CC BY
116
---^^фтт^-
В.Б. Зусева-Озкан (Москва)
ОБРАЗ ВОИТЕЛЬНИЦЫ В ПОЭМЕ «ЦАРЬ-ДЕВИЦА»:
к вопросу о характерологии М. Цветаевой (Статья вторая)
Аннотация. Статья продолжает анализ поэмы-сказки «Царь-Девица» в аспекте характерологии М. Цветаевой. Детально обсуждаются андрогинность героев, мена тендерными ролями. Описываются языческие и христианские, а также демонические и ангельские элементы в образе заглавной героини. Проводится сравнение с фольклорными источниками. Это сказки на сюжеты 400*В «Царь-девица» (вариант типа «Муж ищет исчезнувшую или похищенную жену») и 551 «Молодильные яблоки» (по указателю Н.П. Андреева). Делается вывод о том, что если сюжетная основа и была почерпнута Цветаевой из сказок типа 400*В, а некоторые особенности характерологии сближают героиню поэмы с женским персонажем сказок типа 551, то в основном характер героини восходит к былинам, где испытывается обычное соотношение силы и слабости, мужского и женского, причем женский персонаж оказывается заведомо и неоспоримо сильнее мужского. Поэма подробно сопоставляется с былинами «Женитьба Добрыни» и «Настасья Никулична». В итоге утверждается, что благодаря разветвленной системе мотивов и ассоциаций заглавная героиня объединяет две трактовки Царь-Девицы, представленные в лирике Цветаевой: это и дева-стихия, удалая богатырка, напоминающая о героине былин, и сакральное существо, преодолевшее все земное, святой воин. Поэма являет собой апогей первой из двух названных тенденций в творчестве Цветаевой, что, по-видимому, объясняется фольклорными источниками поэмы-сказки.
Ключевые слова: Царь-Девица; дева-воительница; андрогин; св. Георгий; сказка; былина; Настасья Никулична.
V. Zuseva-Ozkan (Moscow)
The Image of the Warrior Maid in the Fairy-Tale Poem "The Tsar-Maiden": Toward the Characterology of Marina Tsvetaeva
Article 2
Abstract. This paper continues the analysis of the fairy-tale poem "The Tsar-Maiden" in the aspect of Tsvetaeva's characterology. The androgyny of the main characters and switching of gender roles are thoroughly discussed. Pagan and Christian, as well as demonic and angelic elements of the main character, are described. Comparison with folkloric sources is made, primarily with tale types 400*В "The Tsar-Maiden" (a variant of the type "The Quest for a Lost Bride") and 551 "The Rejuvenating Apples" (according to Andreev index, or SUS). It is demonstrated that though the plot of Tsvetaeva's fairy-tale poem heavily relies upon the tale type 400*В and some character peculiarities are common for Tsvetaeva's heroine and heroines of the tale type 551, mainly Tsvetaeva's Tsar-Maiden resembles the woman warriors of byliny where the usual balance of strength and weakness, masculine and feminine is tested and the female character is shown as more powerful than the male one. The poem is compared in detail with byliny "Dobrynia's Marriage" and "Nastasja Nikulichna". Due to the sophisticated system of motifs and associations, the heroine comprises two variants of female
warrior existing in Tsvetaeva's lyrics, i.e. daughter of the elements, dashing polianitsa resembling byliny's character and a saint warrior renouncing all earthly values. The poem represents the apogee of the first of these tendencies in Tsvetaeva's work, which is largely attributable to its folkloric sources.
Key words: Tsar-Maiden; warrior maid; female (woman) warrior; androgyny; Saint George; fairy tale; byliny; Nastasja Nikulichna.
В статье первой этого двухчастного цикла1 мы попытались проанализировать систему мотивов и сюжет поэмы М. Цветаевой «Царь-Девица» с акцентом на характерологию, соотнеся их, с одной стороны, с константами цветаевского поэтического мира, а с другой - с непосредственным источником поэмы, а именно с двумя сказками из собрания А.Н. Афанасьева. Попробуем теперь рассмотреть центральный характер поэмы на более широком фоне - в соотнесении с образом воительницы в фольклоре, а именно в сказках вообще и в былинах: как нам представляется, поэма дает для этого все основания. Но сначала отметим сакральные и языческие элементы ее облика - на обсуждении полубожественной природы героини мы остановились в первой статье.
Царь-Девица у Цветаевой имеет отчетливо мужские и разбойничьи черты, например: «Дева всех впереди! / Великановый рост, / Пояс - змей-самохлест, / Головою до звезд, / С головы конский хвост, / Месяц в ухе серьгой...» (З, 194; здесь и далее, кроме специально оговоренных случаев, тексты М. Цветаевой приводятся по семитомному собранию сочинений, с указанием тома и страниц после цитат2). Принципиально, однако, что одновременно здесь явлен и мотив «чудесного одевания» «светом, солнцем, зарей, облаком или месяцем>>З и шествия в окружении светил: «Одеваясь светом, человек не только уподобляется Саваофу и Христу, но и получает их силу и власть и облекается небесной славой»4. Мужские особенности физического облика Царь-Девицы неоднократно подчеркиваются: «Под военной да под веской стопой / Чуть не треснул весь челнок скорлупой» (З, 207); «В грудь, прямую как доска, / Втиснула два кулачка» (З, 2З4); «Всей крепостью неженских уст / Уста прижгла» (З, 2З5). В том, девица она или муж, сомневаются морские обитатели: «Каску хвостатую ветр ему сшиб набекрень, / Ростом-то - башня, в плечах-то косая сажень!» (З, 205). Как порой и другие персонажи (например, нянька Царь-Девицы, ее воинство, Царевич в своем видении после третьей встречи), они говорят о ней в мужском роде, что объясняется, разумеется, и грамматически - согласованием по слову «царь», и семантически - андрогинностью героини, чьи мужские черты особенно рельефно выступают в органичной ей обстановке - в собственном царстве, на военном смотре, на корабле.
В начале поэмы нянька Царь-Девицы сетует на ее времяпрепровождение, больше подходящее для мужчины - разбойника и безбожника:
День встает - врага сражаешь, Полдень бьет - по чащам рыщешь, Вечер пал - по хлябям пляшешь, Полночь в дом - с полком пируешь.
Люди спать - ты саблю точишь, В церковь - псов из ручек кормишь (3, 199).
Языческая «безбожность» героини подчеркнута и тем, что своей родней она считает не людей, а стихии:
Огнь - отец мне, Вода - матерь, Ветер - брат мне, сестра - Буря. Мне другой родни не надо! (3, 200)
«Нареченный брат» ее Ветер, одновременно оказывающийся ревнивым женихом (у Цветаевой мотив равенства обычно сочетается с братско-сестринской любовной связью), предстает одним из ключевых персонажей поэмы. Он всячески напоминает Царь-Девице о недостойности обычных женских забот и зовет соединиться с ним - ровней: «Ты - наш цвет военный! / Я - твой неизменный!» (3, 254); «- Будет тебе руки / Марать бабьим делом!» (3, 254). Крылатый и бестелесный, он и своенравная стихия, и чистое божество. Когда же любовь к Царевичу все-таки побеждает, Царь-Девица говорит Ветру: «Тебе путь - к Восходу, / Ну, а мне - к Закату!» (3, 257), что крайне интересно в контексте цветаевского творчества, где слово «Восход» с большой буквы имеет специфические коннотации. Так, оно появляется в поэме «На красном коне», где героиня - тоже воительница:
Сей страшен союз. - В черноте рва Лежу - а Восход светел. О кто невесомых моих два Крыла за плечом -Взвесил? (3, 23)
И в стихотворении «Странноприимница высоких душ...» (1921 г.), последнем в цикле «Георгий»:
Сестра высокомерная! Шагов
Не помнящая.........................
Земля, земля Героев и Богов, Амфитеатр моего Восхода! (1, 44)
В обоих случаях речь идет о духовном выборе героини, которая отрекается от всего земного ради высокого служения. Царь-Девица же, напротив, отказывается от своей божественной ипостаси ради земной любви к Царевичу - и именно поэтому говорит о своем Закате. Когда же она вырывает себе сердце, то возвращается в стихию, из которой вышла:
Довольно, знать, по гусляру Рвать волоса!
В грудь - сквозь сердечную дыру -Ветр ворвался! (3, 262)
Наконец, «стихийность» героини подчеркивается мотивом ее единства (вплоть до «кентаврообразности») с любимым белым конем: «Конь с Девицею точно сросся; / Не различишь, коли вдали: / Хвост конский, али семишёрстый / Султан с девичьей головы!» (3, 203). Он назван «Вихорь-Конь», тогда как среди различных номинаций героини есть и «Вихрь-Девица» (3, 199).
Вообще мотив всадника очень важен для Цветаевой, и он часто связывается у нее с образом святого воина, в частности, св. Георгия; т.е. это не просто языческая стихийность, но соединение языческого и христианского. Так, когда Царь-Девица появляется в пространстве поэмы впервые, она описана следующим образом: «На плече на правом - голубь, / На плече на левом - кречет» (3, 199): она равно принадлежит стихии Св. Духа и языческого хищничества, воплощает и кротость, и грозу.
В некоторых местах поэмы она предстает именно как святой воин: «Грудь в светлых латах, лоб - обломом, / С подсолнечником равен лик. / Как из одной груди тут громом: / "Сам Михаил-Архистратиг!"» (3, 202. Строго говоря, Михаил Архистратиг - архангел, а не святой воин наподобие свв. Георгия, Феодора Стратилата, Феодора Тирона, Димитрия Солун-ского, Маврикия, однако считается главой небесного воинства и в таком качестве с ними ассоциируется.) О войске Царь-Девицы сказано: «Как облачная рать в лазури - / Полк за полком, полк за полком» (3, 203); а прощание с ней полков описано как епифания:
Словно лик какой явленный -Все склоняются колена.
Словно реки в половодье -Слезы светлые текут (3, 203).
В видении Царевича в финале поэмы Царь-Девица почти до конца остается в мужском облике божественного воина. Видение первой встре-
И дивного мужа под красным шатром Он видит - как золотом-писанный-краской! И светлые латы под огненной каской, И красную каску на красных кудрях... (3, 262)
Второй встречи:
Вот-вот уж носами сшибутся суда. Сошлись - и как древнего времени чудо -Тот муж светоносный в челнок белогрудый Нисходит - склоняется - сдернул покров. (3, 262)
Третьей:
По грозному небу - как кистью златой -
Над Ангелом - Воин из стали литой (3, 263).
Это третье описание является вариацией строк, которые уже дважды повторялись в поэме с вроде бы небольшими, но важными изменениями. В первый раз дядька задается вопросом, увидев Царь-Девицу с помощью колдовства - в своем плевке:
Посередке же, с простертой рукой -
Не то Ангел, не то Воин какой.
Что за притча? Что за гость-за-сосед?
Не то в латы, не то в ризы одет! (3, 192-193)
Затем рыбы обсуждают корабль Царь-Девицы, плывущей на встречу с Царевичем:
А под шатром-то, с лицом-то как шар золотой, Что там за Воин - за Ангел - за Демон такой? (3, 205)
Таким образом, константой остается представление о Царь-Девице как о светоносном воине, тогда как ангельские и демонические черты ее мерцают. В первом случае дядька сомневается, кто перед ним - не ангел ли, но за этим в его речи следует аллюзия на Апокалипсис (Откр. 13:1): «Как начнет в волнах / Дева-Зверь вставать.» (3, 195), которую подхватывает мачеха: «Всё ж на Зверь-Солдатку / Не откроешь глаз.» (3, 199). Разумеется, подобные именования можно списать на недоброжелательство этих персонажей по отношению к Царь-Девице, но она и сама в разговоре с нянькой аттестует себя так: «- Нянька ты, а я - Царь-Демон!» (3, 200). В разговоре рыб учитываются обе потенции ее личности: и ангельская, и демоническая. Наконец, в видении Царевича, когда его зрение впервые проясняется, сохраняется лишь основная характеристика Царь-Девицы как воина, тогда как ангелом предстает сам Царевич. Клятва Царь-Девицы над спящим Царевичем в третью их встречу с последующей сценой ее ревности и буйства напоминает клятву Демона из одноименной поэмы Лермонтова: как и Демон, она клянется перед лицом «неба и ада»; оба апеллируют к мировым силам, оперируют гигантскими, грандиозными образами; оба дают клятву любимому существу с позиции сильного, парадоксально зависящего от слабого, и заявляют на него свои права (Демон: «И гордо в дерзости безумной / Он говорит: "Она моя!"»5; Царь-Девица: «Ветер - воды - огонь - земля, / Эта спящая кровь - моя!», 3, 259 и т. д.); наконец, оба терпят поражение. Таким образом, в отношении Царевича и Царь-Девицы до конца сохраняется своего рода парность, глубинное родство: образы ангела и демона (причем Царь-Девица заключает в себе обе потенции - как светоносный воин и как дева-стихия) создают еще одну символическую параллель между ними.
Хотя, с одной стороны, Царь-Девица желает от Царевича вполне земной любви («И ладит, и гладит, / Долг девичий плотит. / Ресницами в самые веки щекотит», 3, 210; «Оттого что бабам в любовный час / Рот горячий-алый - дороже глаз, / Все мы к райским плодам ревнивы, / А гордячки-то - особливо!», 3, 236), по которой вроде бы тоскует и герой, томимый сознанием своей чрезмерной чистоты (которую он ощущает даже и как мертвенность: «Снеговее скатерти, / Мертвец - весь сказ!», 3, 197), оба персонажа не могут отрешиться от своей природы, застыли в вечной двойственности. В конечном итоге они предстают ровней, предназначенной от века «разрозненной парой», причем парой сверхъестественной, полубожественной: недоумение повествователя при первой встрече героев («Девица - где, и где дружок?») разрешается вопросом:
А ну как зорче поглядим -И вовсе все обман один,
И вовсе над туманом - дым, Над херувимом - серафим? (3, 210)
И херувим, и серафим - существа, близкие Божеству, причем их сущность, согласно христианским представлениям, поразительно соответствует тому, какими выведены Царевич и Царь-Девица: херувим - дитя и «песнословец», серафим - воинственный, «пылающий», «огненный» дух. Лирическая героиня Цветаевой нередко ассоциирует себя именно с серафимом (см., например, стихотворения «Серафим - на орла! Вот бой!..», «Не называй меня никому.», «Быть голубкой его орлиной.»). Любопытно, что свидетельством принадлежности обоих героев, в конечном счете, царству души, некоему сакральному плану, в котором стихийное и божественное - одно, предстает мена гендерными ролями.
Такая характерология определяет сюжет поэмы. Казалось бы, воинственная сущность Царь-Девицы не влияет на события (как и в сказках-источниках), ведь основная функция воительницы - ведение войны, боя, поединка и пр.: у Цветаевой героиня не совершает воинских подвигов, не участвует в поединках, не испытывает героя силой (традиционный мотив в сюжете сватовства к богатырше). Но сюжет здесь двигается не столько событиями, сколько характерами персонажей. Именно потому, что Царь-Девица - дева-воин и, так сказать, «дева-муж», она вплоть до трагического финала сохраняет двойственность, испытывает внутренние противоречия - она и хочет приобщиться к женскому и земному миру любви, и до конца остается небесным воином и полубожеством. Царевич же, хотя и стремится стать в полной мере мужем и избавиться от своей полуангельской сущности, вплоть до финала не знает земной любви. В финале Царь-Девица окончательно освобождается от земного и плотского, а Царевич, наоборот, постигает, наконец, могшую осуществиться любовь и обретает мужественность - решительно бросается в морскую пучину «добывать свое добро».
Как мы утверждали в другой работе6, образ девы-воина - своего рода оксюморон, ибо воинская доблесть и физическая сила - традиционно мужские атрибуты. Связанные с этим образом сюжеты испытывают обычное соотношение силы и слабости, мужского и женского, причем в одном из трех вариантов такого испытания женский персонаж заведомо и неоспоримо сильнее мужского; в таком случае основными мотивами являются встреча и брачное решение, которое нередко принимается именно героиней. Этот тип сюжета более характерен, однако, не для сказки с ее жесткой структурой и непременной «героецентричностью»7 (Е.С. Новик), а для былины.
Вообще сказки из сборника Афанасьева, на которые, по собственному ее признанию, опиралась Цветаева, относятся к типу 400 в указателе сказочных сюжетов Аарне, обозначаемому как «Муж ищет исчезнувшую или похищенную жену». По адаптированному указателю Н.П. Андреева, это подтип 400*В: «Царь-девица: герой обручается с царь-девицей, но трижды просыпает свидание с ней, усыпленный врагом; царь-девица исчезает, он отыскивает ее с помощью животных или волшебных предметов»8. Здесь, как понятно уже из этой краткой формулы, воинская природа Царь-девицы никакой сюжетной роли не играет и даже не удостаивается специального описания; героиня - лишь утраченная героем волшебная невеста, скорее объект, чем субъект действия. Появляется фигура Царь-девицы, причем даже более часто, еще в одном типе сказок - 551: «Молодильные яблоки: сыновья едут за яблоками (и т.п.) для отца; добывает их младший брат благодаря чудесной помощи; братья завладевают яблоками и бросают младшего брата в яму и т.п.; он спасается, царевна признает в нем отца своих детей»9. Именно героине такого сюжета по большей части посвящен раздел «Женщины-богатырши. Царь-девица» в классической монографии Н.В. Новикова «Образы восточнославянской волшебной сказки»:
«Царь-девица - управительница Девичьим царством. Она же - хранительница эликсира молодости, красоты и здоровья - молодильных <.> яблок и живой <.> и мертвой воды. <.> Царь-девица характеризуется в сказках прежде всего как женщина-исполин, обладающая непомерной физической силой. <...> Но Царь-девица не только могучая поляница. Она - вообще необыкновенная женщина, наделенная чудесными свойствами, и невиданная по красоте. <.> Не устояв перед красотой безмятежно спящей Царь-девицы, Иван-царевич лишает ее целомудрия <...>. Пробудившись, разгневанная Царь-девица преследует соблазнителя, но тот скрывается <...> она ни с чем возвращается обратно, пригрозив, однако, что все равно его разыщет. И, действительно, родив от него <...> сынов, Царь-девица выполняет обещанное. <.> она предстает как вполне сформировавшаяся богатырка, связанная происхождением и родственными отношениями не с одушевленными и неодушевленными предметами реального мира, как обычно герои, а с фантастическими существами (Морским царем, Змеем, Бабой-Ягой и пр.)»10.
В сказках этого типа царская и воинственная сущность героини проявлена чуть более отчетливо - см., например, № 173 (№ 104с
по дореволюционным изданиям) или № 175 (№ 104е, лубочного происхождения) из сборника Афанасьева. Но эта Царь-девица все-таки очень далека от персонажа цветаевской поэмы, хотя некоторые черты сходства имеют место: великанский рост и обладание чудесными свойствами (Царь-Девица, несомненно, оказывает «живительное» влияние на Царевича), а также родство не с людьми, а с духами стихий. В то же время черты традиционной «волшебной жены» вообще проявлены в героине сказок типа 551 отчетливее, нежели именно богатырши: здесь и необыкновенная красота, и преимущественно претерпевающая роль с удачным покушением героя на обладание ею без ее согласия и ведома. Если героиня и пре следует потом героя, то с целью восстановления специфиче ски женской чести посредством брака, т.е. соотношение мужского/женского в личности персонажа не становится здесь предметом рефлексии. В общем, если сюжетная основа и была почерпнута Цветаевой из сказок типа 400*В, а некоторые особенности характерологии сближают героиню поэмы с женским персонажем сказок типа 551, то в основном характер героини, по нашему мнению, восходит к былинам, где «героецентричность» не так сильна и где порой женский персонаж является равным по значимости мужскому или даже совсем выходит на первый план.
Подобная мысль уже высказывалась А. Крот:
«Народные сказки о Царь-девице, записанные Афанасьевым, <.> отходят от былинного образа Царь-девицы [так! Хотя именно Царь-девица в былинах вообще не появляется; в фольклоре это сугубо сказочный персонаж. - В. З.-О.], поскольку они все описывают красивую, нежную девушку, а не женщину-воина. <.> Среди других русских поэтов, привлеченных этим мотивом, наиболее примечателен Державин, написавший свою "Царь-девицу" в 1812 г. Героиня державинского произведения приближается к былинному образу и описана как сверхженщина огромной красоты и физической и интеллектуальной мощи, более склонная к верховой езде, охоте и бою, нежели к любовной игре. Цветаевская сказка в своем описании Царь-Девицы повторяет державинскую версию гораздо в большей степени, нежели афанасьевскую, и ближе к образу, рожденному былинами»11.
Мы, однако, не можем согласиться с мыслью о том, что цветаевская Царь-Девица близка державинской12 и, тем более, державинская - былинной. Державинский текст, во-первых, теснейшим образом связан с лубочными сказками13, в частности, о Бове-королевиче, откуда заимствованы образы Маркобруна и Полканов, а вовсе не с былинами. Характерно, что Цветаева, хотя и опирается больше на сказку № 233, чье лубочное происхождение несомненно и отмечалось в комментариях Л.Г. Барагом и Н.В. Новиковым, как бы заново фольклоризует ее, отказываясь практически от всех лубочных элементов (их можно усмотреть разве лишь в описании смотра полков Царь-Девицы). Во-вторых, «Царь-девица» Державина внутренне иронична, сознает свой игровой характер, вообще «игрушечность» лубка, что, в общем, чуждо гораздо более серьезной цветаевской поэме. В-третьих, сюжет державинской «Царь-девицы» примыкает к типу 551, а вовсе не к типу 400 (которым воспользовалась Цветаева). Наконец,
героиня как воин не показана, это галантная охотница во вкусе рококо, за которой «тащится» «полк нимф»; царством она управляет «лежа», обидчика ее Маркобруна побеждают «мужи славы», а сама она лишь вскрикивает «ах!». Единственное, в чем с натяжкой можно увидеть параллель к цветаевской поэме (по нашему мнению - не к ней, а к сказке-источнику), - это превращение побежденного Маркобруна в музыканта и, в результате, смягчение сердца Царь-девицы, получение им прощения («Но как он царя-девицы / Нежный нрав довольно знал, / Стал пастух - и глас цевницы / Часто ей своей внушал»14).
Возвращаясь к мысли о былинном происхождении образа цветаевской героини, отметим, что былины знают как наиболее распространенный вариант сюжета о воительнице, когда героиня-поляница представляется равной мужскому персонажу и происходит испытание силы (основной мотив - поединок, развязка обычно трагическая и сопровождается гибелью либо одного, либо обоих персонажей - см., например, былину о Дунае и Настасье королевичне), так и более редкий, о котором речь идет выше. Это в первую очередь былинный сюжет о женитьбе Добрыни Никитича на богатырке-великанше Настасье Никуличне. Ее превосходство над славным богатырем таково, что она сначала не замечает его ударов палицей (традиционный мотив), а потом, разглядев таки Добрыню, кладет его в свой карман вместе с конем. Решение о браке принимается именно ею:
Говорит Настасья дочь Никулична: - Ежели богатырь да он старыи, Я богатырю да голову срублю. Ежели богатырь да он младыи, Я богатыря да во полон возьму. Ежели богатырь мне в любовь придёт, Я теперь ведь за богатыря за муж пойду. Вынимает-то богатыря да из карманчика, Тут ёй богатырь да понравился15.
Хотя здесь нет буквальных сюжетных совпадений с цветаевской поэмой, имеются характерологические: Настасья Никулична - могучая воительница, показанная в действии (чего сказки с героинями-воительницами обычно избегают); отмечается ее «буйна голова» (стандартная фольклорная формула, которая, однако, соотносится с именованием «Царь-Буря» у Цветаевой и вообще со «стихийностью» героини). Как и Царь-Девица, она обладательница вещего коня. Настасья Никулична наделена необыкновенной мощью и великанской статью (ср. отмечавшийся выше гигантизм цветаевской героини), что заставляет относить ее к «чужеродным» героям русского богатырского эпоса, представителям иного мира (ср. с принадлежностью Царь-Девицы иному - правда, небесному - миру). Эти препятствия не мешают ей желать сочетаться браком с героем, который вроде бы внешне и по размеру не соответствует ей (ср. постоянные сравнения Царевича с младенцем в речи Царь-Девицы, особенно: «Спать тебе не помешаю, / Алмаз, яхонт мой! / Оттого что я большая, / А ты - махонь-
кой!», 3, 211), но в каком-то смысле является ей ровней (ср. речь коня: «- Молода Настасья, дочь Никулична! / Что конь у богатыря да сопротив меня, / Сила у богатыря да сопротив тебя: / Не могу везти я больше вас с богатырем!»16). Любовная инициатива принадлежит ей, а не герою. Также весьма любопытно, что герой - Добрыня - тоже славится игрой на гуслях, о чем свидетельствует сюжет «Добрыня и Алеша» (типа «Муж на свадьбе своей жены»), где отсутствовавший 12 лет Добрыня появляется на пиру у князя Владимира в обличье гусляра.
Цветаева, по всей видимости, была знакома с былиной о женитьбе До-брыни, о чем косвенно свидетельствует знание ею былины о Добрыне и Маринке, отразившейся в поэме «Переулочки» (1923 г.), которая написана сразу после «Царь-Девицы»: обычно в былинах история о женитьбе богатыря рассказывается не самостоятельно, а в контаминации с другими сюжетами (например, в № 5 сборника Гильфердинга встречаем контаминацию сюжетов «Добрыня и Маринка» и «Женитьба Добрыни»), так что целое тяготеет к «единому произведению, заключающему всю его биографию»17.
Былины упоминаются Цветаевой неоднократно. См., например, запись в «Сводных тетрадях» (1931 г.): «Я. - Уезжает (замуж!) Е.А. И<звольская>. Разговор - какие книги взять. <.. .> Я бы, кажется, Temps perdu Пруста (все икс томов!), все 6 (или 8) томов Казановы - лучше восемь! - Русские сказки и былины - и Гомера (немецкого).»18. Вопрос, однако, в степени этого знакомства. Нет свидетельств того, что Цветаева имела в своем распоряжении издания экспедиционных записей былин (Рыбникова, Григорьева, Гильфердинга, Ончукова и т.д.); скорее речь идет о популярных сборниках и хрестоматиях. В «Сводных тетрадях» упоминаются «Русские сказки и былины» и просто «Сказки и былины»: вместе тексты этих совершенно различных жанров публиковались, как правило, именно в хрестоматиях, часто предназначенных для учащихся. Отчитывая Г. Адамовича в статье «Цветник» (1926 г.), М. Цветаева приводит уничижительные строки из его эссе «Victoria Regia (О лже-народном искусстве)»: «"Гой еси", "за лугами за зелеными" <...> совершенно невыносимо <...> после всей трескучей фальши подложно-народного искусства (кстати сказать и сейчас еще процветающего: Цветаева, например, посвящает свою сказку Пастернаку в благодарность "за игру за твою за нежную")» - и поправляет критика: «Во-первых:"За игру за твою великую, За утехи твои за нежные" Во-вторых: эти строки не мои, а взяты мною из былины "Садко и Морской царь": благодарность Морского царя - Садку. (См. любую хрестоматию.)» (5, 304). Разумеется, Цветаева хочет подчеркнуть здесь уровень неосведомленности Адамовича, однако все-таки ссылку именно на хрестоматию следует иметь в виду, как и тот факт, что вообще-то Адамович приводит существующий в былинах вариант (точнее: «- За твои за утехи за великия, / - За твою-то игру нежную.»: Рыбников № 134, Гильфердинг № 70). Но Цветаева об этом не знает - как, кстати, и о том, что эта словесная формула, согласно исследованиям А.С. Фаминцына, Вс. Миллера и Ф.И. Буслаева, прилагается иногда и к другому гусляру - как раз к Добрыне Никитичу
(строки «За твою игру за великую, / За утехи твои за нежныя, / Без ме-рушки пей зелено вино, / Без расчету получай золоту казну» - слова князя Владимира переодетому гусляром Добрыне19).
Про былиный сюжет о женитьбе Добрыни на могучей полянице могла напомнить Цветаевой «Вторая книга отражений» (1909 г.) И.Ф. Анненско-го:
«Среди этих скучных степных сказок <...> есть одна, в которой изображается удалая поляница. Богатырь ошарашивает ее раз по разу своей шалыгою подорожной, а красавице чудится, что это комарики ее покусывают. И вот, чтобы прекратить это надоевшее ей щекотанье, Настасья Микулична опускает богатыря и с его конем в свой глубокий карман. Приехав на отдых, она, впрочем, уступила женскому любопытству и, найдя богатыря по своему вкусу, предложила ему тут же сотворить с нею любовь. Конец был печален, но не в конце дело. Богатырь, посаженный в женский карман да еще вместе с лошадью, вот настоящий символ тургеневского отношения к красоте»20.
О том, что Цветаева могла воспринять былину о Добрыне через посредство Анненского, свидетельствует и аберрация памяти поэта: «Конец был печален.». Но в былинах Добрыня благополучно женится на Настасье, и та остается ему верной женой даже в долгой разлуке; между тем, в «Царь-Девице» конец, действительно, печален.
Крайне интересна и другая былинная параллель, хотя в данном случае речь не идет о столь широко известном тексте, так что сложно утверждать, что мы имеем дело с заимствованием, а не совпадением. К имени Настасьи Никуличны прикреплена еще былина (точнее, отрывок былины) № 113 в сборнике Гильфердинга и № 79 в сборнике Рыбникова:
Было-то у молодца похожено, Было-то у доброго поезждано -На том-то на Соколе на батюшки На большоем на корабли -Нос, корма по-звериному, Бока-ты были по-змеиному; На том-то на Соколи на батюшки На большоем на корабли Снасти-канаты были шелковые, Паруса были полотняные... <...>
На том-то на Соколе на батюшке На большоем на корабли Ездил удалой-доброй молодец, Поленица удалая, -Ж...ка крутенка по-женскому, Походочка частенка по-женскому, Поговорочка гладенка по-женскому: Быть ли не быть - Настасьи Микуличной!21
Отрывок (парный к отрывку «Микула [Селянинович]»), таким образом, описывает, с одной стороны, чудесный корабль, а с другой - ходящего на нем молодца, который оказывается «удалой поленицей» Настасьей Ми-куличной. Изображение фантастически украшенного корабля для былин довольно типично (см., например, сюжеты «Илья Муромец с богатырями на Соколе-корабле», «Соловей Будимирович»), но не в сочетании с образом воительницы.
Так или иначе, учитывая проанализированные отсылки и реминисценции, следует констатировать полигенетичность образов и сюжета поэмы и отметить, что направление его трансформации по сравнению с основным источником - сказками из сборника Афанасьева - указывается характером центрального персонажа. Именно сущность Царь-Девицы как девы-воительницы (и динамика ее отношений с более слабым, но сужденным ей свыше как вторая часть «разрозненной пары» персонажем) определяет развитие сюжета. Сам же этот образ и связанный с ним сложный комплекс представлений, с одной стороны, высоко характерны для творчества Цветаевой в целом, а с другой, приобретают в поэме особые, только здесь проявленные черты. Благодаря разветвленной системе мотивов и ассоциаций заглавная героиня объединяет две трактовки Царь-Девицы, представленные в лирике Цветаевой: это и дева-стихия, удалая богатырка, напоминающая о героине былин, и сакральное существо, преодолевшее все земное, святой воин. Поэма являет собой апогей первой из двух названных тенденций в творчестве Цветаевой: впоследствии воительницы все в большей степени предстают у нее провидицами и спасительницами, наделенными божественной миссией, которая понимается как отказ от всего мирского ради поэтического призвания. По-видимому, фольклорные источники поэмы-сказки во многом определили тяготение героини к полюсу стихийного богатырства и разбойной лихости, но при этом - своеобразной чистоты и светлости, «безгреховности», как безгреховна природная стихия. Эта же ориентированность на фольклор, вероятно, обусловила и меньшую, по сравнению с произведениями второй из указанных линий, автотема-тичность: тема искусства здесь появляется, но не становится основной. При этом ряд мотивов поэмы - трагического разминовения «равных» и неузнавания друг друга любящими; любви как «страстного материнства»; презрения к жизни плоти - будут разрабатываться Цветаевой и в других ее произведениях, где появляется фигура воительницы.
Исследование выполнено за счет гранта Российского научного фонда (проект № 14-18-02709) и в ИМЛИ РАН.
ПРИМЕЧАНИЯ
1 Зусева-Озкан В.Б. Образ воительницы в поэме «Царь-Девица»: к вопросу о характерологии М. Цветаевой. (Статья первая) // Новый филологический вестник. 2016. № 4 (39). С. 71-86.
2 ЦветаеваМ. Собрание сочинений: в 7 т. М., 1994-1997.
3 ТопорковА.Л. Заговоры в русской рукописной традиции XV-XIX вв.: история, символика, поэтика. М., 2005. С. 210.
4 Топорков А.Л. Заговоры в русской рукописной традиции XV-XIX вв.: история, символика, поэтика. М., 2005. С. 262.
5 ЛермонтовМ.Ю. Собрание сочинений: в 4 т. М., 1957. Т. 2. С. 109.
6 Зусева-Озкан В.Б. Дева-воительница в литературе русского модернизма. Бра-даманта у Л. Ариосто и Браманта у М. Кузмина // Русская литература. 2016. № 1. С. 125.
7 Новик Е.С. Система персонажей русской волшебной сказки. URL: http:// www.ruthenia.ru/folklore/novik8.htm (дата обращения 08.08.2016).
8 Андреев Н.П. Указатель сказочных сюжетов по системе Аарне. Л., 1929. С. 32.
9 Андреев Н.П. Указатель сказочных сюжетов по системе Аарне. Л., 1929. С. 42.
10 Новиков Н.В. Образы восточнославянской волшебной сказки. Л., 1974. С. 72-74.
11 Kroth A.M. Androgyny as an Examplary Feature of Marina Tsvetaeva's Dichoto-mous Poetic Vision // Slavic Review. 1979. Vol. 38. № 4. P. 572-573.
12 Полякова С.В. К вопросу об источниках поэмы Цветаевой «Царь-Девица» // Russica-81: литературный сборник. New York, 1982. C. 228.
13 Корепова К.Е. Русская лубочная сказка. Нижний Новгород, 1999.
14 Державин Г.Р. Стихотворения. Л., 1957. С. 357.
15 Женитьба Добрыни // Добрыня Никитич и Алеша Попович. М., 1974. С. 171.
16 Женитьба Добрыни // Добрыня Никитич и Алеша Попович. М., 1974. С. 171.
17 Добрыня Никитич и Алеша Попович. М., 1974. С. 395-396.
18 Цветаева М. Неизданное. М., 1997. С. 430.
19 Фаминцын А.С. Божества древних славян. М., 2014. С. 490; Миллер Вс. Очерки русской народной словесности. М., 2015. С. 105; Буслаев Ф.И. Русский богатырский эпос // Русский вестник. 1862. Т. 41. № 10. С. 557.
20 Анненский И.Ф. Символы красоты у русских писателей // Анненский И.Ф. Книги отражений. М., 1979. С. 133-134.
21 Песни собранныя П.Н. Рыбниковым: в 3 т. Изд. 2-е. М., 1909. Т. 1. С. 424.
References (Articles from Scientific Journals)
1. Zuseva-Ozkan V.B. Deva-voitel'nitsa v literature russkogo modernizma. Bra-damanta u L. Ariosto i Bramanta u M. Kuzmina [Female Knight in Russian Modernist Literature. L. Ariosto's Bradamante and M. Kuzmin's Bramanta]. Russkaya literatura, 2016, no. 1, p. 125. (In Russian).
2. Kroth A.M. Androgyny as an Examplary Feature of Marina Tsvetaeva's Dichoto-mous Poetic Vision. Slavic Review, 1979, vol. 38, no. 4, pp. 572-573. (In English).
3. Buslaev F.I. Russkiy bogatyrskiy epos [Russian Heroic Epos]. Russkiy vestnik, 1862, vol. 41, no. 10, p. 557. (In Russian).
(Articles from Proceedings and Collections of Research Papers)
4. Polyakova S.V. K voprosu ob istochnikakh poemy Tsvetaevoy "Tsar'-Devitsa" [Toward the Question of the Sources of Tsvetaeva's Poem "The Tsar-Maiden"]. Russi-
ca-81: literaturnyy sbornik [Russica-81: Literary Collection]. New York, 1982, p. 228. (In Russian).
(Monographs)
5. Toporkov A.L. Zagovory v russkoy rukopisnoy traditsii XV—XIX vv.: istoriya, simvolika, poetika [Verbal Charms in Russian Manuscript Tradition of the 15th-19th Centuries: History, Symbolics, Poetics]. Moscow, 2005, p. 210. (In Russian).
6. Toporkov A.L. Zagovory v russkoy rukopisnoy traditsii XV—XIX vv.: istoriya, simvolika, poetika [Verbal Charms in Russian Manuscript Tradition of the 15th-19th Centuries: History, Symbolics, Poetics]. Moscow, 2005, p. 262. (In Russian).
7. Andreev N.P. Ukazatel'skazochnykh syuzhetovpo sisteme Aarne [Aarne FairyTales Motif Index]. Leningrad, 1929, p. 32. (In Russian).
8. Andreev N.P. Ukazatel' skazochnykh syuzhetov po sisteme Aarne [Aarne FairyTales Motif Index]. Leningrad, 1929, p. 42. (In Russian).
9. Novikov N.V Obrazy vostochnoslavyanskoy volshebnoy skazki [Images of the East Slavic Fairy Tale]. Leningrad, 1974, pp. 72-74. (In Russian).
10. Korepova K.E. Russkaya lubochnaya skazka [Russian Lubok Tale]. Moscow, 2012. (In Russian).
11. Famintsyn A.S. Bozhestva drevnikh slavyan [Old Slavic Deities]. Moscow, 2014, p. 490. (In Russian).
12. Miller Vs. Ocherki russkoy narodnoy slovesnosti [Essays on Russian Folk Literature]. Moscow, 2015, p. 105. (In Russian).
(Electronic Resource)
13. Novik E.S. Sistema personazhey russkoy volshebnoy skazki [The System of Russian Fairy Tale Characters]. Available at: http://www.ruthenia.ru/folklore/novik8. htm (accessed 08.08.2016). (In Russian).
Вероника Борисовна Зусева-Озкан - доктор филологических наук, шеф-редактор издательства «Просвещение».
Область научных интересов: литература модернизма и постмодернизма, компаративистика, историческая поэтика, автометарефлексия в литературе.
E-mail: [email protected]
Veronika Zuseva-Ozkan - Doctor of Philology, editor in chief of the "Prosvesh-chenie publishers".
Research interests: modern and postmodern fiction, comparative studies, historical poetics, self-reflexive literature.
E-mail: [email protected]
