CC BY
249
-ш а
Т.В.Евгеньева, А.В.Селезнева
ОБРАЗ «ВРАГА» КАК ФАКТОР ФОРМИРОВАНИЯ НАЦИОНАЛЬНОЙ ИДЕНТИЧНОСТИ СОВРЕМЕННОЙ РОССИЙСКОЙ
МОЛОДЕЖИ
Одной из особенностей современной России стала актуализация в массовом сознании образа «врага», проявляющаяся, в частности, в росте радикального национализма и ксенофобии, особенно в молодежной среде. Данная тенденция, представляющаяся некоторым наблюдателям странной и противоестественной, может быть понята и объяснена, если рассмотреть ее с точки зрения тех специфических потребностей личности, которые выходят на поверхность и начинают играть активную роль в политическом сознании и поведении в условиях кризиса национально-государственной идентичности.
1 Поршнев 1979: 82.
2 Там же: 108.
3 Tajfel 1982; Tajfel, Turner 1986; Hogg, Terry, White 1995.
4 Turner, Giles 1981; Turner 1991.
Идентичность любого общества строится на двух основаниях. Первое основание составляют смыслы, или ценности, вокруг которых общество объединяется, второе — образ «другого», по отношению к которому оно самоопределяется. Как точно заметил Б.Поршнев, «только ощущение, что есть „они", рождает желание самоопределиться... обособиться от „них" в качестве „мы"»1. Бинарная оппозиция «мы — они» есть «субъективная сторона всякой реально существующей общности людей»2.
Значение образа «другого» для формирования групповой идентичности раскрывается в теории социальной идентичности, разработанной Г.Тэшфелом и Дж.Тернером3, а также в являющейся ее логическим продолжением теории самокатегоризации Дж.Тернера4. Согласно Г.Тэшфелу и Дж.Тернеру, социальная идентичность есть самовосприятие индивида, которое выводится из знания о членстве в некой социальной группе и имеет ценностную и эмоциональную нагрузку. Такая идентичность возникает в процессе определения человеком своего места в мире и связана с осознанием наличия групп (категоризация) и отнесением себя к той или иной из них (идентификация). Важно отметить, что социальная идентичность может быть достигнута только через межгрупповое сравнение, которое усиливает значимость группового членства и стимулирует групповые чувства. Члены любой группы склонны рассматривать «ингруппу» («мы») как выгодно отличающуюся от «аутгрупп» («они), что способствует повышению их самооценки и
5 Аронсон 1998: 159.
6 ЛНроП 1954.
' Та]/е! 1969.
8 Social Со^пШоп 1981.
9 Та#в11982.
10 См. Moscovici 1988.
поддержанию позитивного самовосприятия. Отсюда — так называемый эффект ингруппового фаворитизма, то есть тенденция к рассмотрению своей группы как «лучшей» по всем параметрам5.
Поскольку за всяким межгрупповым сравнением кроется стремление к повышению самооценки, из потока поступающей к человеку информации он невольно выбирает ту, которая подтверждает превосходство его группы над другими. При этом чем резче контраст между «ин-» и «аутгруппой», тем более явной становится внутригрупповая идентификация.
Итак, представления о своей и «чужих» группах являются результатом категоризации и идентификации. Будучи необходимой составной частью процесса восприятия реальности, категоризация, как правило, основывается не на личном опыте взаимодействия с членами различных групп, который зачастую отсутствует, а на уже готовых схемах, существующих в групповом дискурсе.
Роль категоризации в формировании социальных стереотипов подчеркивал еще Г.Олпорт в своем классическом труде, посвященном анализу природы предрассудков6. Значительный вклад в исследование этой роли внес Г.Тэшфел, в работах которого на большом эмпирическом материале продемонстрировано фундаментальное влияние категоризации на восприятие и поведение людей7.
В современной литературе преобладают два подхода к объяснению феномена социальной категоризации. В рамках первого из них социальная категоризация трактуется как познавательный механизм, упрощающий и ускоряющий переработку индивидом многообразной и противоречивой информации8, в рамках второго она выводится из присущего человеческой психике стремления к положительной самооценке, основанной на межгрупповом сравнении9. Но и в том, и в другом случае категоризация рассматривается как важнейший способ создания представлений о существовании неких групп, объединяемых общими характеристиками, а тем самым — и конструирования реальности, ибо, чтобы объект стал реальностью, надо его категоризировать и назвать10.
С точки зрения политической социологии социальная категоризация есть инструмент систематизации и упорядочения социально-политического окружения, лежащих в основе всех форм групповой дифференциации. Соответственно, управление процессом социальной категоризации одновременно означает и управление формированием образа мира. Это достигается через внедрение в массовое сознание критериев, по которым производится категоризация, либо уже готовых категорий.
Но чтобы из представления о делении общества на группы возникло представление о «своих» и «чужих», субъект категоризации должен отнести себя к одной из таких групп. В этом «отнесении» себя к определенной группе и заключается другой важный с точки зрения формирования картины мира процесс — идентификация.
11 Агеев 1990; Ядов 1995; Андреева 1997.
12 Sokefeld 1999: 417.
3 Lippman 1922.
14 Hamilton, Sherman 1994.
1 Tajfel 1982: 147.
Идентификация традиционно рассматривается как субъективное представление индивида о своем месте в мире. Конструируемая реальность зависит не только от выделяемых категорий, но и от нашей позиции в системе этих категорий. Идентификация задает структуру поведения и когнитивные схемы человека в соответствии с установками той группы, к которой он себя причисляет11. И поскольку у каждого человека существует множество идентичностей12, решающее значение в формировании картины мира приобретают факторы, влияющие на актуализацию той или иной идентичности. К числу таких факторов относится образ «другого», который актуализирует противостоящую ему идентичность.
Одной из важнейших составляющих описанных выше процессов категоризации и идентификации является стереотипизация «аутгрупп», члены которых «деперсонифицируются» и начинают восприниматься как воплощение некоего группового «прототипа», то есть набора присущих соответствующей группе черт.
Данная тенденция была зафиксирована еще У.Липпманом, который трактовал стереотип как чрезмерное обобщение, когда членам сте-реотипизируемой группы приписываются определенные качества по принципу «все они такие»13. Как показали последующие исследования, формирование подобных стереотипов есть следствие так называемого эффекта аутгрупповой гомогенности14, связанного со склонностью людей приписывать «аутгруппе» гораздо большее однообразие, чем своей собственной.
Из этого свойства межгруппового восприятия исходит и Г.Тэш-фел, который рассматривает стереотипизацию как одно из проявлений общего процесса категоризации, позволяющее упростить и систематизировать получаемую человеком информацию и тем самым облегчить его когнитивную и поведенческую адаптацию к внешней среде. Для разграничения понятий стереотипа и категории Тэшфел использует концепцию Г.Олпорта, видевшего в стереотипе «преувеличенное убеждение, ассоциируемое с категорией», чья «функция заключается в оправдании нашего поведения по отношению к этой категории»15. Другими словами, помимо когнитивной, стереотип наделен еще и ценностной функцией. Он не только помогает отнести объект к той или иной категории, но и определяет отношение к нему.
Суммируя результаты современных исследований, можно выстроить следующую схему процесса стереотипизации представлений об «аутгруппе» (образ «другого»):
— в ходе выработки представлений о социальном мире человеку необходимо упростить и систематизировать имеющуюся информацию, что осуществляется посредством категоризации (на базе выделенных критериев);
— на основании имеющейся информации создается представление об определенной категории, обладающей некими признаками, присущими всем, кто к ней принадлежит; эффект аутгрупповой гомо-
генности закрепляет обобщающий характер представлений об «аутгруппе»;
эти обобщенные представления, выработанные под влиянием ин-группового фаворитизма и потому носящие оценочный характер, становятся устойчивым стереотипом, определяющим дальнейшее восприятие соответствующей группы;
стереотип управляет процессом переработки информации, начиная с выборочного ее восприятия и даже поиска подкрепляющих сложившиеся представления данных и заканчивая формированием самореализующихся гипотез; все эти действия направлены на поддержание веры в то, что «мы» лучше «их».
16 Эриксон 1996: 312.
17 Маркузе 1995: 133.
18 О роли ощущения угрозы в распространении различных форм ксенофобии см., напр. Hewstone, Rubin, Willis 2002.
Итак, проведенный выше анализ заставляет вслед за Э.Эриксоном констатировать, что «любая позитивная идентичность... определяется и через негативные образы и... наша Господом дарованная идентичность живет за счет унижения других»16. Особенно резко данная закономерность проявляется в условиях социокультурного кризиса, когда происходит разрушение «образа мира» и потеря смыслов, вокруг которых члены сообщества выстраивают свою идентичность.
Социокультурный кризис подрывает не только господствующую в обществе систему рациональных (или представляющихся таковыми) ценностей и норм, но и утвердившиеся в нем символы и стереотипы, и если само общество либо какие-то государственные или общественные институты не в состоянии предложить новую систему смыслов взамен утраченной, единственным основанием для идентификации в качестве «мы» оказывается образ «другого». В результате возникает тенденция к формированию идентичности через противопоставление «мы» — «они», когда «они» воспринимаются не только как «другие», но и как «враги».
На важную идентифицирующую роль образа «врага» указывал, в частности, Г.Маркузе: «Свободные институты состязаются с авторитарными, стремясь превратить образ Врага в могучую силу внутри Системы. Эта смертоносная сила стимулирует рост и инициативу... посредством превращения общества в целом в обороняющееся общество. Ибо Враг существует постоянно... Он равно угрожает нам как во время войны, так и в мирное время... он таким образом встраивается в Систему как связующая ее сила»17.
Враг — это не просто незнакомый или чужой, но источник опасности. А ощущение опасности пробуждает такие эмоции, как страх, агрессия и ненависть18. В общем виде для идентификации через образ «врага» характерны:
— негативное ожидание (всем действиям врага в прошлом, настоящем и будущем приписываются деструктивные намерения; что бы враг ни предпринял, это будет направлено против «нашей» группы);
19 Spillmann, Spillmann 1997.
20 Поршнев 1979: 84.
— объяснение любых неблагоприятных обстоятельств происками враждебных сил (враг — источник всех бед, обрушивающихся на группу);
— отождествление со злом (враг олицетворяет противоположность тому, что «нам» дорого, он стремится уничтожить «наши» главные ценности и поэтому сам должен быть уничтожен);
— мышление по принципу «игры с нулевой суммой» (что хорошо для врага, плохо для нас, и наоборот);
— стереотипизация и деиндивидуализация (всякий, кто принадлежит к вражеской группе, — «наш» враг);
— отказ от эмпатии (у «нас» нет ничего общего с врагами, и никакие факты или информация не изменят «нашего» восприятия; исходить из гуманных соображений и этических критериев по отношению к врагу — неуместно и саморазрушительно)19.
Как справедливо отмечает Б.Ф.Поршнев, основанием для возникновения образа «врага» выступают не столько реальные характеристики или действия соответствующей группы, сколько наличие неких негативных обстоятельств, вину за которые на эту группу можно возложить. Иными словами, «они» конкретизируются через те беды и угрозы, которых опасается общность «мы»20. Отсюда — возможность целенаправленного формирования образа «врага». Важнейшими инструментами, которые используются для решения этой задачи, являются:
— подчеркивание опасностей, угрожающих общности извне;
— формирование представлений о наносимом ей конкретном вреде;
— формирование представлений о «враге» как источнике этого вреда.
В советские времена самоидентификация россиян основывалась на устойчивой системе социокультурных и политических мифов, определявших представления людей как об окружающей их реальности, так и о своем месте в ней. «Картина мира» советского человека, будучи мифологической по своей природе, тем не менее достаточно успешно стабилизировала его сознание и поведение.
Разрушение этой «картины мира», начавшееся в годы перестройки и усилившееся после распада СССР, привело к дестабилизации всей сложившейся системы представлений. Ценности и нормы, определявшие самовосприятие личности, неожиданно изменили свое значение, а общепринятые цели деятельности лишились смысла. Утрата оснований для самоидентификации в качестве «советского человека» при отсутствии адекватной компенсации неизбежно повлекла за собой кризис идентичности.
Кризис идентичности, ставший следствием сильнейшего социокультурного кризиса, затронул все поколения наших сограждан. Однако больнее всего он ударил по молодежи. Если среднему и старшему поколениям россиян уже во многом удалось преодолеть его за счет переноса большинства элементов советской идентичности на россий-
21 Согласно данным исследования «Политическая социализация российских граждан в период трансформации», проведенного в 2005— 2006 гг. кафедрой политической психологии философского факультета МГУ, 65% россиян старшего возраста (60—85лет) и 57,3% — среднего (30—60 лет), идентифицируя себя как русских, отождествляют с Россией всю территорию бывшего СССР.
22 См. Cohen 1985.
23 Anderson 1983: 6.
скую21, то молодое поколение, выросшее и воспитанное в новых социально-политических условиях, оказалось полностью дезориентировано. Об этом свидетельствуют, в частности, первичные результаты исследования «Российская национально-государственная идентичность», осуществляемого Центром социально-политических исследований Высшей школы управления, Центром цивилизационных и региональных исследований РАН и кафедрой политической психологии философского факультета МГУ. Теоретической базой исследования послужило положение о ключевой роли символической деятельности в воспроизводстве социальных групп, в соответствии с которым неконтекстная группа (а к таковым относятся и национально-государственные, и региональные, и этнические, и религиозные общности) может поддерживать свое существование в качестве единого целого лишь при условии, если каждый из членов этой группы соотносит себя с определенными символами, утверждающими ее единство. Именно континуум подобных коллективных символов позволяет воспроизводить групповую идентичность, а значит — и саму группу22.
Анализ данных, полученных в ходе упомянутого исследования, указывает на пустоту символического пространства, определяющего систему смыслов, на основе которых могла бы происходить самоидентификация российской молодежи. Среди возможных символов России действительной значимостью для молодых россиян обладают лишь размер ее территории и место в мире. Идеальное будущее ассоциируется в их сознании не с собственными успехами и даже не с уровнем развития страны, а с возвращением ей статуса великой державы и расширением ее границ, причем, в отличие от представителей старшего поколения, они хотели бы видеть в составе России не только все бывшие советские республики, но и Польшу, Финляндию, Турцию, Афганистан, а иногда и Монголию и Аляску.
Ситуация ценностного вакуума, в которой оказалась российская молодежь, создает благоприятную почву для негативной идентификации через образ «врага». Однако подобные образы возникают отнюдь не стихийно, во многом являясь результатом целенаправленной политики, проводимой частью политической элиты с помощью СМИ.
СМИ не просто отражают стереотипы массового сознания, канализируя общественные настроения, но и активно участвуют в формировании национальной (культурно-политической) идентичности. От позиции СМИ в немалой степени зависят те ориентиры, которыми руководствуется сообщество, различая «своих» и «чужих» и определяя свое отношение к «норме» и отступлениям от нее23. К сожалению, говорить о конструктивной реализации современными российскими СМИ имеющегося у них ресурса воздействия на массовое сознание пока очень сложно. Зато их роль в создании образа «врагов» прослеживается очень четко. Статьи и видеорепортажи, рассказывающие о «преступлениях» кавказцев, китайцев и т. д., способствуют распространению национальной нетерпимости, нередко перерастающей в радикальный национа-
24 Кельберг 1996: 51.
' См. Сапрохина 2004.
6 Гончарова 2004.
' Усачева 2004.
' Малькова 2000— 2001: 60.
лизм и ксенофобию. При этом «под этнические характеристики под-кладываются всевозможные обоснования, исторические, реальные, вымышленные, фантастические. Они свиваются в некий узел, пучок отрицательных свойств. Свойства столь негативны, что смириться с объектом ксенофобии никак нельзя, его можно только уничтожить»24.
На протяжении последнего десятилетия главными «героями» подобных материалов, во всяком случае в Центральной России, были выходцы с Кавказа25. Это привело к возникновению недоверия, а затем и откровенно негативного отношения к «лицам кавказской национальности» — христианам и мусульманам, мигрантам и гражданам России. Некоторые исследователи называют это явление «кавказофобией»26.
По мнению ряда исследователей, современные российские СМИ не только создают у обывателя предубеждение против представителей других национальностей, но и ослабляют иммунитет к ксенофобии у населения в целом27. В результате действия структур, проводящих дискриминационную политику, и общественных организаций, требующих «изгнания чужих», получают его поддержку.
Показательно, что многие СМИ, «специализирующиеся» на создании образа «врага», ориентированы на молодежную аудиторию. Прежде всего речь идет о газете «Московский комсомолец» с ее пейоративной лексикой в адрес иноэтнических групп и прямой проповедью межнациональной розни, а также о «Комсомольской правде». Впрочем, свой вклад в этот процесс вносят и «немолодежные» издания, такие как «Независимая газета», «Московские новости», «Аргументы и факты», для которых характерна излишняя эмоциональность в изложении материала. В этих и аналогичных им изданиях почти отсутствуют аналитические статьи, но зато активно используется противопоставление «мы — они». Русские противопоставляются чеченцам, православные — мусульманам и т. д. И хотя, как верно заметила В.Малькова, далеко не всегда понятно, кто именно подразумевается под «мы» («военные? политики? россияне? русские? солдаты? мирное население?») и «они»28, само противопоставление выражено вполне однозначно.
Еще более явным проповедником националистических установок и стереотипов являются печатные издания движения Русское национальное единство. Его идеологи считают, что «Россия должна быть единым государством Русских и Россиян», причем под русскими «понимаются представители Русской Нации, состоящей из триединого Русского Народа — Великороссов, Малороссов (украинцев) и Бело-россов», а под россиянами — «все неславянские коренные народы России, для которых защита и созидание России стали исторической
9 Азбука б.г. традицией»2
Но СМИ — не единственный инструмент формирования образа «врага» в сознании молодежи. Заметную роль здесь играют также радикальные молодежные движения и организации.
Существует два типа молодежных движений. К первому относятся различного рода группировки, сложившиеся на основании психологи-
30 http://
www.geocities.com/ nazbol/index.htm
31 См., напр. Лимонов 2001.
ческой потребности молодежи в самовыражении и не имеющие конструктивной программы деятельности (спортивные и музыкальные фанаты и т. п.). Именно эти группы наиболее заметны благодаря своей символике и эпатажному поведению. Второй тип молодежных движений — это самодеятельные объединения, обладающие ядром организаторов либо координаторов и ориентированные на реализацию неких проектов, как правило негативной направленности (НБП, АКМ, «Оборона», «Пора!», ряд организаций скинхедов и др.).
Важно отметить, что все неформальные молодежные движения либо формировались на основе конфронтации с властью или обществом в целом, либо приходили к такой конфронтации в процессе своего развития. Невозможность реализовать свои стремления в рамках существующих общественно-политических и культурных условий стимулирует неверие в продуктивность диалога с государством (обществом, родителями) и подталкивает к созданию параллельных, альтернативных структур.
Другими словами, молодежным движениям имманентно присущ протестный характер. Одним из образующих начал выступает противостояние власти (родителям): молодежь поглощает улица, на которой и разгорается подчас настоящая война, ищутся смысл жизни, пути ее устройства и самореализации.
Наиболее яркий пример радикального молодежного движения, активно использующего негативную самоидентификацию, — Национал-большевистская партия (лидер — Э.Лимонов), социальную базу которой составляет молодежный андеграунд, в первую очередь социально неудовлетворенная молодежь (начиная с подросткового возраста). В основе идеологии национал-большевизма лежит принцип «русской революции», по сути объединяющей в себе две революции — национальную, призванную «установить власть русских в России», и социальную, которая установит «в стране имущественную, экономическую справедливость»30.
НБП довольно успешно совмещает крайне агрессивные экстремистские декларации с умеренно-радикальными конкретными акциями. Большинство организуемых ею акций (пикетов, митингов и т. п.) носит выраженный популистский характер. Поднимаются темы коррупции, незаконной приватизации промышленных предприятий, несправедливых решений судов и т. п. При этом даже самые небольшие мероприятия широко освещаются в прессе. Все это позволяет НБП привлекать к себе новых сторонников.
Для усиления своего воздействия на молодежь НБП прибегает и к такому инструменту, как критика семьи31. Известно, что в жизни любого подростка бывает период, когда он стремится вырваться из-под опеки родителей. На эти особенности возрастной психологии и делают ставку национал-большевики. Хорошо продуманная и организованная антисемейная пропагандистская кампания не только повышает популярность НБП среди молодежи, но и способствует общей радикализа-
ции последней, делая ее более восприимчивой к картинам мира, построенным на противопоставлении «мы» — «они».
Радикальный национализм, как и другие формы идентификации через образ «врага», является следствием ситуации социокультурного кризиса, в которой оказалась Россия после распада СССР. Но у массового распространения радикальных националистических взглядов в молодежной среде есть и другая причина. Дело в том, что с конца 1980-х и на протяжении практически всех 1990-х годов российская молодежь имела весьма ограниченные возможности для политической деятельности не оппозиционного толка. Однако молодежь — это активная часть общества, и при отсутствии позитивных, социально приемлемых каналов самовыражения она начинает заполнять социальные ниши, связанные с разделением мира на «своих» и «чужих». Это означает, что для противодействия описанным выше тенденциям необходима не только целостная система мер, нацеленная на преодоление социокультурного кризиса и укрепление общественной толерантности, но и особая молодежная политика, способная направить социальную активность молодежи в созидательное русло.
Библиография Агеев В.С. 1990. Межгрупповое взаимодействие: социально-
психологические проблемы. — М.
Азбука русского националиста (http://www.ruord.info/abc/).
Андреева Г.М. 1997. Психология социального познания. — М.
Аронсон Э. 1998. Общественное животное. — М.
Гончарова У.А. 2004. Образ «врага» в российских СМИ // Чужие здесь не ходят. Радикальная ксенофобия и политический экстремизм в социокультурном пространстве современной России. — М.
Кельберг А.А. 1996. Ксенофобия как социально-психологический феномен // Вестник СПбГУ. Сер. 6. Вып. 2. № 13.
Лимонов Э. 2001. Монстр с заплаканными глазами: семья // Лимонка. № 173.
Малькова В. 2000—2001. Толерантность или конфликтность? К вопросу об освещении этничности в московской прессе // Конфликт — Диалог — Сотрудничество. № 6.
Маркузе Г. 1995. Одномерный человек. — М.
Поршнев Б.Ф. 1979. Социальная психология и история. — М.
Сапрохина Г.И. 2004. Образ «другого» в картине мира москвича по материалам газеты «Московский комсомолец» // Чужие здесь не ходят. Радикальная ксенофобия и политический экстремизм в социокультурном пространстве современной России. — М.
Усачева В.В. 2004. Установки толерантности/ксенофобии в текстах средств массовой коммуникации: проблемы измерения и идентификации (Освещение электронными СМИ погрома в Царицыно) // Чужие здесь не ходят. Радикальная ксенофобия и политический
экстремизм в социокультурном пространстве современной России. — М.
Эриксон Э. 1996. Идентичность: юность и кризис. — М.
Ядов В.А. 1995. Социальные и социально-психологические механизмы формирования социальной идентичности личности // Мир России. № 3—4.
Allport G.W. 1954. The Nature of Prejudice. — Cambridge.
Anderson B. 1983. Imagined Communities: Reflections on the Origin and Spread of Nationalism. — L.
Cohen A.P. 1985. The Symbolic Construction of Community. — L., N.Y.
Hamilton D.L., Sherman J.W. 1994. Stereotypes // Wyer R.S., Srull T.K. (eds.) Handbook of Social Cognition. Vol. 2. — Hillsdale.
Hewstone M., Rubin M., Willis H. 2002. Intergroup Bias // Annual Review of Psychology (http://www.findarticles.com).
Hogg M., Terry D., White K. 1995. A Tale of Two Theories: A Critical Comparison of Identity Theory with Social Identity Theory // Social Psychology Quarterly. Vol. 58. № 4.
Lippman W. 1922. Public Opinion. — N.Y.
Moscovici S. 1988. Notes Towards a Description of Social Representations // European Journal of Social Psychology. Vol. 18. № 3.
Social Cognition: Perspectives on Everyday Understanding. 1981. —
L. etc.
Sokefeld M. 1999. Debating Self, Identity, and Culture in Anthropology // Current Anthropology. Vol. 40. № 4.
Spillmann K.R., Spillmann K. 1997. Some Sociobiological and Psychological Aspects of «Images of the Enemy» // Enemy Images in American History. — Providence, RI.
Tajfel H. 1969. Cognitive Aspects of Prejudice // Journal of Social Issues. Vol. 25. № 4.
Tajfel H. 1982. Social Identity and Intergroup Relations. — Cambridge.
Tajfel H., Turner J. 1986. The Social Identity Theory of Intergroup Behavior // The Psychology of Intergroup Relations. — Chicago.
Turner J.C. 1991. Social Influence. — Milton Keynes.
Turner J.C., Giles H. (eds.) 1981. Intergroup Behavior. — Oxford.
