CC BY
161
УДК 343(470)(091)
ОБЪЕКТИВНЫЕ ЭЛЕМЕНТЫ И ПРИЗНАКИ СОСТАВА ПРЕСТУПЛЕНИЯ В УГОЛОВНОМ ПРАВЕ ДРЕВНЕЙ РУСИ
© Георгиевский Э. В., Кравцов Р. В., 2013
В работе анализируются признаки, характеризующие объект и объективную сторону состава древнерусского преступления. Рассматриваются законодательные приемы, которые использует древнерусский законодатель при текстуальном оформлении уголовно-правовых норм.
Ключевые слова: Русская Правда; договоры Руси и Византии; мифологические оппозиции; объекты уголовно-правовой охраны.
Очевидно, что из всех элементов и признаков состава преступления наши далекие предки, главным образом и, прежде всего, воспринимали объективные элементы и признаки (характер и степень общественной опасности посягательства, вид и размер причиненного ущерба, способ его совершения) и субъекта (деятеля). Наименее понимаемой и видимой в нормах древнерусского уголовного законодательства была субъективная сторона преступления.
В первом договорно-правовом опыте древнерусского государства — договорах Руси и Византии объектами преступных посягательств выступали личность и собственность. Практически те же самые родовые объекты были характерны и для договоров русских городов с немецкими землями и городами.
По словам известного историка права Д. Я. Самоквасова, преступление по Русской Правде причиняло вред трем группам объектов — установленному порядку общежития, охраняемого законом; правам и свободам частного лица и государственной власти, требующей возмещения за восстановление всех нарушенных прав [1]. В эпоху грамот наместничьего управления, Псковской и Новгородской судных грамот к объектам охраны начинают добавляться интересы внешней безопасности государства, интересы государственной власти и службы, общественный порядок. Все эти объекты, может быть, не сразу и не явно просматриваются в нормах древнерусского уголовного законодательства, но игнорировать их нельзя. Собственно, такие объекты, как интересы княжеской административной и судебно-публичной власти, начинают формироваться уже в некоторых редакциях Русской Правды.
Всегда было достаточно непростой задачей для исследователей и четкое очерчивание круга объектов, уголовно-правовой охраной которых занималась православная церковь в Древней Руси. И тому были объективные причины. Русская православная церковь, помимо собственно конфессиональной деятельности, делила с государством функции управленческие, проникая в те частные и публичные сферы жизни древнерусского общества, которые пока еще по каким-либо причинам не стали сферой реформирования власти княжеской (светской). Собственно, одной из таких причин являлась неразвитость этой власти. И действительно, даже поверхностного взгляда на Древнейшую Правду (Правду Ярослава) как образец первого позитивного законодательного опыта светской власти хватает для того, чтобы сделать вывод о сравнительно узкой сфере уголовно-правового регулирования, слишком недостаточной для обеспечения охраны всех формирующихся в обществе и государстве отношений.
Одной из основных функций формирующейся государственной власти являлось «наследование» определенных властных функций у доклассовых органов власти (общины). При этом судебные функции родовых и семейных общин (верви, улицы, мира) также начинают переходить к государственной власти. Процесс этот не носит одномоментный характер, да и судебные функции передаются далеко не в полном объеме. Часть из них, касающиеся «нарушений наиболее опасных для общества и новой власти», передаются несколько раньше и именно княжеской власти. Другая часть — власти церковной и несколько позже.
Мы полагаем, что здесь нужно сделать одно очень важное уточнение. Деяния, которые не «оговаривались» нормами обычного права и, соответственно, не рассматривались как правонарушения, представляли собой религиозные посягательства с точки зрения христианства. Это были различные формы колдовства, языческих обрядов и др. Однако в круге уголовных правонарушений, предусматриваемых общиной, уже были деяния, посягающие на основы семьи и нравственности; более того, некоторые из них очень ярко иллюстрировали особенности национальной правовой системы и вообще были чужды византийскому законодательству, влияние которого на формирующееся древнерусское право в указанный период было несомненным. Это, например, негативные последствия для родителей в результате незамужества их дочери; умыкание невесты для языческого брака; оскорбление девушки отказом жениться на ней после состоявшегося сговора; драка без правил между женщинами или «по-женски»; покушение на самоубийство в результате насильственного брака; оскорбление чужой жены словом, мужчины остриганием бороды; случайное убийство гостя во время свадебного обряда и др. [2]
Собственно церковная юрисдикция в очень малой степени затронула те дела, которые принадлежали ведению князя (соприкосновение происходило лишь по делам о некоторых видах убийств; о некоторых формах оскорбления; ведении драки нечестными способами; повреждении бороды и усов; в некоторых делах о кражах), в большей степени церковь вторглась в права общины и семьи. Мы хотели бы отметить также, что община, делегируя часть своих юрисдикционных полномочий сначала князю, а затем церкви, не делает это окончательно и бесповоротно. Как показывает опыт исследования «крестьянского» правосудия, русская сельская община еще очень длительное время осуществляет совершенно специфическое, в том числе и уголовное, правосудие. С одной стороны, она как бы дублирует государственное уголовное право, а, с другой — заимствует у «опытной» уже в юрисдикционном смысле русской церкви часть деяний, которые в свое время общиной же преступлениями не признавались.
Традиционно к объектам уголовно-правовой охраны, входящим в юрисдикцию древнерусской православной церкви, отно-
сят церковную догму и церковные практики, основы семьи и нравственности.
Очевидно, что пределы подобной криминализации вполне объяснимы. Прежде всего, церковь заинтересована в охране собственных институтов. Однако их успешное функционирование возможно только на соответствующей (благодатной) почве. Этой почвой являются семья как первичная ячейка любого общества и государства и совершенно особый нравственный мир человека. Мы делаем существенное уточнение — древнерусского человека, который находился на несколько более низкой ступени нравственного развития, нежели представители Византийской империи. Греческие иерархи прекрасно понимали, что догматы православного христианства должны органически вживляться в души народа, а не прикрепляться силой меча. Именно поэтому церковь берет под особый жесткий контроль, осуществляемый с помощью средств и методов уголовного закона, четко выверенную сферу объектов охраны. По образному выражению Н. Л. Дювернуа, церковь приобретала юрисдикцию в тех отношениях гражданской жизни, в «которых основы лежат в началах религиозных» [3].
В этой связи мы рискнули бы предположить, что помимо указанных объектов в сферу охраны церкви входит и такой формирующийся объект, который условно можно было бы назвать «устои православно-патриархального быта». Именно этот объект впоследствии трансформируется и превращается в общественный порядок, до сих пор должным образом не определенный в современном уголовном праве.
Необходимо отметить и очень тесную связь самих указанных объектов. Религиозные постулаты образуют совершенно специфическую сферу духовного бытия человека, именуемую религиозной моралью. Семейные устои во многом также базируются на нравственных началах, независимо от того, какую природу, в конечном счете, имеют последние — религиозную или светскую. Именно поэтому, на наш взгляд, не всегда просто определить, какой именно объект повреждается в случае того или иного посягательства — семейные устои, нравственные императивы или устои общинного быта. С точки зрения современного уголовного права основным непосредственным объектом для всех трех групп посягательств следует признавать религиоз-
ные (христианско-православные) устои. Дополнительными непосредственными объектами будут выступать семья, нравственность либо «общинный» порядок. Именно через повреждение дополнительного непосредственного объекта вред в итоге причиняется основному непосредственному объекту. На наш взгляд, именно с таким расчетом и конструировались религиозные нормы в древнерусском законодательстве.
Особое место среди данных объектов занимают такие специальные потерпевшие, как женщина и новорожденный ребенок, практически «выпавшие» в указанный период из-под защиты светского уголовного законодательства. К. А. Неволин пишет по этому поводу следующее: «Женщины и дети, в случае обид, им нанесенных, если у них не было защитника из взрослых мужчин, могли иметь особенную нужду в защите суда справедливого, легко для них доступного. Таким был церковный суд, и, по крайней мере в XVII веке, между предметами, подлежащими его рассмотрению, были и жалобы женщин и детей на причиненные им обиды» [4]. А кроме того, нравственное воспитание подрастающего поколения также являлось особой прерогативой Русской православной церкви, чем обусловлено ее пристальное внимание к этой проблеме.
Специфика потерпевшего от преступления в древнерусском уголовном праве напрямую связана со спецификой субъекта преступления, так как во многих случаях это «взаимоперекликающиеся» фигуры. Особенно это было характерно для двусторонних древнерусских международно-правовых договоров. Так, например, именно по государственно-правовому положению выделяется пара — потерпевший и субъект преступления в статьях договоров Руси и Византии об убийстве [5].
Персонифицированность потерпевших от преступления, так же, впрочем, как и персо-нифицированность субъектов преступлений, в древнем праве является вполне естественной. Слишком четко еще проецируется в сознании древнего человека соотношение «свой — чужой». Древнерусскому человеку в восприятии «чужих» была свойственна определенная двойственность. «Осторожное и даже опасливое отношение к иноземцам, — пишет В. В. Долгов, — сочеталось в общественном сознании с готовностью к контактам, открытостью, отсутствием национальной замкнутости и высокомерия» [6].
Постепенно к этому соотношению начинает добавляться характеристика своего или чужого — не только кто он, но и какой. Так, например, древнерусская православная церковь берет под свою юрисдикцию как раз тех «чужих», кто не попал в орбиту охраны светским законодателем — эта специальная характеристика потерпевших обусловлена полом (женщины), возрастом (больные старики и дети), характером и степенью отверженности от общества (блаженные, нищие, калеки, странники и др.). Вместе с тем необходимо помнить и о том, что древнерусская православная церковь очень жестко относилась к представителям «чужой» веры. Именно по религиозному, а не по этническому признаку выстраивалась бытовая классификация чужаков. Отрицательное отношение к иноверцам подпитывалось формированием из них образа врага
[7]. Более того, хваление чужой веры, совместная еда и питье с иноверцами, а также совместное сожительство с ними однозначно древнерусской православной церковью рассматривались как преступление против веры.
Мы не совсем согласны с выводами о потерпевшем в Русской Правде, сделанными В. Е. Лоба и С. Н. Малаховым. По мнению ученых, ими могли быть только люди свободные — правоспособные и дееспособные физические лица. Рабы и холопы, по мнению исследователей, не могли быть потерпевшими от преступных посягательств
[8]. Мы считаем подобное утверждение слишком категоричным. Люди несвободные действительно вряд ли могли быть самостоятельными процессуальными фигурами или признаваться субъектами преступных посягательств, но в качестве потерпевших они предусматривались в той же Русской Правде. Смерды и холопы предусматривались в качестве потерпевших от убийства в статье двадцать шестой Краткой редакции Русской Правды. Да, жизнь этих потерпевших оценивалась всего в пять гривен, уплата которых, очевидно, осуществлялась владельцу, но они являлись именно потерпевшими и характеризовали, таким образом, объект преступного посягательства — жизнь, пусть и бесправного человека. Кроме того, Русская Правда охраняет и жизнь тех рабов, которые были приближены к князю — «роба-кормилица, например, или «дядька-воспитатель» («кормиличиц») [9]. Эта категория лиц, безусловно, правовой
защитой обладала, хотя и ограниченной. Как верно подмечает О. В. Рогова, правовое положение несвободных должно характеризоваться в тесной связи с правовым статусом тех лиц, кому они принадлежали, так как в юридическом смысле «все поступки несвободного рассматривались как действия, совершенные его господином» [10].
Нельзя, на наш взгляд, ни в коем случае сбрасывать со счетов и социально-политическую характеристику потерпевших. Древнерусскому уголовному праву было свойственно осуществлять общую оценку преступного деяния исходя именно из этого критерия. Достаточно вспомнить подробнейшую дифференциацию потерпевших от убийства и установления соответствующих штрафов в Правде Ярославичей. Собственно, согласно мнению Ч. Беккариа, такой прием в древнем праве не является чем-то из ряда вон выходящим [11].
Неопределенной является характеристика предмета посягательств на собственность, например, в древнерусских договорах с греками. «Украдет что-либо...», «возьмет что-нибудь, принадлежащее другому.» [12]. Такая неопределенность, а точнее сказать обобщенность, очевидно, вызвана тем, что более поднаторенные в законодательной технике греки просто экономили законодательное пространство договоров, не вдаваясь в перечисление многочисленных предметов посягательства, свойственных менее развитому древнерусскому праву.
А вот Русская Правда, наоборот, просто изобилует перечислением предметов посягательств. Сравнительно немного их только в Древнейшей Правде. И здесь нужно обратить внимание на то, что холопы действительно в ряде случаев могли выступать в качестве предмета посягательства против собственности и в договорах Руси и Византии, и в Русской Правде.
Как один из наиболее «видимых» элементов состава преступления, достаточно многогранно представлена в древнерусских законах объективная сторона преступления. Особенно это относится к способам совершения преступных деяний: убьет, ударит, ринет, утнет, возьмет, украдет, разнаме-нает, поимет, пошибает, умыкнет и т. д. В этих терминах достаточно ярко отражается практически вся палитра древнерусского разговорного языка. Кроме этого древнерусский законодатель уже пытается формулировать материальные составы с более или
менее четким указанием преступных последствий. Так, например, рука могла «усохнуть», нога «охрометь», муж мог оказаться «кровав», или на нем «синевы» будут, девица могла оказаться «растлена». Рана могла быть также «кровавой» или «синей», копье, щит либо доспехи «изломлены», борть «изодрана» [13].
В архаичном славянском праве, как в свое время отмечали В. В. Иванов и В. Н. Топоров, очень актуальным являлось выделение таких дополнительных признаков объективной стороны, как время, место и способ, которые могли выступать как смягчающими, так и отягчающими обстоятельствами. Так, например, существенное значение имело время совершения татьбы — день или ночь. Ночного татя дозволялось убить, что свидетельствует об использовании в праве общей системы двоичных противопоставлений, свойственной, в том числе, и архаической славянской мифологии [14]. Двоичные противопоставления или оппозиции были свойственны не только древнерусскому уголовному праву, но и, например, немецкому средневековому. В статье тридцать девятой книги второй «Саксонского Зерцала» подобное противопоставление дня и ночи выражалось в том, что ночного вора вешали, а дневному — отрубали голову. И нужно отметить, что вторая казнь была более быстрой, не такой болезненной и позорной [15].
Дом, двор, поле, лодка — это также оппозиции, характеризующие место совершения преступления, но уже выделяемые по внутренним или внешним признакам. Еще одна архаическая (мифологическая) оппозиция относится к способу совершения преступления — тайному или явному [16].
Бездействие как форма общественно опасного деяния было также известно древнерусскому уголовному законодательству, хотя и составляло, по нашему мнению, исключение. Более того, вред при этом носил не материальный или физический характер, а организационно-политический. А значит, и состав по особенностям конструкции объективной стороны являлся формальным, что лишний раз подтверждает тот факт, что в древнерусском уголовном законодательстве не все без исключения преступления должны были оставлять видимые физические или материальные следы.
Так, например, в Русской Правде к ответственности могла быть привлечена
вервь, в том случае, если на ее территории был обнаружен труп убитого, убийца был неизвестен, а вервь по каким-либо причинам отказывалась искать убийцу. В этом вопросе мы присоединяемся к точкам зрения В. Е. Лоба, С. Н. Малахова и И. В. Петрова, хотя и с некоторой оговоркой [17]. В Русской Правде были еще слишком сильны компромиссные начала между княжеской властью и общиной, а поэтому неотыскание преступника верви не ставилось ни в вину, ни в обиду. У нее существовало право выбора — искать или не искать преступника. «Право своей воли было слишком дорого для верви, — говорит А. Чебышев-Дмитриев, — чтобы княжеская власть могла так скоро отнять его. И подобное самоволие верви не было преступлением: платеж виры, татьбы и продажи не имел здесь собственно характера наказания, и поэтому платятся эти штрафы не «за обиду», не «за сором», — как это обыкновенно говорится в Правде при определении наказаний в собственном смысле» [18].
И если в Русской Правде данные нормы формулировались таким образом, что санкцией статьи являлось простое указание на необходимость уплаты дикой виры [19], то уже в Белозерской уставной грамоте в содержании подобной нормы появилось четкое указание на вину. «А учинится у них в городе душегубьство, а не доищутся душегубьца, ино вины четыре рубли заплатят...» [20]. Этот факт, конечно же, свидетельствует со всей однозначностью, что подобное бездействие для древнерусского общества и государственной власти начинает становиться преступным.
Помимо всего прочего, формальной конструкцией объективной стороны обладал также древнерусский самосуд. Будучи посягательством на судебно-публичную власть, самовольное осуществление соглашения с преступником причиняло вред основам судебно-публичной власти. О материальном вреде в этом случае, на наш взгляд, можно говорить лишь с определенной натяжкой. Он если и был, то выражался в виде упущенной выгоды.
Большое внимание в древнерусском уголовном законодательстве уделяется перечислению и градации орудий совершения преступления. В основном это относится к посягательствам на здоровье, телесную неприкосновенность, честь и достоинство личности. Так, во многом от того, каким предметом наносились повреждения или осу-
ществлялась угроза их применения или просто демонстрация, зависел уровень повреждаемости такого объекта, как честь и достоинство древнерусского человека. ^
1. Самоквасов Д. Я. Курс истории русского права. М., 1908. С. 401, 408.
2. См.: Щапов Я. Н. Очерки русской истории, источниковедения, археографии. М., 2004. С. 163.
3. Дювернуа Н. Источники права и суд в Древней России: Опыты по истории русского гражданского права. СПб., 2004. С. 58.
4. Неволин К. А. О пространстве церковного суда в России до Петра Великого. СПб., 1859. С. 346.
5. Необходимо заметить, что греки выделяли в качестве потенциальных потерпевших не только «христиан» — жителей Византийской империи, но и императорское чиновничество, специально выделяя их фразой в различных интерпретациях «люди цесарства нашего» (См.: Никольский С. Л. «Мужи цесарства нашего» в свете статьи 12 русско-византийского договора 944 года // Восточная Европа в древности и средневековье : X Чтения к 80-летию члена-корр. АН СССР Владимира Терентьевича Пашуто. Москва, 15—17 апр. 1998 г. М., 1998. С. 85).
6. Долгов В. В. Быт и нравы Древней Руси. М., 2007. С. 282.
7. Там же. С. 274.
8. Лоба В. Е., Малахов С. Н. Уголовное право древней Руси XI—XII вв. (по данным Русской Правды) : монография. Армавир, 2011. С. 64.
9. См.: Памятники русского права : в 8 вып. / под ред. С. В. Юшкова. М. : Госюриздат, 1952. Вып. 1: Памятники права Киевского государства. X—XII вв. С. 79.
10. Рогова О. В. Правовое положение несвободных по Русской Правде // Вектор науки ТГУ. 2011. № 2 (5). С. 87.
11. Беккариа Ч. О преступлениях и наказаниях. М., 1995. С. 89.
12. См.: Памятники русского права. Вып. 1. С. 12, 38.
13. Данный прием иллюстрации способов совершения преступлений и характеристики преступных последствий нами заимствован в работе В. Е. Лоба и С. Н. Малахова «Уголовное право Древней Руси XI—XII вв. (По материалам Русской Правды)».
14. Иванов В. В., Топоров В. Н. Древнее славянское право: архаичные мифопоэтические основы и источники в свете языка / / Формирование раннефеодальных славянских народностей. М., 1981. С. 17—18.
15. Хрестоматия памятников феодального государства и права стран Европы / под ред. В. М. Корецкого. М., 1961. С. 367.
16. Иванов В. В., Топоров В. Н. Указ. соч. С. 18.
17. Лоба В. Е., Малахов С. Н. Указ. соч. С. 65—66; Петров И. В. Государство и право древней Руси. С. 234.
18. Чебышев-Дмитриев А. О преступном действии по русскому допетровскому праву. Казань, 1862. С. 49.
19. См.: Памятники русского права. Вып. 1. С. 108.
20. Там же. С. 172.
Objective Elements and Features of the Corpus Delicti in the Criminal law of Ancient Russia
© Georgievsky E., Kravtsov R., 2013
In work the signs characterising object and the objective party of structure of an Old Russian crime are analyzed. Legislative receptions which are used by the Old Russian legislator at textual registration criminally-rules of law are considered.
Key words: Russian However; Contracts of Russia and Byzantium; mythological oppositions; objects crimi-nally-right protection.
