CC BY
109
УДК 821.161.1.06-31(571)
Т.Н. Закаблукова, аспирантка КГПУ им. В.П. Астафьева, г. Кемерово
ОБРАЗ СИБИРИ В СЕМЕЙНОЙ ХРОНИКЕ РОМАНОВ Г.Д. ГРЕБЕНЩИКОВА «ЧУРАЕВЫ» И В.Я. ШИШКОВА «УГРЮМ-РЕКА»
На материале «Чураевых» Г.Д. Гребенщикова и «Угрюм-реки» В.Я. Шишкова рассматривается образ Сибири в контексте семейной хроники. Особое внимание уделяется составляющим этого образа, которые являются своеобразными знаками в жизни сибирской семьи.
Ключевые слова: семейная хроника, образ Сибири, природа, цивилизация, антагонизм, мотив дома, образ реки, образ матери, экологический мотив, отшельничество, шаманизм.
В семейной хронике романов Г.Д. Гребенщикова «Чураевы» и В.Я. Шишкова «Угрюм-река» важное место занимает образ Сибири, представляющий собой сложную и многогранную систему, которую можно условно
назвать «миром». Он имеет не только оттенки возвышенного идеала, но и является олицетворением суровых обстоятельств, преодолевая которые человек должен либо выжить, либо погибнуть. «Мир» Сибири имеет две основные составляющие — природа и быт семьи, который представлен не только в качестве этнографического описания, но и психологического исследования семейных отношений и их влияния на становление героев. В своей статье мы остановимся лишь на наиболее значимых составляющих образа Сибири, имеющих отношение к семейной хронике.
Природа включает в себя не только составляющие сибирского ландшафта, но и знаковый образ «тайного убежища». Герой Гребенщикова Агафон Чураев, спасаясь и от людей, и от своих грехов, прячется в Сибири, убегая в потаенные в горах скиты. Герой Шишкова Данила Громов также скрывается в глухих таежных местах, скрывая тайну своих деяний. Сибирь для них становится убежищем, спасительной и благодатной землей, где они создают семью и начинают новую жизнь. В сюжетах о жизни этих героев в сибирских краях появляется мотив родного дома. Дом — конечный этап пути в стремлении обрести покой и стабильность. Понятия Сибири и родины начинают сближаться, а в дальнейшем — сливаются воедино. Гребенщиков и Шишков этнографически точно описывают постройки и внутреннее убранство жилищ, в которых проживают поколения Чураевых и Громовых. При этом у жилых строений имеется своя история, неразрывно связанная с историей семьи. Знаковые образы «тайного убежища» и «родного дома» в семейной хронике Чу-раевых и Громовых являются ключевыми и имеют относительно устойчивые черты, определяемые, в первую очередь, личным восприятием героев.
Особое место занимает образ Сибири в сюжетных линиях о судьбе поколения наследников-антагонистов семьи — внуков основателей, которые включаются в жизнь цивилизованного мира. Для этих героев Сибирь — родина, где прошла жизнь их дедов и отцов. Несмотря на любовь к родному краю, отношение к сибирской природе у наследников иное, чем у предков. Так, Прохор Громов, открыто заявляя: «Я очень природу люблю» [1, с. 175], рассматривает ее богатства потребительски. Более того, его желание подчинить своей воле природу выводит их отношения на грань противостояния. Герой не учитывает того, что природа самостоятельна, взаимодействует с человеком на равных, требует считаться с ней [3, с. 170]. Сам В.Я. Шишков утверждал: «Человек никогда не покорит природы, человек может, лишь изучив ее законы и поняв всю ее мудрость, жить с нею в дружбе» [4, с. 265].
Именно такие отношения человека и природы отличают героев Гребенщикова. Для них Сибирь стано-
вится родной и близкой, заботливой, как мать. Сибирь становится особенно значимой для Василия Чураева после семилетних путешествий по Востоку. Образы матери и Сибири для него сливаются воедино — Василий стремится вернуться к матери в Сибирь. Автор подчеркивает, что именно оторванность от родных корней дает возможность герою в полной мере ощутить, как его возвращения ждет «ослепшая с тоски по нем его старушка мать... Ждет ли? — вдруг кольнуло в сердце, и Василий ощутил в своей душе настоящую, глубокую и жалостливую любовь к матери» [5, с. 135].
Для Прохора Громова Сибирь выступает в большей степени в роли суровой мачехи. В этом случае образы родной матери и природы не сливаются воедино, как у Гребенщикова, а, наоборот, разъединяются и отграничиваются. В душе героя поселяется страх перед могуществом сибирской тайги, неласково с ним обошедшейся, и он стремится покинуть ее и вернуться к родной матери, подальше от дикой природы — поближе к человеческому жилью: «Он вспомнил о доме, о родителях. Захотелось приласкаться к матери — она так любит его, так бережет» [1, с. 74]. И если к матери своей Прохор испытывает самые нежные чувства, то наедине с природой его одолевают мрачные мысли о смерти: «В шуме, в говоре тайги родились эти пугающие мысли; в шуме, в визге и в грохоте они докатывались до сердца, опустошали сердце, вырывали из сердца стон» [1, с. 109]. Позднее отношения Громова с тайгой резюмирует Домна Куприянова: «Поди, тайга-то не шибко тебя чествовала.» [1, с. 132]. В доме же Куприяновых все «ему по нраву: вкусный стол, уют — после тайги пресветлый рай» [1, с. 139].
Отношение к Сибири прослеживается и в восприятии героями своих исторических корней. «Мир» Сибири у Гребенщикова становится не только фоном для происходящих событий, но и играет особую роль в жизни каждого поколения семьи. Для Чураевых Сибирь является хранительницей родовой памяти: Фирс Платоныч «ясно видел, каков был этот лес, ручей, вся эта местность, когда впервые пришел и поселился здесь скитник Агафон» [5, с. 17]. Знаковым местом для семьи является «пасека — старинный, святой угол» [5, с. 6]. Все здесь хранит память о предке-основателе семьи: «лес, ручей, вся эта местность, когда впервые пришел и поселился здесь скитник Агафон», «лесина, в которую была врезана первая иконка-складень, принесенная дедом в заплечной сумке издалека» [5, с. 7]. У Шишкова же память семьи хранит «покосившаяся черная избенка с кустом бузины на крыше» [1, с. 9]. Таким образом, если для Чураевых хранителем исторической памяти семьи становится природа сибирского края и все, что с нею связано, то Громовы рассматривают Сибирь через призму своего «дела», через то,
что выстроено ими на этой земле. Такое восприятие можно назвать в большей степени колонизаторским, «пришлым», в то время как для героев Гребенщикова Сибирь — родной и близкий край.
В семейной хронике «Чураевых» и «Угрюм-реки» человек и природа тесно связаны между собой и одновременно самостоятельны, усиливаясь при взаимодействии друг с другом. Так, Прохор Громов, несмотря на свою независимость и активную борьбу за покорение Сибири, органически с ней связан. С наступлением весны герой, как и природа, ощущает прилив сил и энергии: «Он заорал песню, да на каблуках, волчком, вприсядку, с присвистом. И плясало, присвистывало поле, кружилась бородатая тайга» [1, с. 165]. Василий Чураев связан с природой на уровне подсознания. Будучи в сомнениях по поводу правоты своих действий, герой получает ответ от нее: «Иглистые ветви били по лицу Василия, и ему казалось, что это бьет его мохнатой звериной лапой сама природа» [5, с. 70].
Восхищение авторов природой сибирского края отнюдь не означает, что от их внимания ускользают реалии жизни. Наоборот, величественные пейзажи и лирические зарисовки лишь оттеняют противоестественность человеческих отношений. Немало примеров «беспросветности и чудовищного идиотизма жизни старой таежной деревни» [6, с. 8-9] представлено Шишковым в «Угрюм-реке», где они реализуются посредством сатирических образов и сюжетов. Это и появление в груздевской лавке Ивана Пятакова, вышедшего из тайги с двумя фунтами «золотой крупы» и самородком «поболее нюхалки» [1, с. 27-28], и описание пиршества у Петра Громова, после которого «вся сельская знать, бывшая на именинах, мучилась животами суток трое» [1, с. 24]. Г.Д. Гребенщиков, в свою очередь, пытается осмыслить «причину из причин» зла в душе простого сибирского пахаря. Автор, как и его герой-философ, приходит к выводу о том, что труд на земле «не всегда является благословением, а чаще унижением и проклятием. И от этого проклятия рождается все то ужасное и волчье, что нарушается и обезображивает всю картину жизни» [5, с. 184].
Общим свойством сибирских топосов является замкнутость, изолированность: «Место действия не просто удалено, оно, как правило, чем-то отгорожено от окружающего мира, какой-то преградой, искусственной или естественной» [7, с. 81]. В семейной хронике «Чурае-вых» пространство «мира Сибири» замкнуто и ограничено лесным массивом (лес, тайга) и рекой, которые становятся естественными преградами от цивилизации. Следует отметить, что тайга является наиболее сильным и могущественным образом, порой даже жестоким. Тем не менее она дает приют и добрым людям, и каторжанам, которые «бегут весной и летом, зная, что тайга их укроет и накормит» [5, с. 273]. Образ леса мягче и лиричнее и чаще выступает в роли спасителя, защитника и кормильца. Описание леса у Гребенщикова — красочные картины сибирской природы: «Ближние холмы, покрытые лесами, струились то темной зеленью пихт и кедров, то чуть-чуть золотеющей листвой берез, оранжевой нежностью осин и редкими вкраплинами, как капли крови, перезрелых рябин» [5, с. 64]. В изумлении от красоты леса и герой Шишкова — практичный Прохор Громов: «Никогда не видал белого серебряного леса, и взор его застыл в благоговейном созерцании. Белый кудрявый лес, белая даль, белесое, чуть позеленевшее на западе небо» [1, с. 105].
Большую роль в жизни сибирской семьи играет река, образ которой многофункционален. Река является важным подспорьем для жителей Чураевки: по ней идут плоты с «богатой данью городу от сытых горных
деревень» [5, с. 1]. По реке отправляется в цивилизованный мир Викул Чураев, по реке он привозит в Чу-раевку молодую жену-москвичку, которая впоследствии убегает от него тем же путем с его младшим братом Василием. С рекой связано восприятие сибирской природы как храма: отправившись в свой последний путь, Фирс Платоныч «гордо озирал берега, как стены нового, гостеприимно принявшего его храма» [5, с. 85]. Река в «Чураевых» становится границей между жилищем человека и природой: «надежной городьбой между деревнею и благодатью Божьей» [5, с. 5]. Она же является и нитью, связывающей быт сибиряка и мир сибирской природы. Кроме того, как отмечает Т.Г. Черняева, река в «Чураевых» — «воплощение жизни, ее силы и вечного движения. Образ Сибири в романе проникнут этой энергией движения, которое передается и многочисленным персонажам» [8, с. 90].
Большое значение имеет образ реки в романе В.Я.Шишкова «Угрюм-река», где она выносится в название произведения. Река здесь является живым организмом и собирательно-обобщающим образом жизни сибиряка: «Ты знаменуешь собою — Жизнь» [1, с. 367]. В.А. Чалмаев считает, что Угрюм-река в романе Шишкова — «океан жизни, охватывающий человека с первых же шагов, символ, более обобщенный и глубокий, чем «тайга» и «пурга» [6, с. 53]. Река одушевляется и участвует в повествовании в качестве героя: она живет, чувствует, соотносится с настроением людей, внося особый колорит в произведение: «Вот приветливо улыбнется она, откроет меж зеленых берегов узкое прямое плесо: «Плывите, дорогие гости, добрый путь!», а потом «издевательски хохочет над путниками, как ловкий шулер над простоватым игроком» [1, с. 60].
Постепенно отходя от восприятия Сибири как экзотики, Шишков так и не смог отказаться от метафорического (а порой и мистического) восприятия региона. Это обусловило появление в тексте «Угрюм-реки» мифологем, различных по тематике. Среди них выделяется предание о тунгусской красавице-шаманке Синиль-ге, которое занимает особое место в сюжете о главном герое Прохоре Громове. Предание имеет в своем составе несколько самостоятельных сюжетов: о Синильге и Антипе; о Синильге и солдате; о Синильге и Прохоре. Мифологемы в «Угрюм-реке» имеют свой особый скрытый смысл и неразрывно связаны с сюжетом.
Особое значение в романе Шишкова приобретает экологический мотив, обусловленный размышлениями писателя о покорении региона, которое оборачивается стонами тайги «от звяка топоров, ржанья коней, ночных костров, выстрелов и пьяных песен» [2, с. 95]. Неразумные деяния человека приводят к враждебному отношению природы. Поэтому зимняя тайга у Шишкова не только «безжизненна и молчалива, даже белок не видать» [1, с. 100], но и «Тайга, борони бог! Неминучая смерть придет: никуда отсюда не выйдешь, смерть» [1, с. 98]. Гребенщиков, в свою очередь, не акцентирует внимание на борьбе человека с природой. На фоне зимней тайги особое значение приобретают люди, живущие в суровых сибирских условиях: «Вечно бедный и простой обитатель деревень, охотник, пахарь и пастух, представился вдруг более значительным и вечным, нежели все остальное человечество» [5, с. 294].
Примеры гармоничного сосуществования человека и природы показаны авторами не только в семейной хронике, но и в сюжетах о сибирских отшельниках, для которых добровольное затворничество в тайге и единство с природой становится предпосылкой к осмыслению своего бытия и познанию Бога. В «Угрюм-реке» и «Чураевых» мотив отшельничества тесно переплетается с мотивом греха. Вдали от цивилизации и своей прежней жизни сибирские отшельники несут добро-
вольное наказание и покаяние за совершенные преступления и проступки. Такими предстают Ананий и На-зарий: «Старцы как старцы. Оба вонючие, грязные. Один был раньше живорезом. А другой — с большой волей. И не совсем дурак. Тоже, наверное, кому-нибудь брюхо вспорол. Или в карты проиграл казенные деньги да сбежал в тайгу» [2, с. 302]. Здесь, вдали от людской суеты «мудрость течет от созерцания пустыни, от раскрытия души навстречу вечности» [2, с. 468]. У Гребенщикова созвучен в этом аспекте сюжет о бра-тьях-отшельниках Викуле и Ереме Чураевых. Для беглых и бесправных братьев «послал Господь явное чудо, встречу эту: одному на краю отчаяния, а другому на заре его новой, уготованной подвижнической жизни. И послал им Бог вот этот необъятный, нерушимый, вечный дом-пустыню в потаенном горном лесу Святого Беловодья» [5, с. 447]. В единении с природой герои чувствуют себя защищенными от цивилизации, осмысляют прожитое и духовно совершенствуются.
Не оставляют без внимания Гребенщиков и Шишков такую важную составляющую культуры Сибири, как шаманизм. Как поясняет Гребенщиков: «Шаманизм унаследован алтайцами, как и якутами, бурятами и другими сибирскими народами, не книжно, не научно, не путем пророчеств или построения храмов, а исключительно путем стихийного влечения примитивных людей к тайным силам природы, к непознанному началу духов творящего и разрушающего» [9, с. 17]. Авторов привлекает не только внешняя форма камлания и та «артистичность», с которой выступает шаман, но и его перевоплощение в священном экстазе. Шаманский обряд производит большое впечатление на героев. В «Угрюм-реке» суеверная Марья Кирилловна падает от страха и изумления в обморок [1, с. 131]. Сюжет о шамане у Шишкова не лишен сатиры образа жизни
русского духовенства, дискредитирующего саму идею православия. Поэтому, не уверовав в силу православных молитв, Марья Кирилловна «решила обратиться с ворожбою и к шаману, сиречь к услугам адских сил самого Диавола. Не обмолвилась она об этом ни одним намеком отцу своему духовному, хотя прекрасно знала, что от злостного запоя лечил отца Ипата шаман-тунгус» [1, с.127]. У Гребенщикова Василий Чураев «ошеломлен, подавлен и восхищен этой картиной. Нигде, ни в одной чужой стране и никогда не испытывал он столь потрясающего впечатления, как этот нарастающий вихрь пляски дикаря с закрытыми глазами» [5, с. 133].
Автор вместе с героем размышляет о судьбе коренных народов Сибири. Так, Василий Чураев приходит к выводу о разрушительном влиянии русской цивилизации: «Ведь, в сущности, его деды и прадеды вторглись сюда сравнительно недавно и, вторгнувшись, отпугнули, а частью вытеснили и истребили вот таких древних людей, внесли сюда свои обычаи, свой язык, свой быт и свою веру, не менее нелепую, пожалуй, еще более примитивную, а подчас и очень вредную» [5, с.135].
Стоит отметить, что к началу XX века образ Сибири в литературе постепенно утрачивает диаметрально противоположные признаки принадлежности к одному из типов сибирского текста — «внешнему» или «внутреннему». Это уже новый многозначный, расширенный образ региона, вобравший в себя и этнографо-геогра-фические признаки, и социально-экономические приметы эпохи, в корне меняющие прежние традиции, устои и образ жизни местного населения. Именно такой образ Сибири представлен в семейной хронике «Чураевых» Г.Д. Гребенщикова и «Угрюм-реки» В.Я. Шишкова.
Библиографический список
1. Шишков, В.Я. Собрание сочинений: в 8 т. Т. 3. Угрюм-река / В.Я. Шишков. — М.: Правда, 1983.
2. Шишков, В.Я. Собрание сочинений: в 8 т. Т. 4. Угрюм-река / В.Я. Шишков. — М.: Правда, 1983.
3. Яновский, Н.Н. Вячеслав Шишков: Очерк творчества / Н.Н. Яновский.— М.: Художественная литература,1984.
4. Неопубликованные произведения. Воспоминания о В.Я. Шишкове. Письма / Под. общ. ред. Н.Н. Яновского. — Л., 1956.
5. Гребенщиков, Г.Д. Чураевы / Г.Д. Гребенщиков. — Барнаул: Общество возрождения истории литературной Сибири, 2004.
6. Чалмаев, В.А. Вячеслав Шишков: Критико-биографический очерк / В.А. Чалмаев. — М.: Советская Россия, 1969.
7. Спиридонова, Г.С. Проблемы типологии сюжетов в литературе Сибири XIX века: дис...канд. фил. наук: 10.01.01: защищена 22 декабря 2000 г. / Г.С. Спиридонова. — Красноярск, 2000.
8. Черняева, Т.Г. Георгий Гребенщиков и его роман «Чураевы» / Т.Г. Черняева // Сибирь в контексте мировой культуры. — Томск:
Сибирика, 2003.
9. Гребенщиков, Г.Д. Моя Сибирь / Г.Д. Гребенщиков // Бийский Вестник. — 2003. — №1.
Статья поступила в редакцию 18.02.08.
УДК 821.161.1.06-31
A.A. Карбышев, аспирант АлтГУ, г. Барнаул
ЭКФРАСИС И НАРРАТИВ В РОМАНЕ С. СОКОЛОВА «МЕЖДУ СОБАКОЙ И ВОЛКОМ»
В статье поднимается проблема взаимосвязи экфрасиса и повествования (нарратива) в крупном прозаическом произведении. В качестве материала привлечён роман выдающегося современного русского писателя Саши Соколова «Между собакой и волком», где роль экфрасиса заключается в реализации потенциала выразительности вербального (прозаического) текста.
Ключевые слова: экфрасис, нарратив, повествование и описание, визуальный код, вербальный код, стратегия текста, прогнозирование восприятия
«Писатель не литературы, но языка», Саша Соко- стиля прозаических произведений, из небольшого чис-
лов своим творчеством внёс вклад всё-таки в литерату- ла которых исследователи, как правило, выделяют три
ру. Заключается этот вклад в создании уникального романа: «Школа для дураков» (1973), «Между собакой
