CC BY
404
А. И. Филюшкин БЕГСТВО КУРБСКОГО:
ОЦЕНКИ ИСТОЧНИКОВ И СТЕРЕОТИПЫ ИСТОРИОГРАФИИ
Курбский бежал из России 30 апреля 1564 г. На страницах своих поздних сочинений он пытался представить свое бегство как вынужденное, вызванное многочисленными гонениями и притеснениями. Мнения ученых разделились. Одни оправдывали поступок беглого князя и общий пафос сторонников данной точки зрения можно передать словами М.П. Пиотровского: Курбский «уносил голову от плахи, а вовсе не продавал высокой ценою свою измену»1. Другие же исследователи подчеркивали, что особых причин жаловаться на репрессии и гонения в свой адрес у Курбского не было вплоть до его эмиграции. Зато есть факты, свидетельствующие о нелегальных связях князя с литовскими панами, установленных задолго до бегства. Курбский получал за шпионаж денежные выплаты, а после эмиграции и земельные пожалования от короля Сигизмунда. Общую идею сторонников данной точки зрения можно выразить словами Н.Д. Иванишева: «Курбский явился к королю польскому не как беглец, преследуемый страхом... напротив, он действовал обдуманно, вел переговоры и только тогда решился изменить своему царю, когда плату за измену нашел для себя выгодною»2.
Для выяснения причин и обстоятельств бегства Курбского обратимся к источникам. В апреле 1563 г. он оказался назначен воеводой в Юрьев Ливонский. Этот факт биографии князя исследователями оценивался по-разному. Некоторые из них считали, что данное назначение было проявлением опалы, по аналогии с А.Ф. Адашевым, тоже в свое время «сосланным» в Юрьев3. При этом в качестве доказательства нередко приводятся слова другого беглеца - Т. Тетерина, адресованные юрьевскому наместнику М.Я. Морозову: «А и твое, господине, чесное юрьевское наместничество ни лутчи моего Тимохина чернечества»4. В характеристике этой должности как «чернечества Тетерина» (т.е. насильственного заточения - Тетерин был силой пострижен в монахи) видят свидетельство того, что назначение на нее расценивали как опалу.
Однако представляется более справедливой точка зрения А.Н. Ясинского, который обращает внимание на высказывание царя: Иван IV утверждал, что если б Курбский подвергся опале, то он «в таком бы еси в далеком граде нашем (Юрьеве. - А.Ф.) не был, и утекания было тебе сотворити невозможно, коли бы мы тебе в том не верили. И мы, тебе веря, в ту свою вотчину послали... «5. А.Н. Ясинский подчеркивал, что, являясь юрьевским наместником, Курбский фактически оказывался правителем всей завоеванной территории Ливонии с достаточно широкими полномочиями (вплоть до права ведения переговоров со Швецией)6. Назначение на такую должность вряд ли можно расценивать как проявление опалы.
В то же время есть свидетельства, что князь чувствовал себя в Юрьеве неуютно. Р.Г. Скрынников указывал, что уже через несколько месяцев после прибытия в город Курбский обратился с письмом к монахам Псково-Печерского монастыря, в котором
О А.И. Филюшкин, 2007
писал: «И многажды много вам челом быо, помолитеся о мне окаянном, понеже паки напасти и беды от Вавилона на нас кипети многи начинают»7. За аллегорическим образом Вавилона, по словам ученого, скрывалась царская власть, от нее боярин ждал напасти и беды.
Были ли основания для подобных ожиданий? Видимо, да. И. Ауэрбах указала на неудачи, которые князь претерпел на дипломатическом поприще в роли юрьевского наместника. Зимой 1563 г. Курбский был должен по поручению царя добиться принятия ливонским дворянством привилегии, разработанной в Москве. По ней Россия не вмешивалась в религиозные дела, в ливонское судопроизводство, русские купцы могли беспрепятственно провозить товары через Ливонию, а рижские получали право беспошлинной торговли во всем Русском государстве. Однако Курбский не справился с порученной миссией. Переговоры не удались. Привилегия распространения не получила. По И. Ауэрбах, это-то и могло вызвать если не сам царский гнев, то уж наверняка тревожное ожидание боярином вспышки этого гнева и опалы.
И. Ауэрбах предполагает и возможность возникновения принципиальных разногласий между Курбским и Иваном IV относительно модели присоединения Ливонии. По ее мнению, князь был склонен к более мягкой политике, а царь требовал быстрого насильственного подчинения страны8. Эта точка зрения была поддержана А.Л. Хорош-кевич. Она считает, что причиной гнева царя могло быть тайное пролитие князем слез «над судьбой погибшего Ливонского ордена»9. Б.Н. Флоря предложил искать мотивы поступка князя в духовной сфере. Он считал, что причиной беспокойства князя, переросшего в бегство с целью спасения собственной жизни, было опасение в обвинениях в связях с еретиком, старцем Артемием, со стороны иосифлян10.
Было ли решение Курбского об эмиграции спонтанным или же он и до апреля 1564 г. имел связи с представителями Великого княжества Литовского? Б.Н. Флоря и Р.Г. Скрынников обратили внимание на письмо короля Сигизмунда II Августа к литовской раде от 13 января 1563 г. В нем монарх благодарил витебского воеводу М.Ю. Рад-зивилла «за старания в отношении Курбского» и дозволял переслать королевское послание русским боярам, Курбскому или Мстиславскому. Н.Д. Иванишев указывал, что незадолго до бегства в начале 1564 г. Курбский получил из Литвы два письма (от Сигизмунда II и от М. Радзивилла и Е. Воловича), гарантирующих беглецу поддержку, теплый прием и оплату перехода на сторону Литвы.
Данные послания не сохранились, но упоминаются в документах 1590-х годов, касающихся тяжбы за волынские имения князя11. В привилее Сигизмунда на Ковельское имение также сказано, что боярин выехал «з волею и ведомостью нашою господарскою и за кглейты (опасные грамоты. -- А.Ф.) нашим ку службам в подданство нашо господар-ское приехал»12. В завещании Курбского от 24 апреля 1583 г. говорилось, что в 1564 г. ему было обещано за эмиграцию богатое содержание: он «за упевненем и кглейтом его кролевское милости, также за присягою их милости панов рад, се зде до панства его кро-левское милости приехал...»13
Современники приписывали заслугу переманивания Курбского на службу Сигиз-мунду М.Ю. Радзивиллу. Автор поэтического трактата о свободе Андрей Волан воспел подвиг Радзивилла в следующих словах: «Выдающегося добродетелью и поступками мужа, которому Московия не имеет равного, Андрея Ярославского, твоим прозорливым советом вызванного и у жестокого тирана отнятого, наиславнейшего врага ты королю своему в подданство привел»14. Создатель «НасЫНаБ» Ян Радаван называл «сманива-ние» Курбского «подвигом Радзивилла».
Правда, как справедливо заметил А. Каппелер, мы можем только до’гадываться, с помощью каких слов Радзивилл склонил Курбского к измене. В «Радвилиаде» рассказ о переговорах с Курбским отражает реалии не 1564 г., а 1580-х годов. Диалоги героев явно выдуманы. Согласно Радавану, Радзивилл послал Курбскому письмо следующего содержания: «Славный москвич, почему ты не перестанешь побуждать среди московитов активности и неоправданные надежды? И сам, узнав поражение, все-таки прислушиваешься к надеждам своих? Ты видел тысячи убитых юношей и поля, окрашенные кровью... Волна опять выбросила тебя из моря в ненадежные войны после того, как ты кружился в смертельном вихре. После удачной войны ты в триумфальной короне покажешь себя народу, а принадлежит ли она тебе, если ты испортишь дело, и вырвет ли она тебя у мрачной смерти? Не знаешь ли ты нравы этого тирана? Если народ тебя уважает, тот тебя ненавидит... Слишком счастливых (ты сам это знаешь) короли боятся... Ты уже давно знаешь нашу мощь, теперь тебя зовут принять право дружбы. Ты сам знаешь, что тебя не сдержат ожидаемые порядки бешеного тирана. Дикий князь уже назначил того, которого он долго кормил, для известных алтарей» (пер. А. Каппелера). Немецкий ученый правильно указал, что подобные мотивации характерны для 1580-х годов, для польской пропагандистской литературы времени блистательных побед Стефана Батория. Весной 1564 г., после падения Полоцка и выхода русской кавалерии на виленский тракт, они звучали бы странно.15
Так или иначе можно считать доказанным факт переговоров князя с представителями враждебной державы, причем переговоров, которые длились не один месяц. Их содержание пока точно неизвестно, но, видимо, речь в любом случае шла о цене измены. И только после достижения каких-то договоренностей воевода бежал за границу. Здесь принципиальным является вопрос: Курбский вел переговоры только о цене своего отъезда или же оказывал литовской стороне еще какие-то услуги, например шпионского характера?
В принципе практика склонения к отъезду16 представителей знати соседних стран в XVI в. была распространена довольно широко. Подобная модель отношения со знатью иноэтничных государств уходит корнями в удельную эпоху. Русский государь воспринимал аристократов соседних стран как потенциальных отъездчиков. Возможно, это было связано с тем, что еще в Золотой Орде существовали некие «ордынцы и делюи», которые являлись служебниками русских князей17. В XV-XVI вв. русским послам давались инструкции вербовать среди представителей знати соседних государств своих сторонников, склонять их к отъезду, в Московию. А не поедут - пусть сотрудничают с Россией, составляют «русскую партию» влияния при иноземном дворе, а государь будет их за это «жаловать». Уже в 1474 г. посол в Крым Н.В. Беклемишев имел задание -брать с отдельных мурз клятвы верности («шерти») Ивану III, отдельные от общекрымской шерти, к которой надлежало склонять хана18. Формуляр этих грамот, видимо, совпадал с «отъездными грамотами» удельной эпохи. В 1519 г. комплекс таких грамот был отправлен турецкой знати, ко двору султана19.
С 1484 г. в наказах русским послам в Крым появляются пространные списки татар, которым от имени русского государя приказывается «беречь нашего дела», «добро чинить», «добра нашего смотреть», «чинить дружбу», «а мы бы тебя своим жалованьем находили»20. Русским дипломатам поручалось составлять специальные списки лиц, пригодных для вербовки21. Царевичей-Гиреевичей и членов ханской семьи склоняли ходатайствовать перед правителем Крыма о мире, отпуске послов, возврате пленных и т.д. Менее знатные аристократы и представители служилой знати, которые соглашались
получать жалованье из Москвы, считались «слугами» и «холопами» великого князя, принятыми на «Государеву службу» и делающими «Государево дело». Для них применялась формула: «яз, холоп ваш, как правою рукою государя нашего вольного человека цареву величеству служу, и левою рукою тебе, государю, послужився» или «правым плечом своему государю быть, а левым тебе служу»22.
При налаживании в XVI в. отношений с Турцией русские дипломаты пытались вести такую же политику в отношении османской знати. Сам факт обращения турецких наместников (азовского и кафинского) к московскому великому князю даже по мелким вопросам трактовался как проявление желания служить Василию III или Ивану IV23. Аналогичная политика велась и в отношении литовской знати, что особенно рельефно проявилось в период польских бескоролевий 1570-х годов. В грамотах к шляхте Грозный настаивал, что паны лишь могут обрести счастье только на службе русскому государю24.
С привезенным 8 сентября 1560 г. в Москву пленным, бывшим магистром Ордена
В. Фюрстенбергом, обращались как с удельным князем: он получил на Москве особый двор и считался не внешним врагом, а своим «служебником», временно находящимся «в опале» у государя. О снятии этой опалы 6 декабря 1560 г. ритуально ходатайствовал («бил челом») брат Грозного - князь Юрий Васильевич: «И царь и великий князь для брата своего князя Юрия Васильевича маистра ливонского пожаловал, того же месяца декабря в 9 день веле ему быти на дворе и очи свои видети ему дал и опалу свою ему отдал, и того дни у него ел»25.
В июне 1561 г. экс-магистр и Дерптский епископ Гартман были пожалованы вотчиной - г. Любимом с волостьми26. И Фюрстенберг, и Гартман оказались в России насильно, но к ним применялась модель отношений, будто бы они были «отъездчиками», добровольно поступившими на службу Ивану IV. Вступление во владение Ливонией датского принца Магнуса на Руси также расценивали как его отъезд к Ивану IV: «Того же лета король Арцымагнус на государево имя выехал из Датские земли»27.
Интересно, что данная политика Москвы была в большей степени односторонней. Крым и Турция абсолютно не интересовались русской знатью и не делали никаких попыток переманить ее на службу. Перебежчиков принимали, шпионов подкупали, но смотрели на них утилитарно. Ни татары, ни османы не предпринимали никаких целенаправленных действий по организации отъезда русских аристократов.
Великое княжество Литовское занимало иную позицию. Здесь отъездчиков приветствовали. Как отмечено И. Ауэрбах, в Литве перебежчики классифицировались по своим заслугам и рангу, который они имели на родине, и получали за побег земельные пожалования, владение которыми было сопряжено со службой в литовской армии28. Шляхта пыталась подбивать русскую знать на отъезд. Наиболее известен эпизод 1567 г., когда паны начали засылать в Россию адресованные важнейшим боярам грамоты с приглашением к переходу на сторону Великого княжества Литовского. Они рассчитывали склонить московских вельмож если не к бунту, то хотя бы к эмиграции. Известны послания с подобными призывами, адресованные И.П. Федорову, М.И. Воротынскому, а также руководителям земщины - И.Д. Вельскому и И.Ф. Мстиславскому29.
Возможно, что переговоры с Курбским, начавшиеся в январе 1563 г., были связаны как раз с попыткой склонить кого-нибудь из бояр к отъезду в Литву. Вопрос о том, по чьей инициативе начались эти переговоры - литовских панов или Курбского, - остается без ответа. В вышеупомянутом письме Сигизмунда говорится о неком «начинании»
И
князя-изменника. Если доверять этому сообщению, инициатором тайных контактов с Великим княжеством Литовским был сам Курбский.
Думается, что квалифицировать действия князя с помощью категории отъезда неправомерно. Сам Курбский никогда не акцентировал внимание на то, что он воспользовался правом отъезда. Он говорил о вынужденном бегстве от казни, от царской опалы, но не писал, что в основе его побега лежала приверженность старинной боярской привилегии выбирать себе господина по своему усмотрению. На сходство поступка Курбского с данной привилегией указывает только слово, которым современники определяли его уход в Литву: «отъехал». Но для самого князя реализация права отъезда явно была не первостепенной. Главным для него было отстаивание принципа «права на жизнь», бегства от казни вместо того, чтобы ее смиренно принять. Отождествление этого принципа с правом отъезда является искусственным.
Скудные источники не позволяют более определенно говорить о характере действий князя. Р.Г. Скрынников прямо обвинял его в шпионаже: Курбский, якобы, передавал в Литву сведения о передвижении русской армии. Ученый связывал поражение российских войск в битве 25 января 1564 г. под Улой с «утечкой» информации30. Однако в текстах, имеющихся в нашем распоряжении, никаких подтверждений данной гипотезе не содержится.
По Р.Г. Скрынникову, кроме предательских сношений с литовцами, «измена Курбского [...] заключалась в том, что он, состоя в родстве с удельным князем Владимиром Андреевичем Старицким, обсуждал вместе с другими членами Боярской думы проект низложения Ивана IV и передачи трона князю Владимиру»31. Нам представляется, что роль Курбского в заговорах, связанных с фигурой Старицкого, Р.Г Скрынниковым преувеличена. Она основана на поздних обвинениях, возводимых царем на беглого боярина в посланиях царя и посольских книгах. Вряд ли можно говорить и о планах Боярской думы заменить Ивана IV на Владимира Андреевича.
Боярской русской «партией мира», не желавшей эскалации Ливонской войны, со Старицким связывались надежды повлиять на царя в данном вопросе. Вельможи просили Старицкого «печаловаться» Государю о «мире и тишине». Но этим, собственно, оппозиционность Владимира Андреевича и его сторонников исчерпывалась. Нет никаких оснований говорить о реальных боярских планах свержения Грозного.
В качестве доказательства выполнения Курбским заданий литовской разведки Р.Г. Скрынников обратил внимание на опубликованное Г.З. Кунцевичем свидетельство Литовской метрики о выезде князя. Когда последний пересек границу, обнаружилось, что он обладает огромной суммой денег неизвестного происхождения: 300 золотых, 30 дукатов, 500 немецких талеров и всего 44 (!) московских рубля. Происхождение денег неизвестно, но показательно, что они практически все в «иностранной валюте», что позволяет предположить - за измену боярин получил не только земельные, но и денежные пожалования32. Однако ничто не мешает и другому предположению: это были трофейные деньги, награбленные князем в ливонских городах во время юрьевского воеводства.
Обратимся к свидетельствам современников: в чем именно, по их мнению, состояло предательство князя. Наиболее аутентичным по времени появления текстом является документ архива Рижского магистрата 1564 г. В нем говорится о гневе царя на Курбского33, но неясно, насколько данное свидетельство достоверно отражает реальные обстоятельства побега или это слух, запущенный самим же Курбским.
Русские документы содержат описания, в чем именно, якобы, заключалась измена князя. В наказе послу в Литву Е.И. Благого от января 1580 г. приказывалось при встре-
че с Курбским, Тетериным, Заболоцким много речей «не плодить», а говорить: «Ты забыл Бога и православное хрестьянство и государя и свою душу и свое прирожение и свою землю, преступив крестное целование, изменил»34. Та же формула повторена в наказе Г.А. Нащокину от апреля 1580 г., только к ней надо было добавить: «...И с тобою, злодеем, чего добра говорити»35. В наказе О.М. Пушкину от апреля 1581 г. князя надлежало обвинять в измене, участии в заговоре против Ивана IV в пользу Владимира Ста-рицкого, нападениях на русские земли, «а много речей не плодити, бранью ли чем отго-вариватися, да пойти прочь».
В наказе посольству Д.П. Елецкого в августе 1582 г. были повторены инструкции, что следует говорить при встрече с Курбским. На этот раз в них звучали и новые ноты: «Ты забыл Бога и государя и свою душу и свое прирожение и свое отечество и стал еси на православную землю, и с тобою с изменником чего добра говоритися? И взмолвит Курбъской: Яз поехал от неволи, что Государь хотел меня убити. И им говорити: Государь еще твоей измены сыскивал, а не казнити было тебя, как ты с Владимиром Андреевичем под Государем государства подыскивал. И хотел еси на государстве видети князя Владимира Андреевича мимо его, Государя, и государьских детей. И ты изменил не от неволи, своею волею, ещо на Москве не хотел Государю добра, да и землю Государеву воевал еси и, изменивши, грамоту ко Государю невежливо написал еси»36.
Таким образом, в глазах современников предателем Курбского сделал не только его побег, но сопровождавшие его действия. Если в обвинениях в участии в заговоре в пользу В.А. Старицкого и «нехотении добра» царю еще можно усомниться, то другие поступки Курбского, несомненно им совершенные, противоречили системе ценностей московского общества XVI в., связанной с понятиями «верность» и «измена». Нарушение клятвы верности господину, приносимой на кресте (крестоцелования), с момента принятия Русью христианства автоматически означало отречение от православия и по-губление души: «если же преступит кто, то и здесь, на земле, примет казнь и в будущем веке казнь вечную»37. Отъезд на службу Сигизмунду означал отречение от своего статуса русского князя, от памяти предков, от принадлежности Русской земле. Как мы видим из посольских наказов, именно в этом и обвинялся Курбский.
Переход под знамена враждебной державы и служба во вражеской армии также являлись для россиян XVI в. несомненным предательством. И никакой эмиграцией с целью спасения собственной жизни его было нельзя оправдать - в конце концов далеко не все московские перебежчики в Литву обращали свое оружие против бывшей Родины. Курбский и сам это понимал. Поэтому он в своих сочинениях никогда не акцентировал внимание на личной доблести в составе королевской армии. Он если и говорил об этом, то вскользь, восхваляя оружие Речи Посполитой, но не выпячивая собственное геройство.
Знал ли Иван Грозный об эмигрантских намерениях Курбского? Ничто на это не указывает. Бегство князя оказалось полной неожиданностью для властей, хотя какая-то напряженность между юрьевским наместником и царем возникла еще до побега. В ливонской хронике Ниенштедта приводится свидетельство, что поводом к Государеву гне-. ву послужили контакты князя с графом фон Арцем, наместником шведского герцога Иоганна III в Ливонии. Арц обещал Курбскому сдать ему замок Гельмет, но был арестован своими за измену. Русское войско под стенами замка встретили огнем. Этот эпизод, якобы, и послужил для Ивана IV основанием подозревать юрьевского наместника в двойной игре38. Поверить Ниенштедту мешает то, что сам князь на данный сюжет как повод к несправедливой опале никогда не ссылался.
Видимо, какая-то опала Курбскому, действительно, могла грозить.' В своем первом послании князю царь отмечал, что князь изменил «единаго ради малаго слова гневна»39. Значит, оно все же прозвучало! В 1565 г. Грозный утверждал: «...Учал Государю нашему Курбский делати изменные дела, и государь был хотел его наказати, и он, узнав свои изменные дела, и Государю нашему изменил»40. В беседе с литовским послом Ф. Воропаем Грозный клялся «царским словом», что он не собирался казнить боярина, а хотел лишь убавить ему почестей и отобрать у него «места» (вотчины или должности? - А.Ф.). Позже царь сочинит развернутую концепцию «измен».Курбского, отраженную как в дипломатических документах 1570—1580-х годов, так и в переписке Государя с беглым боярином. Однако это будет сделано задним числом. В 1564 г. если князю что-то и грозило, то лишь «малое слово гневно».
Каковы были обстоятельства побега? Н.Г. Устряловым, считавшим, что «на Курбском лежала опала, предвестница казни»41, опубликована легенда, описывающая их следующим образом: «В таже лета (1564 г. - А.Ф.) во граде Юрьеве Ливонском быша воеводы князь Андрей Михайлович Курбский да зять его Михайло Федорович Прозоровский. Князь же Андрей, уведав на себя царский гнев и не дождався присылки по себя, убояся ярости цареви. Помянув же прежния свои службы и ожесточися. Рече же супружнице своей сице: “Чесо ты, жено! Хочеши: пред собою ли мертвым мя видети, или за очи жива мя слышати!” Она же к нему рече: “Яко не точию тя мертва хощу видети, но ниже слы-шати о смерти твоей, господина моего, желаю!” Князь же Андрей проелезився, и, целова ю и сына своего деятолетна суща, и прощение сотворив с ними, и чрез стену града Юрьева, в нем же бысть воеводою, прелезе; ключи же врат градных поверже в кладезь. Некто же верный раб его, именем Васька, по реклому Шибанов, приготовя князю своему кони оседланы вне града, и на них седоша, и к литовскому рубежу отъехаша и в Литву при-идоша»42.
Однако обстоятельства бегства были не столь драматичны. Курбский выехал 30 апреля 1564 г. с тремя лошадьми и 12 сумками с добром43. По Ниенштедту, он бросил беременную жену44. Путь князя лежал через замок Гельмет. Там он должен был взять проводника до Вольмара, в котором его ждали посланцы Сигизмунда. Тут боярина постигло первое возмездие за его поступок. Гельметцы арестовали изменника, ограбили его и как пленника повезли в замок Армус. Там местные дворяне довершили дело: содрали с него лисью шапку, отобрали лошадей. В Вольмар Курбский прибыл оборванный до нитки. Позже он судился с обидчиками, но вернул лишь некоторую часть похищенного45.
И. Ауэрбах видит причину столь неласкового приема, кроме непосвященности гельметцев в планы князя, в том, что, благодаря его эмиграции, королю Сигизмунду II стал известен факт тайных переговоров Риги с российскими правящими кругами. Выдачу князем данной информации она считала своеобразной платой, доказывающей лояльность перебежчика. Донос Курбского вызвал у правителей Великого княжества Литовского подозрение в готовящейся измене рижан. А новоиспеченный эмигрант оказался волей-неволей вовлечен в разбирательства по данному вопросу. Выяснилось, что переговоры велись не с официальными властями Риги, а с «отдельными именитыми горожанами». От князя требовали выдать их имена. Конец этой истории нам неизвестен. Но, видимо, Курбскому как-то удалось доказать собственную благонадежность своему новому господину, королю Сигизмунду46.
В предисловии к «Новому Маргариту» Курбский заявил, что его бегство было вызвано гонениями со стороны Ивана Грозного и фактически оказалось изгнанием: «Из-гнанну ми бывшу без правды от земли Божии и в странстве пребывающу... И мне же
нещасливому что въздал? Матерь ми, у-жену, и отрочка единаго сына моего, в заточению затворенных, троскою (горестью (польск.) - А.Ф.) поморил; братию мою единоколенных княжат Ярославских, различными смертьми поморил, служащих ему верне, имения мои и их разграбил, и над то все горчайшего: от любимаго отечества изгнал, от дру-гов прелюбезных разлучил!»47
Однако описанные князем гонения произошли после его эмиграции и были во многом ей же и спровоцированы. Необходимо подчеркнуть, что бегство за границу не было «изгнанием»: Грозный не практиковал высылку за рубеж как вид репрессий. Дворяне сами бежали из-за маячивших в перспективе гонений и в поисках лучшей доли и уже за границей изображали свою измену как вынужденную. Как правило, этот проступок и провоцировал месть властей, казни и ссылки родственников беглецов. Так было с близкими Курбского, Тетерина, Сарыхозина, Нащокина, Кашкарева и др. В глазах царя их род становился «изменническим» и подлежащим искоренению.
Как показала А.Л. Хорошкевич, в стане царских врагов бегство Курбского вызвало ликование. А. Прусский в послании О. Воловичу выражал надежду, что вслед за наместником Дерпта за ним последуют и другие бояре и воеводы48.
По справедливой оценке Р.Г. Скрынникова, в первые дни после побега сам князь расценивал свою эмиграцию «как жизненную катастрофу. Она исторгла у Курбского невольные слова сожаления о земле Божьей - покинутом Отечестве». И тогда князь «встал в позу защитника всех обиженных и угнетенных на Руси, в позу критика и обличителя общественных пороков»49. Было написано первое послание царю, и один из многих бояр и воевод Русского государства превратился в знаковую фигуру русской истории.
1 Карамзин II.М. История государства Российского. СПб., 1843. Т. IX. Стб. 33-34; Соловьев С.М. Соч. М., 1987. Кн. 3. Т. 6. С. 525; Ключевский В.О. Соч.: В 9 т. М., 1988. С. 154; [Устрялов Н.Г.] Сказания князя Курбского / Изд. 3-е. СПб., 1868. С. XV; Пиотровский М.П. Князь А.М. Курбский. Историкобиблиографические заметки по поводу последнего издания его «Сказаний» // Уч. зап. имп. Казанского ун-та. 1873. № VI. С. 21; Опоков 3. Князь А.М. Курбский. Киев, 1872. С. 2; Зимин А.А. Опричнина Ивана Грозного. М., 1964. С. 113; Nonetranders В. The shaping of Czardom under Ivan Groznyj. Copenhagen, 1964. P. 142; Рыков ЮД. «История о великом князе Московском» А.М. Курбского как источник по истории опричнины: Канд. дисс. М.,1972. С. 93, 103; Лурье Я.С. Переписка Ивана Грозного с Курбским в общественной мысли Древней Руси // Переписка Ивана Грозного с Андреем Курбским. М., 1993. С. 246 (далее - ПИГАК); Кобрин В.Б. Иван Грозный. М., 1989. С. 61-62; АльшицД.Н. Начало самодержавия в России. Л., 1988. С. 123; Auerbach I. Andrej Michajlovi6 Kurbskij: Leben in osteuropaischen Adelgesselschaften des 16. Jahrhunderts. MOnchen, 1985. S. 102; Хорошкевич A.JI. Россия в системе международных отношений середины XVI века. М., 2003. С. 401-402.
2 Горский С. Жизнь и историческое значение князя Андрея Михайловича Курбского. Казань, 1858. С. 123, 148, 218; Иванишев НД. Жизнь князя Андрея Михайловича Курбского в Литве и на Волыни (ЖКАМК). Киев, 1849. Т. I. С. III; Ясинский А.Н. Сочинения князя Курбского как исторический материал. М., 1889. С. 66; Бахрушин С.В. Иван Грозный // Бахрушин С.В. Научные труды. М., 1954. Т. 2. С. 297; Скрынников Р.Г. 1) Переписка Грозного и Курбского. Парадоксы Эдварда Кинана. Л., 1973. С. 59-60; 2) Бегство Курбского // Прометей. М., 1977. Вып.11. С. 294-300; 3) Царство террора. СПб.,. 1992. С. 183; Шмидт С.О. У истоков российского абсолютизма. М., 1996. С. 261, 264.
3 ПИГАК. С. 378. Примеч. № 9; Скрынников Р.Г. Бегство Курбского. С.294; Auerbach I. Andrej Michajlovic Kurbskij. S. 94.
4 Послания Ивана Грозного / Подготовка текста Д.С. Лихачева и Я.С. Лурье; пер. и комментарии Я.С. Лурье. М.; Л., 1951. С. 536.
5 ПИГАК. С.38.
6 Ясинский А.Н. Сочинения князя Курбского... С. 66.
7 Первое послание Вассиану Муромцеву // Библиотека литературы Древней Руси. СПб., 2001. Т. 11. С. 498; Скрынпиков Р.Г. 1) Переписка Грозного и Курбского. С. 56; 2) Курбский и его письма в Псково-Печерский монастырь // Труды отдела древнерусской литературы. М.; Л., 1962. Т. 18. С. 103
8 Auerbach I. Andrej Michajlovi6 Kurbskij. S. 98-99.
9 Хорошкевич АЛ. Россия в системе международных отношений середины XVI века. С. 402.
10 ФлоряБ.Н. Иван Грозный. М., 1999. С. 156.
11 Судебное решение о праве наследников князя Курбского на Ковельское имение и решение суда о возвращении этого имения в казну, 5 мая 1590 г. // ЖКАМК. Т. II. № 3. С. 194.
12 Цит. по: [Устрялов Н.Г.] Сказания князя Курбского. С. 399.
13 Завещание князя Андрея Михайловича Курбского Ярославского, 24 апреля 1583 г. // ЖКАМК. Т. I. № LXIII. С. 232.
14 Ерусалимский К. «Мы хотели их казнити...»: Русские эмигранты в Речи Посполитой // Родина: Российский исторический ж. 2004. № 12. С. 65.
15 Каппелер А. Латинские поэмы о победах литовцев над московскими войсками в 1562 и 1564 гг. и о побеге Курбского //Ad Fontem - У источника: Сб. ст. в честь С.М. Каштанова. М., 2005. С. 323-324.
16 О праве отъезда см.: Павлов-Сильванский Н.П. Феодализм в России. М., 1988. С. 102; Дьяконов М.А. Очерки общественного и государственного строя Древней Руси. М.; Л., 1926. 4-е изд. С. 71; Hartmut Riiss Н. Так nazyvaemyj vol’nyj ot’ezd // Cahiers du monde russe. 1993. N 34/1-2. P. 59-71.
17 Духовные и договорные грамоты великих и удельных князей XIV-XVI вв. М.; Л., 1950. № 5. С. 20.; № И. С. 31; № 27. С. 70; № 45. С. 133; № 66. С. 215.
18 Инструкции посольству в Крым Н.В. Беклемишева, март 1474 г. // Памятники дипломатических сношений Московского государства с Крымскою и Ногайскою ордами и с Турцией. T.I. С 1474 по 1505 год, эпоха свержения монгольского ига в России / Изд. под ред. Г.Ф. Карпова // Сб. Русск. ист. об-ва. СПб., 1884. Т. 41. С. 3, 6 (далее - РИО).
19 Материалы посольства в Турцию Б. Голохвастова, март 1519 г. // Российский гос. архив древних актов (РГАДА). Ф. 89. On. 1. Д. 1. Л.108-120. - Выезжим на Русь аристократам обещали земли, службу, жалование, гарантию права обратного отъезда. На проезд предлагали дать опасную грамоту. Ее образец: «От великого князя Василия Ивановича всеа Руси Саидет гирею царевичу. Чтоб еси поехал к нам, а мы тобе в своей земле место дадим и дружбу свою хотим к тобе держати, и беречи тебя хотим, как нам милосердный Бог поможет. А которые твои люди с тобою к нам приедут, и мы их пожалуем. А поехал бы еси к нам без всякого сумненья и опасу. А приехать тебе к нам доброволно и со всеми людми, и отъехати от нас доброволно без всякого опасу. А на тебе наша грамота и опасная. Писана на Москве лета 7029 июня 20» (РГАДА. Ф. 89. On. 1. Д. 1. Л. 185 об.).
20 Инструкции посольству В.И. Ноздроватого, март 1484 г.; посольству боярина Семена Борисовича, март 1486 г. // Сб. РИО. Т. 41. С. 40, 49-50; Грамота от имени Ивана IV в Крым к Сулешу от сентября 1563 г. // РГАДА. Ф. 123. On. 1. Д. 10. Л. 236; Грамоты от имени Ивана IV к крымским аристократам, март 1564 г. // Там же. Д. 10. Л. 402 об.-429; Ярлыки от крымских аристократов, адресованные Ивану IV, июнь 1564 г. // Там же. On. 1. Д. 11. Л. 16-17; Грамоты от имени Ивана IV к крымским аристократам, август 1564 г. // Там же. Л. 62-86; Грамоты от имени Ивана IV к крымским аристократам, июль 1565 г. //Там же. Л. 392-422; Грамоты от имени Ивана IV к крымским аристократам, сентябрь 1566 г. //Там же. On. 1. Д. 12. Л. 298 об.-305; Грамоты от имени Ивана IV к крымским аристократам, февраль 1567 г. // Там же. Л. 371-374 об.
21 Наказ послу в Крым А.Ф. Нагому, март 1563 г. // Там же. Д. 10. Л. 70.
22 Например, Грамота от имени Ивана IV в Крым к Алказею Пуликову, март 1564 г.: «Божиею мило-стию великого государя царя и великого князя Ивана Васильевича всеа Русии, многих земель государя, Алказею Пуликову наше царское слово то. Писал есми к нам с своим человеком сь Яналеем, что нам служишь и дела нашего бережешь. И ты б наперед нам служил и дела нашего берег. А мы тебе жалованье свое держим без оскудения так бо еси ведал, молвя, ярлык послали есмя. Писан в государства нашего дворе града Москвы лета 7072 марта месяца» (Там же. Л. 428; см. также: Грамота Муста-фы-аги Ивану IV, август 1562 г. // Там же. Л. 186 об.—187; Грамота от имени Ивана IV к Мустафе-аге, сентябрь 1563 г. //Там же. Л. 241-242; Грамота царевича Алп-Гирея к Ивану IV от июня 1564 г. //Там же. Д. И. Л. 21 об.-22.
23 Наказная память гонцу в Турцию Г. Коробову, март 1515 г. // Там же. Ф. 89. On. 1. Д. 1. Л. 60 об,-61; Грамота Василия III к бургалу Азовскому, декабрь 1515 г. //Там же. Л. 83 об.; Наказ гонцу в Турцию
А. Кузьминскому, март 1571 г. // Там же. Д. 2. Л. 197-197 об.
24 Посольская книга по связям России с Польшей: (1575-1576 гг.) // Памятники истории Восточной Европы: Источники XV-XVII вв. М.; Варшава, 2004. Т. VII. С. 48-59.
25 ПСРЛ. М., 1965. Т. 13. С. 330-331.
26 Там же. С. 333.
27 Корецкий В.И. Соловецкий летописец XVI в. // Летописи и хроники. 1980 г.: В.Н. Татищев и изучение русского летописания. М., 1981. С. 237.
28 Auerbach I. Ivan Grosnyj, Spione und Verrater im Moskauer Russland und das Grossfiirstentum Litauen // Russian History (Russe Historie). Irvine, 1987. Vol. 14. N 1-4. S. 25-21.
29 Подробнее см.: Скрынпиков Р.Г. Царство террора. С. 307-309; Хорошкевич АЛ. Россия в системе международных отношений середины XVI века. С. 19-22, 466-476.
30 Скрынпиков Р.Г. Переписка Грозного и Курбского. С. 59.
31 Скрынпиков Р.Г. Царство террора. С. 183
32 Акт Литовской метрики о бегстве князя А.М. Курбского // Изв. Отд. русского языка и словесности Акад. наук. 1914. Ч. 19. Кн. 2. С. 284; Скрынпиков Р.Г. 1) Переписка Грозного и Курбского. С. 60;
2) Царство террора. С. 184-185.
33 Государственный исторический архив Латвии (= Latvijas Valsts vestures arhivs). F. 673 (Рижский магистрат, внешний архив = Rlgas Rates Arejais Arhivs). Ар. 3. K. 8. N 35. K. 1-4.
34 Наказ Е.И. Благого, январь 1580 г. // РГАДА. Ф. 79. On. 1. Д. 11. Л. 230-230 об.
35 Наказ Г.А. Нащокину, апрель 1580 г. // Там же. Л. 310-310 об.
36 Флоря Б.М. Новое о Грозном и Курбском // История СССР. 1974. № 3. С. 144-145
37 Повесть временных лет под 1068 г. // Памятники литературы Древней Руси. М., 1978. Ч. 1. С. 186— 187.
38 Летопись Ниенштедта // Прибалтийский сборник. Рига, 1881. Т. 4. С. 34-36; см. также: Ясинский А.Н. Сочинения князя Курбского... С. 71; Рыков Ю.Д. «История о великом князе Московском»
A.М. Курбского... С. 100. - Р.Г. Скрынпиков считал, что «Курбский сам предал Арца, о смерти которого потом лицемерно сожалел» (Скрынпиков Р.Г. Переписка Грозного с Курбским. С. 59).
39 ПИГАК. С. 15.
40 Грамота Ивана IV Сигизмунду от 21 ноября 1565 г. // Памятники дипломатических сношений Московского государства с Польско-Литовским. T.I II (1560-1571 гг.) / Изд. под ред. Г.Ф. Карпова // Сб. РИО. СПб., 1892. Т. 71. С. 321.
41 [Устрялов Н.Г.] Сказания князя Курбского. С. XIV.
42 Там же. С. 339-340. Прим. № 213. - 3. Опоков, воспринявший этот фрагмент очень эмоционально, считал, что в бегстве Курбского виновата его жена. Ее совет психологически надломил князя, и он пустился в бега (Опоков 3. Князь А.М. Курбский. С. 106).
43 По И. Ауэрбах, с Курбским было не меньше 12 спутников из числа его «клиентов», приближенных к боярину дворян (попытку реконструкции их поименного перечня см.: Auerbach I. Andrej Michajlovic Kurbskij. S. 100). 20 спутников Курбского поименно назвал еще Н.Д. Иванишев: И.И. Ке-лемет, М.Я. Калымет, К.И. Зубцовский, В. Кушников, К. Невзоров, Я. Невзоров, И. Постник Вижевс-кий, П. Ростовский, И. Постник Меньший Туровицкий, С.М. Вешняков, И. Мошнинский, П. Вороно-вецкий, А. Барановский, Г. Кайсаров, М. Неклюдов, И.Н. Тороканов Пятый, П. Сербулат, 3. Москвитин,
B.Л. Калиновский (ЖКАМК. Т. I. С. Ill—IV). Действительно, если с Курбским отъехали 12-20 чел., то это можно расценить как один из самых крупных одновременных отъездов «многих людей», который не мог не вызвать беспокойство со стороны московских властей.
44 Летопись Ниенштедта. С. 36.
45 Акт Литовской метрики... С. 284; Скрынпиков Р.Г. Переписка Грозного с Курбским. С. 60.
46 Auerbach I. Andrej Michajlovic Kurbskij. S. 102.
47 Предисловие к «Новому Маргариту» // ЖКАМК. Т. II. С. 303, 306.
48 Хорошкевич АЛ. Россия в системе международных.отношений середины XVI века. С. 402.
49 Скрынников Р.Г. Переписка Грозного и Курбского. С. 46. Прим. № 140. С. 62.
Статья принята к печати 28 сентября 2006 г.
