CC BY
27
К ПРОБЛЕМЕ ФОРМИРОВАНИЯ АВТОРСКОГО ХУДОЖЕСТВЕННОГО САМОСОЗНАНИЯ В КАРАЧАЕВО-БАЛКАРСКОЙ ПОЭЗИИ Б Л. ТЕТУЕВ
Кабардино-Балкарский государственный университет им. Х.М. Бербекова ул. Чернышевского, 173, 360004, г. Нальчик, Кабардино-Балкарская Республика, Россия.
В статье рассматривается процесс формирования авторского художественного
____ _________________Г'ъъ-----------------Т А Гуч. «И
^изпаппл В Одпип пз лшсрсиур молоха паридио оооортли хчаслсиа. .гхпал.м.злар^'^ушт
поэтический материал позволяет установить ключевые принципы своеобразного эстетического кодекса, подготовившие новый этап развития карачаево-балкарской словесности в следующем, XX столетии.
Определения "новописьменная", "младописьменная", широко используемые применительно к литературам Северного Кавказа, сформировали общепринятое трафаретное представление об инфантильном возрасте национальных культур. Согласно этому модному, отвечающему духу идеологии советской эпохи тезису, история литератур народов Северного Кавказа началась с Октябрьской революции 1917 года. Подобное представление весьма упрощенно характеризует сложный и длительный процесс возникновения национальных литератур "малых" народов Северного Кавказа, ведет к неисторическому отрицанию предшествующей литературной традиции, к отказу от наличия в ней преемственных связей. Преодоление идеологизированного подхода к литературному наследию прошлого в конце XX века содействовало открытию и переоценке значительного фактического материала, скорректировавшим в определенной мере представления об истоках национальных культур "малых" народов Российской Федерации. В частности, анализ произведений карачаево-балкарских поэтов XIX века позволяет установить процесс развития авторского художественного самосознания, формирования "индивидуального авторства", являющегося свидетельством становления национальной литературной традиции.
Как известно, в XIX веке одним из важнейших факторов, давших импульс развитию словесной культуры балкарцев, стимулировавших формирование авторской поэзии, были арабоязычные религиозные произведения, пришедшие с исламом, восточные поэмы о любви. В поэзии Д. Шаваева (1800-1892), автора ряда религиозно-дидактических произведений и поэм о любви, трансформация классических восточных фабул обнаруживает явственную тенденцию к актуализаций ключевых идей в соответствии со своим ментальным миром. Следование литературной традиции не исключают оригинальности, а способствует созданию "нормативно-индивидуального стиля" (А.Б Куделин). Авторская задача, формулируемая поэтом в поэме "Межнун и Лейла", сводится к функции пересказчика сюжета, транслирующего содержание на родной язык: "Все, что сказано на арабском языке и фарси, // На родном языке оглашу [7]. Но уже в поэме "Юсуф и его братья" назидательно-дидактическая направленность
усиливается авторским обращением, опирающимся на собственный опыт жизни. Миссия поэта в значительной мере усложняется - передать известную ему историю в духе горской песни: "Я все, что знаю, перевыражаю на языке горской песни" [II, 5].
Тенденция к усилению авторского начала отчетливо проявляется в поэзии К. Мечиева (1859-1945). В поэме "Бузжигит", созданной на основе древнетюркской архифабулы, поэт открыто манифестирует поэтическую субъективность как общезначимую ценность. Скромно заявляя, что до него "пели о Бузжигите намного лучше", автор метафорическим языком выражает авторское право творца: "У каждой горы - своя вода, // Своя песня, свой соловей, // Чтобы и в горах бытовал // Я поведал свой рассказ" [5]. Литературовед 3. Кучукова, размышляя о противостоянии монокультуры и поликуды'урносш мира, видит в этой строфе пример того, как поэт, "обращаясь к реалиям этносреды, обосновывает право на самовыражение каждой национальной культуры, философская основа которой аналогична множеству других национальных культур, образное же воплощение имеет свои специфические особенности, обусловленные историко-культурными, этнопсихологическими факторами"[4, с.9]. Конкретизируя данный тезис, можно лишь добавить, что поэт прежде всего обосновывает эстетическую значимость авторского самовыражения.
В поэзии К. Мечиева четко прослеживается идея самоценности сознательной работы со словом, которая станет его "именной" авторской эмблемой, основой ярко выраженной неповторимости, самости поэта. Новое, личностно ответственное отношение к поэтическому слову раскрывается им в понимании гражданского долга и поиска адекватной творческой формы его выражения. В коллективном труде по исторической поэтике четко обозначена граница между фольклорным и индивидуальным авторством:"... от индивидуального умения до индивидуального авторства - огромная дистанция. Дело не в том, что мы не знаем имен одаренных людей, творивших фольклорные памятники; дело в том, что культивирование индивидуальной манеры как особой ценности, осознаваемой в качестве таковой, противоречит самому существу фолыслора"[1, с.10 ]. К. Мечиев - поэт, ясно осознающий свое авторское право творца литературного произведения. Авторское "я" номинируется, используется как средство самовыражения, утверждения поэтического кредо: "Я - сын Бекки Кязим..."; "Кязим хаджи лживых стихов не создает". Называя себя по имени, поэт не отделяет себя от других, от народа, он не избранник, не пророк: "Я один из вас. Я жил, и мой огонь горел". Он только берет на себя ответственность выразить своим словом голос народа. "Народ меня сделал послом, // Я болью народною стал". Необычайная восприимчивость к чужой боли вызывает в нем потребность откликнуться на нее, найти адекватное слово. В поэме "Раненый тур" поэт формулирует свое страстное стремление к творческому самовыражению: "Если не высказать все, что пылает в груди, // Можно превратиться в золу" [И, 105 ]. Автобиографическая "заявленность", апелляция к своему "я" развивается в творчестве К. Кулиева, определяя суть его поэтического кредо. Мечиевское этическое понятие "посол народа" трансформируется у Кулиева в художественную - миссию поэзии, которой он служит. "Поэзия - земля моя" - заявляет поэт. Соответственно мир его чувств получает более сложное эстетическое выражение; реальное, конкретное чувство переносится в
воображаемый мир: "Я мог бы сражаться в Мадриде". Век глобализации расширяет поэтический диапазон, его поэзия охватывает все, что вбирает человеческое сердце: "Все дороги, все тропы земли, // Что протоптаны кем-то и где-то, // Где б ни начались, где б ни легли, // Все прошли через сердце поэта" [3]. Объединяющей чертой в осознании поэтической миссии обоими авторами, как видим, является антропоцентризм, в его свете оцениваются правдивость, жизненность произведения.
Истоки нового представления о предназначении поэзии как в содержательном плане, так и в плане поэтики (выраженности авторской личности) восходят к творчеству К. Мечиева. В его поэзии реальный "индивидуально-именной" мир героев и мест, обозначенных с топографической точностью, превращается в художественное пространство обобщающего характера. Образные юпосы у Мечиева даже при номинации имен, являющихся жертвой социального насилия, приобретают обобщающий характер. Проявление социального зла воспринимается в сознании поэта как глубоко личное, поэтическая субъективность становится доминирующей. Показательным в этом плане является стихотворение "Сегодня князь Сюйюнчев бедного Ахмата бедняка...": Сегодня князь Сюйюнчев Ахмата - бедняка Ударил палкою и голову рассек. Той палкой ранен я, и рана глубока: Душа моя в крови, - не заживет вовек [6, 102]. Если в начальных строках стихотворения поэт называет реальные имена и рисует конкретику эмпирического мира, то во второй части строфы он выражает сугубо индивидуальное чувство сострадания, сопереживание чужой боли от первого лица. Субъективное, личностное отношение автора к реальному герою приобретает общезначимую ценность, представляет самостоятельный эстетический интерес.
Одним из основополагающих принципов художественного кодекса К. Мечиева является четкое акцентирование этического, общественного содержания поэзии, заключающегося в ее полезности человеку, народу. Пользы, понимаемой широко, начиная с конкретной, физически осязаемой, до духовной, метафизической. Открыто заявленная гражданская позиция поэта предопределяет осознание им своей миссии как носителя правды, борца против социального насилия, социальной несправедливости и поиск адекватной творческой формы для ее выражения. Так, одинаково необходимыми представляются поэту овеществленное изделие кузнеца Кязима и его поэтическое произведение: "Стихи пишу, железо кую, // И то, и другое, говорю, пригодится народу"[I, 305] . Поэт питает надежду, что его слово станет опорой и поддержкой для сирых и угнетенных и, напротив, вызовет гнев и возмущение у людей, совершающих социальное насилие. Завершая повествование о раненом туре в одноименной поэме, автор уповает: "Кто знает, - утешением станет // Тревожащимся сердцам; // Кто знает, - гнев вызовет // У жестоких тиранов" [I, 323]. Трагедия "раненого тура", которую поэт пережил как свою ("И моя судьба схожа с твоей"), трансформируется в трагедию авторской личности, обусловленную конфликтом между его гуманистическими представлениями и современной социальной действительностью.
Дар сопереживания всему сущему, эмпатия, является для К. Кулиева непременным признаком истинного поэта. Он ощущает себя духовным преемником идей справедливости, правды и добра, выраженных в именах,
ставшими литературными архетипами (Дон Кихот, Гамлет, Гарсиа Лорка...). В нем - обостренное желание помочь, готовность к самопожертвованию во имя защищаемых ими идеалов. Гак , обращаясь к Дон Кихоту, поэт пишет: "И как бы вечный путь твой не был странен, // Меня возьми с собою, подожди! // Какой стрелою ни был бы я ранен, // Я голову твою прижму к груди" [I, 336]. Такой нравственный максимализм является характерной чертой поэтической позиции К. Кулиева, четко выраженной в этической формуле: "Я ваше сердце заслоню от боли. // Пусть будет больно сердцу моему". Способность поэта постичь чужую боль, пережить ее как свою собственную реально ощущается в известных строках о раненом камне: "Я, над раненым камнем склонясь, горевал: // От огня почернел он, от горькой беды" [I, 152]. Программным обращением звучат слова К. Кулиева, обращенные к собратьям но леру: "Поэты, знаете ли вы /'/' Печаль травы, под корень скошенной?"
Новаторством К. Мечиева явился не только переход от эмпирического изображения социального противостояния к обобщению, отражению природы социального антагонизма, но и, что не менее важно, - к эстетическому его выражению. Процесс формирования эстетического отношения к изображаемой действительности в художественном сознании К. Мечиева нетрудно проследить в цикле стихов, где поэт обращается к изображению природных, анималистических образов ("Воробью, севшему в снежный день на нашем дворе", "Ослику с израненной спиной", "Стихи, сказанные одинокой ивушке на берегу реки" и др.). В них этическая дидактика уступает место эстетическому восприятию мира посредством "сложно-ассоциативных образов, использования приемов олицетворения, овеществления отвлеченных явлений, понятий" [6, с.98].
Знаковым в этом плане является образ одинокой ивушки, растущей на берегу реки. Традиционный для этнонационального сознания карачаево-балкарцев критерий полезности неприложим к воспеваемому поэтом растению. Доминирующим становится его эстетическое видение: дерево привлекает своей неприметной красотой, неожиданностью появления в горном краю с ее суровым климатом. Поэт радуется ее распустившимся почкам, "мягким барашкам на ветвях", благоговейно, с почтением склоняется перед стройной ивушкой, "ласкающей" его бедную (скудную) землю, украшающую ее. Наслаждаясь обликом ивушки, желая ей "расти, цвести, радоваться", поэт через нее постигает красоту, радость самой жизни. Эстетическая значимость образа дерева обогащается посредством его "очеловечивания". Поэт в мысленном диалоге рассуждает о растении как о человеке: "Откуда ивушка родом и как она сумела вырасти, выжить в этом суровом горном краю?" Жалость, чувство сострадания вызывает у читателя состояние ее одинокости: "Нет у тебя рядом ни сестры , ни брата, ни родственников, ни соседей, ни отца, ни матери". Осознание беззащитности ивушки отзывается у поэта ощущением тревоги за нее, ибо в жестоком мире, "где мы живем", много врагов. Подобное сочетание в художественном мышлении К. Мечиева этических установок к миру с эстетическим его выражением свидетельствует о движении к авторской субъективности.
Особенно заметно тенденция к развитию "эстетической установки в противовес моральной" [2, с. 166] проявляется в орнитогенной тематике поэта. И
это не случайно: исследователь 3. Кучукова на богатом фактическом материале убедительно показывает "орнитогенность балкарского художественного мышления, предопределенного вертикальной ориентацией национального бытия" [4, с. 89]. Самое простое выражение эстетического отношения к действительности можно усмотреть в природе сравнений с использованием образа птицы. Воробей, залетевший во двор сакли, вызывает естественный интерес поэта, сочувствие и в то же время зависть: он волен, свободен от социальных условностей, в этом его жизнь предпочтительнее человеческой: "Если даже голоден, ты не испытываешь унижений, // Что в мире есть батраки и князья, ты не знаешь" [II, 37]. Границы эмпирической реальности социальных отношений раскрываются в ином свете: посредством художественной условности создается новая эстетическая оценка реальности.
Однако даже свобода не гарантирует птице защиту от жизненных бед, голода и холода, насилия сильных мира сего. Возвращаясь в другом стихотворении к этому же образу, поэт изображает состояние обездоленности, беззащитности озябшей птички, оказавшейся в заснеженный день во дворе поэта ("Птичке, севшей в снежный день на нашем дворе"). Физически ощущается бесприютность живого существа, вызывающая сострадание к нему. У поэта устанавливается особо доверительное, "родственное" отношение к птичке, желание помочь, поддержать ее. Он мысленно обращается к ней, испытывая тревогу, жгучую жалость: "Бедная птичка, в этот снежный день // Закоченеешь во дворе // Теплого угла и еды // Нету ли для тебя в этом мире?; Бедная птичка, зимний холод // Тебя совсем заморозит. // Такой бедняга, как ты, в этот снежный день // Где согреется, где насытится?" [II, 311]. Подобное проникновение в жизнь другого существа возможно только у родственных душ, испытывающих те же чувства. Ощущением родства порождается сравнение, обобщающее представление о беззащитности и уязвимости всего обездоленного в мире: "И у нас таких, как ты, // Бедных людей имеется много // И для бедных людей так же // Мир холоден и тесен" [II, 311]. Тема уз, соединяющих судьбу человека и безвестной птички, в эстетической системе Кязима Мечиева восходит к универсальной философской идее мирового сообщества, ответственного за свое будущее.
Подобный переход от декларативной передачи этической идеи к ее образному, эстетическому выражению заметен и в стихотворении с характерным названием "Ослику с израненной спиной". Ослик - один из "фаворитных" зооморфных образов в национальной поэзии. Поэтизация этого животного обусловлено тем, что оно определяет хозяйственный уклад карачаево-балкарцев XIX - начала XX века. Поэт полемизирует с негативным представлением об этом животном, отразившемся в народной поговорке "Сила осла - добро, молоко же -запретно" и в сравнении "как осел". Для него ослик - олицетворение трудолюбия, терпения.. Без него не могут обходиться горцы, "нет камней, дорог в ущельях, по которым бы не ступали ноги ослика". К. Мечиев расширяет представление об эстетическом: вид бедного ослика с израненной спиной, его грусть вызывает в нем душевный отклик. Как бессердечен хозяин ослика, так жестоко обращавшийся с ним! Какую жалость, сострадание вызывает ослик : "Стих мой израненную спину твою // Не сможет излечить, знаю, // Но, беспокоясь за тебя, // Не выдержав, говорю" [II, 31]. Здесь мы видим, как
сострадательное отношение к животному эстетизируется, другими словами, животное становится художественным объектом, по отношению к которому человек утверждается как субъект творчества.
Устойчивый мотив сочувствия, сострадания к тем, кто "ранен этой жизнью", стал жертвой социального насилия, уравновешивается, как правило, негативным параллелизмом, естественным чувством ненависти к злу. Свое недовольство миром поэт мотивирует: "Кязим, много горьких слов сказал ты, // Много гнева лея, много переживал ты, // На земле, полной волков, без горьких слов // Как выдержать, как жить нам" [II, 52]. И исповедь, и жалоба, и протестующее слово, одинаково пронизанные "абсолютом искренности", не приемлют малодушия, пораженческого настроя. Осознание несопоставимости силы его слов с масштабом зла и насилия, на который он посягаст, не может остановить поэта, ибо отказ станет оправданием малодушия: "Слово мое, что стрела из лука, скалы // Будто коснулась. Нет выхода у меня. // Но перед насилием не склонюсь, // Проклинать я не перестану" [II., 12].
В поэтическом мире К. Кулиева зло является составной частью земной реальности. Признавая естественность присутствия в мире насилия и несправедливости, К. Кулиев утверждает великую силу художественного образа, литературного архетипа в борьбе с ним. Он не приемлет иллюзии ложного оптимизма: зло осталось неистребимым, как это не звучит крамольно для его времени, даже в справедливом социалистическом строе. Обращаясь к Гамлету, поэт подчеркивает вековечность конфликта и в веке двадцатом: "До сей поры унижен тот, кто прав, // Не все спокойно в датском государстве" [I, 173]. Также актуален и мир зла, с которым продолжает бороться Дон Кихот: "А в мире правит суд неправый кто-то, // А правый плачет, жребий свой кляня" [I, 336]. Но как бы не было всесильным зло, противостояние ему, борьба с ним является естественной для человека. Донкихотство бессмертно, как и сама жизнь: "Земля не может жить без Дон Кихота, // Как без воды, без хлеба и огня!" Сильнее реальности зла является "непобедимая вера в жизнь", позволяющая противостоять разрушительным силам бытия.
Особенно ярко общественный смысл поэзии К. Мечиева проявляется в стихах, в которых автор пытается осмыслить сущность извечной параллели "поэт и поэзия". Несомненно, это стремление к самопознанию является свидетельством зрелости карачаево-балкарской авторской поэзии XIX века. Характерно, что в личном тезаурусе художника отсутствует абстрактное, обобщающее понятие "поэзия", вместо него он использует емкий конкретный термин "сёз" (слово). Осознанно выделяется поэтом мысль о назначении поэтического слова, СЛОВА Кязима. Размышляя о поэте и поэзии, Кязим в своих программных стихотворениях "Справедливость", "Хорошее слово" дает четкое субъективное представление о понимании поэтического творчества. Суть предназначения его слова (поэзии, творчества) - служение правде, справедливости. Для народа он ищет "слово правды", ибо верит, что только оно принесет счастье: "Познав Восток, в золотой дворец я вошел, // Повсюду я слово правды искал". Развернутой метафорой утверждается бессмертие хорошего слова, которое "ножом не разрежешь", "буря не унесет", "в огне не сгорит", "не имеет цены". Всесилие и безмерность значения "хорошего слова” актуализируются в художественном сознании поэта: "Кязим не вверит вам своего
слова, // Бесчестным, алчущим жестокости! // Мое слово - спутник правды, // Опора бедным, сиротам" [I, 306]. Для него критерием поэзии является верность собственному творческому принципу - служение правде: "Это сказал хромой Кязим, // Пока не придет ко мне смерть, // Пока не закроются мои глаза, - // Правде будет служить мое слово" [II, 29].
Завет своего учителя К. Кулиев последовательно утверждал как своей жизнью, так и своей поэзией. В афористически отточенной максиме поэт выражает свое понимание правдивости в поэзии: "Героем может он не быть, // Но быть лжецом поэт не может" [I, 210]. Высшим судьей, нравственным мерилом для автора служит голос родной земли. Самой страшной карой для него является презрение, "приговор земли, где жизнь прожил".
В системе ценностей Кязима его суждение о СЛОВЕ перекликается с общеизвестной одой Горация "Памятник". К. Мечиев вряд ли был знаком с произведением римского поэта, но эстетическая и интертекстуальная приверженность художественным идеям античного мастера несомненна. Горацианское "...самосознание искусства поэзии как индивидуального творчества" (2) удивительно созвучно мыслям балкарского поэта, творившего в последней трети XIX - середине XX века. Осознание значимости своего слова для народа, потомков является движущей силой его поэзии. С присущей поэту горской сдержанностью чувств, но с твердой уверенностью автор утверждает мысль о том, что завершение его бренной жизни не скажется на жизни его слова. В своеобразном цикле стихов-завещаний, в которых поэт подводит итог прожитой жизни и обращается к будущему, он верит, что его слово останется в этом тленном мире: "Я жил, судьба дала, что было определено,- // Останется слово мое, забвению предастся увиденное"; "Я уйду, останется имя мое, // Слово, дело мое останется" [II, 273]. Подтекст персональной творческой исповеди Мечиева содержит не только авторскую самооценку, но глубокие раздумья мыслителя о высокой миссии искусства, о назначении поэта, о бессмертии художественного слова.
Не случайно К. Кулиев, называвший К. Мечиева своим Учителем, много писавший о нем, в стихотворении "Надпись на книге Кязима Мечиева" говорит, что пророческие слова К. Мечиева о собственной поэзии сбылись. Для него: "Это книга - иль это народа родного // Боль, терпение, и мудрость, и жизни начало?" [I, 214]. Сам поэт многократно обращается к теме значимости искусства как в стихах, так и в литературоведческих статьях. В афористически сжатой и очень емкой мысли К. Кулиева выражается его отношение и к собственной поэзии: "Совесть и поэзия, чистота и поэзия - одно и то же". Автор верит, что его поэзия несет в мир добро, предназначенное современникам и потомкам. Эта мысль редко звучит в прямой номинативной форме, большей частью она звучит в подтексте, завуалированно. К примеру, в стихотворении "Памяти матери" источником света и добра поэт называет чувство благодарности матери: "Все, кто листал не зря страницы книг моих,// - За все мое добро благодарите маму" [I, 242]. К. Кулиев конкретизирует эстетическую значимость своего слова. Красота белоснежной веточки алычи, "шепот снегопада", "шелест опадающей листвы", "жалоба срезаемой травы", "горе увядающего сада" - все многообразие жизни, которое, надеется, он донес с оговоркой "лишь стихотворец я, а не пророк".
Подводя итоги нашего исследования, можно сделать вывод о том, что формирование основополагающих принципов своеобразного эстетического кодекса балкарской авторской поэзии XIX века нашло свое завершение в творчестве К. Мечиева. Указанные тенденции поэзии XIX века подготовили новый этап развития балкарской словесности в следующем, XX столетии, породившем феномен кулиевской поэзии с ее ярко выраженным индивидуальным авторством.
ЛИТЕРАТУРА
1. Аверинцев С.С., Андреев М. Л., Гаспаров МЛ., Гринцер П. А., Михайлов А.В. Категории поэтики в смене литературных эпох // Историческая поэтика. Литературные эпохи и типы художественного сознания. - М.: Наследие, 1994.
2. Гринцер П.А. Стиль как критерий ценности // Историческая поэтика. Литературные эпохи и типы художественного сознания. - М.: Наследие, 1994.
3. Кулиев К,III. Собр, соч. в 3 Т. Т. I. - М.: Художественная литература, 1987. С. 211. Далее ссылки даются в тексте с указанием тома и страницы.
4. Кучукова З.А. Онтологический метакод как ядро этнопоэтики. - Нальчик.: Издат. М. и В. Котляровых, 2005.
5. Мечиев К.Б. Стихотворения и поэмы. Собр. соч. в 2-х т. Т.2. - Нальчик.: Изд. Эльбрус, 1989. С.106. (На балкарском языке). Далее ссылки даются в тексте с указанием тома и страницы. Стихи цитируются в подстрочном переводе автора статьи.
6. Толгуров З.А. Движение балкарской поэзии. - Нальчик, 1984.
7. Шаваев (Абайханов) Д.-Х. Ш. Раздумья о жизни. Поэмы. Зикиры. Стихи. В 2-х ч. 4.2. (На балкарском языке) - Нальчик.: Изд. КБНЦ и РАН. - 2007. С. 56.
TO THE PROBLEM OF AUTHOR’S CONSCIOUSNESS IN THE KARACHAY - BALKAR POETRY B.I. TETUEV
Kabardino - Balkarian State University 173 Chemishevskaya Str., 360004, Nalchik,
Kabardino - Balkarian Republic, Russia
Trying to reproduce the broad and complicated picture of Karachay - Balkar poetry the author of the article pays special attention to the problems of individual style formation, author's sense of self- consciousness in the national poetry, the ways of its transformation in the poems of K.Mechiev and K.Kuliev.
