CC BY
132
С Т А Т Ь И
П.П. Шкаренков
ОБРАЗ ИДЕАЛЬНОГО ПРАВИТЕЛЯ В ЛАТИНСКОЙ РИТОРИЧЕСКОЙ ТРАДИЦИИ П-начала V вв.
Говоря об основных направлениях развития истории императорской власти в Риме, мы не можем не заметить, что она характеризуется постоянно растущим влиянием восточных идей. Призрак азиатской царской власти, погубивший Цезаря, был искусно изгнан Августом и его преемниками, но очень быстро возвратился, появляясь сначала эпизодически, затем более настойчиво и, наконец, институционально. Когда в конце III в. Диоклетиан приступил к восстановлению государства, он считал необходимым укрепить престиж императорской власти, окружив с этой целью ее носителя сложным церемониалом, ориентируясь в этом, возможно, на практику сасанидского двора1. Принятие Константином христианства ничего в данной ситуации не изменило, а возможно, даже усилило наметившуюся тенденцию. Словарь, средствами которого передавался сакральный характер персоны императора, сохранился в целости. Более того, учитывая ту роль, которую занял император в новой религии, он с несомненной выгодой для себя обменял своей божественный статус, который всегда вызывал много сомнений, на место поборника и представителя Бога на земле2. Основание Константинополя в качестве столицы - соперницы Рима, на что никогда не претендовал ни Милан, ни Равенна, ни Никомедия, дало перевес восточной партии в империи.
Этот новый политический порядок, который можно определить как правизантийский, несомненно, характеризуется доминирующим положением восточного мира над миром западным, который перестает тогда быть самой динамичной частью империи. Также справедливо, что формирующаяся и получающая перевес новая концепция империи и императора строится на контрасте с римской концепцией принципата Августа, при котором сохранялось понятие «геБриЬИса», а император представал гражданином, исполняющим четко определенные магистратуры. Таким образом, до некоторой степени обоснованно различать восточную и западную концепции императора, при условии что мы не будем делить на этом основании империю на два идеологически противостоящих друг другу лагеря3.
Действительно, когда мы обращаемся к взглядам современников на эти вопросы, мы замечаем, что их расхождения прямо не соотносятся ни с
географией, ни с языком, ни с религией. Единство империи было реальностью. Чувство принадлежности к единому солидарному сообществу сохранялось еще в IV и V вв.: когда очередное вторжение варваров затрагивало только один регион, вся империя чувствовала себя затронутой. Движение идей в этом универсуме также еще не знает границ. Думающие по-латински и думающие по-гречески, язычники и христиане не составляют однородных замкнутых групп и часто расходятся в том, что касается видения империи и императора. Расслоение происходит внутри каждой из этих групп. Политические идеи христианина Евсевия Кесарийского практически не находят отклика в латинском мире. Амвросий Медиоланский в ходе своей борьбы с императором Феодосием проявляет себя ревностным сторонником независимости церкви и очень мало обеспокоен признанием за императором апостольской миссии. Августин тоже, как кажется, не согласен с Евсевием, как по поводу его идеала христианского императора4, так и по поводу его концепции империи, в которой он видит скорее результат игры человеческих страстей, нежели провиденциальную конструкцию, возникшую, дабы превзойти большинство политеистических городов и царств, чтобы открыть путь христианству.
Однако Евсевий Кесарийский был далек и от того, чтобы установить единодушие в греческом мире. Эллинизм сам по себе имеет множество вариантов. Сравнительно не так давно было проведено прекрасное исследование всех политических аспектов, по которым расходились Фемистий и его современник Либаний5. Новая имперская идеология, созданная Константином, разрушает единство эллинизма. Даже нельзя сказать, что эти процессы связаны с христианством как таковым, потому что Фемистий, который наряду с Евсевием Кесарийским предвосхищает византийский эллинизм, - язычник6. Особенно примечательной является фигура Юлиана: как философ он принадлежит собственно греческой, эллинистической традиции, а как император выступает непосредственным наследником и продолжателем римской традиции принципата.
Несмотря на все взаимовлияния, несмотря на неправомерность противопоставления в виде двух противоборствующих центров - Востока и Запада, следует, признать, что две части империи начали вырабатывать собственные пути дальнейшего развития, что не могло не отразиться на их политической идеологии7. После смерти (в 395 г.) императора Феодосия I между двумя мирами начинается эпоха непрерывных разногласий, переходящих иногда в более острую фазу. В разжигании этих противоречий большую роль сыграли распри и соперничество конкретных личностей. Но можем ли мы быть уверены в том, что если бы стороны относились друг к другу с большим уважением и ощущали взаимную ответственность, действительно удалось бы избежать распада империи?
Мы вправе задаться вопросом, не основывается ли произошедший разрыв на причинах, более глубоких и существенных, нежели выяснение проблемы первенства. Тут открывается широчайшее поле для исследования политических, экономических и социальных факторов.
На Востоке империя накладывалась на политическую традицию эллинистических государств с их жесткой централизацией и мощным бюрократическим аппаратом. Сами эти государства выступали преемниками как восточной традиции царской власти, так и греческой полисной традиции городов-государств. Императорская власть обеспечивала политическое единство, выступая в роли строителя федерации. В этом случае было несложно, как это сделал Евсевий Кесарийский, соположить растущую сложность политической организации с изменениями в духовной сфере, начатыми христианством, которые должны были закончиться переходом политеистического города и государства в единую христианскую империю.
На Западе роль и функция империи были другими, поскольку в процессе своего развития она не сталкивалась с политическими структурами, которые даже отдаленно могли бы сравниться с государствами диадохов. Ни кельты, ни галлы, ни иные варвары, воспетые К. Джуллианом8, никогда не достигали того уровня развития, который был в Сирии Селевкидов или Египте Птолемеев. В раздираемые конфликтами Галлию и Испанию римское завоевание принесло государственную традицию. Западные провинции вошли в состав империи наравне с восточными, но без предшествующей подготовки. Они одновременно открыли для себя и государство, и империю, точнее, сразу получили государство в виде империи. Таким образом, им было менее свойственно переживание империи как мистической организации, как выражение божественной воли, обязательной для других государств. Если можно предложить некие образы, которые отражали бы восприятие империи в двух ее частях, для Востока это был бы образ веревки, поддерживающей сноп, а для Запада - образ масляного пятна.
Действительно, римское завоевание вызвало совершенно разные последствия для Запада и для средиземноморского региона. На Востоке продолжали существовать различные культуры - греческая, семитская, египетская, тогда как на Западе, даже принимая во внимание оригинальный вклад каждой провинции в области искусства или ремесла, некоторое сопротивление романизации. Тем не менее один язык стал общим для всех, определенный средний уровень культуры. Подобная культурная монополия способствовала осознанию западными провинциями их принадлежности к единому организму, что имело, несомненно, более важное значение, чем осознание зависимости от центральной власти. Если добавить к этому понимание того обстоятельства, что западный мир в своей совокупности выступал перед лицом варваров, в большинстве своем арианцев, форпостом христианской веры, основанной на постановлениях Никейского собора, станет понятно, что это осознание своей принадлежности к миру готаш1аБ пережило бы и падением императорской власти и разрушение территориального единства империи на Западе.
В том, что касается непосредственно форм осуществления имперских функций, обе части империи также начали расходиться с конца IV в. Сме-
шение политики и религии, сакрализация императора, все то, чем характеризовалась политическая ситуация в Константинополе, на Западе встречалось с безразличием или враждебно. Одна из основных причин этого неприятия заключалась, без сомнения, в религиозной политике Константина и его преемников. Политика вмешательства в дела церкви, поддержка арианства сталкивались с сопротивлением в западных провинциях, твердо придерживающихся ортодоксального христианства. Однако конфликт Амвросия Медиоланского с императором Феодосием I, чья преданность делу христианства никогда не ставилась под сомнение, показытает, что желание сохранить независимость церкви было вызвано не только страхом перед еретическими учениями. Именно в этом, как нам представляется, можно проследить влияние собственно западной, или латинской, политической традиции. Сказанное вовсе не означает, что эта традиция была неизвестна на Востоке; там она подавлялась реальной практикой императорской власти. На Западе же она была представлена в ряде сочинений на латинском языке, так что проследить истоки данной традиции можно вплоть до эпохи принципата. Речь, собственно, идет о сугубо римской политической традиции принципата, творцом и хранителем которой на протяжении столетий была сенаторская аристократия.
Эта традиция представлена в большом количестве латиноязыгчнык источников, из которых важнейшими являются «Панегирик Траяну» Плиния Младшего, галльские панегирики IV в. и 8сгірЮге8 Иієїогіае Аи^іае. К ней же принадлежат Аммиан Марцеллин и Клавдиан, что особенно интересно, так как речь идет об уроженцах восточной части империи, принявших латинский язык и римские политические идеи. Это направление является, как мы видим, по преимуществу языческим, но это одухотворенное и толерантное язычество, которое так характерно для Поздней Античности.
Все важнейшие аспекты интересующей нас темы появляются уже у Плиния Младшего с некоторыми частными особенностями, которые объясняются обстоятельствами написания «Панегирика Траяну». Конечно, в это время речь еще не идет о противостоянии между Востоком и Западом. Однако Траян рисуется как реставратор истинно римской властной традиции после разгула и бесчинств правления Домициана. Троян взошел на трон по выбору Нервы, подчинившегося воле богов9. Своим выбором Траян обязан не интригам, а только своим заслугам10. Его власть основывается на законе, для которого он и автор, и гарант, и слуга.
В том, что касается религиозных аспектов императорской власти, Плиний занимает взвешенную, полную нюансов позицию. Он восхваляет чистоту намерений Траяна, которая подвигла его причислить Нерву к богам, но при этом упоминает об изменчивых интересах, которые побуждали других императоров принимать решение об апофеозе своего предшественника. Тем самым он бросает легкую тень подозрения и на самого Трая-на11. На божественный статус правящего императора лишь намекается: он орйтиє как Юпитер, он ШІ8 єітіИітш, то есть он как-то соотносится с боже-
ственностью, тем не менее сам богом не является12. Наконец, по своему характеру и по своим нравам император очень близок к своим подданным: он входит пешим в Рим, он приветствует поцелуями сенат13. Он добродетелен в мирной жизни и доблестен на войне. Он любит физические упражнения и, чтобы дать лучше почувствовать контраст с преды1дущим правлением, описывает мрачный вид Домициана, спускающегося по Рейну и лениво раскинувшегося на плавучих носилках14.
Двумя веками позднее с системой взглядов, очень близкой к выраженной в «Панегирике Траяну», мы встречаемся в галльских панегириках у Scriptores Historiae Augustae. В этих текстах явственно чувствуется усталость общества от бюрократизированной системы управления. Император, скрывшийся в своем дворце, ничего не знает, ничего не видит, информацию получает только из вторых рук. Случалось, что императоры и сами осознавали все отрицательные стороны подобной ситуации. Свидетельством этого может служить фрагмент письма императора Гордиана III своему тестю Мизитею: «Несчастен тот император, от которого скрывают правду: лишенный возможности ходить среди народа, он вынужден слушать и утверждать то, что он слышит, или то, что подтверждено большинством»15.
Авторы панегириков не могли позволить себе открыгтой критики. Впрочем, разве не то же чувство проявляется в их бесконечных восхвалениях вездесущности императора? Пыш их славословия вполне соотносим с ощущением неудовлетворенности: «Нет на земле такого места, - пишет панегирист Максимиана, - которое было бы свободно от присутствия Вашего Величества, даже тогда, когда вам кажется, что вы там отсутствуете»16. Самые разные слои населения империи испытывают необходимость ощущать императорскую заботу. Правящие круги должны реагировать на эту потребность, наделяя императорским достоинством нескольких лиц, дабы они могли обеспечить эффект присутствия в разных местах одновременно, либо разворачивая массированную пропаганду, в которой постоянно подчеркивается преданность правителя всем своим подданным.
Эта навязчивая идея повсеместного императорского присутствия проходит красной нитью через весь сборник SHA, присутствуя практически в каждом жизнеописании. Однако надо учшывать, что SHA - это сочинение, составленное, так сказать, в тиши кабинета. Максимин, смещенныш сенатом, упрекает своего молодого сына, что именно он несет ответственность за его падение, поскольку отказался находиться в Риме: «Если бы он был в Риме, сенат ни на что бы не осмелился»17. Считалось также, что одно только императорское присутствие может расстроить планы неприятеля. Юлий Капитолин, биограф Максима и Бальбина, приводит речь сенатора Векция Сабина, настаивающего на наделении императорской властью двух императоров: один из них должен быпъ занят военными делами, а второй - находиться в Риме18.
Действительно, присутствие императора благотворно сказывается на Городе и на провинциях. Уже в классическую эпоху у слова praesentia
было два значения: «присутствие» и «помощь». Так, во время наводнения в Риме Марк Аврелий и Вер смягчали трудности, испытываемые населением, sua cura et praesentia19. Однако все более настойчивая необходимость защищать границы вынуждала императора проводить все больше времени вдали от жизненных центров империи, отрывала его от граждан. В IV в. было немало императоров, которые никогда не посещали Рим (Констанций I, Г алерий, Юлиан, Валентиниан и Валент).
И если Вечный город, принимая во внимание его статус, больше, чем какой бы то ни было, имел основания жаловаться на охлаждение императоров, то провинции, например Г аллия, просто чувствовали себя заброшенными. Согласно Требеллию Поллиону, отделение Г аллии в III в. стало следствием скандального поведения Галлиена после пленения его отца Валериана парфянами. И со стороны галлов это была реакция оскорбленного достоинства: «.. .Г аллы, которые в силу своих прирожденных свойств не могут терпеть легкомысленных, выродившихся в смысле утраты римской доблести и утопающих в роскоши государей, призвали к власти Постума, найдя себе сочувствие и в войсках, так как последние жаловались на то, что император занят только развратом»20.
В SHA довольно часто подчеркивается партикуляризм провинций. Речь, конечно, не идет собственно о сепаратизме, но, например, о желании армий, расквартированных в той или иной провинции и состоящих по большей части из местных уроженцев, оказывать влияние на выборы императора. Часто проявляется и соперничество между провинциями, в частности, высказываются претензии, что какая-либо провинция пытается самостоятельно провозгласить императора для всей империи. SHA очень чувствительно относятся к привилегиям римского сената, особенно в части, касающейся выборов императора, отстаивают принцип централизации и противостоят тому, что очень многозначительно называется specialis princeps21, то есть император, избранный меньшинством. Римская армия, подобно гражданскому обществу, представляла собой смешение языков и рас. Сообщения Аммиана Марцеллина показывают, как во время выборов императора во второй половине IV в. сталкивались интересы различных армейских кланов, прежде всего галлов и иллирийцев22 . Позднее, партикуляризм провинций будет играть важную роль в становлении и оформлении романо-варварских королевств, которые скорее извлекали из него пользу, нежели провоцировали.
Концепция императора, которой придерживался Аммиан Марцеллин, совершенно четко проявляется в описываемом автором противостоянии Констанция II и Юлиана23. Констанций II воплощает образ неприступного тирана, который даже за пределами своих дворцов старается строго держать дистанцию и рассчитанной театральной неподвижностью подчеркивать образ бесстрастного величия24. Его двор - это сборище евнухов и доносчиков. Плохой полководец, которого преследуют неудачи в войнах с внешними противниками, он добивается успеха только в борьбе с узурпаторами25. Ему
противопоставляется Юлиан - философски образованный человек и прекрасный военачальник. Он гуманен, дружелюбен, сумел быстро завоевать любовь своих подданных. Описание его въезда в город Вьенн строится на очевидном контрасте с описанием въезда в Рим Констанция II26. Однако каким бы ни было стремление Аммиана Марцеллина к объективности, выражающееся в готовности не скрывать некоторые слабости своего любимого героя, Юлиан остается в его глазах исключительным случаем, чего нельзя сказать о его враге и полной противоположности Констанции II.
Тем не менее из литературного портрета императора Валентиниана мы можем получить довольно четкое представление о том, чего ожидает Аммиан Марцеллин от императора, которого он ни низводит, ни превозносит. Самый главный упрек, который автор адресует Валентиниану, - суровость в отправлении правосудия27 . Но когда Аммиан Марцеллин переходит к главе, где описывает личные качества императора, римский характер его похвал сомнений не вызывает. У Валентиниана есть все необходимое для того, чтобы стать новым Траяном или новым Марком Аврелием28. Он наделен незаурядной воинской доблестью29. Его частная жизнь безупречна30 . Здесь мы снова встречаем тот же набор черт, которыми Плиний наделял Траяна.
Мы завершаем наш краткий обзор несколькими наблюдениями над текстами крупнейшего поэта рубежа ГУ-У вв. Клавдия Клавдиана. Поэт-профессионал, живущий пером, возродитель больших поэтических форм, бурно-патетический, он явился в Рим, по-видимому, еще молодым человеком с решимостью стяжать стихами поддержку высоких покровителей. Это ему удалось, и он стал придворным поэтом при миланском дворе Гонория и Стилихона. Писал пространные стихотворные панегирики почти на каждый консульский год с аллегорическими олицетворениями, мифологическими уподоблениями, географическими описаниями, провозглашал благо-пожелания, которые звучат, как официальная политическая программа. Писал поэмы о победах Стилихона над африканским мятежом Г ильдона и готским мятежом Алариха, писал эпиталаму на брак Гонория с дочерью Стилихона, уничтожающие поэмы-инвективы на падение константинопольских врагов Стилихона - Руфина и сменившего его Евтропия. Темперамент его неподделен, риторическая фантазия неистощима, свой гипернапряжен-ный стиль, выработанный на лучших образцах Лукана, Стация и Ювенала, он выдерживает без единого срыва.
Творчество Клавдиана особенно примечательно откровенно враждебными выпадами в адрес Востока и концепцией императорской власти, производящей впечатление некоторого анахронизма. Современник Амвросия Медиоланского и Августина, написавший свои основные произведения уже после смерти императора Феодосия I, Клавдиан создает литературный портрет идеального императора в духе века Антонинов. Возможно, его приверженность язычеству мешала ему увидеть существенную эволюцию императорской власти в течение IV в. Впрочем, многие из его
сочинения предназначались для публичной декламации в присутствии императора и всего двора.
Таким образом, вполне обоснованным будет выглядеть предположение, что общие положение, сформулированные Клавдианом, в целом соответствовали состоянию умов, были в русле сохраняющейся идеологической традиции и находили благожелательный отклик в весьма консервативной придворной среде31 .
Именно эта проблема находилась в центре внимания А. Камерона при написании фундаментальной монографии, посвященной жизни и творчеству Клавдия Клавдиана32. Автор стремился заретушировать влияние язычества на его взгляды и сочинения33 . Серена, племянница Феодосия и жена Стилихона, была ревностной христианкой, но этот факт не помешал Клавдиану написать восторженный панегирик в ее честь34. Создается впечатление, что, будучи язычником, поэт служил в большей степени христианской партии при дворе, нежели языческой. Что касается множества языческих реминисценций и аллегорий, бесконечной череды богов и героев, которые наполняют панегирики Клавдиана, то они являются прежде всего неотъемлемой частью литературной традиции35 . А. Камерон отмечает, что панегирики императорам Сидония Аполлинария, который ориентировался на Клавдиана, как на образец, также не содержат христианских моти-вов36. Mифoлoгичecкиe образы и для самих язычников уже давно стали лишь привычными декоративными фигурами: Юпитер, которого чтил философ и которому приносил жертву гражданин, имел мало общего с Юпитером, о чьих любовных похождениях рассказывал поэт. Христианин IV в., сочиняя стихи, пользовался всем арсеналом мифологии с таким же легким сердцем, как христианин XVIII в.
Все сделанные наблюдения и замечания абсолютно бесспорны. Единственный упрек, который можно было бы высказать, заключается в том, что, уделяя огромное внимание вопросам литературной формы, автор упускает суть дела. Проблема в том, если говорить об образе императора у Клавдиана, что этот образ, конечно же, нехристианский, но он также и неязыческий. Он, если угодно, - сугубо римский. Обладала ли литературная традиция достаточной силой, чтобы одержать верх над все более драматично складывающейся реальностью? Допустим еще, что Сидоний Аполлинарий жил в вычитанном из книг, иллюзорном мире. Однако Клавдиан -совершенно другое дело. Чтобы писать о христианской империи, Евсевий Кесарийский (на Востоке), Амвросий Meдиoлaнcкий и Августин (на Западе) выработали подходящий язык, нашли нужные слова и образы, а поэзия продолжала оставаться в плену шаблонов и схем, унаследованных от Вергилия? На самом деле, при помощи истории литературы мы выходим на суть проблемы. Христианская империя, как новое понятие не проникло в латинский мир. Точнее, император, конечно, был христианином или, как говорил Амвросий Meдиoлaнcкий, он был «в церкви», поэтому епископ Meдиoлaнa почтил похороны Феодосия блестящим надгробным словом.
Однако при дворе император оставался наследником Августа. Таким образом, поэтические сюжеты никогда не были оторваны от окружающей действительности, они потому и продолжали существовать, что сохранялась (хотя бы частично), та реальность, которую они должны были охватывать.
Возвращаясь к Клавдиану, отметим, что, рассматривая его концепцию идеального императора, все-таки не стоит ограничиваться констатацией противостояния языческой и христианской партий при дворе. Конечно, эти две партии оппонировали друг другу по вопросам реальной политики. Но различались ли их концепции империи и императора? Подлинная демаркационная линия в этой сфере была географическая, и проходила она через середину Средиземноморья. Италийская языческая аристократия уже давно не претендовала, если она как таковая вообще когда-нибудь к этому стремилась, на то, чтобы делать из императора божество. И язычники, и христиане вполне могли найти общий язык и вместе остановиться на концепции, которая представляла императора достойным преемником Тра-яна и Марка Аврелия. Gentes сенаторского сословия, часто разделенные своим отношением к Христу, имели, тем не менее, общую культуру и общее состояние. Все они одинаково ревностно относились к своему престижу, и совершенно непонятно, на каком основании христианская часть римской аристократии могла бы желать падать на колени перед императором, обожествленным теперь уже по византийскому христианскому образцу.
Именно поэтому идеи Клавдиана так удачно вписываются в западную римскую традицию. Они соединяются вместе в панегирике на четвертый консулат Гонория в форме наставления, обращенного Феодосием к своему молодому сыну. С первых же слов подчеркивается исключительность римского императора, ибо он - правитель не такой, как другие; основой его власти является доблесть: «Если судьба, мой дорогой мальчик, тебя вознесет на парфянский трон, если в глубине далекого Востока ты будешь носить тиару, которую варвары почитают на челе Арсакидов, одного лишь столь грандиозного происхождения будет достаточно, и в изнеженной праздности, в которой ты будешь проводить свои дни, одна только твоя знать сможет тебя защитить; но император в Риме должен жить совсем по-другому : на доблести, а не на происхождении ему следует основывать свою власть»37. Благой император должен уметь властвовать самой высокой частью: «Тогда ты будешь держать весь мир под своим законом, когда ты сможешь править самим собой»38.
Принцип владения собой в стоическом смысле прилагается ко всем типам королевской власти. Греческая философия от Платона до неопифагорейцев учила различать царя и тирана. Но их определения были до некоторой степени сугубо абстрактными. Конечно, в латинском мире идеал соотносился с историческими прецедентами. Из этого следует особая важность проводимых сравнений, которые на первый взгляд кажутся сугубо литературными, а на деле соответствуют глубинной сущностной установке: прави-
тель является новым Траяном, новым Константином. Это соотносится и с употреблением императорских титулов, в которых воспроизводятся или реальные родственные связи, возникшие в результате усыновления, или мнимые. Септимий Север принял имя Пертинакса в год своего восшествия на престол. Константин связывался с Клавдием II Готским39. SHA свидетельствуют о престиже, которым пользовалось еще в конце IV в. имя Антонина40. Таким образом, император является не только воплощением определенной идеи, но и воспроизведением идеальной модели, взятой непосредственно из истории Рима. Бесспорно, это был способ утвердить преемственность власти над Римом чередой непрерывных возрождений.
Речь Феодосия, составленная Клавдианом, в основе опираясь на философские темы, представляет также литературный портрет благого императора в соответствии с традиционными римскими принципами. Правитель советует своему сыну вести себя как подобает гражданину и как подобает отцу41. Итог его деятельности подводится глаголом consulere, от которого произошли консулы42. Император всегда должен помнить, что он царствует не над восточными народами, а над римлянами, «которые давно управляют миром и которые не снесли ни заносчивости Тарквиния, ни господства Цезаря»43. Клавдиан устами Феодосия напоминает, что анналы воскрешают в памяти преступления плохих правителей и увековечивают славу Траяна, и мы вновь обнаруживаем обращение к теме, восходящей еще к Саллюстию и Цицерону44 . Речь заканчивается настоятельным призывом разделять с армией ее труды. Представленный Клавдианом портрет идеального императора состоит из традиционных римских черт. Правитель, соответствующий предложенному образу, обретет славу, любовь своих подданных и уважение врагов. Все зависит от него самого, от его энергии. И если он следует данной модели, разве важно, является он язычником или христианином? Клавдиан стремился вызвать у своих слушателей чувство римского патриотизма, гордости за свою принадлежность к великой традиции любви к свободе.
Таким образом, если Клавдиан является рупором, выразителем интересов определенной партии, то это не христианская партия, и не языческая, а партия западная, римская, латинская. И если в его видении империи присутствуют некоторые языческие элементы (например, когда он упоминает о помощи, оказанной богами Феодосию в его борьбе с тиранами45), то это делается вовсе не для того, чтобы выставлять напоказ свои пристрастия, рискуя оскорбить религиозные чувства Гонория и память об его отце. Скорее речь идет о некотором примере эпической архаизации, которая прекрасно сочетается с прокламируемым возвращением к истокам столь превозносимого им принципата. И дело здесь не только в литературных стереотипах и штампах: подражание древним было столь же необходимо при дворе в Равенне, как и при дворе в Версале, чтобы прославлять правителя, как нового Цезаря или Александра.
Клавдиан стал последним придворным поэтом Запада до Сидония Аполлинария. Его язык - это язык правящих кругов двора в Равенне в тот момент, когда, несмотря на переживаемые трудности, никто не думал, что Западная Римская империя находится в опасности. Более того, творчество Клавдиана свидетельствует, принимая во внимание в том числе его претензии к Константинополю, о желании вдохнуть новые силы в традицию собственно римскую, почерпнув их из славного римского прошлого. Влияние Клавдиана на последующих авторов было гораздо более сильным, чем можно ожидать от придворного поэта. Его цитирует Августин, читает Си-доний Аполлинарий, подражает Венанций Фортунат46. Клавдиан станет признанным учителем высокого слога и панегирического жанра для всех будущих веков - и для Ренессанса, и для барокко, и для классицизма.
Таково было наследие, которое IV в. отставлял V в. накануне великой бури. Наметившееся движение в сторону римской реакции, временами принимавшее явную антивизантийскую направленность, сыграет в будущем важную роль. Было бы, конечно, абсурдным видеть в нем причину распада имперской идеи, но было бы неменьшим абсурдом отрицать стойкость подобного стиля мышления и состояния умов в новых королевствах. Наметившиеся идеи прочно войдут в интеллектуальный багаж той части римской аристократии, италийской и провинциальной, которая примкнет к правителям романо-варварских королевств.
Примечания
1 См.: Stein E. Histoire du Bas-Empire. T. I: De l’Etat romain a l’Etat byzantin (284-476). P., 1959. P. 69.
2 Об этой теории см.: Cessi R. «Regnum» et «Imperium» in Italia. Contributo alla storia della constituzione politica d’Italia dalla caduta alla ricostituzione dell’Impero Romano d’Occidente. Bologne, 1919. P. 84-97; Straub J. Vom Herrscherideal in der Spatantike. Stuttgart, 1939. S. 114-121; 164-170; и др.
3 См.: Kaegi W.E. Byzantium and the decline of Rome. Princeton, 1968.
4 См.: Aug., De civitate Dei. V, 24.
5 См.: Dagron G. L’Empire romain d’Orient au IVe srncle et les traditions politiques de l’hellñnisme. Le tñmoignage de Thñmistios. Paris, 1967. (Travaux et Mñmoires du Centre de Recherches d’histoire et de civilization byzantines. Vol. III).
6 См.: Dagron G. Op. cit. P. 3.
7 См.: Marrou H.I. Saint Augustin et la fin de la culture antique. Р, 1958. P. 698.
8 См.: Jullian C. Vercingetorix. P., 1902. P. 40-44.
9 См.: Plin., Pan., 8, 2.
10 См.: Plin., Pan., 8, 1: «Itaque non in cubiculo, sed in templo, nec ante genialem torum, sed ante pulvinar lovis Optimi Maximi adoption peracta est».
11 См.: Plin., Pan., 11, 1-2.
12 См.: Plin., Pan., 1, 2-3.
13 См.: Plin., Pan., 22, 1; 23, 1.
14 См.: Plin., Pan., 15, 4 (военные доблести); 83-84 (семья); 82 (Домициан на своем корабле).
15 SHA, Gord., XXV, 4: «Miser esr imperator apud quem vera reticentur, qui cum ipse publice ambulare non posit, necesse est ut audiat et vel audita vel a plurimis roborata confirmet». SHA, Aur., XLIII, 4: «Imperator qui domi clauses est vera non novit. Cogitur
hoc tantum scire quod illi loquuntur, facit judices quos fieri non oportet, amovet a re publica quos debeat optinere».
16 Pan., Lat., III, 13, 5: «Neque enim pars ulla terrarium majestatis vestrae praesentia caret, etiam cum ipsi abesse videamini».
17 SHA, Maxim., XVII, 3: «...putabat autem quod si ille Romae fuisset nihil ausurus esset senatus».
18 Cm.: SHA, Max. Balb., II, 5.
19 Cm.: SHA, Aur., VIII, 5.
20 SHA, Gall., IV, 3.
21 SHA, Alb., I, 2.
22 Cm.: Straub J. Op. cit. S. 18-19.
23 Об образе идеального правителя у Аммиана Марцеллина cm.: Camus PM. Ammien Marcellin témoin des courants culturels et religieux а la fin du IVe siècle. P., 1967. P. 110-117; 239-251. Ср.: Taeger F. Charisma. Studien zur Geschichte des antiken Herrcherkultes. Bd. 2. Stuttgart, 1960. S. 638-647.
24 Cm.: Amm. Marc., XVI, 10.
25 Cm.: Amm. Marc., XIV, 10, 16.
26 Cm.: Amm. Marc., XV, 8, 21. Cm.: Fontaine J. Ammien Marcellin, historien romantique // Bulletin de l’Association G. Bude. Vol. 28. 1969. P. 417^35.
27 Cm.: Amm. Marc., XXX, 7.
28 Cm.: Amm. Marc., XXX, 9, 1: «.si reliqua temperasset, vixerat ut Trajanus et Marcus».
29 Cm.: Amm. Marc., XXX, 9, 1: «...oppidorum et limitum conditor tempestivus, militaris disciplinae censor eximius». XXX, 9, 1: «aestu Martii pulveris induratus».
30 Cm.: Amm. Marc., XXX, 9, 2: «Omni pudicitiae cultu domi castus et foris».
31 Cm.: Dilke O.A. Claudian. Poet of Declining Empire and Morale. Leeds, 1969; Schmidt P. Politik und Dichtung in der Panegyrik Claudians. Konstanz, 1976; Döpp S. Zeitgeschichten in Dichtungen Claudians. Wiesbaden, 1980.
32 Cameron A. Claudian. Poetry and Propaganda at the court of Honorius. Oxford,
1970.
33 Автор выдвигает несколько сомнительный, с нашей точки зрения, тезис, что языческая вера Клавдиана не была слишком сильной и глубокой, поскольку он не был готов стать мучеником за нее (См.: Cameron A. Op. cit. P. 214).
34 См.: Cameron A. Op. cit. P. 190.
35 Cm.: Duc T. Le “De raptu Proserpinae” de Claudien: réflexions sur une actualisation de la mythologie. Bern, 1994; Kellner T. Die Göttergestalten in Claudians “De raptu Proserpinae”: Polarität und Koinzidenz als anthropozentrische Dialektik mythologisch formulierter Weltvergewisserung. Stuttgart, 1997.
36 Cm.: Cameron A. Op. cit. P. 193.
37 Claud., IV cons. Hon., 214.
38 Claud., IV cons. Hon., 214: «.Tunc omnia jure tenebis, / Cum poteris rex esse
tui...».
39 Cm.: Stein E. Histoire du Bas-Empire. T. I: De l’Etat romain a l’Etat byzantin (284-476). P., 1959. P. 77.
40 Cm.: SHA, Get., II, 2.
41 См.: Claud., IV cons. Hon., 294: «Tu civem patremque geras».
42 См.: Claud., IV cons. Hon., 294-295: «Tu consule cunctis / non tibi». О связи consul/consulere см.: Cic., Rep., II, 31. Это повторяется в Aug., De civitate Dei. V, 12.
43 Claud., IV cons. Hon., 309: «Romani qui cuncta diu rexere regendi, / qui nec Tarquini fastus, nec jura tulere / Caesaris».
44 См.: Claud., IV cons. Hon., 311: «Annales veterum delicta loquentur; haerebunt maculae.».
45 Cm.: Claud., IV cons. Hon., 98-99: «Illi justitiam confirmavere triumphi; / praesentes docuere Deos...».
46 Создавая портрет Феодосия, Августин ссылается на свидетельства Клавдиана и его цитирует, несколько видоизменяя его слишком языческие пассажи (См.: Aug., De civitate Dei, V, 26). См.: Cameron A. Op. cit. P 191.
