CC BY
2УДК 81; 808; ББК 76.01; 76.006.5; ГРНТИ 19.01.07; КОД ВАК 10.01.10
Э. Г. Шестакова
Донецк, Украина
ОБ ЭСТЕТИЧЕСКИХ ГРАНИЦАХ МЕДИАТЕКСТА
Элеонора Георгиевна Шестакова, доктор филологических наук.
83062, Украина, Донецк, ул. Куйбышева, 2/29. E-mail: shestakova_eleonora@mail.ru.
© Шестакова Э. Г., 2017
Актуальность и постановка проблемы. Проблема природы, сущности и взаимосвязи медиатекста с эстетическим и с различными художественными практиками не нова и давно обсуждается в мировой гуманитаристике. Как правило, вопрос об эстетической, художественной функциях, целях, ценностях, нормах, стилистических, риторических, дискурсивных, языковых, речевых, поэтических особенностях медиатекста традиционно активизируется и при этом успешно решается гуманитариями на разнообразном материале, прежде всего в моменты резких, требующих осмысления общекультурных сломов и трансформаций [Мукаржовский 1975; Полан 2000; Нич 2007; Ученова 1979; Солганик 2001; Анненкова 2011]. Начало нашего века сделало очевидным очередной, обусловленный социально-экономическими, историко-культурными, техническими факторами модерного мира (Ю. Хабермас) всплеск интереса к спектру проблем взаимоотношений эстетического и медиатекста. На это указывают М. Ю. Казак и А. А. Крылова в статье 2015 г. «Об эстетике журналистского текста» [Казак, Крылова 2015]. Вопросам проявления эстетического в медиатексте посвящена монография Л. Г. Кайды 2016 г. [Кайда 2016].
Такой стойкий, неизменно продуктивный интерес к этой проблеме предопределен природой, целями, функциями и быстрым, разнонаправленным развитием медиатекста, который демонстрирует константную близость к сферам художественного и эстетического. Эта близость проявляется по-разному: начиная от языковых, речевых, риторических, композиционно-стилевых свойств медиатекста и заканчивая присущей ему специфической мимикрией под художественное произведение словесного, театрального, теле- и кинематографического искусств. С одной стороны, это помогает пониманию многих субстанциальных особенностей медиатекста. С
другой — затрудняет его исследование: медиатекст по отношению к сфере эстетического постоянно оказывается в позиции как бы вторичного, зависимого, отчужденного члена, который рассматривается в системе обязательных допущений, оговорок, оппозиций. Появление, длительное существование этой системы обусловлено значимыми для природы, свойств медиатекста понятиями «факт», «событие», «документальность», «достоверность», «реальность», «социальное» и тем, что он длительное время воспринимался как прагматическое социальное явление, призванное к информированию общества. В связи с этим и проблема эстетических границ медиатекста актуализируется относительно этого издавна и прочно укорененного представления о допустимой, существующей, но всегда своеобразной и оговариваемой взаимосвязи эстетического и медиатекста. Отсюда и априорное, во многом управляемое традицией представление об эстетических границах медиатекста и, следовательно, его возможностях, свойствах, направлениях, задачах, целях развития.
Однако такой подход к проблеме хотя и позволяет увидеть, но не дает возможности изучить медиатекст целостно, продуцируя его искусственную дифференциацию на «высокую» публицистику, «серединную» сферу аналитических жанров, рекламы, PR и «низкую» страту новостей, оперативных репортажей, материалов гражданской журналистики. Такой подход одновременно искажает представление и о сущности модерного мира, господствующем в нем типе сознания и эстетических границах медиатекста, обусловленных нормами, представлениями, ориентациями, ощущениями своей эпохи. Эстетическое при таком подходе, подобно медиатексту, обнаруживает во многом искусственную, базирующуюся на клишированных представлениях дифференциацию. Оно оказывается соотнесенным преимущественно со сферой высокой, красивой, безупречной, самой чистенькой культуры, по непонятным причинам исключающей стихийный человечески-земной индивидуализм, разгул человеческих страстей, т. е. пренебрегающей целостностью явления, как на этом неоднократно настаивал А. Ф. Лосев [Лосев 1979; 1998]. Важно понять, что для Лосева эстетическое — это не только система теоретических представлений и идей. Эстетическое — это ещё непременно практическая сторона жизни человека и эпохи, которая реализуется одновременно и в сфере «высокой» культуры, и в повседневности. Эстетическое — это особенности проявления и признанного, принятого человеком, коллективом, эпохой существования «ощущений специфически-социального бытия», «социально-исторического», «социального бытия» [Лосев 1979: 338]. Эти ощущения всегда реализуются в конкретных вещах, поступках, понятиях, явлениях, текстах.
В 70-х годах прошлого столетия Лосеву важно было показать, что социальное и, главное, повседневное могут и должны рассматриваться в качестве сферы практической реализации эстетического в живой жизни. Понимание им эстетического направлено на преодоление сложившегося стереотипа о сути эстетики и эстетического как сферы исключительно «высокой» культуры и на восстановление прав эстетического на полноту, целостность его проявления и существования во всех сферах жизнедеятельности. Для этого он оперирует понятием образы чувства красоты, которыми могут быть и язык, и религия, и искусство, а также их конкретные репрезентанты. В этом плане идеи Лосева о необходимости изменений взглядов на эстетическое близки поискам современных гуманитариев, размышляющих о проблемах медиатекста. Очевидно, что некорректно и невозможно разрывать, разграничивать при разговоре о взаимосвязи медиатекста и эстетического их целостность стратами культуры, жанрово-стилистическими, риторическими группами. Понятно, что такое, заданное традицией и стереотипами, представление и о медиатексте, и о сфере эстетического, и об их взаимосвязях необходимо преодолевать.
Понятно и то, что медиатекст как целостность, актуализируясь относительно тоже целостно понимаемой сферы эстетического, обнаруживает необходимость обозначения своих эстетических границ. Они могут быть внешними / внутренними, естественными / искусственными, жесткими / подвижными; однозначными / многозначными; константными / конвенциональными, активными / пассивными, заданными / искомыми, осознаваемыми / стереотипными, обусловленными традицией восприятия / активизированными для самоопределения. Это прослеживается и на современных примерах, и на материале в его исторической подвижности; и на публицистике, и на аналитических, новостных, рекламных, РЯ- и особенно гибридных жанрах, жанровых разновидностях реалити-проектов. Постепенное разнонаправленное развитие медиа-текста постоянно демонстрирует невозможность для него выйти из сферы действия эстетического. Более того, медиатекст все активнее и очевиднее становится репрезентантом эстетического в модерном мире. Это неизбежно приводит к необходимости переосмысления сущности и функций его эстетических границ, которые уже не могут соотноситься с традиционной видовой, жанрово-стилистической стратификацией ме-диатекста. Они все время оказываются проблематизированными, заставляющими задавать два вопроса: эстетические границы медиатекста семантически нивелированы и опустошены или же они претерпели трансформации и обнаружили новые возможности для его развития? Что это значит для медиатекста: постоянные, безграничные возможности модификаций или же стремление к своим пределам, за которыми он утратит свою субстанциальную сущность и будет нивелирован другими видами текстов? Эти вопросы неизбежно приводят к проблеме методологии исследования медиатекста в рамках медиалингвистики.
Например, появилась, быстро закрепилась и успешно функционирует разнообразная жанрово-стилистическая, образная, риторическая дифференциация новостей: биржевые, экономические, политические, конфессиональные, городские, региональные, международные, экстренные, криминальные, хорошие, «голые», новости шоу-бизнеса, из жизни знаменитостей, сообщения гражданских журналистов... Каждому жанровому варианту присущи соответствующие формально-содержательные, образные, речевые, дискурсивные особенности и поэтика, что свидетельствует о подвижности, относительности и многозначности эстетических границ новостного медиатекста. Он все чаще в процессе развития и зачастую целенаправленно, активно стремится найти и внешние, и внутренние эстетические границы, а также проверить возможность их трансформации, перехода, жизни на как бы чужой территории. Новостной медиатекст, оставаясь в своих жанро-во-типовых пределах, в своём развитии одновременно стремится и к документальности, бесстрастности, объективности, однозначности факта (криминальные, региональные новости), и к потенциалам художественной образности, условности, метафоры, гиперболы, иронии (светские, «желтые» новости). Появление тенденции к сериальности новостей [Каминская 2015] тоже обнаруживает стремление и возможности этого типа медиатекста осуществляться по законам кино- и телевизионного искусства [Новикова 2004].
Такое важное понятие, как новостная ценность, оказывается непосредственно и тесно взаимосвязанным и с базисными свойствами новостного медиатекста и с его эстетическими границами, заставляя их взаимодействовать. Таким образом эстетическое и риторическое новостного медиатекста обнаруживают качественно новые возможности. Дифференциация новостного медиатекста предполагает изменение его риторических свойств и особенностей, понимаемых как «внутритекстовые отношения и социальное функционирование текстов как целостных семиотических образований» [Лотман 2005:
405], что обусловливает изменение и эстетических границ. Социальное функционирование медиатекстов и эстетическое на территории новостей образуют сложное взаимодействие, подвергая друг друга проверке на возможность и направления взаимосвязей. Международные, экономические новости по-иному выстраивают свои отношения и с создающими их авторами, и с аудиторией, которая должна их воспринимать (читать, слушать, смотреть), и с действительностью, о которой они сообщают, нежели «голые», скандальные, хорошие новости или новости шоу-бизнеса. Риторические, коммуникативные ситуации, реализуемые различными видами новостного медиатекста, предопределяют и различное отношение к их эстетическим границам. Эти границы оказываются не только весьма подвижными, но и конвенциональными, напряженно искомыми для самоопределения новостного медиатекста, его удачного осуществления для коллективного сознания и дальнейшего существования в культурной ситуации.
Аналогично ведет себя и столь распространенный жанр кулинарного рецепта. Начиная с XIX столетия он занял прочное место в газетно-журнальной словесности, а постепенно образовал самостоятельные разделы газет и журналов. Это жанр, точнее то, что справедливо называют энергией жанра, в процессе развития создал формат иллюстрированных гастрономических газет, журналов, буклетов. Ко второй половине ХХ в. произошло его сращение на образном, риторическом, стилистическом, речевом уровнях с жанрами медиатравелога и развлекательных шоу. Исподволь жанр кулинарного рецепта трансформировался в жанр видеоблога, странички в социальных сетях, реалити-шоу, кулинарного шоу. Студии шоу стилизованы под домашние кухни, а зачастую являются реальными домашними кухнями, кухнями модных ресторанов, на которых даются мастер-классы кулинарного искусства и гастрономической культуры. Это четко кодируется и реализуется в стилистике и образно-речевой организации, которые соответствуют риторической, коммуникативной ситуациям. В последнее время развивается жанр кулинарного путешествия, которое, как правило, обязательно предполагает отображение в медиатексте. Например, авторские программы, мастер-классы Ю. Высоцкой на ее вилле в Италии и в других городах мира, роман-дневник кулинарного критика Ф. Метью «Сицилия: сладкий мёд и горькие лимоны».
Этот жанр создает промежуточную территорию (Я. Мукаржовский) между художественной литературой, публицистикой (литературной, теле-, кинематографической), журналистскими жанрами (репортажем, портретным очерком, аналитической статьей, видеоблогом), рекламным и PR-текстом, жанрами реалити. При этом эстетические границы медиатекста постоянно проходят своеобразную проверку: они перестают быть априори заданными и оказываются искомыми одновременно в двух традиционных направлениях. Во-первых, это движение в сторону факта, события, реальности и принципов, методов, культурных кодов, риторических способов их осуществления в кулинарном медиатексте, для которого крайне важны и объективная достоверность происходящего, и ее эстетическое преображение и осуществление. Приготовление супа или десерта должно быть наглядным, реалистичным, доступным для повторения простым человеком и в то же время реализовываться в востребованном, профессионально успешном медиа-тексте. Это во многом обусловливает, во-вторых, движение кулинарного медиатекста в сторону художественного начала и целенаправленной игры с эстетическими границами, в результате чего кулинарный медиатекст все больше театрализируется. Структурная, образная, стилистическая, семиотическая, речевая организации кулинарного ме-диатекста, базирующиеся на коммуникативной ситуации достоверности, оказываются зависимыми от художественно-поэтических особенностей.
Медиатекст ищет возможности и направления для трансформаций эстетических границ, которые все чаще оказываются проблематизированными, искомыми, а не заданными. Эстетические границы медиатекста — это осознание и ощущение им своих рубежей, возможностей, потребностей и необходимости остановки или перехода через эти рубежи, их сохранения или нивелирования. Это может быть в равной мере чревато уничтожением массмедийной сущности. Как, например, в случае с аналитическими, художественно-публицистическими жанрами портрет современника или репортаж о политической жизни и ее героях, выродившихся на постсоветском пространстве в РЯ-текст, пиарналистику, по идее А. П. Короченского, а затем — в пропаганду. Эти процессы подобны тем, которые происходили в массмедиа при советской власти [см.: Советская власть. 2006; Куртин 2002; Кормилицына 2016]. Или же наоборот, поиски и проверки эстетических границ приводят к удачной трансформации и возможностям развития на качественно ином уровне, как это произошло с новостным жанром, преодолевшим границы «чистой», «сухой» информативности. К этим примерам можно отнести и появившиеся в ХХ в. жанры ток-шоу, реалити-шоу, которые обнаружили новый потенциал для портретного, социального, проблемного очерка, интервью, беседы. В любом случае эстетические границы медиатекста — это репрезентанты его статуса в культуре и сигналы тенденций, ориентиров его дальнейшего развития. Они указывают на субстанциальные, потенциальные, реальные, нивелированные, перспективные свойства, возможности, функции медиатекста.
Для лого-, литературоцентричной культуры медиатекст долго время и, главное, естественно находился на периферии, будучи «пасынком» сферы художественного и эстетического. На сегодня самостоятельность и самоценность существования медиатекста как целостного явления в сфере эстетического требует системных доказательств. На этом справедливо акцентируют внимание в упоминавшихся работах М. Ю. Казак, А. А. Крылова, Л. Г. Кайда. Понимание медиатекста как внутренне разнородного, но целостного явления, подобного текстам художественной литературы, живописи, театральной культуры, способствует прояснению сущности его эстетических границ.
Это и составляет цель и задачи статьи: во-первых, обозначить и обосновать сущность эстетических границ медиатекста как целостного явления, во-вторых, ввести медиатекст как полноправный, самостоятельный член в сферу эстетического. Для осуществления поставленной цели необходимо уточнение того понятийно-категориального аппарата и взаимосвязанного с ним методологического инструментария, которые используются для понимания и определения не только медиатекста, но и сферы эстетики, эстетического. Это, во-первых, позволит избежать главной опасности, которая неизменно возникает при постановке вопроса об эстетических границах медиатекста: преодолеть утратившее определенность толкование эстетики и эстетического. Во-вторых, прояснит направления и принципы исследования медиатекста, который в различных своих проявлениях то, кажется, бесспорно и полностью принадлежит сфере эстетики (публицистика, шоу, документальные авторские радио- и телепрограммы, реклама), то, кажется, всецело и несомненно противостоит ей (новости, аналитические статьи на политические, социальные, экономические темы, репортажи с места событий, криминальные репортажи, прямое включение из «горячей точки» или заседания сессии мэрии, материалы гражданской журналистики).
Более того, появилось множество типов медиатекста, по отношению к которым вполне уместен вопрос: что это — медиатекст или жизненная реалия? Здесь риторическое, эстетическое и реальное, осуществляющиеся в медиатексте, обнаруживают каче-
ственно новые свойства, возможности и коммуникативные ситуации. Примеров уже достаточно. Это и реклама не только на упаковках товаров, на самих товарах, которые постоянно используются в быту и даже пище, но и на автомобилях, общественном транспорте, частях тела конкретного человека. Это и разнообразные поздравления, приветы, общение на житейские темы с обыкновенным человеком в прямом радиоэфире. Это реалити-шоу, которое всегда реализуется как жизнетекст [Шестакова 2013]. Это и тексты новых медиа, которые среди прочих новшеств предполагают активное комментирование, в результате чего масса, как правило, хаотизированных эмоций, точек зрения, зачастую анонимных, выраженных и вербально и визуально, сращивается с профессиональным медиатекстом. Это и тексты социальных сетей, блоги, которые могут фиксировать в полизнаковой системе незначительные и как бы незначимые микрособытия повседневности: выбор блюд в кафе, посещение спортзала, расцветший на подоконнике цветок, шопинг, прорвавшуюся канализацию и т. п. Это и видеозаписи с комментариями из частной жизни людей, которые размещаются в социальных сетях и которые одновременно становятся и частью медиатекста, и предметом реальных судебных дел.
В связи с этим проблема эстетических границ медиатекста максимально активизируется. Ее уже принципиально невозможно решить, находясь в рамках традиционного представления об эстетике как «философской науке о сущности общечеловеческих ценностей, их рождении, бытии, восприятии и оценке, о наиболее общих принципах эстетического освоения мира в процессе любой деятельности человека, и прежде всего в искусстве, о природе эстетического и его многообразии и действительности и искусстве...» [Борев, 2005: 11]. Необходимы иные подход и методология.
Основное решение проблемы. Больше всего сущности медиатекста, а также его современному положению и роли отвечает определение эстетики, предложенное А. А. Лосевым в работе 1979 г. «Эллинистически-римская эстетика 1-11 вв. н. э.». В начале раздела «Библиография» он писал: «Заметим, что под эстетикой мы понимаем не только систему теоретических идей, но и смыслооформительные принципы и отдельных исторических героев, и более или менее важных событий, а также и более или менее важных исторических эпох и периодов» [Лосев 1979: 396]. Смыслооформительные принципы — это практическая реализация эстетического в культуре и жизни общества через определяющие, знаковые для них явления, события, поступки. Для эстетического важны самодавление явления, наслаждение социума от этого самодавления, выразительность и автономия выразительных форм явления, поведения, которые и есть проявления чисто эстетической предметности [Лосев 1998: 110]. Концептуальными понятиями, отражающими смыслооформительные принципы эстетического, оказываются у Лосева чувство жизни, чувство красоты и его образы, стихийность, чувство социального бытия, социально-историческая сторона эстетики, социальный организм и их взаимосвязь с чувством жизни и красоты.
Чувство жизни и красоты трактуются Лосевым как сложное единство составляющих. Они внутренне взаимосвязаны и осуществляют, представляют свое единство в только кажущемся разнородным, не относящемся к эстетике ряде практик. Понимание эстетики как смыслооформительных принципов позволило Лосеву выделить и проанализировать с позиции проявления эстетического как равнозначные римские трактаты по риторике, речи, сочинения по истории, литературе, латинский язык, религию, искусство, а также цирк, амфитеатр, римские триумфы, Вековые игры, апофеоз императоров. В отношении последней группы он писал, что это вполне естественные проявления эстетики, в которых «чувство жизни и красоты сказалось наиболее» [Лосев 1979: 45]. В «Эстетике
Возрождения» (1978) А. А. Лосев к сфере эстетического отнес бытовые типы и обратную сторону титанизма, сделав однозначное замечание по этому поводу: «Вероятно, найдутся читатели нашей книги, которые будут трактовать эту область как не эстетическую и потому не подлежащую анализу при изложении эстетики Ренессанса. Против этого, однако, необходимо категорически протестовать. Во-первых, здесь было много самой настоящей эстетики. Во-вторых, там, где не было эстетики в прямом смысле слова, выступали черты такого самодавления, такого наслаждения от этого самодавления, такой изощренной выразительности и такой автономии выразительных форм, что всё это можно сравнить только с чисто эстетической предметностью» [Лосев 1998: 110].
Рассуждая о цирке, гладиаторских боях, титанизме, бытовом поведении человека эпохи позднего Рима, Возрождения, Лосев обосновывает несколько важных моментов в понимании сущности эстетического, принципов вхождения в его сферу предметов, явлений, а также принципов их восприятия, осуществления в этой сфере. Акцент делается на моменте репрезентации и существования ощущений чувства жизни и красоты. Если со статуей, картиной или романом всё более-менее понятно (они в силу ряда традиционных факторов и свойств относится сфере эстетического), то с цирком, гладиаторскими боями всё сложнее. Причина здесь в том, что воспринимающее сознание не готово их признать принадлежащими сфере эстетического. Цирк, гладиаторские бои, бытовое поведение не рассматриваются как то, что способно вызывать эстетические переживания: они слишком есть сама жизнь. Статуя, картина, рассказ, спектакль — это всегда особая реальность, подобие жизни, но не сама жизнь. Цирк, гладиаторские бои, апофеоз императоров, титанизм, бытовое поведение человека Возрождения — это реальная жизнь с реальными поступками. Она не заключена в наглядный, осязаемый текст, подобный текстам искусств, религии, языку. А. А. Лосев сформулировал концептуальную проблему, над которой работали и Я. Мукаржовский, Ж. Полан, М. Фуко, Р. Барт, Ю. М. Лотман: бытовое, повседневность и принципы осуществления в них эстетического. Другими словами: каковы принципы включения (и исключения) явления в сферу действия эстетического, на чем основаны и чем определяются эстетические границы, которые позволяют явлению одновременно и оставаться собою в социально-исторической, эмпирической, повседневной реальности (цирк, гладиаторские бои, бытовое поведение) и войти, реализоваться в сфере эстетического.
В этом моменте и возникает с особой актуальностью проблема эстетических границ медиатекста как явления и репрезентанта социально-исторического бытия. С одной стороны, медиатекст давно стал предметом заинтересованных рассуждений, споров о его эстетических возможностях. Но при этом медиатекст воспринимался и понимался как текст, подобный текстам архитектуры, живописи, спектакля, рассказа, т. е. как риторическое и семиотическое единство. В таком горизонте ожиданий медиатекст и рассматривался в контексте проблемы эстетического. Об этом собственно и шла речь выше. Однако, с другой стороны, медиатекст, начиная со второй половины ХХ столетия и особенно интенсивно к рубежу веков стал преодолевать свою привычную знаковую природу. Он все чаще и активнее стал приближаться к границам реальности, пытаясь их нивелировать и даже разрушить, о чем тоже шла речь выше. Если для ХХ в. споры об эстетической сущности медиатекста — это дискуссии о том, насколько новостной или аналитический медиатекст (наиболее объективное, документальное отражение фактов и событий жизни) может рассматриваться с позиции эстетического, то сейчас ситуация быстро и кардинально меняется. Проблема уже не только в том, что медиатекст — это отражение, отображение действительности, и не только в том, что он создает свою
реальность, но и в том, что он преднамеренно, сознательно и серьезно играет с границами реальностей. В этом смысле медиатекст стал или, точнее, в силу своего развития оказался типологически близким или подобным гладиаторским боям, цирку и бытовому поведению человека эпохи Рима и Возрождения, о которых размышлял А. А. Лосев и о которых писал Ю. М. Лотман: «Есть эпохи, когда искусство властно вторгается в быт, эстетизируя повседневное течение жизни. Таковы были эпохи Возрождения, барокко, романтизма, искусства начала XIX в.» [Лотман 2005: 635].
Эстетика, трактуемая как смыслооформительные принципы, дает возможность, во-первых, использовать такие понятия и подходы, которые способны выявить целостность мировосприятия, поведенческих установок эпохи. Во-вторых, снять условные границы между сферами быта, искусства, религии, языка, социального, политики, истории, повседневности и более или менее важными (А. Лосев) событиями, людьми. Такой подход, примененный к медиатексту, позволяет понять, почему в новейшее время он бесспорно, как и раньше искусство, религия, язык, принадлежит сфере эстетического. Если эксплицировать эти идеи Лосева на медиатекст и проблему его эстетических границ, то получим интересные результаты.
Понятно, что медиатекст — это репрезентант массмедийного пространства и процесса, а также проявитель особенностей массовой коммуникации своего времени. Он обусловлен доминирующими мировоззренческими установками и ориентациями мировосприятия, взаимосвязан с ними причинно-следственными отношениями. В лого-центричной культуре не только эстетические границы, но и границы житейского восприятия медиатекста определялись литературной культурой, точнее тем, что М. Фуко называет идеологией, мифологией художественной литературы в ее влиянии на культурные умонастроения, в том числе и обыденное сознание повседневности. Медиа-текст (именно как целостное явление) не мог быть самостоятельным и самоценным, вызывающим эстетические переживания, ощущения, поступки. Он не мог в этом плане заполнить собою социальность и повседневность. Его эстетические границы были очерчены и закреплены сферой информационной и утилитарно-функциональной жизнедеятельности, дополнительной, вспомогательной даже в быту. Другими словами, медиатекст как целостное явление был априори исключен из сферы чувства жизни и красоты. В европоцентричной культуре длительное время речь, как правило, шла о влиянии художественной литературы, индивидуально-авторского языка на га-зетно-журнальную словесность, но не наоборот. Неслучайно почти все представители культуры Серебряного века делили людей на читателей книг и газет. Это были внешние, жесткие и однозначные эстетические границы для медиатекста. ХХ век, многое изменивший в культурном пространстве, принципах его жизнедеятельности, обнаружил и качественно новые эстетические границы и возможности для медиатекста.
Медиатекст, постепенно и уверенно став одним из определяющих культурных героев эпохи ХХ — начала XXI в., занял в ней, по сути, такое же место и выполняет такие же функции, как и цирк, амфитеатр, Вековые игры, бои гладиаторов, травля зверей в эллинистически-римском периоде культуры. И проблема здесь не в пресловутой, тривиально понимаемой зрелищности медиатекста и принципе «хлеба и зрелищ», а в принципиально ином, в том, что проявляется через призму эстетического как смыс-лооформительных принципов. В медиатексте как в знаковых явлениях римской, возрожденческой культур, «функционирует именно эстетическое сознание......настоящее
„незаинтересованное" наслаждение предметом, и, если хотите, — прямо по Канту — подлинная „формальная целесообразность без цели".... это эстетическое сознание име-
ет своим предметом не отъединенное, изолированное и нейтральное отвлеченное бытие искусства, но самое жизнь» [Лосев 1979: 52].
Медиатекст — это тоже изначально и неустранимо есть самоё жизнь, или он стремится быть таковым в силу своей природы, свойств, функций. Он изначально, целенаправленно пытается (и достаточно успешно) быть репрезентантом новоевропейского эстетического сознания обыкновенного человека, заставляя его переживать настоящее «незаинтересованное» наслаждение от реальных событий и фактов, уловленных и представленных в медиасобытии, медиаобразе, медиаслове. В массмедийном пространстве усиленно развиваются типы, жанровые разновидности медиатекстов, в которых фокусируется и проявляется эстетическое сознание, имеющее предметом самоё жизнь.
В качестве примеров можно привести уже вспоминавшиеся жанрово-стилистические, риторические разновидности новостей, шоу о жизни «звёздных» и простых людей, о скандальных бытовых ситуациях; феномены «реального телевидения», гражданской журналистики, блогосферы, в которых максимально фокусируется и проявляется по законам массмедиа самоё жизнь. Это фиксируется образной, языковой, речевой, дискурсивной, содержательными формами, в которых осуществляет себя медиатекст. Определяющим здесь является воспроизведение жизни в поведенческих, риторических формах самой жизни. Так, в основе ток-шоу и реалити-шоу лежит минимальная житейская ситуация, которая максимально масштабируется и воссоздается в формах, приближенных к формам и принципам житейского общения. Социально, политически, морально-этически значимые события, модели поведения режиссируются и реализуются в шоу по типу «семей-но-бытового», «уличного», «вагонных споров» выяснения отношений. Определяющим здесь является не обсуждение, решение проблемы, не достоверность, информативность, фактажность, а качественно иное: ситуация и процесс коммуникации, имитирующие спонтанность тривиально, обыденно понимаемого и выражаемого чувства жизни и красоты. Дифференциация новостей стремится максимально охватить и отобразить все сферы жизни и чувств человека.
В результате чего медиатекст, подобно римским зрелищам, «проявляет такую жажду сильных ощущений, кровожадного возбуждения и всякого неистовства, социального и звериного одновременно, что никакими вульгарно-экономическими теориями до этих явлений и не коснешься» [Лосев 1979: 46]. Здесь сфера чистой эстетики, всё это можно сравнить только с «чисто эстетической предметностью» [Лосев 1998: 110].
На современный медиатекст, как и на римские зрелища, человеком, обществом отводится или, как писал А. А. Лосев, «тратится и колоссальное время» [Лосев 1979: 46], что тоже есть показатель действия эстетики, понимаемой как смыслооформительные принципы одновременно и более, и менее важных поступков, событий, явлений. Причем делается это добровольно, с наслаждением, с проявлением чувства жизни и чувства социального бытия, которые тяготеют к личностным предельным откровениям, последовательному, добровольному уничтожению сферы сокровенного и для отдельного человека, и для общества. Всё стремится стать новостью, приобрести новостную ценность, оказаться риторически состоявшимся предметом и ситуацией для шоу, реального телевидения и событием в новых медиа, социальных сетях. Это стремление и способы его воплощения в медиатексте приобрели, по уже не раз упоминавшейся идее Лосева, такие свойства «самодавления, такого наслаждения от этого самодавления, такой изощренной выразительности и такой автономии выразительных форм, что всё это можно сравнить только с чисто эстетической предметностью» [Лосев 1998: 110]. Причем реализуется это на уже выработанном, самостоятельном и, пожалуй, «интернациональном», общекуль-
турном медиаязыке, который, подобно латинскому языку в его трактовке А. А. Лосевым, является одним из образов чувства красоты [Лосев 1979: 411].
Далеко не случайно новоевропейский человек стремится стать медиатекстом, начиная от хрестоматийного страха или, наоборот, желания попасть в новости и заканчивая участием в реалити-проектах, ростом сетевого вуайеризма. Как об этом пишет П. Вирильо, «история демонстрирует появление нового вида теле-видения, имеющего целью уже не развлечение или информирование масс телезрителей, а вторжение и выставление напоказ, подобно новому освещению, личного пространства отдельных людей. .страх выставить напоказ повседневную личную жизнь сменяется желанием предоставить себя взглядам всего мира. <.> .это способствует преобразованию мест обитания в чисто медийную про-явленность (trans-apparence) ежесекундно поставляемых образов реально обитаемого пространства» [Вирилио 2002: 50, 511]. Это, казалось бы, принципиально новое отношение и человека, и медиатекста к реальности, к чувству социального, к чувству жизни, к единству чувства жизни и красоты снова, развиваясь, обнаруживает новые возможности эстетических границ медиатекста, которые по-прежнему обусловлены традиционной проблемой образа, образности, риторической, коммуникативной ситуации, перешедших в качественно новое состояние. Это старый-новый парадокс эстетических границ медиатекста.
Выводы. Как представляется, взаимосвязь эстетического и медиатекста, которая в последнее время стала предметом пристального внимания теоретиков и практиков массмедиа, массовой коммуникации, надо рассматривать, отталкиваясь от концепции эстетического А. А. Лосева. В ряде работ, посвященных проблемам эстетики, Лосев отмечал, что эстетическое необходимо понимать прежде всего как смыслооформитель-ные принципы. Эстетическое как автономия выразительных форм, как наслаждение общества, человека этой самодовлеющей выразительностью относится не только к сфере теории, «высокого» искусства, но и к сфере быта, повседневности. При этом важно брать эстетическое «во всей его развернутой широте и глубине, понимая не только как абстрактный принцип, но и как бесконечно разнообразную степень осуществления этого принципа.» [Лосев 1998: 110]. Медиатекст давно относится к сфере социального и повседневности, являясь их своеобразной формой, через которую реализуется эстетическое. В нем выражается «эстетическая предметность», «эстетическое самодовле-ние» [Там же: 115] теории и практики, социального и повседневности модерного мира. В новейшее время медиатекст стал полноправным, самостоятельным и самоценным репрезентантом единства чувства жизни и красоты; памятником нашей эпохи, подобным произведениям искусства, религии, языку, бытовым, социальным, политическим типам, знаковым поступкам людей и общества. Собственно это единство обнаруживает эстетические границы медиатекста. Они определяются тем, что медиатекст одновременно есть и один из ведущих образов новоевропейского единства жизни и красоты, которое в нем достигло одного из максимальных воплощений, подобно религии, языку, искусству в классической культуре. Медиатекст, отношение к нему человека, социума есть и полноправное проявление чувства жизни, которое осуществляется во всех сферах деятельности. Эстетические границы, разворачивающиеся в этом диапазоне «образ жизни — чувство жизни — поступки», требуют исследования.
ЛИТЕРАТУРА
Анненкова И. В. Медиадискурс XXI века: лингвофилософский аспект языка СМИ. М.: Моск. гос. ун-т, Ф-т журн., 2011.
Борев Ю. Эстетика. М.: Астрель, 2005.
Вирилио, Поль. Информационная бомба: стратегия обмана. М.: Гнозис, 2002.
Казак М. Ю., Крылова А. А. Об эстетике журналистского текста // Научные ведомости. Сер. Гуманитарные науки. 2015. № 18(215), вып. 27. С. 134-139.
Кайда Л. Г. Эстетический императив интремедиального текста: лингвофилософская концепция композиционной поэтики. М.: Флинта, Наука, 2016.
Каминская Т. Л. Медиатекст в формате сериала // Медиалингвистика. Вып. 4. Профессиональная речевая коммуникация массмедиа. СПб.: С.-Петерб. гос. ун-т, Ин-т «Высш. шк. журн. и масс. коммуникаций», 2015. С. 166-170.
Кормилицына М. А. Конструкции «новояза» в современной прессе как сигналы денотативной расплывчатости медиатекста // Медиалингвистика. Вып. 5. Язык в координатах массмедиа: матер. I междунар. науч.-практ. конфер. СПб.: С.-Петерб. гос. ун-т, Ин-т «Высш. шк. журн. и мас. коммуникаций», 2016. С. 19-20.
Куртин Ж.-Ж. Шапка Клеменса: заметки о памяти и забвении в политическом дискурсе // Квадратура смысла. М.: Прогресс, 2002. С. 95-104.
Лосев А. Ф. Эллинистически-римская эстетика 1-11 вв. н. э. М.: Изд-во Моск. ун-та, 1979.
Лосев А. Ф. Эстетика Возрождения: исторический смысл эстетики Возрождения. М.: Мысль, 1998.
Лотман Ю. М. Об искусстве. СПб.: Искусство, 2005.
Мукаржовский Я. Эстетическая функция, норма и ценность как социальные факторы // Труды по знаковым системам. Вып. 7. Тарту: Изд-во Тартус. ун-та, 1975. С. 243-295. (Учен. зап. Тар-тус. ун-та. Вып. 394).
Нич Р. Сви тексту: пост структуралiзм i лгтературознавство. Львiв: Каменяр, 2007.
Новикова А. А. Телевидение и театр: пересечения закономерностей. М.: Эдиториал УРСС, 2004.
Полан, Жан. Тарбские цветы или Террор в изящной словесности. СПб.: Наука, 2000.
Советская власть и медиа: сб. статей / под ред. Х. Гюнтера, С. Хэнсген. СПб.: Академ. Проект, 2006.
Солганик Г. Я. Автор как стилеобразующая категория публицистического текста // Вестн. Моск. ун-та. Сер. 10. Журналистика. 2001. № 3. С. 39-53.
Ученова В. В. Публицистика и политика. 2-е изд., доп. М.: Политиздат, 1979.
Шестакова Э. Г. Жизнетекст личности: от профессиональной драмы к реалити-шоу // Антропология литературы: методологические аспекты проблемы: сб. науч. статей: в 3 ч. Ч. 1. Гродно: Гроднен. гос. ун-т, 2013. С. 43-53.
REFERENCES
Annenkovа I. V. Media discourse of the XXI century [Mediadiskurs XXI veka]. Moscow, 2011.
Borev Yu. Aesthetics [Estetika]. Moscow, 2005.
Curtin J. J. Clemens Cap: notes on memory and oblivion in the political discourse [Shapka Klemen-sa: zametki o pamjati i zabvenii v politicheskom diskurse] // Area of meaning [Kvadratura smysla]. Moscow, 2002. P. 95-104.
Kaminska T. L. Media texts in serial format [Mediatekst v formate seriala] // Medialingvistika. Vol. Professional voice communication media [Medialingvistika. Vyp. 4. Professional'naja rechevaja kommunikatsija massmedia]. St Petersburg, 2015. P. 166-170.
Kazak M. Yu, Krylova A. A. On the aesthetics of journalistic text [Ob estetike zhurnalistskogo teksta] // Scientific Gazette. Ser. Humanities [Nauchnye vedomosti. Ser. Gumanitarnye nauki]. 2015. No. 18 (215), vol. 27. S. 134-139.
Kormilitsyna M. A. Construction of "Newspeak" in the contemporary press as signals denotative vagueness media text [Konstruktsii «novojaza» v sovremennoj presse kak signaly denotativnoj rasply-vchatosti mediateksta] // Medialingvistika. Vol. 5. Language in the coordinates of the media [Medialingvistika. Vyp. 5. Jazyk v koordinatah massmedia]. St Petersburg, 2016. P. 19-20.
Losev A. F. Hellenistic-Roman aesthetics I—II centuries [Ellinisticheski-rimskaja estetika I—II vv. n. e.]. Moscow, 1979.
Losev A. F. Renaissance aesthetics: the historical meaning of the Renaissance aesthetics [Estetika Vozrozhdenija. Istoricheskij smysl estetiki Vozrozhdenija]. Moscow, 1998.
Lotman Yu. M. On the art [Ob iskusstve]. St Petersburg, 2005.
Mukarovsky J. Aesthetic function, norm and value as social factors [Esteticheskaja funktsija, norma i tsennost' kak sotsial'nye] // Sign Systems Studies: Sci. notes of Tartu State Univ. Press [Trudy po zna-kovym sistemam: Uchen. zap. Tartusk. gos. un-ta]. 1975. Is. 7, vol. 394. S. 243-295.
Nitsch R. Svit text: post structuralism i literaturoznavstvo [Svit tekstu: post strukturalizm i litera-turoznavstvo]. Lviv, 2007.
Novikova A. A. Television and theater: the laws of the intersection [Televidenie i teatr: peresechenija zakonomernostej]. Moscow, 2004.
Polan J. Tarbskie flowers or Terror in belles-lettres [Tarbskie tsvety ili Terror v izjaschnoj slovesnosti]. St Petersburg, 2000.
Qaeda L. G. The aesthetic imperative intremedialnogo text [Esteticheskij imperativ intremedial'nogo teksta]. Moscow, 2016.
Shestakova E. G. Lifetekst personality from professional dramas to reality shows [Zhiznetekst lichno-sti: ot professional'noj dramy k realiti-shou] // Anthropology literature: methodological aspects of the problem: collection of sci. articles: in 3 h. [Antropologija literatury: metodologicheskie aspekty problem: sb. nauch. statej: v 3 ch.]. Pt 1. Grodno, 2013. P. 43-53.
Solganik G. Y. Author as a trailblazing category journalistic text [Avtor kak stileobrazujuschaja kate-gorija publitsisticheskogo teksta] // Bul. of Moscow Univ. Ser. 10. Journalism [Vestn. Mosk. un-ta. Ser. 10. Zhurnalistika]. 2001. No. 3. P. 39-53.
The Soviet government and media [Sovetskaja vlast' i media]. St Petersburg, 2006.
Uchenova V. V. Journalism and politics [Publitsistika i politika]. Moscow, 1979.
Virilio, Paul. The information bomb: fraud strategy [Informatsionnaja bomba: strategija obmana]. Moscow, 2002.
