CC BY
74№ 2 (36), 2010
"Культурная жизнь Юга России" ^
Б. А. БЕРБЕРОВ
ОБРАЗ КЯЗИМА МЕЧИЕВА В ИСТОРИЧЕСКИХ ПРЕДАНИЯХ
О ДЕПОРТАЦИИ
Статья посвящена идентификации образа классика карачаево-балкарской литературы Кязима Мечиева в исторических и героических преданиях. Особое внимание автор уделяет фольклорным текстам, созданным в годы депортации (1943-1957).
Ключевые слова: карачаево-балкарская поэзия, национальный фольклор, поэт-просветитель, депортация, исторические предания, «магический реализм».
Кязим Беккиевич Мечиев (1859-1945) - классик карачаево-балкарской литературы, поэт философского склада ума, просветитель. Хромого от рождения мальчика отец отдал на учебу в духовную школу при Лескенском медресе, где он освоил арабскую грамоту и основы исламской культуры. Большое влияние на формирование его мировоззрения оказал один из самых просвещенных людей Балкарии XIX столетия Чепеллеу-эфенди, обладавший богатой библиотекой, которая наряду с теологическими изданиями славилась светскими книгами (восточной лирикой, естественнонаучными трактатами по астрономии, зоологии, географии и т. д.). Постижение этих книжных сокровищ стало для юного стихотворца школой художественного мастерства, философских и научных откровений.
Другим важным духовным университетом для Кязима Мечиева можно считать дважды совершенное паломничество в Мекку и в страны Ближнего Востока в 1903 и 1910 годах. Близкое знакомство с восточной культурой оказало заметное влияние на творчество поэта, в котором наибольшую отчетливость приобрело ориентальное направление, выразившееся в художественной адаптации философско-романтических дастанов к балкарскому поэтическому языку. Как отмечает в монографии «В ритме эпохи» адыгейский литературовед Т. Чамоков, «освоение традиций восточной поэзии помогло Мечиеву выработать свой собственный стиль, найти плодотворные истоки реализма в национальном художественном наследии; оно способствовало углублению его гуманистической и философской мысли, передаче тончайших оттенков человеческих чувств, достижению драматизма даже в небольших стихах-миниатюрах» [1]. Парадоксальным сочетанием восточного символизма, религиозно-духовной ино-сказательности,философскойглубиныилаконизма К. Мечиев добился феноменальной популярности у соплеменников как поэт-просветитель, поэт-мудрец, поэт-пророк.
По свидетельству очевидцев, его книги, наряду с особо чтимыми писаниями, были на самых почетных местах в жилищах горцев, его стихи и песни знал наизусть почти каждый житель Балкарии. Наряду с «Нартским эпосом» поэзия К. Мечиева превзошла значимость номинального литературного текста, превратившись в текст-воспитание,
текст-обучение. С особой силой данное качество проявилось в годы депортации карачаево-балкарского народа (1943-1957), когда мечиевской поэзии выпала роль заступника, не допускающего хаоса в духовном пространстве спецпереселенцев.
Исключительное место поэта в социокультурной жизни Балкарии и Карачая отозвалось в стихии национального фольклора. К сожалению, до сих пор полулегендарные истории о выдающейся личности с неординарным художественным талантом не были научно осмыслены. Данная работа, по существу, является первой попыткой представить в систематизированной форме предания об основоположнике балкарской поэзии.
В монографии «Эстетика фольклора» известный ученый-литературовед В. Е. Гусев отмечает, что предания связаны с историческим прошлым, «являются своего рода поэтической историей народа и выполняют образовательно-воспитательную функцию, формируя историческое сознание масс и вместе с тем развивая эстетическое восприятие ими своего исторического опыта. Жанр преданий может быть разделен на виды: эпони-мические (о происхождении рода, племени, народа), топонимические (о происхождении географических названий, связанных с деятельностью действительных или вымышленных исторических лиц), собственно исторические (о памятных событиях в жизни народа - переселениях, войнах, восстаниях, стихийных бедствиях, эпидемиях, о погибших племенах и т. п.), героические (о деятельности и смерти выдающихся исторических лиц, народных героев и т. д.)» [2].
Как отмечалось выше, о классике и основоположнике балкарской литературы К. Мечиеве сложено много легенд и преданий. Этому духовному лидеру посвящен сборник Марии и Виктора Котляровых «Балкария: боль и гордость» [3]. Кайсын Кулиев, лично знавший Мечиева и приложивший много усилий для популяризации его творчества, в поэме «Золотая свирель» воссоздал литературный портрет своего главного духовного учителя. Прозаик и драматург Алим Теппеев в пьесе «Тяжкий путь» показал величие духовного подвига поэта-просветителя в драматические годы, связанные с репрессией карачаево-балкарского народа.
Глубоко верующий человек, Кязим Мечиев воспринимает обрушившуюся на балкарцев беду
"Культурная жизнь Юга России"
№ 2 (36), 2010
как фактор испытания человеческой души, обязанной, по философии поэта, остаться незапятнанной, чистой, высокой. В высшую систему ценностей для Мечиева входят терпение, труд, единство и вера в конечность зла. Именно ориентация людей на эти базисные основы бытия послужила гарантом физического и духовного выживания горцев-спецпереселенцев в нечеловеческих условиях депортации.
К. Мечиев - реальная историческая личность, но его человеческие качества возведены известными и безымянными сказителями на уровень мифологизации. О нем рассказывают и те, кто его видел лично, и те, кто знал его понаслышке. Внимательное прочтение состоящего из множества глав сборника М. и В. Котляровых и других источников позволяет выявить тексты целостных преданий, а также микропредания, в которых нашел отражение идеализированный, опоэтизированный психологический и духовный облик национального героя карачаево-балкарской культуры.
Народному сознанию свойственно канонизировать духовных учителей, рассматривать каждый факт их биографии как символический знак, таящий высший смысл. Одно из таких микропреданий - в концентрированной форме выраженное народное мнение о последнем часе поэта - зафиксировано в книге исследователя творчества К. Мечиева Р. Кучмезовой «И мой огонь горел...» [4]. Его смертный час отсрочен на год из-за того, что «в 1944 году поэт умереть не мог», потому что не было еще веры в возрождение народа. И только «когда он увидел: народ в песках Азии не растворится, есть у него силы на жизнь и силы на возвращение есть, - он ушел...» [5], - утверждает Р. Кучмезова, объясняя мистический факт величием духа Поэта, исполняющего свою миссию на земле до конца. Таким образом, в предание вносится элемент чудесного: говорится о необыкновенных явлениях, сбывшихся пророчествах - события осмысливаются как происходящие по воле сверхъестественных сил.
Вот что пишет о поэте современный балкарский писатель Борис Чипчиков: «Кязим - человек, интеллигент, рабочий, крестьянин, поэт, философ, теолог, и все ипостаси равны. Такое вообще не встречаемо и даже не слыхано, и звучит как сказка. А он жил и был... И это чистейшая правда - простая и сложная, как вдох и выдох. Попытаться сравнить его с кем-то не получается. С чем-то есть шанс. С неприхотливой горной травой. С вершинами, что пронзают небо. С пустыней, куда ушел. Со всем естественным: приходящим, уходящим и возвращающимся... С подорожником, пробившим твердь земную у дороги, у той дороги, по которой, если посчастливится, и до зубного скрежета поработается, собирая себя, возможно и нам удастся пройти» [6]. Итак, для Чипчикова личность Мечиева озарена особым отсветом, как в сказке, где добро всегда побеждает зло. Фантастика чудесного имела реальное жизненное основание, ее формы складывались в самой тесной связи с действительностью, где, как в
зеркале, отразились жизнь народа и его характер (В. П. Аникин).
На любопытную закономерность обратил внимание фольклорист М. Джуртубаев, заметивший, что, «согласно героическому эпосу балкарцев и карачаевцев, прародителем народа богатырей нартов является бог кузнечного дела Дебет Златоликий, олицетворение Солнца. С песен о нем начинается устное творчество народа, народная литература. Есть высокий символический смысл в том совпадении, что и начало письменной балкарской литературы связано с именем кузнеца, поэта, мыслителя Кязима» [7]. Это (на первый взгляд, случайное) совпадение таит в себе глубокую закономерность, связанную с движением балкарской поэзии, ориентированной на константы ценностей в объективной и духовной жизни народа. Далее автор приводит народную легенду, согласно которой «Кязим в ночь, когда над казахским селом, куда он попал во время переселения, разразилась снежная буря, вышел из дому и исчез. Сколько его ни искали, найти не смогли. Певец жизни, повинуясь зову стихии, сам, без принуждения, пошел на ее голос и слился с ней» [8].
Процитированные нами фрагменты подтверждают одно из главных свойств жанра: предание доводит реальный факт до мифологизированного, укрупненного художественного образа, совмещающего действительное и сверхъестественное. Историческое лицо обретает в преданиях статус мифического легендарного героя с элементами волшебных, чудодейственных способностей. Другими словами, исторический субъект становится больше самого себя.
Согласно исследованиям литературоведа А. Теппеева, в самый тяжкий период депортации К. Мечиев взял на себя роль проповедника. «Опираясь на посох, он переходит из вагона в вагон, пытаясь поднять дух обессилевшего народа (пер. с балк. яз. наш. - Б. Б.)» [9]. Исследователь приводит следующую легендарную историю. Многие верующие балкарцы отказывались есть похлебку, выдаваемую спецпереселенцам в дороге, опасаясь того, что ее варят из свинины, запрещенной к употреблению в мусульманской религиозной культуре. Тогда Мечиев произносил молитву и брался за еду, личным примером увлекая за собой истово верующих и тем самым, фактически, спасая их от неминуемой голодной смерти.
В такого рода преданиях К. Мечиев предстает как величайшая фигура, способная вести за собой. Все у него из народа и для народа: и одежда, и мысли, и дела, и пища. Его сравнивают с нарт-ским героем, с пророком, с рыцарем, называют великим учителем.
Сын поэта Сагид Мечиев дает следующую характеристику внешнему облику отца: «Кязим был среднего роста, круглолицый, краснощекий, белобородый. С рождения хром на левую ногу. Он не носил под мышками костыль, как это обычно делали хромые. У него в руках всегда была камышовая палка, которую он придерживал обеими руками. В дальнюю дорогу отец выезжал на лошади. На коня из-за своего физического дефекта садился не с
№ 2 (36), 2010 "Культурная жизнь Юга России"
— 55
левой стороны, как большинство людей, а с правой. Правой ногой он наступал на стремя, с помощью руки закидывал левую ногу на круп животного. Палку свою пристраивал на облучок.
Обычной его одеждой были черкеска, горская рубашка. Тканый пояс, на голове - шапка, на ногах - сафьяновые или матерчатые чарыки, ноговицы, в холод - чарыки из кийиза. Весной, поливая участок, он работал босиком. При сборе сена, чтобы ноги не скользили, обувался в чабыры. На здоровье не жаловался. До старости у него все зубы были целые. Из еды любил молочные блюда, калмыцкий чай. Был постоянным защитником слабых, униженных. Готов был отдать последнее нищему, обездоленному» [10].
В преданиях, автором которых значится Ахмат Энеев, говорится: «Впервые его имя я услышал от своей бабушки, печально певшей: "Это говорит хромой Кязим, / Плачут мои глаза постоянно..." На мой вопрос, кто такой "хромой Кязим", она ответила, что слово этого человека подобно словам нартов, оно правдиво и величественно» [11].
Из воспоминаний кабардинского прозаика-романиста Аскерби Шортанова можно привести следующую цитату: «Суровые и величественные громады гор Черекского ущелья, нечеловеческая схватка его жителей с коварными силами природы, а главное - бесстрашие народа в борьбе за свою свободу, счастье и жизнь - все это не могло не породить поэзии эпической мощи. Балкария должна была иметь поэта нартского размаха. Таким был Кязим» [12]. Счастье жить не для себя, а для обездоленных - такие благородные устремления были у тех, кто своими поступками заслужил любовь народа.
Столетняя Зайнаф Гаева из высокогорного селения Безенги, сравнивая К. Мечиева с пророком, отмечает: «Кязим был поэтом и заступником, кузнецом и врачевателем. Забыть Кязима -значит забыть себя. Для многих черекцев мир без Кязима был пуст и безрадостен. Когда он переехал в Кичмалку, Жансурат и Ислам Габаевы, жившие в Хуламе, ощутили с удивлением скорбный гул в ущелье, сгущение тягостно-тоскливой атмосферы. И такое состояние пустоты и тревоги тянулось вплоть до выселения в Среднюю Азию. Потом они решили для себя, что Кязим был как файхамбар (пророк), и тот свет, который был при нем, ушел из ущелья вместе с ним» [13].
Элементы «магического реализма» нередки в преданиях о Кязиме. Вот еще один характерный пример, взятый из воспоминаний односельчанки поэта Махият Аттоевой (Жубоевой): «Моя семья была зажиточной. Отец держал трех племенных быков и до тысячи овец. Однажды в стаде начался падеж. Никто не понимал, что случилось и как падеж остановить. Пошли к Кязиму. Он попросил сварить лопатку коровы и принести ему. Когда
это было сделано, счистил все мясо, что-то рассмотрел на кости и сказал, что еще какое-то время падеж будет, но его удастся остановить. Он написал какие-то слова прямо на лопатке, велел обмотать ее белой тканью и повесить над дверью, чтобы отпугнуть злых духов. Падеж прекратился, поголовье удалось сохранить» [14].
О магических способностях Мечиева пишет М. Котлярова: «Кязим не чуждался ни астрологии, которая в арабском мире ценилась как наука, ни эзотерических знаний, которые применял на практике. Обряд вызывания дождя, где он использовал череп лошади, и заклинание от падежа скота, где фигурировала отваренная лопатка животного, он дополнял мистическими письменами, выводя их химическим карандашом. Кстати, это еще один аргумент в пользу освоения им оккультной силы звуков и связанных с ними буквенных знаков и их сочетания в реальной действительности, когда ему приходилось лечить и психические расстройства <...> аргумент в пользу посещения им занятий в суфийской школе Дамаска» [15].
Приведенные нами предания и микропредания, связанные с именем основоположника карачаево-балкарской поэзии Кязима Мечиева, отражают сущность «движущейся эстетики» национальной культуры, которая отливает систему нравственных ценностей в твердь эпической формы - наделяет наиболее важное свойством исторической перспективы во имя духовного здоровья потомков.
Литература
1. Чамоков Т. Н. В ритме эпохи. Нальчик, 1986. С. 93.
2. Гусев В. Е. Эстетика фольклора. Л., 1967. С.122-123.
3. Котлярова М., Котляров В. Балкария: боль и гордость: книга о мудром кузнеце Кязиме Мечиеве. Нальчик, 2003.
4. Кучмезова Р. «И мой огонь горел.»: эссе о Слове Кязима. Нальчик, 1996.
5. Там же. С. 126.
6. Котлярова М., Котляров В. Балкария: боль и гордость ... С. 218.
7. Джуртубаев М. Преодоление трагедии: заметки о лирике Кязима Мечиева // Актуальные проблемы литератур Кабардино-Балкарии: сб. ст. Нальчик, 1991. С. 84.
8. Там же. С. 85.
9. Теппеев А. Мечиев Кязим: очерк о жизни и творчестве. Нальчик, 2001. С. 92.
10. Котлярова М., Котляров В. Балкария: боль и гордость . С. 147.
11. Там же. С. 110.
12. Там же. С. 105.
13. Там же. С. 409-410.
14. Там же. С. 145-146.
15. Там же. С. 410.
"Культурная жизнь Юга России"
56 —
№ 2 (36), 2010
В. A. BERBERov. KYAzIM MEcHIEVs IMAGE IN THE HIsTORKAL LEGENDs ABouT DEpoRTATIoN
The article is dedicated to the identification of the image of the classic of Karachai-Balkar literature Kazim Mechiev in the historical and heroic legends. The author pays special attention to the folklore texts, created during the years of deportation (1943-1957).
Key words: Karachai-Balkar poetry, national folklore, poet-enlightener, deportation, historical legends, «magical realism».
с. г. БУРОВ
прототипы агриппины тунцевой в «докторе живаго» б. пастернака
В статье проанализировано влияние семейной ситуации Вяч. Ив. Иванова на сферу отношений Агриппины Тунцевой, Аверкия Степановича и Елены Прокловны Микулицыных, с которыми Юрий Живаго встречается в Варыкино. Автор рассматривает интертекстуальные связи «Доктора Живаго» с рассказом Б. К. Зайцева «Аграфена» и вопрос о прототипах образа Агриппины Тунцевой.
Ключевые слова: роман Б. Пастернака «Доктор Живаго», прототип, интертекстуальность, аналогия, образ, персонаж.
Беседа в вагоне теплушки с Анфимом Ефимовичем Самдевятовым вводит Юрия Живаго в курс местных дел. Он заочно знакомится с Аверкием Степановичем Микулицыным и его второй женой Еленой Прокловной. Самдевятов сообщает, что до этого бывший управляющий имения Крюгеров был женат на старшей из четырех сестер Тунцевых - Агриппине Севериновне. Она умерла зимой 1916-1917-го.
Агриппина (Аграфена) - мать партизанского командира Ливерия, к которому Живаго впоследствии попадет в плен, - персонаж, вскользь упоминаемый в романе. Однако Тунцева может быть интересна тем, что скорая женитьба Микулицына на «молоденькой, но уже и молодящейся» [1] Елене Прокловне воспроизводит ситуацию женитьбы мэтра символизма Вячеслава Ивановича Иванова на его юной падчерице Вере Константиновне Шварсалон (1890-1920), которая была дочерью Лидии Дмитриевны Зиновьевой-Аннибал (ум. 17 октября 1907 г.). Выявляя черты последней в образе Агриппины Тунцевой, мы рассмотрим значения, которые обретает этот образ при соотнесении с другими прототипами.
Влияние Вяч. Ив. Иванова на Пастернака уже было предметом рассмотрения. В биографическом аспекте тему «Пастернак и Иванов» затрагивал Е. Б. Пастернак. Интертекстуальные переклички пастернаковского романа с биографией и творчеством Иванова выявил И. П. Смирнов. В его в книге «Роман тайн "Доктор Живаго"» указано, что семейные отношения Иванова узнаваемы в истории гимназистки Лары, ее матери и Комаровского [2]. Считаем возможным добавить к этому, что коллизия женитьбы на падчерице воспроизводится в романе неоднократно и, если учесть регулярность развертывания структуры линейного пространства [3], дается на строго обусловленных участках текста и, так сказать, в развитии.
Когда в треугольнике Амалия Карловна Ришар - Комаровский - Лара воспроизводится треугольник Л. Д. Зиновьева-Аннибал - Иванов -В. К. Шварсалон, актуализируется момент замены матери ее дочерью. В коллизии Агриппина Тунцева - Микулицын - Елена Прокловна Пастернак вновь воспроизвел семейные отношения Иванова, но акцентировал момент смерти старшей женщины и устранил ее родственные связи с преемницей. В первом случае значимая неполнота совпадения с «оригиналом» проявилась в том, что смерть Амалии Карловны наступила не от отравления. Таким образом, дочь Л. Д. Зиновьевой-Аннибал и падчерица Вяч. Ив. Иванова Вера Константиновна Шварсалон попадает в ряд прототипов не только Лары, но и Елены Прокловны Микулицыной. У Лары (как у В. К. Шварсалон) был брат, учившийся в кадетском корпусе. Родион Гишар, вероятно, стал офицером. В одном из июльских писем 1914 года к родителям и сестрам Пастернак сообщал: «У Веры Константиновны брат офицер в Гродне!!» [4].
Рассмотрение ассоциаций, связанных с именем умершей жены Микулицына, позволяет более полно проследить, как отразилась в «Докторе Живаго» семейная ситуация Ивановых. Продублированное в тексте имя Агриппина / Аграфена - отсылка и к двойному интересу Иванова (приверженность «Риму» и «славянству»), и к биографии Зиновье-вой-Аннибал (с ней Иванов познакомился в Риме летом 1893 г., перед смертью Лидия Дмитриевна собиралась идти на богомолье к Тихвинской). «В этом пророческом стремлении уйти был не только религиозный шаг, но и желание народно, вселенски соединяться с людьми в духовном движении» [5]. Не раз отмеченная мемуаристами внешность Лидии Дмитриевны позволяет косвенно судить о том, как могла выглядеть не описанная в тексте романа Агриппина Тунцева. «О
