ОБРАЗ ОСЕНИ В РАННЕЙ ЛИРИКЕ НИКОЛАЯ РУБЦОВА Текст научной статьи по специальности «Языкознание и литературоведение»

УДК 82.09

doi:10.52210/2224669X_2022_1_47

ОБРАЗ ОСЕНИ В РАННЕЙ ЛИРИКЕ НИКОЛАЯ РУБЦОВА

А.Е. Чернова

Аннотация. В статье представлены общая тенденция развития повторяющегося образа или константы осени в поэзии Николая Рубцова, а также анализ двух стихотворений осенней тематики из сборника «Лирика» (1965). Распространенные в поэзии лирические мотивы рассматриваются сквозь призму устного народного творчества и стихотворений русской и зарубежной литературы.

Ключевые слова: художественный образ осени, этнопоэтическая константа, идеальное царство, лагерный фольклор, лирический герой.

THE IMAGE OF AUTUMN IN THE EARLY LYRIC POETRY OF NIKOLAI RUBTSOV

A.E. Chernova

Abstract. This article presents a general tendency in the evolution of a recurring image or constant presence of autumn in the poetry of Nikolai Rubtsov, as well as contains an analysis of two autumn-themed poems from the collection Lyrics (1965). Lyrical motives widespread in poetry are viewed through the prism of oral folk art and poems of Russian and foreign literature.

Keywords: аn artistic image of autumn, an ethnopoetic constant, an ideal kingdom, camp folklore, a lyrical hero.

В статье мы рассмотрим осенние стихотворения, входящие во второй сборник Николая Рубцова «Лирика» (1965).

Показательна сама частотность стихотворений, содержащих образ или константу осени. Так в первом сборнике «Волны и скалы» (1962) осень упоминается лишь в одном стихотворении («Я люблю, когда шумят березы»), да и то - косвенно, через образ падающих листьев. Во второй книге - «Лирика» (1965) - появляются стихотворения «У сгнившей лесной избушки» и «Осенняя песня», в которых изображение осеннего состояния уже выходит на первый, смыслообразующий, план.

В третьем сборнике «Звезда полей» (1967) - уже не два, а шестнадцать (!) стихотворений содержат этнопоэтическую константу осени различного вида. Это осень поздняя, связанная с предощущением зимы, первых морозов, и осень ранняя, умиротворенная, наполненная светом и красотой.

Но в большинстве стихотворений предстает всё же осень иного, третьего, вида: между-временье, характерной приметой которого являются носимые ветром сухие листья. Лирического героя окружает темнота, сбивает с ног сильный ветер, а дорога, по которой он идет, ведет в неизвестное, а потому и страшное, будущее. Заброшенность, одиночество, печаль любви, неотделимой от разлуки, забытость - вот главное настроение, ядро, из которого развивается константа осени. В дальнейшем, в новых поэтических сборниках Н. Рубцова, эти мотивы только укрепляются. Светлые и теплые, безмятежные тона почти исчезают, всё

настойчивее звучит тема прощания. Сравним хотя бы названия: «Прощальная песня», «Отплытие», «Последняя осень», «Последняя ночь», «Последний пароход», «Прощальное», «Прощальный костер».

Такова самая общая картина развития этнопоэтической константы осени в лирике Н. Рубцова. Мы видим, что происходит постепенное затемнение, сгущение атмосферы; содержание и связанное с ним настроение как бы стягивается и стремится в одну единственную точку - последнюю.

Два осенних стихотворения второй книги Николая Рубцова «Лирика» (1965) - «У сгнившей лесной избушки» и «Осенняя песня» - транслируют противоположные настроения: пейзажные описания будут разнонаправленными, а цветовая палитра контрастной. Если стихотворение «У сгнившей лесной избушки» наполнено светом, неспешностью и трепетной тишиной созерцания, то в «Осенней песне» все несется и мчится, исчезая в глухой темноте.

Особенно наглядно эта разница проявляется в образе листа. В первом стихотворении прохладный лист слетает «с дерева с легким свистом», во втором - «сумасшедшие листья» несутся по дороге, выбиваясь из сил». В стихотворении «У сгнившей лесной избушки» три раза повторяется эпитет «светлый», один раз - «белый». В «Осенней песне» изобразительный ряд составляют слова «тьма» и «темнота», «мглистый», «тревожный», «последние». Различается и время действия: в первом случае это ранний вечер, «склон осеннего дня», во втором - ночь. Чудесный и светлый мир осеннего леса рассыпается, исчезает на тревожных и темных улицах города.

При этом стихотворения контрастны лишь по внешним, описательным, приметам. Раздумья и духовные устремления лирического героя объединят столь различные, казалось бы, миры.

Сначала лирический герой беспечно бродит меж белых стволов и собирает волнушки. Мотив сбора грибов для поэзии Николая Рубцова традиционен и обычно сопряжен с тихой радостью, а также ощущением сказочного начала. Стихотворение «У сгнившей лесной избушки» имеет четко выраженный вертикальный вектор; все словно устремлено вверх, к небу, и одновременно, по той же вертикали - вниз: прохладный лист слетает к земле. Однако это падение не ощущается как трагическое отмежевание от того небесного пространства, по которому летят журавли. Ощущение высоты, выхода в открытую бесконечность, доминирует и за счет повтора строки «под куполом светлых небес» - в первом и последнем четверостишии.

Выражение «купол светлых небес» встречается и в других произведениях Николая Рубцова. Например, в стихотворении «Доволен я» (один из вариантов стихотворения «В осеннем лесу»):

Я так люблю дремучий лес

Под светлым куполом небес [5, с. 203].

Сочетание «купол небес» является традиционным для всей мировой литературы. Вспомним хотя бы строки из стихотворения Виктора Гюго в переводе Федора Сологуба: Порой, когда всё спит, восторженный вполне Под звездным куполом сажусь я в тишине, К полету времени бесчувствен - жду и внемлю, Не снидут ли с небес глаголы их на землю [3, с. 501].

Образ небесного купола актуализирует бытийные сюжеты, связанные с осмыслением сущности мироздания. Иван Бунин, например, в стихотворении «Звезды ночи осенней, холодные звезды!» подчеркивает иномирную запредельность осеннего неба:

Звезды ночи осенней, холодные звезды! Как угрюмо и грустно мерцаете вы! Небо тускло и глухо, как купол собора, И заливы морские - темны и мертвы.

<...>

И осенние звезды, угрюмо мерцая Безнадежным мерцанием тусклых лучей, Говорят об иной - о предвечной печали Запредельных Ночей [2, с. 160].

Если Бунин и Гюго о своих тревогах и ожиданиях, о снисхождении на землю божественных глаголов говорят прямо, то Рубцов ту же самую мысль выражает через художественные образы пролетающих журавлей, прохладного листа и, конечно, лодки, что плывет по каналу. Все эти мотивы для лирики Рубцова являются константными и отсылают читателя к сказочному «Иному царству». Сравнив два стихотворения, мы найдем ответ, почему падающие листья не воспринимаются как разрушение привычного мира, как низведение пышных красот к серой и безликой слякоти. Дело не только в том, что Рубцов описывает состояние ранней осени, но - глубже. Прохладный лист, спешащий вниз, по своему внутреннему значению приравнивается, как в стихотворении Виктора Гюго, к схождению небесных глаголов на землю. В одном случае - лирическое действие разворачивается под «куполом светлых небес», во втором - под «звездным куполом». Прохладный лист не подвержен тлению. Да и может ли что-то распадаться и умирать в этом стихотворении Рубцова, пронизанным чистым светом и легкостью? Подобно тому, как лирический герой Бунина соприкоснулся с бездной «Вечных Ночей», а лирический герой Гюго стал бесчувствен «к полету времени», собиратель грибов Рубцова вступил в те чудесные края, где земное время, по всей видимости, утрачивает своё властное могущество.

Начальная строка, давшая название всему стихотворению, на первый взгляд, выбивается из этой концепции. Лесная избушка обозначена как сгнившая, следовательно - она и подвержена тлению.

Однако этот сюжет неверно было бы трактовать в натуралистическом ключе. Перед нами сказочная избушка. Та самая, что стоит на границе двух миров - живых и мертвых. Не притаилась ли в этой избушке ворчливая Баба Яга, праматерь человечества и древний хранитель бытийных рубежей?

Еще со времен античности лес окружал вход в подземный мир, в аид. Об этом пишет Овидий в «Метаморфозах» и Вергилий в «Энеиде». Древние литературные произведения являют не столько авторские, сколько народные представления о мироустройстве. Привлекая разнообразный фольклорный материал, Владимир Пропп делает вывод, что лес в сказке «играет роль задерживающей преграды», а также, «.окружает иное царство, дорога в иной мир ведет сквозь лес» [5, с. 41].

Сгнившая лесная избушка располагается в том же ряду, что и догнивающая на мели лодка в стихотворениях «В горнице» и «Я буду скакать по холмам задремавшей отчизны». Причем, в последнем стихотворении возникает образ звездной люстры - по своему значению близкий к константе «купол светлых небес»:

Россия! Как грустно! Как странно поникли и грустно Во мгле над обрывом безвестные ивы мои! Пустынно мерцает померкшая звездная люстра, И лодка моя на речной догнивает мели [7, с. 435].

Константы сгнившей лесной избушки и лодки, догнивающей на речной мели, усиливают неотмирность звучания художественных описаний.

Можно предположить, что та же самая лодка, «шурша осокой, плывет по каналу в лес» и в стихотворении «У сгнившей лесной избушки».

Таким образом, строки этого стихотворения приобщают читателя к сказочному Иному царству. Падающий с дерева прохладный лист усиливает присутствие духовной вертикали, делает ее почти осязаемой; константа же пролетающих в небе журавлей актуализирует понятие соборности.

Пространство мглистого города в стихотворении «Осенняя песня», напротив, представляет собой горизонтальную плоскость, линии которой уходят не вверх, но вдаль - к пристани и темным закоулкам. В суматошном движении пребывает буквально все: лирический герой бредет по улицам, осенний поток мчится по канаве, по дороге несутся «сумасшедшие листья», надвигается темнота, моросит дождик, и милиционер время от времени подносит к губам свисток.

Потонула во тьме Отдаленная пристань. По канаве помчался -Эх - осенний поток! По дороге неслись Сумасшедшие листья, И порой раздавался Милицейский свисток.

Я в ту ночь позабыл

Все хорошие вести,

Все призывы и звоны

Из Кремлевских ворот.

Я в ту ночь полюбил

Все тюремные песни

Все запретные мысли,

Весь гонимый народ... [6, с. 213].

Стихотворение Рубцова сближается с народными песнями, как на речевом, так и на тематическом уровне. Междометие «эх» усиливает доверительную непосредственность интонации, а во втором восьмистишии звучат слова про тюремные песни и запретные мысли, отсылая, тем самым, к лагерному фольклору.

Среди песен и стихов, созданных в местах заключения, встречаются и трогательные образцы лирики, выражающей тоску по близким, родным, любимым, погубленной жизни. Встречаются и тексты, выражающие неприятие жизни в Советском Союзе. Их настроению созвучно стихотворение Рубцова «Жалобы алкоголика»: Ах, что я делаю, зачем я мучаю Больной и маленький свой организм? Ах, по какому же такому случаю? Ведь люди борются за коммунизм! [7, с. 39]

Уничтожать свой организм крепкими напитками - крайняя мера. И тут на помощь приходит народная песня, помогающая бороться с гнетущим чувством безысходности, а заодно выразить свое несогласие.

Юрий Александрович Новиков в статье «Песни ГУЛАГа из репертуара студентов МГУ» рассказывает про репертуар туристов-любителей, студентов филологического фа-

культета МГУ 1955-1960 гг.: «Мы сознательно игнорировали так называемые массовые советские песни, бывшие у всех "на слуху", отдавая предпочтение произведениям с "неясной родословной", различным переделкам и пародиям, которые неведомо какими путями попадали в нашу среду. В активный репертуар тургруппы входило примерно 75-80 песен, исполняли мы их всегда хором, сидя у костра или в вагоне электрички. По содержанию, лирическому настрою, по качеству стихотворных текстов и мелодий они были самыми разнообразными» [4]. То, что любили и пели студенты МГУ, конечно, знали неравнодушные студенты и других вузов.

Лирический герой «Осенней песни» говорит, что забыл «все призывы и звоны / из Кремлевских ворот». Мотивы неприятия социально-политического устройства СССР звучат и в фольклоре заключенных 1970-х гг. Например, С.Б. Борисов опубликовал и проанализировал тексты из альбома 23-летнего заключенного, который записывал туда стихи Есенина и Высоцкого, а также «все популярные жанры письменного фольклора - афоризмы, блатные песни (ухарские и сентиментальные), стихи, поэмы (романтико-эротического содержания) и т.д. Среди всех этих текстов обращают на себя внимание произведения, в которых дается оригинальный анализ и оценка социальной реальности советского государства и его правящей элиты» [1].

Николай Рубцов нередко описывает полет журавлей. В лагерной песне «Сибирь», сохранившейся в тюремного альбоме, также пролетают журавли. Только теперь их можно увидеть лишь по ту сторону решетки.

Я в окно увидал, журавли пролетели И к решетке припал, в сердце боль затая. Показалося мне, что с собой они звали В дорогие края, где родная семья.

Много вспомнил тогда я под крик журавлиный, О любимой своей, о прошедших годах, О старушке своей, дорогой и любимой, И о доме своем, что стоит в тополях [1].

Если в стихотворении Николая Рубцова «жители земли» отворяют скорее ворота, то герой тюремной песни, откликаясь на зов, припадает к решетке. Характерна общность порыва, желание воспринять небесное откровение. В созвучном контексте упоминается и беспощадная работа государственной машины. Лагерный фольклор подробно раскрывает содержание тех «призывов» и «звонов из «Кремлевских ворот», которые не принимает лирический герой «Осенней песни»:

За кремлевской стеной заседают парткомы И они создают свой указ для страны. Крики, стоны вокруг, не щадят миллионы, Вы хотите скорей к коммунизму прийти. [1]

Но не только общность художественных образов, которые словно бы дополняют, раскрывают друг друга, сближают рубцовское и народное мировидение. Самая главная особенность внутреннего самоощущения заключена в строфе Рубцова:

На тревожной земле В этом городе мглистом Я по-прежнему добрый, Неплохой человек [6, с. 213].

Эти строки перекликаются со словами лагерной песни «По тундре»: Я сижу в одиночке и плюю в потолочек. Пред людьми я виновен, перед Богом я чист! Передо мной икона и запретная зона, А на вышке маячит надоевший чекист [1].

Восклицание лирического героя «я чист душой» является в поэзии Рубцова лейтмо-тивным. Например, в стихотворении «Доволен я буквально всем»: «Поверьте мне: я чист душою» [6, с. 203].

Или знаменитые слова из стихотворения «До конца», по своей страстной напряженности похожие на заклинание:

Перед всем

Старинным белым светом Я клянусь: Душа моя чиста.

Пусть она Останется чиста До конца,

До смертного креста! [7, с. 236]

Слова лирического героя «я чист душой» или «я по-прежнему добрый, / неплохой человек» звучат не в горделивом превозношении, но как готовность и способность утверждать светлое начало бытия. Это явление того же порядка, что и решимость сохранить душу чистой, не допустить, чтобы тоска и беспросветное уныние овладели сердцем, несмотря на удручающую тюремную обстановку и несправедливости.

Сам Рубцов сочувствовал всем гонимым и обездоленным. Например, в стихотворении «Кого обидел» в «чистую комнату» проникают недобрые слухи. Злые старухи, а вместе с ними сельское общество, приписывают лирическому герою разного рода неправды.

В стихотворении «Неизвестный» бездомный человек и вовсе погибает в снежном поле. Подозревая тайные преступления, старуха не пускает его погреться в барак. Впрочем, смерть ничего не меняет.

Он умер, снегами отпетый. А люди вели разговор Все тот же, узнавши об этом: - Бродяга. Наверное, вор [7, с. 476].

Вот такой подозрительности, порочной склонности подмечать в ближнем лишь недостатки и противостоит чистое сердце доброго человека.

Эпитет «добрый» - один из самых распространенных в поэзии Рубцова. В «Словаре эпитетов Николая Рубцова», составленном А.П. Бесперстых, указано, что прилагательное «добрый» встречается в стихах Рубцова 34 раза. Количественные параметры почти рекордны.

«Обгоняют» только эпитеты «белый» (41 раз), «большой» (35 раз) и тихий (35 раз). Немного «отстают» от эпитета «добрый» - прилагательные «хороший» (30 раз), осенний (31 раз) и «вечный (27 раз). Иногда статистика может сказать очень много. Так, наглядно выявляются духовные предпочтения поэта, его опорные слова, на которые, словно на каркас, накладывается воздушное кружево всего стихотворения.

Закономерным представляется и то, что по количеству употреблений рядом оказались эпитеты «добрый» с «хорошим», а также - «осенний» с «вечным».

К вечному Иному царству обращает нас лирический сюжет стихотворения «У сгнившей лесной избушки», тогда как действие «Осенней песни» сосредоточено на темной и тревожной земле. Однако духовная сердцевина этих, казалось бы, контрастных стихотворений, все же едина: теплое горение в душе «доброго человека» приобщает его к нематериальным ценностям и оберегает от сокрушительной власти непогоды. Пространство первого стихотворения вертикально, а второго - горизонтально. Тем самым графически вырисовывается крест. В сборнике «Лирика» крест реконструируется через сопоставление двух осенних стихотворений; в следующих поэтических книгах звучание этого сюжета усилится и станет одним из главных.

Библиографический список

1. Борисов С.Б. Песни и стихи советского ГУЛАГа. URL: https://ruthenia.ru/folktee/CYBERSTOL/

GULAG/1_list.html (дата обращения 31.03.2021). 1. Бунин И.А. Стихотворения. Собрание сочинений: в 9 т. М., 1965. Т. 1.

1. Гюго В. Порой, когда всё спит. Стихотворение в пер. Сологуба Ф.К. // Сологуб Ф.К. Стихотворения. Л., 1979.

1. Новиков Ю.А. Песни ГУЛАГа из репертуара студентов МГУ. URL: https://ruthenia.ru/folktee/

CYBERSTOL/GULAG/1_list.html (дата обращения: 31.03.2021). 1. Пропп В.Я. Исторические корни волшебной сказки. М., 2000.

1. РубцовН.М. Собрание сочинений: в 3 т. / сост., вступ. ст., примеч. В.Д. Зинченко. М., 2000. Т. 3. 1. Рубцов Н.М. Сочинения: Прижизненные издания. Избранное / сост. Н.И. Дорошенко. М., 2006.

А.Е. Чернова

кандидат филологических наук доцент кафедры культурного наследия Московский государственный институт культуры доцент кафедры филологии Перервинская духовная семинария, г. Москва