CC BY
165
ЛИТЕРАТУРОВЕДЕНИЕ
УДК 821.161.1
ОБЪЕКТИВНОЕ И СУБЪЕКТИВНОЕ НАЧАЛА В «ИСТОРИИ О ВЕЛИКОМ КНЯЗЕ МОСКОВСКОМ»:
ПОБЕГ АНДРЕЯ КУРБСКОГО
А.Н. Волга
В статье проводится анализ объективных фактов и субъективного восприятия событий, связанных с историей побега князя Андрея Курбского, на основании его произведения «История о Великом князе Московском». Субъективная точка зрения рассматривается как одна из форм проявления автобиографического начала в тексте.
Ключевые слова: Андрей Курбский, древнерусская литература, автобиографизм, объективное и субъективное в художественном произведении.
Изучение художественного произведения, в основе которого лежат воспоминания, вызывает определенные сложности, обусловленные личностным отношением автора к описываемым событиям. Тексты подобных произведений всегда полны неточностями, насыщены индивидуальным видением, случайными или умышленными искажениями исторического материала. А.В. Антюхов отмечает: «Зачастую от мемуариста требуют безукоризненной точности в интерпретации излагаемых им сведений. Но при этом далеко не всегда учитывается другой фактор - уже сама интерпретация фактов является одним из признаков оригинальности этих произведений, а субъективный взгляд на события определяет их эстетическую ценность» [1, 259-260]. Данная мысль представляется продуктивной, так как подобный подход позволяет разрешить давний спор о том, насколько правдивым был Андрей Курбский в своей главной инвективе Ивану IV - обвинении в изгнании из России: является ли это обвинение плодом вымысла писателя или имеет под собой реальную историческую основу?
В самых разных по функциональной направленности произведениях (от Посланий Ивану IV до «Предисловия к Новому Маргариту») используются близкие по смысловому наполнению или идентичные словесные конструкции, сообщающие об этом эпизоде жизни Курбского: «от земля Божиа туне тобою отогнан» [2, 16], «без правды изгнанному» [2, 68], «Во странстве пребывающе и во убожествЪ от твоего гонения» [2, 78]; «Изъгнанъну ми бывшу безъ правды от земли Божии, и въ странъстве пребывающу...» [2, 558] и т.д. Подобная повторяемость является общепризнанным показателем мотива - элемента художественной структуры, основной особенностью которого является его репродукция в тексте [4, 30-31]. Таким образом, можно утверждать, что «изгнание» является устойчивым мотивом в творчестве Курбского.
Исследование данного мотива представляется важным для изучения особенностей выражения автобиографического дискурса, под которым понимается «система разного рода высказываний автора о себе (автобиографическая информация, лично-памятные замечания и детали, жизнеописательные эпизоды и пр.)» [12, 8].
Многократное обращение к одному и тому же мотиву показывает, насколько важным было для князя Курбского высказать собственный взгляд на эту страницу биографии, а всю ответственность за произошедшее возложить на жестокого царя.
В «Истории о великом князе Московском», в части, повествующей о преподобном Феодорите, князь Курбский пишет: «.въ странстве будучи и долгимъ растояниемъ отлученны и тунЪ отогнанъ ото оные земли любимаго отечества моего» [2, 472]. Подобное педалирование слов об изгнании с родной земли не могло не стать объектом осмысления в многочисленных сочинениях, посвященных биографии книжника.
Одна из самых поэтических версий побега Курбского принадлежит перу Н.М. Карамзина, который не скрывал своей искренней симпатии к воеводе, называл князя юношей-вождем, прославившимся «славными ранами» [7, 155], мужественным и благоразумным воином, благодаря которому была одержана победа над войсками хана на реке Казанке.
Такой же симпатией и сочувствием пронизано и описание побега князя. Отъезд Курбского историк считает закономерной реакцией на беспочвенные обвинения в предательстве, бесконечные выговоры, угрозы и оскорбления, а основной причиной бегства автор «Истории государства Российского» называет поддержку Курбским одного из главных внутренних врагов царя - Алексея Адашева.
Н.М. Карамзин рисует трогательную картину прощания князя с женой, «великодушной» женщиной, которая отказывается от семейного счастья ради спасения жизни мужа. Курбский же предстает на страницах произведения трепетным и эмоциональным человеком [8, 62-63].
Почти дословно повторяется эпизод прощания в сочинении Н.Г. Устрялова, хотя побег обрастает новыми подробностями, абсолютно лишенными каких бы то ни было доказательств: «Мысль о позорной казни, после толиких заслуг ожесточила его. "Чего хочешь ты, - спросил он свою жену, - мертвым ли меня видеть пред собою или с живым расстаться на веки?" Выбор не мог быть сомнителен. "Не только видеть тебя мертвым, он и слышать о смерти твоей не желаю", - отвечала жена. С горькими слезами, облобызав супругу и десятилетнего сына, князь тайно перелез чрез стену крепостную.» [14, XV].
Версия побега как способа спасения была высказана и Ю. Бартошевичем. При этом подготовка к «отъезду», описанная историком, была далека от безоговорочных оправданий князя-беглеца. В свою очередь М.П. Пиотровский категорично утверждал, что бегство было спасением от жестокой расправы: «Князь уносил голову от плахи» [11, 21].
Абсолютно иной взгляд на побег Курбского высказал Н.Д. Иванишев. Им в русскую историческую науку впервые были введены сведения о переписке Курбского с королем Сигизмундом, гетманом Радзивиллом, литовским подканцле-ром Евстафием Воловичем, обещавшими князю свое расположение и поддержку, в том числе и материальную. Князь «действовал обдуманно, вел переговоры и только тогда решился изменить своему царю, когда плату за измену нашел для себя выгодною» [6, 155].
В сравнительно недавних исследованиях приводятся более точные данные о времени переписки (полтора года) и о «вознаграждении»: «В его кошельке нашли огромную по тем временам сумму денег в иностранной монете - 30 дукатов, 300 золотых, 500 серебряных талеров и всего 44 московских рубля. Курбский жаловался на то, что после побега его име-
Литературоведение
251
ния конфисковала казна. Значит, деньги получены были не от продажи земель. Курбский не увозил из Юрьева воеводскую казну. Об этом факте непременно упомянул бы Грозный. Остается предположить, что предательство Курбского было щедро оплачено, королевским золотом» [13, 296] Но есть и другая версия. А.И. Филюшкин считает, что «это были трофейные деньги, награбленные князем в ливонских городах во время юрьевского воеводства» [15, 12].
В любом случае побег Курбского и его последующая служба Сигизмунду, участие в военной операции против русских войск представляются историками как предательство родины. «Переход под знамена враждебной державы и служба во вражеской армии также являлась для россиян XVI в. несомненным предательством. И никакой эмиграцией с целью спасти собственной жизни его было нельзя оправдать» [15, 12] а многократное упоминание об изгнании необходимо, чтобы «оправдать задуманную измену» [13, 298].
В исторической литературе активно обсуждается еще одна деталь побега, которая, как считают исследователи, ставит под сомнение высокие моральные принципы Курбского - это оставленная в Юрьеве семья. В «Ливонской летописи» сообщается, что причина была объективная: жена «в его отсутствие родила сына» [10, 36], после чего хотела последовать за ним, но «московит не позволил <...>, однако отписал сыну все имения отца» [10, 36].
Последнее замечание представляется особенно важным. Как сообщает источник, Франц Ниенштедт получил эту информацию от слуги князя. А из этого следует, что в момент принятия решения Курбский не думал ни о том, что идет на предательство, ни о том, какими страшными могут быть последствия для его семьи.
В Посланиях Иван IV постоянно обращается к предательству Курбского. Причем обвинения, выдвигаемые царем, на первый взгляд, отличаются убедительностью. Иван IV называет своего бывшего приближенного одним из основных виновников войны: «К сему убо и литовская брань учинилася вашею измЪною и недоброхотствомъ и нерадЪниемъ безсовЪтнымъ»; считает, что, если Курбский сбежал, опасаясь участи Адашева и Сильвестра, то он имел «измЪнное умышление». Преступной называет царь и измену присяге «собацкимъ измЪннымъ обычаемъ преступивъ крестное целование» и.т.д.
Большую часть обвинений царя, в том числе и в государственной измене, Курбский полностью игнорирует и в Посланиях объясняет лишь то, почему нарушил клятву, данную на кресте: «для того, иже есмя принужденны были от тебя по неволе крестъ целовати, яко тамо есть у вас обычай, аще бы кто не присягнул, горчайшею смертию да умретъ» [2, 82]. Все остальные упреки царя князь Курбский оставляет без ответа: «сие отвещание оставляю явственнаго ради от тебЪ навЪту, или потвору» [2, 88], он не опровергает очевидного факта подготовки к побегу и тем самым соглашается с тем, что его переход на сторону врагов не был спонтанным и эмоциональным решением.
Отсутствие каких-либо объяснений по поводу измены родине объясняется жизненными установками князя и его политическими взглядами. Во всех своих сочинениях Андрей Курбский выступает как последовательный противник ограничений прав боярства. Историческая память князя обращена к традициям прошлого, к тем временам, когда дружинник имел право на отъезд, а «переход не считался изменою, не вменялся в преступление переменившему службу, он был законным правом боярина, как свободного человека» [5, 12]. Курбский относится к отъезду как к исконному праву дворянина. Тем более что, в соответствии с этим древним правом не он один сменил сюзерена, а с «дружиною». Н.Д. Иванишин перечисляет 20 фамилий «отъехавших» вместе с князем. В послании царю от 6 августа 1564 г. посол Афанас Нагорный пишет: «А отъехал де от тебя государя к королю князь Андрей Курбский, а с ним де отъехали многия люди» [6, 155].
С позиций князя Курбского, он не изменял ни родине, ни, тем более, православию, за торжество и чистоту которого боролся на протяжении всей своей жизни. Следовательно, «отъезд» Курбского - это деятельное выражение собственного отношения к изменяющемуся государственному устройству, связанному с усилением княжеской власти, начавшейся еще во времена Ивана III и окончательно завершившейся в период правления Ивана IV.
Очевидно, князь сначала не отдавал себе отчета в том, что могло ожидать семью изменника. И Послания, и «Повесть о великом князе Московском» появились позже, когда пришло осознание последствий совершенного. Курбский понял, что надо объяснить причину отъезда, поэтому и наполнил произведение описаниями страшных испытаний, выпавших, например, на долю Ивана Дорогобужского, приемного сына Ивана Петровича Челяднина, одного из политических противников Ивана IV: «усекнулъ - Иоанна, княжа Дорогобужского, <...> иже вкупЪ убиени суть со нарочитым юношею, стрыечным братом своимъ, с князем Феодоромъ Овчининымъ. <...> всеродне погубилъ и различными муками помучелъ, но и мЪста и села - бо зело много отчины имел - все пожег, самъ Ъздя с коромЪшники своими, елико где обрелись со женами и дЪтками их, ссущихъ от сосцовъ матерних, не пощадилъ» [2, 428]. Всего же Курбский сообщает об уничтожении 46 семей, хотя и отмечает: «ихже именъ невмЪсно писати широкости ради, бо околико тысячъ их» [2, 430]. Не случайно он так подробно останавливается на жестокости царя - это способ, призванный объяснить и оправдать причины побега.
Однако о своей семье в «Повести о князе Московском» Курбский не упоминает, хотя в «Предисловии к Новому Маргариту» он пишет: «Матерь ми и жену, и отрочка единаго, сына моего, в заточению затворенных, троскою поморил. Братию мою, единоколенных княжат ярославских, различними смертьми поморилъ, служащих ему вЪрне, имЪния мои и их разграбил» [2, 560], пишет он об этой личной трагедии и в посланиях Ивану IV.
Отсутствие упоминаний о семье в «Повести» вполне объяснимо творческими установками книжника. Он стремился разграничивать произведения публицистические и художественные, очевидно, предполагая, что у них разные задачи. Если в публицистике Курбский обвиняет царя, объясняет причины своего побега, стремится оправдать «отъезд» разными обстоятельствами, то в художественном произведении он сосредоточен на осмыслении собственной судьбы.
Доказательством того, что Курбский создает художественное произведение, является и использование им житийного топоса. Единственная фраза в тексте «Повести о великом князе Московском», содержащая упоминание о побеге, включает формулу «въ странстве будучи», восходящую к Житию Прокопия Устюжского [16, 327]. Она не только призвана подчеркнуть схожесть судеб князя-изгнанника и Св. Прокопия, показать, что, они близки в скитальчестве, но и подчеркнуть собственную праведность, убежденность в особой миссии, которую уготовил ему Бог.
Странствия представлялись в житийной литературе как своего рода подвижничество, и изгнание в сочинении Курбского выполняет подобную же роль. Собственные страдания, о которых так подробно рассказывает книжник, превращаются в муки во имя Бога. На это обратил внимание А.В. Каравашкин: «В каком-то смысле Курбский верит в особый пророческий дар, полученный им от Бога <...> Вполне недвусмысленно князь проводил аналогию между своим бегством из России и миссией тех, кто распространяет слово Божие» [9, 371]. Именно поэтому побег заменяется в творчестве
Курбского изгнанием, исторический факт уступает место факту художественному, объективное, в силу художественной специфики текста, заменяется субъективным.
In the article the analysis of objective facts and subjective perception of the events connected with the history of the escape of Prince Andrei Kurbsky, based on his work "History of the Great Prince of Moscow". Subjective point of view is regarded as one of the forms of existence of an autobiographical beginning in the text.
Keywords: Andrey Kurbsky, old Russian literature, autobiographist, objective and subjective in fiction.
Список литературы
1. Антюхов А.В. Русская мемуарно-автобиографическая литература XVIII в. (Генезис, жанрово-видовое многообразие, поэтика). Дис. ... докт. филол. наук. - Брянск, 2003. - 451 с.
2. Библиотека литературы Древней Руси / РАН. ИРЛИ; Под ред. Д.С. Лихачева, Л.А. Дмитриева, А.А. Алексеева, Н.В. Понырко. - СПб.: Наука, 2001. - Т. 11: XVI век. - 683 с.
3. Бартошевич Ю. Князь Курбский на Волыни // Исторический вестник. - СПб., 1881. - Т. 6. - С. 65-85.
4. Гаспаров Б.М. Литературные лейтмотивы: Очерки русской литературы ХХ века. - М.: Наука, Издательская фирма «Восточная литература», 1994. - 304 с.
5. Горский С. Жизнь и историческое значение князя Андрея Михайловича Курбского в Литве и на Волыни. - Т. 1. - Киев: Тип. З.К. Фальмера, 1849. - 509 с.
6. Иванишев Н.Д. Жизнь князя А.М. Курбского в Литве и на Волыни // Сочинения Н.Д. Иванишева / Под ред. А.В. Романова-Славатинского. - Киев, Университетская тип., 1876. - С. 155-200.
7. Карамзин Н.М. История государства Российского. - Т. VIII. - 6-е изд. - СПб.: Изд. А. Смирдина, 1852. - 318 с.
8. Карамзин Н.М. История государства Российского. - Т. IX. - 6-е изд. - СПб.: Изд. А. Смирдина, 1852. - 472 с.
9. Каравашкин А.В. Русская средневековая публицистика: Иван Пересветов, Иван Грозный, Андрей Курбский. -М.: Прометей, 2000. - 417 с.
10 Ниенштедт Франц. Ливонская летопись Франца Ниенштедта, бывшего рижского бургомистра и королевского бургграфа // Сб. материалов и статей по истории Прибалтийского края. - Том IV. - Рига: Тип. А.И. Липинского, 1883. -С. 7-124.
11. Пиотровский М.П. Князь Курбский. Историко-библиографические заметки по поводу последнего издания его «Сказаний» // Ученые записки имп. Казанского ун-та, 1873. - № VI. - С. 1-52.
12. Сарин Е.И. Автобиографический дискурс в литературе Древней Руси XI-XIII веков (жития, поучения, послания). Автореф. . канд. филол. наук. - Орел, 2014. - 23 с.
13. Скрынников Р. Г. Бегство Курбского // Прометей, М., 1977. Вып. 11. - С. 294 - 300.
14. Устрялов Н.Г. О жизни и сочинениях князя Курбского// Сказания князя Курбского. - 3-е изд. - СПб.: Тип. Им-пер. Академии наук, 1868. - С. I-XLIV.
15. Филюшкин А.И. Бегство Курбского: оценки источников и стереотипы историографии // Вестник Санкт-Петербургского университета, 2006. Сер. 2: История. Вып. 4. - С. 8 - 17.
16. Филюшкин А.И. Андрей Михайлович Курбский: Просопографическое исследование и герменевтический комментарий к посланиям Андрея Курбского Ивану Грозному. - СПБ, 2007.
Об авторе
Волга А.Н.- аспирант кафедры русской и зарубежной литературы, журналистики Брянского государственного университета имени академика И.Г. Петровского.
УДК 821.161.1
О БЛИЗОСТИ МОТИВОВ «СКАЗАНИЯ О НИКОЛЕ НОВОСИЛЬСКОМ ДОБРОМ», ПРОЛОЖНОГО ЖИТИЯ НИКОЛЫ ЧУДОТВОРЦА И КИЕВСКОГО СПИСКА ЖИТИЯ НИКОЛЫ XIX В.1
М.А. Комова
В статье исследуется «Сказание о Николе Новосильском». Автор впервые сравнивает мотивы в трех средневековых текстах. По мнению автора, ряд киевских и местных текстов послужили моделью исследуемому тексту. Ключевые слова: сказание, повесть, средневековый текст, икона, иконография.
Местное предание о древнем происхождении иконы Николы Новосильского (с поздним дополнительным наименованием «Добрый») следует сопоставить с киевской легендой XI в., позднее вошедшей в состав Четий Миней и проложно-го жития Николы Чудотворца как «Чудо святого Николы о половчине, створившееся в граде Киеве» [5]. С текстом Пролога XVII в., с состав которого под 9 (21) мая входил рассказ о чуде с половцем, в Духовом монастыре были хорошо знакомы. Так в 1663 г. в обитель в виде царского дара были вложены икона святителя Николая (в дальнейшем «Николы Но-восильского») и одна из старопечатных книг с текстом Жития чудотворца Николы (том «Пролога» за март, апрель и май с дарственной подписью внизу каждого листа: «Государь Царь и Великий Князь Алексей Михайлович, Всея Великая и Малая и Белая России Самодержец, пожаловал сию книгу в Новосильский уезд, в Духов монастырь, в церковь Живона-чальной Троицы, лету 7171 (от Р.Х. 1663 г.) августа в 8 день, подписал приказу Большого Дворца Подьячий Исидор Скворцов») и сохранялась в монастырском книжном собрании в XVIII-XIX вв.[1]. В основе фабулы одного из проложных
1 Статья подготовлена при поддержке Российского гуманитарного научного фонда (проект 15-04-00437/15).
