность для рассказчика взять слово и высказаться по поводу происходящего. Многофункциональность такого способа общения с читателем налицо: через собственное видение конфликта (явного или потенциального) автор предлагает свою зарисовку жизненной ситуации, побуждает мысленно поучаствовать в ее обсуждении и, вызывая определенное умонастроение, вовлекает в ее активное критическое осмысление -это все складывается в просветительскую миссию автора. Моэм не резонерствует. Он осторожно, с оговоркой и сомнением, проводит читателя через лабиринт грандиозности конфликта: то, что на поверхности предстает заурядно будничным, оказывается жизненно важной частью множества связей и их переплетений. Ответственность мысли должна найти равноценную языковую опору в своем выражении: отборе средств языка, их оригинальном воплощении и многозначной аранжировке, иными словами, - в оправданно целостной системе образов [9].
Роман не случайно открывается отступлением. Начало повествования - сильная позиция в композиционной структуре текста, и понятие, вводимое и разрабатываемое в условиях
концептуальной заостренности, становится лейтмотивом всего произведения. У Моэма такой доминантой оказывается явление гениальности, но не как теоретическая абстракция, а как одушевленное качество - источник противоречий и конфликтов. Вся первая глава наполнена размышлениями рассказчика о гениальности как врожденном и социальном феномене. Думается, что такая философская настройка всего романа раскрывает его обобщающий, общечеловеческий смысл, благодаря чему трагическая судьба художника-одиночки проецируется на все людское сообщество в виде конфликта между творцом и остальным миром.
Диалектика слова состоит в том, что оно одновременно и сила, и слабость. Способность отсылать к определенному предмету мира не устраняет размытости понятия о нем [1]. Семантическая открытость слова, его контекстуальное варьирование приближает говорящего к точному самовыражению, но никогда не достигает идеала и поэтому нуждается в дополнительных пояснениях. Так же поступает и Моэм. Понятие гениальности как «наивысшей способности к творчеству» - ключевое для всего романа и поэтому требует специального образно-смыслового толкования. Научно-популярная литература нашего времени дает доходчивое понимание нейронного субстрата психических процессов [5] Моэм же как исследователь духовной жизни оперирует доступными его времени и знанию современников расхожими представлениями.
С помощью цепочки контекстуальных синонимов (1. singularity, 2. greatness, 3. genius) [11] писатель в общих чертах обозначает объект предстоящего художественного изучения. Понятийная нюансировка слов синтезируется в представление о достоинстве уникальном (1. uncommon, strange), превышающем ус-редненность (2. well above the average in size, degree, etc.), мощной творческой силы (3. great and exceptional capacity of the mind or imagination to create or invent) [7]. На фоне величия, искусственно дарованного положением в обществе и поэтому ложного, тленного и преходящего, величие гения - это врожденное, чистопробное и неподдельное качество (authentic).
В чем состоит естество гения, где искать истоки его притяжения? Во-первых, привлекает «личность самого художника, которая являет себя даже в самых незначительных его произведениях как своеобразная, сложная, мученическая» - «The most insignificant of his works suggests a personality which is strange, tormented
and complex». Во-вторых, субъективно ощущаемая художником «красота предмета удовлетворяет эстетический вкус» зрителя, что есть прямой и естественный путь к признанию. «Но это варварский путь, он сродни половому инстинкту в своей дикой необузданности» - «The artist, painter, poet, or musician, by his decoration, sublime or beautiful, satisfies the aesthetic sense; but that is akin to the sexual instinct and shares its barbarity». Истинный творец захватывает душу другим: «он дарит миру самого себя» - «...he lays before you the greater gift of himself». Эта откровенная метафора допустимо двузначна: с одной стороны, она намекает на бескорыстие и самоотдачу каждого как общий идеал (вне данного контекста), с другой, утверждает его как исключительную форму существования гения (в связи с героем романа). Чуть дальше, в неизбежной для Моэма теме соперничества в мире искусства он повторяет свое убеждение, что истинный талант ищет свой неповторимый способ духовного раскрепощения, а в плену конъюнктурной услуги гибнет. По мысли автора, «созидатель находит свою награду в удовлетворении от самого труда и в освобождении от бремени мысли, оставаясь равнодушным к похвале, критике, неудаче и успеху» - «The writer should seek his reward in the pleasure of his work and in release from the burden of his thought; and, indifferent to aught else, care nothing for praise or censure, failure or success».
Наконец, в-третьих, автор добавляет еще один штрих незаурядного воздействия творца на зрителя: «Он нарушает душевный покой и приковывает к себе» - «He disturbs and arrests». Это следствие непреодолимой открытости миру передается привычной метонимией - мысленным переключением с предмета на его создателя. Ассоциация типическая, но здесь она возвышает художника как обладателя повелевающей силы.
Усилия писателя - интерпретатора не тщетны, они постепенно проясняют сущность обсуждаемого явления, но автор по-прежнему, и справедливо, не удовлетворен своими умозаключениями, ибо что означает «a greater part of him-self»? Автор уклоняется от прямолинейно готового ответа. Вместо него появляется еще одна череда синонимов [11], включенная в метафорическую образность представления о творческом гении: то, чье происхождение невозможно понять, что поэтому вызывает благоговейный страх (mystery - sth of which the cause and origin is hidden or impossible to understand/beyond men's understanding, arousing feelings of awe and wonder); то, что спрятано от взора и пока недоступно (se-
cret - a hidden cause, explanation or way of doing things that is kept from the knowledge or view of others); то, что предстоит обнаружить (riddle - a puzzling thing intended to make a person use his wit) [8].
Концептуально значимо, в каких метафорических контекстах участвует лексический повтор этого типа. 1. «Художник предлагает тайну своей души как вечную жертву» - «He proffers the mystery of his soul like a standing sacrifice»; 2. «Его секрет увлекает, как детективный роман» - «To pursue his secret (a greater part of himself) has something of the fascination of a detective story»; 3. «Это загадка, на которую, как и у вселенной, нет ответа» - «It is a riddle which shares with the universe the merit of having no answer». Так Моэм насыщает взаимодополняющими смысловыми нюансами общую абстракцию воображения - гениальность. Эти последовательные метафорические микрообразы создают впечатляющую конвергенцию, благодаря которой рождается импликация непостижимости феномена, обреченности на благоговение и преклонение перед ним. Заинтересовав читателя такими разнородными сравнениями, автор увлекает его в рассказ о судьбе непризнанного гения, в котором обещает найти разгадку тайны - загадки - секрета новаторского магнетизма своего героя.
Моэм находится на высоте предельных обобщений. Он, знаток человеческой натуры, ее запросов и проявлений, выделяет несколько признаков, свойственных всему людскому роду. Каждый из них облачен в метафорическую оболочку и пронизан иронической интонацией. Писатель осознает абсурдность мироустройства, которая складывается из нелепостей отношений, губительных, но неизбежных. Он дает понять, что осознает и свое зависимое участие в этой лицемерной игре.
Один из таких парадоксов - в своенравной изменчивости, непостоянстве суждений: «Восхваление его почитателей не менее капризно, чем хула его ненавистников» - «The adulation of his admirers is no less capricious than the disparagement of his detractors». Метонимический перенос признака деятеля «капризный» на результат - продукт деятельности позволяет одним густым языковым мазком, экономно и концентрированно, выделить главное в психологии публики. И это главное - чувство превосходства над художником. Оно дает высокомерное право почитателям славословить, а хулителям - уничижать.
В первых строках романа Моэм выводит эстетическую формулу воздействия искусства художника на зрителя: He disturbs and arrests. А
теперь он прямо (хотя и отсроченно, снимая напряжение догадок) называет причину эстетического притяжения: «Искусство - это выражение эмоции, а эмоция говорит на языке, который могут понять все» - «Art is a manifestation of emotion. And emotion speaks a language that all may understand». Благородное увязывание искусства с эмоцией, язык которой может быть понятен всем, звучит примиряюще. Но взаимопонимания, тем не менее, не наступает. Общество нужно подготовить к принятию нового: привлечь, растолковать, убедить, внушить (a fanatic belief). Необходим посредник.
Это критик «с бескорыстной страстью к искусству» - «with his disinterested passion for art» и «неоспоримым авторитетом» - «incontestable authority» «экстравагантных суждений» - «extravagant claims». Именно его статья «спасает от забвения» неизвестного художника - «which rescued the unknown painter from oblivion». Она же «прокладывает тропу» - «blazed the trail», по которой устремляются его последователи, «послушно», покорно и безропотно -«with docility». Конвергенция стилистических приемов (эпитет, метонимия, метафора) создает реалистическую картину неминуемой тотальной разноуровневой зависимости в обществе. Та же судьбоносная статья «удачно просчитана, чтобы удовлетворить (накормить) ненасытное любопытство расспросов» - «was well calculated to whet the appetites of the enquiring, to feed the curiosity of the public». Эта вторая конвергенция (метафора и метонимия) существенно углубляет образ критика, в котором реалистически сочетается внутренний порыв ценителя искусства и корыстный интерес продавца своего товара.
Моэм предлагает еще одну психологическую загадку в виде «чисто человеческого интереса». Это еще одна эффективная уловка манипулирования приобретенными рефлексами социализо-ванного человека. Общество само жаждет ошеломительных открытий и будоражащих впечатлений. Этот запрос удовлетворяется природной тягой и «способностью к мифотворчеству» - «The faculty for myth is innate in the human race». Myth -метонимическая сердцевина контекста (сужение общего широкого прямого значения: a story handed down from olden times about the early history of a race, explanations of natural events в специализированное: a person, thing that is imaginary, fictitious or invented [8]), это меткое указание на регулятор социальных отношений. Миф - это «легенда, превращенная в фанатическую веру» - «It invents a legend to which it then attaches a fanatic belief». И складывается она из броских фактов, которые «молва с жадностью выхватывает из жизне-
описания героя», создавая себе кумира - «It seizes with avidity upon any incidents, surprising or mysterious, strange and terrible: an outrageous character, pathetic fate».
Наука намеренного обмана доведена до такого совершенства, что критик или журналист научился «безошибочно угадывать низменные мотивы даже в благопристойных поступках» - «with his unerring eye to see the despicable motive in innocent actions». В словосочетании «an unerring eye» сложилась двойная ме-тонимизация: оба слова отсылают к одному и тому же скрытому референту, создавая, благодаря этому, образ проницательного наблюдателя, чуткого к выгодной для него сенсации.
Так Моэм находит еще одну афористическую формулу - общее правило, вневременное и всепоглощающее: миф - это «бунт против заурядности жизни» - «It is the protest of romance against the commonplace of life». Писатель завершает эту тему парадоксальной развернутой метафорой: «Все в этой легенде становится для героя надежным пропуском в вечность» - «The incidents of the legend become the hero's surest passport to immortality». Каждое слово в этом оптимистическом прогнозе проникнуто иронией, которая, умножаясь, достигает накала гротеска. Звучит она полифонично; в ней слились и горечь, и недоумение, и насмешка рассказчика, поскольку он сам - не сторонний наблюдатель, а сознательный участник стихийной селекции гения, очередная жертва в ряду претендентов на бессмертие. Однако контекст ситуации и языка выдвигает доминирующее его состояние - интонацию обреченности на случай и мнение большинства.
При переходе к социальной судьбе гения меняется понятийно - оценочно - эмоциональная аура умонастроения автора. Если тема гениальности опирается на одобрительно-абстрактные метафоры, то решающая роль среды (избранник природы в условиях совместного, коллективного существования) передается откровенно иронически язвительными физическими и социальными аналогиями: seizes, a protest, a passport. Они обострены интенси-фикаторами: avidity, fanatical, surest. Выплеск метафорических конвергенций имеет понятное психологическое основание. Автора настолько забавляет абсурдность сложившегося положения вещей, что он решает: аномалии в жизни должна соответствовать аномалия в языке.
Так Моэм в своей философской прелюдии приводит в многопричинное столкновение три собирательных персонажа: гения - творца, ценителя - критика и получателя - публику,
решающий общественный голос. Каждый социально мотивирован по-своему, но за разными устремлениями кроется общая первопричина -инстинкт выживания. Он руководит поведением, мыслями, отношениями. Для критика это доказать (и навязать) абсолютность своего суждения, для публики это единодушно принять готовое решение. Творец наиболее уязвим: он движим свободными порывами таланта и вынужден искать компромиссы с обществом, чтобы не оказаться отвергнутым.
В заключение предложим несколько обобщений в попытке формализовать причинно-следственную логику начала романа, понимая, что сам текст отторгает подобное рациональное структурирование или не сводится к нему. Использование приема отступления не ослабляет (или искажает) другое, а именно: тезис об органичном единении содержания и формы в художественном тексте выступает мерилом идейно-эстетической ценности литературного сочинения. Ему осознанно профессионально следуют критики и интуитивно подчиняются читатели. Первым он дает возможность судить о стилистическом почерке и, в целом, о художественном мастерстве автора. Вторых он пленяет силой эмоционально-познавательного воздействия и обоих погружает в тематическую масштабность и смысловую бездну произведения.
Литературоведение
Список литературы
1. Арнольд И. В. Стилистика современного английского языка (English Stylistics). М.: Флинта, Наука, 2002. 384 с.
2. Архипов И. К. Язык и языковая личность. СПб.: ООО «Книжный Дом», 2008. 248 с.
3. Гальперин И. Р. Текст как объект лингвистического исследования. Изд. 7. URSS. 2009.
144 с.
4. Моэм С. Луна и грош. Пер. с англ. Н. Ман. М.: АСТ, 2012.
5. www.aboutbrain.ru.
6. Bloch M. Ya. A Course in Theoretical English Grammar. М.: Высшая школа, 2008. 423
с.
7. Collins Cobuild English Learner's Dictionary. L.: Harper Collins Publishers, 2000. P.
1156.
8. Hornby A. S. Oxford Advanced Learner's Dictionary of Current English. L.: Oxford University Press, 1995. P. 1054.
9. Lodge D. The Modes of Modern Writing. L.: Bloomsbury Academic, 2015. P. 304.
10. Maugham W. S. The Moon and Sixpence. Msc.: Progress Publishers, 1969. P. 240.
11. The Penguin Dictionary of English Synonyms. L.: Claremont Books, 1995. P. 158.
Об авторе
Иевлева Ирина Юрьевна - кандидат филологических наук, доцент кафедры английского языка и методики его преподавания, Брянский государственный университет имени академика И. Г. Петровского, irinievlev@yandex.ru
