CC BY
65
ФОЛЬКЛОРИСТИКА
УДК 398.22 ББК 82.3Р
А.Г. Игумнов
Об иерархии жанровых признаков в области русского историко-песенного фольклора*
В статье утверждается, что для архитектоники былинного текста по сравнению с исторической песней характерно большее значение эмпирического начала. Выдвигается гипотеза, что это отличие обусловлено метрикой былинного стиха в аспекте его близости к прозаической речи.
Ключевые слова: эпический текст, историческая песня, жанровые атрибуты, метрика былинного стиха.
A.G. Igumnov
To a question on hierarchy of genre attributes in the field of Russian song historical folklore
In the article it affirms, that great value of the empirical beginning is characteristic for the epic text, in comparison with a historical song. The hypothesis that this difference is caused by the metrics of an epic verse in aspect of its affinity to prosaic speech is put forward.
Key words: epic text, historical song, genre attributes, epic verse, prosaic speech.
По традиции, восходящей к XIX в., жанровое определение былины строится как установление единства некоего специфически былинного содержания и специфически былинной поэтической формы; единство это мыслится как исторически сложившееся. Особенно показательны в данной связи вузовские учебники и учебные пособия. Их авторы просто обязаны давать емкие и лаконичные формулировки, в которых выражалось бы, по возможности, общепринятое понимание вопроса, в данном случае - о жанровой природе былины, а углубление в спорные вопросы жанровых дефиниций в их задачи входить очевидно не может. Авторы разных учебников и пособий пользуются несколько различной, конечно, терминологией, но в целом их формулировки строятся по одному принципу: определяется сначала содержательная специфичность былины, затем определяются необходимые формы и способы выражения этой содержательной специфичности [1, с. 4; 2, с. 200]. При этом, и не только в вузовских учебниках, метрика былинного (или эпического) стиха рассматривается как жанровый признак, очень характерный для былины, но не связанный с ее содержанием, либо как средство лишь ритмической организации сказитель-ской речи, владение которым ставит перед сказителем задачи, с которыми он может и не справиться, выстраивая былинную строку, см., напр., [3, с. 192], либо обусловленность метрики содержанием просто констатируется как некая дань тезису о единстве содержания и формы, см., напр., [4, с. 7], либо о метрике былинного стиха говорится в самую последнюю очередь и очень коротко [1, с. 89-91], либо характеристика былинной метрики стоит «на своем месте», но набрана петитом [5, с. 188].
Особняком стоит понимание былины, сформулированное С.И. Дмитриевой в известной работе «Географическое распространение русских былин» [6]. Констатировав существование двух основных принципов определения былины: по «слогу и манере исполнения» и по содержанию, С.И. Дмитриева совершенно справедливо, на мой взгляд, утверждает: «Когда в основу классификации кладется содержание, получаются противоречия», далее лаконично, но весьма доказательно эти противоречия показывает. «Можно согласиться, что духовные стихи по содержанию отличаются от былин. Однако трудно увидеть принципиальное различие в содержании баллад и таких былин, как «Хотен Блудович», «Соломан и Василий Окульевич», «Смерть Чурилы»; вряд ли можно считать изображение индивидуальной человеческой судьбы спецификой только баллад. Еще труднее разграничить по содержанию былины и исторические песни. Многие из последних, особенно старшие исторические песни, по своей тематике (воспевание исторических событий) гораздо ближе к героическим былинам, нежели баллады, былины на сказочные сюжеты и даже некоторые былины-новеллы» [6, с. 16 - 17]. Единственными же бесспорными жанровыми критериями былины остаются, таким образом, «особенности поэтики, а именно: наличие выдержанных приемов ретардации, повторений, традиционных эпических формул, гиперболизации, традиционного былинного стиха» [6, с. 18]. Аргументы С.И. Дмитриевой очень легко дополнить. В самом деле, если есть основания для квалификации как былины текста о Василисе Микуличне, выручающей лишь одного своего мужа Ставра Годиновича, то почему песню об Авдотье Рязаночке, возвращающей из земли турецкой весь полон, следует квалифицировать как историческую балладу или даже историческую песню? Историческая основа в ней не намного более прозрачна, а балладные «универсалии» не намного более отчетливы, нежели в бесспорной былине о Ставре. Да, в отличие от Василисы Микуличны, побеждающей в
* Работа выполнена в рамках проекта РГНФ № 08-04-00357а.
рукопашной борьбе ни много ни мало самого Добрыню, Авдотья Рязаночка не совершает действий, выходящих за пределы возможностей обычной женщины, но в значительном числе бесспорных былин герои тоже не совершают действий, какие, если несколько перефразировать Ф.М. Селиванова, «под силу лишь всему народу, государству, городу, социальной группе» [1, с. 4].
Налицо, таким образом, парадоксальная ситуация. Без обращения к собственно содержательной стороне произведений их жанровая классификация несколько обессмысливается, но и найти некие единые, универсальные и, главное, более-менее бесспорные основания для представления былинного содержания в классификационных построениях, скорее всего, не удастся. Главная причина этому представляется очевидной - замкнутый круг в рассуждениях: задача определить собственно былинное содержание как свое необходимое условие предполагает, что нам должно быть уже известно, что такое были-на1 в единстве ее формально-содержательных и иных признаков. Разорвать этот круг тем более трудно, что это единство мыслится не как раз и навсегда данное в готовом и неизменном виде, но как исторически складывавшееся, то есть подвижное и не на всех этапах в жизни былины само себе тождественное, а «особенности былинной поэтики» особенностями именно былинной, в некоем предельно строгом смысле, поэтики не являются, а потому и не могут быть положены в основания межжанровой дифференциации. Общеизвестно, что былинным стихом сказывались как минимум очень многие старшие исторические песни, баллады, духовные стихи, почему долго они и классифицировались как былины.
Конечно, актуальность этого противоречия уже не столь высока, да и никогда, кажется, высокой не была. Авторы специальных работ, посвященных былине, и раньше могли, и сейчас могут обойтись вообще без каких-либо жанровых определений [8; 3; 9]. Для успешного решения поставленных ими задач бывает достаточно не слишком далеко выходить за пределы достигнутого наукой неписаного представления о былине вообще, о былине в некоем относительно «чистом виде». К тому же это противоречие сформулировано мною очень устаревшим языком. В современных работах по теории фольклорного жанра сами понятия «форма» и «содержание» если и употребляются, то в таком сложном теоретическом контексте, какой в силу одной своей сложности закономерно сам и становится едва ли не единственным предметом исследования. Как следствие, обращение автора к конкретному материалу может носить лишь эпизодический и иллюстративный характер [10, с. 167-183]. Однако даже если признать, что существующая жанровая классификация свои эвристические возможности исчерпала (о чем свидетельствует заметное угасание интереса к самой этой проблеме), все равно нет уже смысла ее кардинально как-то переиначивать и возвращать старшие исторические песни эпического склада обратно в жанровое лоно былины. Но из этого признания не может, разумеется, логически следовать, что не стоит даже и искать основания для такой типологизации текстов, которая была бы дополнительной к жанровой типологиза-ции, была бы сопоставима с ней по масштабу и эвристическим возможностям и была бы свободна от ее внутренних противоречий2. «Дополнительной» же в данном случае означает, что речь идет о такой типо-логизации, которая не полностью отрицает существующую, но частично с ней пересекается. Определить меру этого пересечения невозможно, поскольку эта искомая типологизация не существует, но определить одно из ее оснований представляется все-таки возможным и нужным. Этой проблеме, применительно главным образом к лирической песне, посвящена моя статья [11], сейчас же нас будет интересовать лишь соотношение былины и исторической песни. Но и здесь есть свои особые затруднения.
Начать нужно с того, что в поисках некоего водораздела жанрового характера (между былиной и исторической песней), остающегося пока не явным, имеет смысл обращаться лишь к «чистым» в жанровом отношении формам, то есть иметь в виду прежде всего бесспорные былины и бесспорные же исторические песни, оставляя рассмотрение переходных форм на будущее.
С пониманием былины в бесспорно чистом виде особых неясностей нет. Это прежде всего героические былины Киевского цикла в записях главным образом от признанных мастеров сказывания. Им удается не только выдержать сюжетно-фабульную линию, воплощающую содержательный стержень былины как повествования, допустим, о деяниях героев общенационального масштаба и значимости, совершенных в заведомо удаленном от момента сказывания прошлом, но и выдержать само повествование в соответствующем стиле (с былинными формульностью, ретардациями, ритмикой, построением стихов и строф и проч.)3. На этом фоне новгородские былины уже не столь «былинны». Сколь бы глубо-
1 И не только «былина» и не только в узкожанровых классификациях. Так, отстаивая классификацию баллады как жанра эпического, А.В. Кулагина, в частности, пишет: «... надо учитывать, что балладе в отличие от лирической песни свойствен законченный сюжет» [7, с. 9]. Однако само это утверждение есть следствие уже фактически произведенной дифференциации лирической песни и баллады по одному из родовых признаков и уже произведенного предварительного отбора текстов в соответствии с этим признаком. Но ведь прежде нужно было бы еще обосновать, что к балладе стоит относить произведения (или тексты) только с законченным сюжетом.
2 Что не означает, конечно, что у нее не будет своих собственных внутренних противоречий.
3 Например, для баллады это семейно-бытовые баллады, не соотносимые с былинами и историческими песнями ни по каким существенным признакам в силу трагичности своего содержания, каковое и определяет в главном поэтику этой группы баллад (см. особенно [7, с. 27 и далее]).
ко ни изображались в них социальные процессы, происходившие в Новгороде, действия их героев трудно все-таки квалифицировать именно как деяния, значимость которых выходит сколько-нибудь далеко за новгородские пределы.
Сложнее с пониманием исторической песни. Помимо очень заметной неоднородности в собственно содержательно-поэтическом аспекте исторические песни весьма неоднородны и в аспекте главного признака, служащего основанием их отчетливого противопоставления былинам в качестве особой формы историко-песенного фольклора. Это, конечно, конкретность художественного историзма, каковую принято считать едва ли не главным жанрово различительным признаком для былины и исторической песни. Это положение тоже дискуссионно (см. [12, с. 3-10, 130-154, 219-237]), здесь же отметим лишь следующее. Если под конкретностью художественного историзма понимать прежде всего текстуальное выражение самой «способности» текстов (точнее, их создателей) фиксировать или изобретать детали и обстоятельства изображенного и / или смоделированного события, неповторимость которых сопоставима с неповторимостью деталей и обстоятельств действительного исторического события1 (с которым данный текст и соотносим как его художественная модель), то историческая песня довольно отчетливо распадется на две группы текстов.
Первую можно назвать «традиционной» исторической песней, включая в нее песни с преобладанием в их архитектонике традиционных клише и стереотипов, то есть формул, что и лишает историзм этих песен конкретности, особенно если сравнивать их с историческими же песнями второй группы.
Архитектоника этой второй группы исторических песен в гораздо меньшей степени отягощена формульностью, почему и степень конкретности их историзма оказывается неизмеримо большей, почему только их и стоит называть «собственно историческими». Это так называемые «хроникальнодокументальные» песни. Их создатели, будучи непосредственными участниками события, явно стремились к максимально полному и точному описанию завершенного события во всех его неповторимых деталях и обстоятельствах, оказавшихся доступными их восприятию.
Вот характерный случай - амурский вариант песни «О переселении забайкальцев на Амур и отражении английского военного десанта от Дальневосточного побережья»2 [13, с. 107-110].
(1)
Песня начинается с указания даты и места действия:
В педесят пятом году В Забайкальском во краю.3 По бригадам шел приказ -Назначали в Амур нас.
Далее сообщается о том, что забайкальцы «шли в Амур охотой» и их, сформировав в батальоны, отправляли в Молоду. Там они пробыли одну ночь, и их «пехотой повели» в Баты. Там они проходили обучение
Во Батах мы проживались,
Все ученьем занимались.
По окончании обучения их отправили в Шилку, где забайкальцы «себе баржи исправляли», на которых их и отправили вниз по Шилке в Усть-Кару. Затем они проплыли по Амуру, часто садясь на мель, и приплыли в Айгун-город. Затем приплыли в Кизу, где некий Буинов приказал отправить их в Мари-инск. В Мариинске они жили в казармах, после чего Муравьев приказал отправить их в Декастру. В Де-кастре (точно - залив де-Кастри) забайкальцы вынуждены были просекать просеки (зачем, скоро выяснится), а с наступлением морозов перешли в казармы. И вот тут-то и подходят вездесущие «мириканцы» с «англичанами»:
Мы в казармы перешли,
Мириканцы к нам пришли.
Мириканца дожидали,
Англичана дожидали.
Причем «мириканцы» и англичане пришли именно морем, то есть речь именно о десанте:
Казаки наши в расходе,
Плывут морем пароходы.
И далее с тем же вниманием и интересом к мельчайшим обстоятельствам и деталям сообщается о часовых, увидевших вражеский десант; о их докладе воинскому начальнику Бузинову, который сам бросился в казармы с приказом бить тревогу; о том, как солдаты, побросав работы, прибежали в казармы и «патранташи, ружья хватали»; как их рассчитали по взводам и как они прошли к морю по просекам; как они залегли за кустами и о чем разговаривали промеж собой, а именно:
«Ну, ребятушки, потише,
1 Благодаря которым эти действительные исторические события только и можно различать между собой, выделяя их тем самым из исторического процесса.
2 Название песни приведено по публикации.
3 Опущен припев: «Эх, и калина, // Да эх, и малина!»
Подождем его поближе.
Ну, ребята, не бояться,
Англичанам не поддаться».
И тут:
Ружья, пушки загремели,
Англичаны заревели.
Мы в охотку попалили.
После чего:
Назать в казармы отвалили;
Назать в казармы воротились.
На нарах-то мы садились;
На нары-то все мы сели,
С горя песенку запели.
Иллюзия исчерпывающе полного описания череды событий во всей их пространственновременной и обстоятельственной определенности и неповторимости, создаваемая в приведенном песенном тексте, столь велика, что при его рассмотрении, собственно, даже и не существенно, в какой степени его содержание соотносимо с действительными обстоятельствами изображенного события, а степень эта к тому же весьма велика [13, с. 73-99]. О других подобных песнях и их жанровой классификации см. [12, с. 219-226].
Но такого рода песни и не могут быть предметом первоочередного сопоставления с текстами строго былинными. Различия между ними и былинами слишком велики, чтобы их можно было сопоставить без целого ряда предварительных и заведомо частных сопоставлений, результаты которых могли бы послужить своего рода вспомогательными строительными конструкциями при наведении «магистрального» моста. Не могут быть сопоставлены с былинными и старшие исторические песни эпического (или даже былинного) склада, очень сходные с былинами (вроде песни «Гнев Ивана Грозного на сына»). Различия между этими жанровыми формами, напротив, стремятся к нулю, так что и сама возможность их корректного сопоставления выглядит проблематичной. Остается, стало быть, сопоставлять строго былинные тексты и тексты исторических песен заведомо не эпического склада, то есть лиро-эпических и лирических традиционных исторических песен, т. е. не хроникально-документальных, подобных тексту (1). Для удобства далее песни этой группы называются «традиционными неэпическими». Баланс различий и сходств между ними и былинными текстами представляется оптимальным.
Они едины, и этого достаточно на уровне категориальном. Они целиком традиционны, то есть стереотипичны, формульны во всех аспектах и на всех уровнях. Содержательное и собственно лексическое наполнение этих стереотипов и формул в общем случае, конечно, весьма различно, но преобладание стереотипа в архитектонике обеих этих форм выглядит хотя и не тотальным1, но очень и очень существенным. Закономерна поэтому возможность выделять и совсем схожие по своему предметнособытийному наполнению сюжетно-фабульные стереотипы, как, например, стереотип (или сюжетнофабульная схема), лежащий в основе сопоставляемых ниже текстов (2) - (5). В главных своих начальных компонентах он может быть определен так: этнический противник требует отдать ему город или города под явной или подразумеваемой угрозой вооруженного вторжения или продолжения военных действий.
Что же касается различий, то важнейшее внешнее различие между ними, которое первым бросается в глаза и которого здесь будет пока достаточно, очевидно, состоит в том, что неэпические традиционные исторические песни значительно меньше по объему, нежели былины (в некоторых идеальных образцах).
В свою очередь, это различие объяснимо двумя причинами.
1. В отличие от типичной былины, создающей эффект исчерпывающе полного описания события, в традиционной неэпической исторической песне может быть смоделирован заведомый фрагмент подразумеваемого события. Заведомая фрагментарность, неполнота этого моделирования состоит хотя бы в том, что коллизия, на разрешение которой направлены действия песенных персонажей, в пределах песенного текста окончательно так и не разрешается (подробнее об этом: [12, с. 154-219]). Здесь же стоит отослать читателя непосредственно к тексту, фрагмент которого приведен в (4): генералы Потемкин и Румянцев «успевают» лишь выразить твердую уверенность в решительном успехе отражения вражеского вторжения, но в прямом повествовании эта грядущая победа не описывается.
Но в текстах (2) - (3) (см. далее) коллизия свое окончательное разрешение все-таки находит:
. Взволновался король, сам боем пошел,
Да насилу король сам-третей ушел.
[15, № 26, ст. 20-21];
... Француза нагоняли, знамена отбирали,
Отобравши знамена, в полон его взяли.
[16, № 101, ст. 25-26]
1 Можно также говорить о единстве системыг мотиваций взаимодействий персонажей былин и исторической песни, см. [14, с. 13-15, 89-213].
Нужно найти, следовательно, иную причину заметно меньшего объема соответствующих текстов (по сравнению с былинными). Состоит она очевидно в том, что:
2. Само повествование в былине гораздо более конкретно и детализировано, нежели повествование в тестах традиционных исторических песен неэпического склада.
Самоочевидность и простота этого наблюдения ставит под сомнение возможность придавать ему статус критерия, обладающего жанровохарактерным значением. Нужно, следовательно, найти его место в системе более частных и более общих жанровых признаков былины в отличие от таковых для традиционной исторической песни. Но прежде нужно его проиллюстрировать.
Сделать это можно, лишь сопоставляя эпизоды, посвященные изображению некоторых общих для былины и традиционной неэпической исторической песни фабульных ситуаций. Наиболее, пожалуй, видна в таком качестве следующая, входящая как элемент в названный ранее общий сюжетно-фабульный стереотип. Персонажи как былин, так и исторических песен иногда пишут и получают дипломатические послания; послания, как правило, требуют от получателя какой-то реакции, в том числе эмоциональной.
Вот несколько фрагментов текстов, в которых эта ситуации представлена с характерной для традиционной неэпической исторической песни лаконичностью:
(2)
Собирался король на святую Русь,
Не дошедши Москвы, остановился за пятьсот верст,
За пятнадцать верст городу Волоку,
Во уезде, селе Федоровским,
Во любимаим дворце государевом.
Писал ерлыки скорописные,
Отсылал ерлыки в каменну Москву Ко тому ли воеводе московскому,
Корамышину Семиону Костентиновичу:
«Ох ты гой еси, воевода царев,
Корамышин Семион Костентинович!
Ты отдай мне Москву без бою,
Без того ли кроволитья великого!»
Что ответ держит ему воевода царев:
«Ты б... сын, король и с королевою. »
[15, № 26, ст. 1-15]
(3)
Что во городе в Морше читали указы,
Пишет, пишет злой французик Россеюшку взять1.
Расплакалися-разрыдалися наши сенаторы,
«Вы не плачьте, не рыдайте, авось бог поможет!».
[16, № 101, ст. 1-4].
(4)
Ой-да пишё, пишё король шведские Да государыни пишё самой:
«Ой-да милосердная наша государыни!
Ну да замиримся-ко мы с тобой.
Ой-да ты отдай-ко мои города-ты,
Которые прежде ты нам побрала.
Ой отдай Ригу-ту, Ригу отдай, отдай Ревель,
Отдай Нарву-то крепкий городок.
Аль да распиши ты нам ли палатушки В каменной Москвы постоять.
Ой да нашим графам, графам-офицерам Ино да по купеческим стоять по домам.
Ой да самому-то королю шведскому,
Ему в славном городе стоять в Кремле,
Ему в шелементьёвом стоять во дому».
Ой да милосердная наша государынька Убояласе, она, того,
Ой да ею резвые ноженки Подломились, стоючись,
Ой да белотельные царские рученки Опустились, оне, о бока.
[17, № 410, ст. 1-21].
1 «Взять» здесь очевидно означает «завоевать», отчего сенаторы и «расплакались».
А вот пример характерной уже для былинного повествования детализированности в изображении той же самой ситуации (писания и получения дипломатического послания):
(5)
Подымалось чудищо не малоё,
Да как и не малоё да не великоё.
Да голова у него да как пивной котёл,
Да как глаза у него да как пивны цяши,
Да промежу ушами калена стрела,
Да промежу глазами пядь бумажныя,
Да уж и плечи у него да как коса сажень,
Да как и коса сажень нонче печатная.
Набирал набор он ровна три года:
У которого было ведь семь сынов,
Он ведь шесть сынов ноньче себе берёт,
А шестого дома он оставливал,
Да отцу-матушки да на пропитанье.
У которого ведь было шесть сынов,
Он ведь пять сынов ноньче себе берёт,
А шестого дома он оставливал,
Да отцу-матушки да на воспитание.
У которого было ведь пять сынов,
Он четыре ноньче ведь себе берёт,
А пятого дома оставливал (Да одинака всё так).
Он ведь набрал силы много множество:
Впереди его на сорок тысечей,
По правой его руки да сорок тысечей,
По левой руку да сорок тысечей,
Да позади его да числу-сметы нет.
Он пришол ко городу ко Киеву,
Што под те под стены он ведь каменны,
Он садился нонь да на ременчат стул,
Он писал ерлык да скорописчатой,
Он ведь просит у них да стольне Киев град,
Без бою, без драку, нонь без сеценья,
Без того кроволития великого.
Он послал посла да скоро наскоро:
Да ты поди, посол, да скоро наскоро Церез стенушку да городовую,
Мимо башенки да наугольнея.
У ворот не спрашивай воротников,
У дверей не спрашивай придверников,
Ты уж в гридню иди и лиця не чьти
(Преждеу князей так комнатыг назыгвались — гридни),
Да лиця не чьти боИу не кланейся,
Да ерлык на стол клади да сам вон иди.
Г овори ты речь да не с упадкою,
Не с упадкою да не с охваткою (Это наказыгвал Идолищо-то).
Пошол, пошол да скоро наскоро Через стенушку да городовую Мимо башенки да наугольнея.
У ворот не спрашивал воротников,
У дверей не спрашивал придверников,
В гридню идет и боИу не кланеетця,
Да ерлык на стол кладет кладёт да и сам вон идёт,
Говорит речь да не с упадкою,
Не с упадкою да не с охваткою.
Брал тут ноньце да Владимир князь,
Брал ерлык да он прочитывал:
Как пришло нонь поганое Издолищо,
Ко тому ко городу ко Киеву,
Он и нагнал силы он несметные,
Он и просит нонь да стольне Киев град,
Без бою, без драки он, без сеценья,
Без того кроволития великого.
Тут-то князь и опечалилса.
[18, № 12, ст. 1-61].
Легко увидеть, что в отличие от (2) - (4)1 здесь достаточно точно указаны едва ли не все возможные обстоятельственные детали происходящего. То, что, отправляясь в поход, Идолище прежде долго собирал силу, проявив себя при этом как вполне разумный и дальновидный (!) правитель, стремящийся не допустить «демографической катастрофы» на подвластных ему землях. Что свой ярлык он писал в совершенно конкретном месте, а именно - под каменными стенами Киева (впрочем, в (2) эти обстоятельства тоже прояснены), и что писал он не только собственноручно (как в (2) - (4)), но и при этом сидя на стуле, и что стул этот явно приспособлен к условиям дальнего похода, а именно - «ременчатый»; указан даже тип почерка Идолища - скоропись; нужно, впрочем, допускать, что, говоря «ерлык скорописча-той», сказитель, возможно, подразумевал быстроту непосредственно писания и / или скорость его «доставки получателю». Наконец, сказитель - Максим Григорьевич Антонов - счел нужным даже разъяснить значение слова «гридни»: «Прежде у князей так комнаты назывались — гридни»; то, что это прозаическая вставка не дает, разумеется, оснований для того, чтобы расценивать эти слова как элемент инородный и не подлежащий рассмотрению на равных с иными строками: для былинных текстов такого рода комментарии не редки, да и сам сказитель явно счел необходимым это историко-лингвистическое отступление.
Не продолжая этого перечня деталей, попытаемся интерпретировать в нужном нам аспекте (а именно - в аспекте различий жанрового порядка между былиной и традиционной неэпической исторической песней) столь заметную (по сравнению с текстами (2) - (4)) насыщенность повествования в приведенном (былинном) тексте (5), точнее - его фрагменте. Сделать это можно, лишь подведя этот частный случай под какую-то более общую категорию. Но это, кажется, уже не так просто.
Ничего не объяснит, во-первых, отнесение былины к эпическому роду поэзии, а исторических песен, из которых извлечены приведенные фрагменты, к текстам лирическим или лироэпическим. Подобное утверждение, во-первых, ни к каким универсалиям не отсылает, поскольку детализированность повествования атрибутивной для эпического рода поэзии не является. Из фольклорных жанров достаточно вспомнить бесспорно эпический анекдот или хотя бы предание и бытовую сказку. Во-вторых, подобное объяснение просто тавтологично. Былина - это и есть частный случай эпоса и одна из форм его существования. Сказать, следовательно, что детализированность былинного повествования обусловлена принадлежностью былины к эпическому роду поэзии, по сути, означает сказать, что былинная поэтика сама себя и обусловливает. К тому же подобная детализация присуща далеко не всем текстам, достойным классификации в качестве былинных (см. далее). Иными словами, высокая детализация повествования в былинных текстах, подобных тексту (5), - это неотъемлемое качество самих текстов такого типа, но не реализация каких-либо внеположенных, существующих «над былиной» эпических качеств. То же можно повторить и о лиричности или лироэпичности текстов традиционной неэпической исторической песни, подобных текстам, фрагменты которых приведены в (2) - (4).
Детализированность былинного текста (5) очевидно не является также неизбежным следствием важности изображаемого / подразумеваемого события, раскрывающего проблематику национальногосударственного масштаба и значения. В этом случае придется признать, что события, изображаемые / подразумеваемые историческими песнями, в том числе текстами (2) - (4), для певцов менее важны. Возможно, это так и есть, но доказать это вряд ли возможно. К тому же, детализированность повествования присуща не только героическим былинам, но и былинам социально-бытовым.
Вероятно, выше рассмотрены (и отвергнуты) не все возможные2 объяснения повышенной (по сравнению с традиционной неэпической исторической песней) детализации былинного повествования3. Но, даже если и так, в настоящей статье предлагается особое объяснение этой характерной черты былинной поэтики.
Легко, думается, увидеть, что все эти детали, сообщающие разработке рассматриваемой фабуль-
1 Вот еще пример характерной для традиционной неэпической исторической песни лаконичности в изображении ситуации писания писем (хотя содержание послания и иное - просьба о военной помощи):
Пишет князь-цесарин к государыне в Москву:
«Ты россейская сударыня, ты пожалуй мне силы войской,
Силы войской двадцать пять полков!».
А сударыня с сенаторами думу думала,
Она думала думу крепкую заединое.
[17, № 278, ст. 1 - 5]
2 Ссылка на то, что перед нами разные сюжеты, будут некорректны. Детализированность и обстоятельствен-ность былинного повествования от сюжета никоим образом не зависит.
3 Наблюдения над одним былинным текстом (и то лишь взятом в одном фрагменте) для вывода такого масштаба явно недостаточно. Но для более пространных сопоставлений недостаточно и места в статье. Впрочем, далее еще будет приведен характерный именно для былины случай большей детализированности повествования в изображении иных действий персонажа. См.: (6).
ной ситуации специфически былинный характер, в общем случае актуализируют некоторые универсальные данности и закономерности реальной действительности. Эти закономерности и данности в этом случае как минимум таковы:
1. Всякое действие имеет свое начало, продолжение и завершение.
2. Всякое действие происходит в определенном пространстве.
3. Масштабные по целям военные кампании требуют соответственно больших воинских контингентов.
4. Иногда эти контингенты должны быть столь большими, что их прежде нужно сформировать, произведя массовую мобилизацию населения.
5. Мирные жители в своем подавляющем большинстве не желают участвовать в каких бы то ни было военных действиях и рекрутировать их приходится принудительно.
6. Мудрый правитель даже ввиду предстоящих военных действий должен заботиться о том, чтобы тяготы и трудности войны, ложащиеся на плечи мирных жителей, не превышали известных пределов, и в том числе тяготы морального порядка.
7. Передвижение больших воинских контингентов не может не быть упорядоченным так же, как и их расположение лагерем ввиду стен осаждаемого города.
8. Большой город должен иметь крепостную стену, у крепостной стены должны быть башни и ворота.
9. Поведение дипломатического посланника само по себе может быть одним из средств достижения целей посольства.
10. Важные, особенно дипломатические, послания запечатываются, и перед прочтением их нужно, естественно, распечатать (что князь Владимир собственноручно и делает).
Конечно, эти данности не только самоочевидны, но и тривиальны. Но все дело в том и состоит, что актуализация их в такой полноте для традиционной неэпической исторической песни все-таки совершенно не свойственна.
Если же теперь учесть, что эти данности и закономерности доступны сознанию сказителей исключительно из их жизненного опыта (но не почерпнуты из наставлений по военному делу и проч.), то можно сказать, что жанровая специфичность рассмотренного былинного фрагмента в сравнении с аналогичными фрагментами текстов неэпической традиционной исторической песни не в последнюю очередь определяется большей степенью актуализированности закономерностей и данностей эмпирического порядка.
Конечно, распространять это частное наблюдение на былину и историческую песню в целом, даже с принятыми здесь ограничениями, нельзя. В этих целях нужно провести гораздо более пространные сопоставления, уточняя не только терминологию и методику этих процедур, но и определяя различные формы актуализации данностей и закономерностей эмпирического порядка, механизм их обусловленности собственно художественными задачами, решавшимися сказителями или певцами в том или ином случае, и потому всякий раз различными. Имеет значение и то, что сами событийные миры былины и исторической песни соотносимы с разными историческими эпохами, чем в какой-то мере предопределены и сфера, и содержание эмпирических данностей, актуализируемых в этих жанровых явлениях или же не актуальных для них. В частности, можно заметить, что событийный мир, моделируемый в исторических песнях, не предполагает внимания к телесности персонажей, к оценке их физических статей и сил. Событийный мир былины, напротив, этого внимания безусловно требует.
Говоря вообще, художественность словесного текста, в том числе фольклорного, предполагает специфическое именно для данного текста соотношение эмпирического уз. внеэмпирического начал в его архитектонике (применительно к лирике и историографии вопроса см.: [11]). Показательно в этом отношении одно из противоречий, сложившихся в эстетике былины. Богатырь должен быть наделен все-таки огромной физической силой, иначе сама фабула героической былины просто не сложится. И сказителю предоставляются богатые возможности продемонстрировать эту силу, подчеркивая заведомое несоответствие между требованиями эмпирики и способностями богатыгря, в число последних входит и известная способность богатыря пить вино в объемах, недоступных обыкновенному человеку, да и вообще человеку. Вместе с тем, когда этнический герой противопоставлен этническому противнику, образ которого отягощен мифологическими рудиментами в виде огромных размеров и соответственно обжорства, стати былинного богатыря уже не могут не быть соразмерны человеческим. Т ак, у Н. Прохорова1 Илья Муромец, еще не столкнувшийся непосредственно с Идолищем, действительно демонстрирует гиперболизированную силу своего крика, явно превышающего силу крика человеческого, и в этом смысле противоречащего всяческой эмпирике2:
... Заходит Ильюшенька во Царь-от град,
Закричал Илья тут во всю голову:
«Ах ты царь да Костянтин Боголюбович!
А дай-ка мне, калике перехожии,
Злато мне, милостину спасенную».
1 В былине на сюжет об Илье Муромце, под видом калики перехожего освобождающем от Идолища Царь-град.
2 Заметим, для традиционной неэпической исторической песни подобного рода гиперболизация тоже несвойственна.
Как тут в Царе-граде от крику еще каличьего Теремы-то ведь тут пошаталися,
Хрустальные оконнички посыпались.
В эпизоде же разговора Ильи с Идолищем Н. Прохоров, подчеркивает, напротив, физическую соразмерность Ильи обыкновенному человеку. Илья говорит о себе в третьем лице:
«А волосом да возрастом ровным с меня,
А хлеба есть он по три колачика крупивчатых,
А пьет-то зелена вина на три пятачка на медныих».
И здесь хотелось бы обратить внимание на реакцию Идолища, наслышанного о богатырских достоинствах Ильи. Восклицание Идолища у Н. Прохорова явно имеет цель актуализировать жизненный опыт слушателей, согласно которому действительный богатырь просто не может не быть велик размерами и должен соответственно много есть и пить. Выслушав Илью, Идолище опрометчиво заключает:
«Да черт-то ведь во Киеве есть, не богатырь был!
А был бы здесь да богатырь тот,
Как я бы его на долонь-ту клал,
Другой рукой бы сверху прижал,
А тут был еще да блин-то стал.» и т.д.
[19, № 22].
Иными словами, этот эпизод у Н. Прохорова построен, помимо прочего, на своеобразной игре с жизненным опытом слушателей, в ходе которой одни и те же, по сути, эмпирические данности то актуализируются, то лишаются актуальности, что и влечет за собой фатальные последствия для персонажа, в данном случае - для Идолища, слишком положившегося на свой (и слушателя тоже!) жизненный опыт в части определения критериев богатырства. Собственно, эта игра и дает основания говорить об актуальности этих данностей для рассмотренного фрагмента из текста Н. Прохорова.
В то же время пересечение событийных миров героической былины и исторической песни в области текстов военно-исторической тематики закономерно приводит к тому, что и былина, и историческая песня способны уделять внимание и такой эмпирической данности из области военного дела, сформулировать которую можно так: скакать и сражаться холодныым оружием удобнее и эффективнее в седле, но не охлюпкой, то есть без седла. Настойчивое внимание былины к этой данности вылилось в известное общее место седлания коня, причем детализированность этого общего места может быть так велика, что и само оно приобретает едва ли не автономность в архитектонике текста, а самое же главное, что в этом общем месте зачастую указываются эмпирически точные причины такого тщательного седла-ния (выделены в приводимом фрагменте курсивом):
(6)
Ай тут старый казак да Илья Муромец Стал добра коня он заседлывать:
На коня накладывает потничек,
А на потничек накладывает войлочек,
Потничек он клал да ведь шелковенький,
А на потничек подкладывал подпотничек,
На подпотничек седелко клал черкасское,
А черкасское седелышко недержано,
И подтягивал двенадцать подпругов шелковых,
И шпилечки он втягивал булатные,
Пряжечки подкладывал он красна золота,
Да не для красы-угожества,
Ради крепости все богатырскоей:
Еще подпруги шелковыг не тянутся, да они не рвутся,
Да булат-железо гнется, не ломается,
Пряжеки да красна золота,
Они мокнут, да не ржавеют.
[18, № 18].
Конечно, сказитель может ограничиться предельно краткой констатацией седлания коня, даже если фабула былины предоставляет богатырю достаточно времени для этого, например:
.И не делать бою-драки-кроволития.
Так тут старый казак Илья Муромец Заседлал тут своего добра коня,
А он малово бурушку косматово.
Выезжал в раздольице чисто поле.
[20, № 131, ст. 12-16 ]
Более того, сказитель может и вообще не воспроизводить это общее место, а персонажи исторических песен, хотя и редко, но коней все-таки седлают, например:
Мы поутру рано вставали в поход с полуночи,
Уж мы ночью с полуночи коней оседлали.
Оседлавши своих коней, под город Варшаву В чисто поле выезжали, и т.д.
[16, № 101, ст. 5-8]
Или:
«Вы не плачьте, сенаторы,
Авось бог поможет,
Поутру рано вставайте,
Жандариков разбуждайте,
Вы жандаров разбуждайте,
Коней оседлайте.»
[16, № 102, ст. 10-15 ]
Историческая песня может также подчеркивать важность правильного снаряжения коня именно для военных действий, например:
... Чтобы были все мои казаки Во исправности своей,
Чтобы были у вас, казаченьки,
Шашки острые в ножнах,
Пики грозные в крепких рученьках И нагайки в сапогах.
Долгомерные ваши карабины Чисты, смазаны, в чехлах.
У лихик коней сидельцы бранные И подковы на ногах.
Мы пойдем скоро, ребята. и т.д.
[16, № 119, ст. 9-19]
Однако при всем этом исторической песне, во-первых, все-таки не присущ тот особый, специальный интерес к ситуации седлания коня, какой проявляется в высокой детализации и какой присущ былине. Во-вторых, совсем вне сферы внимания исторической песни, кажется, остались один частный, но тоже существенный прием обращения с конем и соответственно обусловливающая этот прием эмпирическая данность. Не формулируя ее в силу ее очевидности, сразу приведем пример из былинного текста, в котором эта данность бесспорно актуализирована:
Поклонился Илья Муромец отцу до земли,
Сам он сел на добра коня,
Поехал он во чисто поле.
Он и бьет коня по крутым бедрам,
Пробиват кожу до черна мяса,
Ретивой его конь осержается, и т.д.
[19, № 16]
Персонажи исторических песен нагайкой, кажется, вообще не пользуются, вряд ли это можно объяснить только особенностями событийного мира, в котором им приходится скакать и сражаться.
Нельзя, разумеется, сказать, что рассматриваемая сторона былинных текстов совсем не привлекала внимания исследователей. Научная литература насыщена тонкими наблюдениями над тем, как в текстах отражается жизненный опыт их создателей, оценка ими пределов возможностей обыкновенного человека, их восприятие типичных для них жизненных ситуаций, мотиваций поведения людей и общей логики, предпопределяющей ход взаимодействий между людьми. Так, А.М. Астахова, рассматривая эпизод избывания Ильей Муромцем отягощающей его силы в вариантах былины об исцелении Ильи [8, с. 20 - 21], пишет: «В этом установившемся и ставшем традиционным эпизоде северными сказителями тщательно выписываются детали. Особенно подчеркивается трудность работы (проделанной Ильей. - А.И.) для обыкновенного человека, не богатыря (курсив при цитировании далее везде мой. - А.И.):
Работали мы три дни и три ночи,
Не могли бы мы сделать половиночки.»
Рассматривая этот же эпизод в мезенском варианте этой же былины, А.М. Астахова особо отмечает: «Рядом с традиционной картиной очистки пашни находим следующую, чрезвычайно своеобразно рисующую первое применение Ильей Муромцем силы, его типично крестьянские заботы и хлопоты:
А пошел он как хранить полё ётцовское,
Он завидел-ле в поли ноньци скот ходит,
Он как из поля скота ноньце выганивал,
Как полё-то сырым дубьем огораживал,
Он ведь рвал тут как дубьицо с кореньицом, »
А.М. Астахова не акцентирует внимания, как такие результаты работы Ильи были восприняты его родителями, но цитату из мезенского варианта все-таки продолжает до соответствующих строк:
«. Как пришли его отец-ле, ронна матушка.
Как пришли они, увидели свое полё,
Как всё оно как дубьями заклажено,
Они тут как бы сами удивилисе:
«Кабыг шчо эки чудеса у нас сотворилися?».
Удивление родителей Ильи психологически предельно достоверно, потому что всякому известно: огораживание поля (к тому же деревьями, именно вырванными с корнем) требует усилий значительного количества людей и достаточно долгого времени.
Подобных наблюдений над эмпирическим в былинных текстах множество, но они фактически всегда служат обоснованию выводов более общего порядка: о идейном замысле соответствующих произведений, об эволюции образа в той или иной социально-культурной среде, творческой манере сказителя, историзме былины. Сказать поэтому, что та сторона былинных и вообще фольклорных текстов, которая прямо выводима из неизбежности отражения в текстах сугубо эмпирических данностей и закономерностей, совсем не привлекала внимания исследователей, разумеется, нельзя.
Но можно в то же время сказать, что эта сторона былины никогда не была предметом специального исследования. В результате сфера эмпирического как таковая, как отдельный и существенный компонент архитектоники былинного текста, остается совершенно в тени. Поэтому историографический экскурс в эту область может быть лишь предельно кратким, не может стоять в начале статьи и должен быть просто-напросто выборочным (иначе он должен быть бесконечным). Собственно, в этой историографической части статьи осталось привести одно высказывание В.Н. Топорова. Рассматривая «функцию освоения-усвоения мира, которую язык архаических коллективов сохраняет и в более позднее время» (по сравнению со временем становления языка как такового), В.Н. Топоров характеризует один типичный случай отношения «между миром и «описывающим» его языком»: «.Мир как бы разрешает языку фиксировать («захватывать») в себе лишь то содержание, которое в нем есть, более того - которое видимо, проверяемо, соответствует некоему опыту и им разрешено. Все, что вне этого (например, вся сфера потенциального, мыслимого, ненаблюдаемого, противоречащего опыту), оказывается не освоенным и не усвоенным языком (Ср.:. многочисленные примеры из этнографических и лингвистических описаний такого языкового поведения, при котором содержание высказывания детерминируется и контролируется логикой и/или возможностями внеязыкового мира, взятого с точки зрения его событийной структуры)» [21, с. 125]. Предварительному определению степени, в какой этот «внеязыковой мир, взятый с точки зрения его событийной структуры», мир, «соответствующий некоему опыту и им разрешенный», то есть мир (или сфера) эмпирического, представлен1 в былине, и посвящена в значительной степени настоящая статья.
Но вернемся к проблеме, поставленной в ее начале, и тексту хроникально-документальной исторической песни (1). Представляется очевидным, что способность рифмованных хроникальнодокументальных песен, подобных тексту (1), фиксировать или изобретать предельно конкретные детали и обстоятельства изображаемого события не в последнюю очередь обусловлена их метрикой. В самом деле, не владей ее создатели рифмой, вряд ли им удалось бы создать текст, насыщенный столь конкретными деталями, предельно точно характеризующими протекание действительного события.
Метрика былинного стиха кардинально отличается от метрики рифмованных хроникальнодокументальных песен. Но некоторые ее особенности тоже предоставляют сказителям богатые возможности для создания предельно конкретизированного повествования, ориентированного на эмпирику. Не углубляясь в теорию народного стихосложения и особенно в область музыкальной фольклористики, отметим лишь общеизвестное, а именно то, что былинный стих занимает промежуточное положение между песенным стихом и прозаической речью. Здесь важна его близость к прозаической речи. В чем она состоит - это вопрос отдельный, но проявляется она как минимум во взаимопроницаемости двух основных способов исполнения былин: пропевания и «словесного», по выражению А. М. Астаховой, исполнения, в способности сказителей полноценно в художественном отношении пересказывать былины, которые они могут и пропеть, в их способности переходить от пения к декламации и обратно, в том, что они считают допустимым комментировать спетую былину прозой, и, наконец, в их способности, по выражению Б. Н. Путилова, создавать былинный стих, «опираясь непосредственно на опыт живой разговорной речи и перекладывая ее в песенные формы» [22, с. 679 и далее; 23, с. 194 и далее]. Напрашивается в итоге предположение, что именно метрика былинного стиха в аспекте ее близости к прозаической речи, по самой своей природе ориентированной на фиксацию явлений мира, «соответствующих некоему опыту и им разрешенных» (В.Н. Топоров), и предоставляет сказителю возможность актуализировать в своем повествовании те данности эмпирического порядка, которые представляются ему важными в текущий момент
1 Именно «представлен»: сказать, что он полностью детерминирует былину, разумеется, нельзя.
сказывания. Более того, те особенности сказительской речи, которые приближают ее к речи прозаической (или не слишком далеко и кардинально ее от прозы отделяют), в известном смысле и требуют от талантливого сказителя актуализации соответствующих моменту повествования данностей эмпирического характера. (Прозаическое предложение, стоящее в начале высказывания, допустим, «К поехал» создает совершенно определенный горизонт ожидания, требующий следующих предложений, в которых сообщалось бы о том, куда и с какой целью N поехал, доехал ли и проч.1) Былинная строка, допустим,
Пошел тут Ильюшенка скорым скоро
Той ли-то каликой перехожею. -тоже необходимо требует завершения:
Как приходил Ильюшенка во Царь-от град,
Хватил он там татарина под пазуху, что, в свою очередь, требует сообщения о том, что Илья сделал с этим татарином:
Вытащил он его на чисто полё. и т.д.
Количество подобных примеров из области былинного стихосложения можно увеличить до бесконечности. Напротив, в песенной речи сообщение о начале перемещения героя куда-либо или о его продолжающемся перемещении вовсе не требует от певца последующих сообщений о результатах и обстоятельствах этого начавшегося или продолжающегося перемещения. Примеров этому тоже едва ли не бесконечно много. Думается, если удастся доказать правомерность этого предположения так же, как и значимость наблюдений, сделанных в настоящей статье, то иерархический статус былинного стиха в жанровых определениях былины придется повысить. Метрику его придется оценить как один из факторов, которые определяют не только ритмику сказывания, но, хотя бы частично, и его содержательную специфичность (на фоне неэпической традиционной исторической песни). Эта специфичность состоит как минимум в отягощенности былинного текста отсылками слушателя к его жизненному опыту. Что же касается старших исторических песен былинного склада, героических духовных стихов и эпических баллад, то, на самый поверхностный взгляд, повествование в них не столь отягощено эмпирикой, как былинное, и причины этого очевидно лежат в особенностях их событийного мира, что, собственно, и открывает перспективы дальнейших исследований.
Литература
1. Селиванов Ф.М. Русский эпос: учеб. пособие. - М., 1988.
2. Аникин В.П., Круглов Ю.Г. Русское народное поэтическое творчество: пособие для студентов. - Л., 1983.
3. Путилов Б.Н. Героический эпос и действительность. - Л., 1988.
4. Пропп В.Я. Русский героический эпос. - Л.: Изд-во Ленингр. ун-та, 1955.
5. Зуева Т.В., Кирдан Б.П. Русский фольклор: учебник. 5-е изд. - М., 2003.
6. Дмитриева С.И. Географическое распространение русских былин. - М., 1975.
7. Кулагина А.В. Русская народная баллада: учеб.-метод. пособие. - М.: Изд-во Моск. ун-та, 1977.
8. Астахова А.М. Былинное творчество северных крестьян // Былины Севера. Т. 1: Мезень и Печора / зап., вступ. ст. и коммент. А.М. Астаховой. - М.; Л., 1938.
9. Новиков Ю.А. Сказитель и былинная традиция. - СПб., 2000.
10. Путилов Б.Н. Фольклор и народная культура. 1п тетопат. - СПб.: Петербургское востоковедение, 2003. (Ethnographica РейороШапа, IX).
11. Игумнов А.Г. Эмпирическое в поэтике русского песенного фольклора // Традиционная культура. 2007. №4.
12. Игумнов А.Г. Поэтика русской исторической песни. - Новосибирск: Наука, 2007.
13. Левашов В.С. Региональные особенности русского фольклора Забайкалья: пособие для учителей. - Кн. 4: Исторические песни. - Чита, 1999.
14. Игумнов А.Г. Система взаимодействий персонажей русского песенного эпоса. - Улан-Удэ, 1999.
15. Исторические песни XVII века / подг. О.Б. Алексеева, Б.М. Добровольский, Л.И. Емельянов и др. - М.; Л., 1966. (Памятники русского фольклора).
16. Исторические песни XIX века / подг. Л.В. Домановский, О.Б. Алексеева, Э.С. Литвин. - Л., 1971 (Памятники русского фольклора).
17. Исторические песни XVIII века / подг. О.Б. Алексеева и Л.И. Емельянов. - Л., 1971. (Памятники русского фольклора).
18. Былины Севера. Т. 1: Мезень и Печора / зап., вступ. ст. и коммент. А.М. Астаховой. - М.; Л., 1938.
19. Былины / сост., вступ. ст., подг. текстов и коммент. Ф.М. Селиванова. - М., 1988. (Библиотека русского фольклора).
20. Былины Севера. Т. 2: Прионежье, Пинега и Поморье / подг. текста и коммент. А.М. Астаховой. - М.; Л. 1951.
21. Топоров В.Н. Исследования по этимологии и семантике. Т. 1. - М., 2004.
22. Астахова А.М. Некоторые наблюдения в области исполнения былин // Былины Севера. Т. 2: Прионежье, Пинега и Поморье / подг. текста и коммент. А.М. Астаховой. - М.; Л. 1951.
23. Путилов Б.Н. Эпическое сказительство. - М., 1997.
1 Здесь не приводятся примеры из сказок или бывальщин в целях подчеркнуть логику прозаической речи как таковой.
Literature
1. Selivanov F.M. The russian epos: manual. Moscow, 1988.
2. Anikin V.P., Kruglov Y.G. Russian national poetic creativity: manual for students. Leningrad, 1983.
3. Putilov B.N. The heroic epos and the validity. Leningrad, 1988.
4. Propp V.Y. The russian heroic epos. Leningrad: Publishing house of Leningrad university, 1955.
5. Zueva T.V., Kirdan B.P. Russian folklore: textbook. The 5-th edition. Moscow, 2003.
6. Dmitrieva S.I. The geographical distribution of Russian bylinas. Moscow, 1975.
7. Kulagina A.V. The Russian ballads: educational and methodical manual. Moscow: Publishing house of Moscow university, 1977.
8. Astakhova A.M. The epic creativity of northern peasants // Bylinas of the North. Vol. 1: Mezen and Pechora / Records, introductory clause and comment. by A.M.Astakhova. Moscow; Leningrad, 1938.
9. Novikov U.A. The storyteller and epic tradition. St. Petersburg, 2000.
10. Putilov B.N. Folklore and national culture. In memoriam. - St. Petersburg: Petersburgskoe vostokovedenie. 2003. (Ethnographica Petropolitana, IX).
11. Igumnov A.G. Empirical in poetics of Russian song folklore // Traditsionnaya cultura. 2007. № 4.
12. Igumnov A.G. The poetics of Russian historical song. Novosibirsk: Nauka, 2007.
13. Levashov V.S. Regional peculariaties in Zabaikalie of Russian folklore: manual for teachers. - Book 4. Historical songs. Chita, 1999.
14. Igumnov A.G. The system of interactions of characters of Russian song epos. Ulan-Ude, 1999.
15. Historical songs of the XVII century / The Edition have prepared by O.B. Alekseeva, B.M. Dobrovolsky, L.I. Yemelyan and others. Moscow; Leningrad, 1966. (Monuments of Russian folklore).
16. Historical songs of the XIX century / ed. prep. by L.V. Domanovsky, O.B. Alekseeva, E.S. Litvin. Leningrad, 1971 (Monuments of Russian folklore).
17. Historical songs of XVIII century / the Edition have prep. by O.B. Alekseeva and L.I. Yemelyan. Leningrad, 1971 (Monuments of Russian folklore).
18. Bylinas of the North. Vol.1: Mezen and Pechora / Records, introductory clause and comment. by A.M.Astakhova. Moscow; Leningrad, 1938.
19. Bylinas / comp. introd. clause, prep. of texts and comment. by F.M.Selivanov. Moscow, 1988 (The Library of Russian folklore).
20. Bylinas of the North. Vol. 2: Prioneje, Pinega and Pomorze / Preparation of the text and A.M.Astakhova's comments. Moscow; Leningrad, 1951.
21. Toporov V.N. Researches on ethymology and semantics. Vol. 1. Moscow, 2004.
22. Astakhova A.M. Some of supervision in the field of execution of bylinas // Bylinas of the North. Vol.2: Prionez-hiye, Pinega and Pomorie / Prep. and comment. by A.M.Astakhova. Moscow; Leningrad, 1951.
23. Putilov B.N. The epic storytellering. Leningrad, 1997.
Игумнов Андрей Георгиевич, канд. филол. наук, старший научный сотрудник Института монголоведения, буддологии и тибетологии СО РАН, доцент кафедры русской литературы Бурятского госуниверситета
Igumnov Andrey Georgievich, senior scientific employee of institute of Mongolian studies, buddology and tibetology of Siberian Branch of Russian Academy of Science, the senior lecturer of faculty of Russian literature, Buryat State University
Tel: 89146368804; e-mail: anigumnov@mail.ru
УДК 398.22 ББК 82.3 (2)
Н.Н. Николаева
Сюжетное своеобразие улигеров правобережья Ангары*
Статья посвящена рассмотрению сюжетной структуры бурятских улигеров, которые были записаны на правобережье Ангары.
Ключевые слова: эпос, локальная традиция, улигеры, сюжет.
N.N. Nikolaeva Plot’s originality of uligers of Angara’s right bank
This article is devoted to consideration of plot structure of buryat uligers which have been written down on a right bank of Angara.
Key words: epos, local, tradition, uligers, plot.
* Работа выполнена при поддержке гранта РГНФ № 08-06-00328-а.
