CC BY
3УДК 81; ББК 81.2; ГРНТИ 16.21.55; КОД ВАК 10.02.19
Н. С. Цветова
Санкт-Петербург, Россия
МЕДИАТЕКСТ
В СВЕТЕ ПРАКТИЧЕСКОЙ
ЭСТЕТИКИ
Наталья Сергеевна Цветова, доктор филологических наук, доцент, профессор кафедры речевой коммуникации Санкт-Петербургского государственного университета.
199004, Санкт-Петербург, 1-я линия В. О., 26, к. 703. E-mail: cvetova@mail.ru.
© Цветова Н. С, 2017
Постановка проблемы. Для гуманитариев, к началу XXI столетия успешно преодолевших соблазнительное желание освободиться от традиционного представления о красоте, искушение «эстетического аморализма» (термин Э. Сурио), эстетическое — неразложимая на элементы метакатегория, сущность которой, как и тысячелетия назад, постигается в ходе анализа прекрасного — универсальной категории, организующей всю систему. Такая терминологическая консолидация, с одной стороны, опасна. Известно, что, «когда какой-то термин... начинает обозначать бесконечно многое, он рискует стать словом пустым, которое не выражает решительно ничего» [Хализев 1998: 35]. С другой стороны, это возможность преодолеть хотя бы необходимость выявления доминант в непостоянном множестве эстетических категорий, но, к сожалению, возможность, еще более усложняющая объективизацию знаменитой формулы Н. Г. Чернышевского «Прекрасное есть жизнь» [Чернышевский 1855]. Участникам современного научного диалога, посвященного прекрасному, наверное, труднее, чем их предшественникам, найти общую платформу в поисках «объективного мерила красоты» [Воронский 1963] речи, текста, власти, смерти, зла. Хотя уже имеется определенный набор соответствующих абстракций (эстетическое воздействие текста, эстетическое понимание внутренней формы слова, эстетический потенциал слова и текста, лингвоэстетика [Фещенко, Коваль 2014]), использующийся при исследовании литературно-художественного текста, об эстетической природе которого писали Р. О. Якобсон, Н. Хомский, Б. А. Ларин, В. П. Григорьев, Л. А. Новиков и др. Многие их идеи перекликаются с положениями современной рецептивной эстетики, в русле которой можно попытаться выявить более или менее определенные критерии, позволяющие судить о наличии
или отсутствии у любой лексической единицы эстетического значения. Такого типа описание может выглядеть примерно следующим образом: «Слово, даже изначально лишенное эстетической ценности, может обрести эстетическое значение, которое определяет его суггестивные возможности — способность вызывать эмоции, заражать определенным отношением к жизни; гедонистические — доставлять радость, приносить наслаждение; коммуникативные — открывать читателю новые возможности для диалога с окружающей его реальностью, с автором; эвристические — способствовать открытию в изображаемой действительности нового, неизведанного» [Цветова 2016: 118]. Оправдывается данная дефиниция предельной близостью к суждениям об эстетике слова многих известных русских писателей, например, Н. В. Гоголя, утверждавшего: «Оно (эстетически значимое слово. — Н. Ц.) укрепляет изнутри, сгоняет уныние и тоску, вырабатывает стойкость к большой обыденности» [Мильдон, 1998: 7].
К медиатексту, в силу его утилитарности, авторской установки на доступность, категория эстетического довольно долго многими считалась неприложимой. Основной аргумент — знаменитое гегелевское: предмет эстетики — искусство. Дополнительный аргумент «против» любой возможности включения медиаречи в зону эстетики связан с попытками доказать «эстетическую индифферентность» медиаречи (определение Я. Мукаржовского) [Мукаржовский 1994], мотивирующую недоверчиво-пренебрежительное отношение классической филологии к слову медийному, журналистскому. Но проблема системного, многоуровневого исследования медиатекста все-таки обозначена. Например, С. А. Кравченко настаивает на том, что читатель должен получать «от знакомства с материалом» не только «информацию, но и эстетическое удовольствие», «журналист должен уметь говорить красиво — чтобы его было „вкусно" читать» [Кравченко 2009: 87]. Т. Д. Романцова, уточняя эту позицию, актуализируя эстетико-стили-стическую парадигму размышлений, утверждает, что читатель медиатекста получает эстетическое удовольствие «от авторского „шифра" благодаря журналистским образам разных типов и разной функциональности» [Романцова, 2013: 167].
Не менее настойчиво формируется и научная база для исследования эстетических характеристик медиадискурса — активно развивающаяся практическая эстетика успешно занимается осмыслением разнообразных объектов материальной и духовной культуры на уровне теоретического знания, в системе эстетических категорий. Цель данной статьи связана с поиском релевантной возможности объективной, научной интерпретации категории прекрасного в приложении к медиатексту, без чего невозможно ввести медиаречь, медиатекст в сферу интересов эстетики. О чем свидетельствует опыт русской филологической школы, презентовавшей категорию прекрасного как высшее воплощение художественной гармонии, предложившей аксиологическое понимание эстетического значения слова, функционирующего в пределах литературного текста.
Сразу отметим: утверждение о том, что установка на эстетизацию медиаречи связана с реализацией элокутивных намерений автора, субъекта речи, нам представляется локализующей проблему, лишающей ее научной перспективы. Эта установка размещена в той исследовательской сфере, в которой, вопреки идеям прежде всего М. М. Бахтина, до сих пор предпринимаются попытки свести размышления об эстетической функции языка к анализу особых приемов его употребления. Она препятствует изучению своеобразия обработки слова в текстах разной дискурсивной принадлежности. Мы далеки от мысли, что эстетизация медиаречи — это упрощенный вариант эстетизации речи художественной с помощью тропов и фигур, в первую очередь с помощью метафоры. Тем более характер модернизации речевой формы современно-
го журналистского текста вообще дает основания при таком подходе для констатации завершения процесса деэстетизации журналистского творчества. Между тем уже Платон и Аристотель прекрасно понимали, что метафоризация ораторской (соответственно публицистической, журналистской, медийной речи), в отличие от поэтической, осуществляется по иным законам [Аристотель 2000: 270]. Еще значительнее в этом отношении идеи М. В. Ломоносова, заметившего способность метафоры провоцировать «затемнение» мысли и таким образом предвосхитившего современное понимание ее манипулятивных возможностей.
Актуальность точки зрения классиков легко проверить при сравнении функций и смысловой структуры метафоры журналистской и поэтической, художественной. Например, несколько лет назад в одной из аналитических статей М. Чаплыгиной, опубликованных в «Огоньке», была использована такая метафора — Супруге мэра достались самые сочные фирмы. Прилагательное сочные использовано в нарушение принципа сочетаемости. Но в результате нарушения речевой нормы журналистке удается транслировать значительные смыслы. Прагматика использования метафорического определения-эпитета связана с выражением оценки деятельности мэра, поведения его супруги, их взаимоотношений, общей ситуации в городе, с точностью выражения оценочной интенции при минимальном использовании языковых ресурсов, а также с возможностью избежать ответственности в случае возникновения постпубликационной активности персонажей. Эстетическое же впечатление обусловлено и ясностью транслируемых смыслов, и «прелестью новизны» предложенной речевой формы.
Иное дело — функционирование метафоры как стимула эстетического переживания в художественном тексте. Ключевые метафоры могут становиться средством выражения художественной философии, даже если возникают при минимальных нарушениях речевой нормы или при отсутствии таких нарушений. У В. Распутина в последнем рассказе «Видение» есть пейзажная зарисовка, смысловым центром которой становится глагол хороводиться, использованный в переносном значении: Горячо рдеют леса, тяжелы и душисты спутанные травы, туго звенит, горчит воздух и водянисто переливается под солнцем по низинам; дали лежат в отчетливых и мягких границах; межи, опушки, гребни — все в разноцветном наряде и всё хороводится, важничает, ступает грузной и осторожной поступью... [Распутин 2005: 451].
Глагол хороводиться в этом фрагменте пейзажа фиксирует основную, если не единственную, форму существования природы (всё хороводится); с его помощью воспроизводится принцип структурирования пространства (хороводятся и межи, опушки, гребни — опорные точки окружающей реальности); восстанавливается главный принцип организации земного времени (хороводом, в точном соблюдении установленных вечностью интервалов, сменяют друг друга времена года, уплывают годы, месяцы, часы, дни и минуты — улетают осенние листья как знаки уходящего времени). Не обходит писатель и солярную символику хоровода — завершает пейзаж описанием солнца: тихого и слабого, с четким радужным ободом [Там же].
Так глагол хороводиться превращается в ядро многокомпонентного лексико-семан-тического поля, форматирование которого осуществляется В. Распутиным в соответствии со сложнейшим процессом восстановления в сознании персонажа глубоко архаичного восприятия реальности и видения жизни как бесконечной цепи неразрывных явлений, событий, каждому из которых свой черед, а черед этот устанавливается незыблемыми законами природы. Символом природы становится поздняя просветленная осень, крепко обнявшая весь расстилающийся [Там же: 446] перед человеком мир.
Так в художественном тексте метафора превращается в средство постижения глубины окружающей реальности и сложности человека — онтологии бытия, запускает в сознании читателя механизм самопознания, т. е. выполняет познавательную и преобразовательную функции.
Эстетическое значение слова-образа, его эстетический потенциал связан с идеальностью оживляемых представлений и поддерживается всеми компонентами контекста, даже интонационным рисунком повествования, напоминающим о гармонии музыкального, песенного сопровождения движения в хороводе, о благородстве и сдержанности, о спокойствии и смысловой насыщенности хороводов северных. Благодаря интонации текст обретает особую жизненную силу, рождая особый настрой, особое ощущение бытия, ощущение единства природного и социального, телесного и духовного. Так у Распутина в контексте художественного высказывания слово, изначально лишенное эстетической ценности, обретает эстетическое значение, которое определяет его способность заражать определенным отношением к жизни, доставлять радость и открывать читателю новые возможности для диалога с окружающей его реальностью, открывая в изображаемой действительности новое, неизведанное.
И художник, и журналист использовали концептуальные метафоры, на которых фокусировалось внимание читателей, но в журналистском дискурсе метафора прагматично участвовала в процессе формирования идеологического смысла текста, была обращена к читательскому разуму, который отдает предпочтение ясному, четкому, логически выверенному высказыванию.
Следует сказать и о том, что наши наблюдения показывают, что метафорическое напряжение современного медийного текста снижается деградацией или упрощением транслируемых журналистикой смыслов и манипулятивными авторскими интенциями. Например, метафора позволяет творчески беспомощному автору спрятать или замаскировать свою беспомощность. Очевидные примеры такого рода легко обнаруживаются в используемых поп-исполнителями массовых текстах, в которых взгляд персонажа может пристально скользить по небу, сосны от янтарных слез утирает заботливый олень, образы высекаются на сердце ароматами гладиолусов и т. п. (Павел Жагун). Правда, это проблема периферийная.
Принципиально важно понимать, на наш взгляд, что медиадискурс требует феноменологического подхода. Формирование этого подхода началось еще в Древней Греции, задолго до А. Г. Баумгартена, давшего название науке — эстетика, с размышлений Сократа и Аристотеля, предложивших понимание эстетического «как совершенного в своем роде» (формула А. Ф. Лосева). Совершенного, т. е. не имеющего недостатков, обладающего законченностью, характеризующегося гармоничным соотношением содержания и формы, главное — соответствующего определенному идеалу, многоуровневое представление о котором шлифовалось тысячелетиями. Реализация феноменологического подхода, на наш взгляд, требует выявления уровней и принципов эстетизации медиатекста как основной дискурсивной единицы, требует признания системности процесса эстетизации, его отчетливо выраженной когнитивной природы и понимания того, что совершенство медиатекста обеспечивается соответствием всех трех компонентов процесса текстопорождения определенным требованиям, ожиданиям.
Очевидно, что на первом уровне удовольствие от совершенного медиатекста связано с его смысловой структурой, зависящей от событийно-фактологической основы текста и его темы-идеи. Например, А. А. Габрелянов запустил создание сверхтекста в интернет-проекте Life.ru, сверхзадачу которого сформулировал впол-
не определенно: «заполучить как продвинутых юзеров фейсбука, так и зрителей „России-2"» (URL: http://www.sncmedia.ru/career/itogi-2016-goda-smi/). При реализации объявленной сверхзадачи ключевым элементом нового сюжета стал собирательный персонаж Зёма из Тамбова, который выступает в качестве эксперта размещаемых на сайте одновременно «Советов по использованию вагины в быту» и статей по современной философии. Обозначение смысловой доминанты в заголовке одного из тематических блоков, несмотря на его грамматически корректную форму, вряд ли вызовет удовольствие или будет способствовать гармонизации состояния адресата-интеллектуала с развитым языковым вкусом! Также трудно поверить, что критическое сознание адресата будет полностью нейтрализовано речевой формой ставшего хрестоматийным, созданного по идеальным лекалам политической пропаганды высказывания Даниэля Кон-Бендита, прозвучавшего в те дни, когда авиация НАТО бомбила Сербию: Руки у нас в крови, но это нужно сделать, чтобы избавить мир от национализма!
Второй, авторский уровень эстетического конструирования медиатекста связан с речевой компетентностью адресанта, имеющей несколько специфических проявлений. Журналист, работающий с массовой аудиторией, обязан помнить о «красоте простоты» (выражение Н. Ф. Кошанского), которая, например, в определенном наборе информационных жанров может быть связана отнюдь не с элокутивностью, но с умением эффективно использовать слова со строгой нормативной семантикой, соединять их друг с другом по законам грамматики, отсекать уводящие в сторону ассоциации. Не менее определенная обязанность связана с умением журналиста реализовать при создании медиатекста убежденность классической риторики в том, что целостность текста является «первопричиной его гармонии» (выражение Пифагора).
Наконец, регулятивную функцию в профессиональной речевой деятельности журналиста выполняет национальный речевой код — исторически сложившаяся и конвенционально обусловленная система лингвистических и паралингвистических знаков и правил, релевантных при трансляции и восприятии «ключевых идей» языковой картины мира [Зализняк и др. 2005]. Основные элементы этой системы: национальный риторический идеал, предопределяющий основные принципы и особенности коммуникации; система топосов, транслирующих ключевые психоментальные характеристики этноса; речевые средства, используемые для характеристики хронотопа, для трансляции национальной аксиологии, выражающие национальную специфику образной системы; система прецедентных феноменов, презентующих национальную культуру в синхронии и диахронии; речевой этикет, связанный с миросозерцанием народа; к этикетным же характеристикам устной формы речи можно отнести ее просодические особенности (громкость, темп, интонация, высота голоса, тембр); паравербаль-ные коммуникативные средства — в устной форме коммуникации — жест, мимика, телодвижения; в письменной — средства креолизации текста [Дускаева, Цветова 2013: 253].
Вполне отдаем себе отчет в том, что провоцируем возражения профессионалов речи, живущих святой уверенностью в том, что эстетизация медиатекста прежде всего предполагает преодоление стандартизации речевой формы. Мы ни в коем случае не являемся противниками этой точки зрения. Но считаем, что требуются уточнения. Медиасфера — это та среда, приближение которой к совершенству не исключает многообразия, но деградирует от неизбежного хаоса и системного преодоления обозначенных нами границ. Свобода творческой деятельности журналиста
не уничтожается необходимостью работы с разного типа шаблонами. Например, на разных уровнях современного медийного дискурса для эстетизации или имитации эстетических качеств медиатекста по-разному используют разные элементы коммуникативного кода. Избирательность с очевидностью проявляется в особой сосредоточенности современных медиа на убежденности эстетики эпохи Просвещения в том, что из всех человеческих чувств зрение является «самым усладительным» [Хо-гарт 2016], как следствие, современные медиа все чаще украшают текст, используя самые разнообразные средства его креолизации (деловая пресса — разноцветные, многофигурные графические изображения, глянцевая — например, фотографии Е. Рождественской).
Команда уже упоминавшегося А. Габрелянова пытается привлечь адресата отсутствием проблемно-тематических ограничений, атакуя национальный риторический идеал. Всё это возможные варианты для медиапространства. Когда мы говорим о регулировании такого рода приемов, мы думаем только о нейтрализации последствий их тиражирования, одним из которых является уничтожение их эстетического потенциала. Например, пять-семь лет назад даже качественная журналистика была поражена вирусом смерти: попытки эстетизации соответствующего топоса — один из ключевых признаков журналистики эпохи постмодерна. Для текстовой репрезентации эстетики смерти журналисты стали использовать Апокалипсис как концептуальную метафору, привлекающую читательское внимание звуковой формой обозначающего слова, его поэтической аурой и соотнесенностью с одним из самых таинственных текстов, известных человечеству, потому способную сформировать соответствующее лексико-се-мантическое поле. Диктор НТВ мог завершить новостной блок, в котором центральное место занимали сообщения о климатических метаморфозах, следующей сентенцией: Ангелы на месте. Апокалипсис сегодня откладывается на потом (НТВ). Или собрание «малой» прозы известного медийного провокатора Алексея Цветкова «ТУ для террористов» явно с рекламной целью предварялось эпиграфом Из радиоперехвата: До сих пор все мыслители только пытались изменить мир. Наша задача — уничтожить его [Цветков 2002: 5]. Но тиражирование метафоры рано или поздно пробуждает ментальные воспоминания, связанные с инстинктом самосохранения. Кто сегодня станет смотреть «600 секунд», даже если бывшему скандальному репортеру А. Невзорову будет предоставлена возможность реинкарнации этой телепередачи? Все-таки, видимо, можно констатировать наступление времени, когда кодовые вызовы могут использоваться автором маргинальным.
Третий уровень эстетизации связан, на наш взгляд, с тестированием медиатекста адресатом. Определяющее влияние на результаты этого тестирования оказывает речевая ситуация, «языковой вкус эпохи» (термин В. Костомарова), формирующийся под мощным давлением речевой моды. Правда, предписания речевой моды нигде и никем не фиксируются, разнотипные модные шаблоны утверждаются косвенно, хотя редакторы могут и прямо требовать от начинающих журналистов, например, использования существительного порядка в значении около, вызывающего, как сказал бы Б. А. Ларин, эстетически нестерпимые побочные ассоциации с официально-деловым стилем, но, с точки зрения редактора, как утверждают начинающие журналисты, символизирующего высокую и такую желанную для молодого специалиста принадлежность к профессиональному пространству.
Сегодня влияние речевой моды проявляется мощно и разносторонне, естественно, в значительной степени влияет на представление об эстетических качествах медиатекста,
перечень которых открывается характеристикой платформы, на которой он транслируется (бумага, качество иллюстраций, технологические характеристики издания — разнообразие шрифтов, цветовой диапазон.). Так, «глянцевые» журналы по ценам распродажи с удовольствием покупают юные девушки как символ принадлежности к той части человечества, жизнь которой воспринимают как совершенную, максимально приближенную к пропагандируемому на всех уровнях публичной коммуникации прекрасному образцу. Ожидание соответствия совокупного журнального текста речевому идеалу связано с установкой адресата на обнаружение в лексической форме медиатекста не просто отдельных лексических групп и пластов, определенного типа прецедентности, популярных медиаконцептов вместо коренных славянских (толерантность — терпимость); слов с отвлеченным значением, активизация которых может привести к угрожающей для национальной картины мира деактуализации целых семантических полей (см. по отношению к кому из новейших медийных персонажей используются определения добрый, умный, честный и т. п.); с установкой на игнорирование национальных норм общения, речевого этикета (особый шик — обращение телеведущих к седовласым отцам по имени); на деформацию интонационного рисунка русской речи (с невероятным энтузиазмом представители поп-культуры навязывают жаргонную орфоэпию, достаточно вспомнить популярную группу «А-студия»).
Проанализированный материал убеждает в том, что эстетизация медиатекста осуществляется не только при использовании традиционных элокутивных средств и приемов, но на всех этапах процесса текстопорождения: при отборе жизненного материала, при формировании содержания текста; при выборе алгоритма текстовой репрезентации такой категории, как авторства; при создании текстовой системы контактоуста-навливающих средств как воплощения категории адресата.
Выводы. Наши наблюдения позволяют утверждать, что, несмотря на скептическое отношение многих специалистов, процесс эстетизации действительно является одним из ключевых для современного российского медийного пространства и в закономерностях его проявляется действие классических риторических законов и принципов, до сих пор в значительной степени определяющих форматирование процесса текстопо-рождения в массмедиа. Практическая эстетика через феноменологический подход к медиатексту заставляет задуматься о многомерности, многоаспектности этого форматирования, осуществляемого на уровне отбора жизненного материала, проявляющегося в зависимости творческой деятельности журналиста от регламентирующих влияний и концепций речевой деятельности в публичном коммуникативном пространстве, от речевой моды, определяющей эстетические ожидания потребителей медиапродукции.
Негативно оцениваемые результаты модернизации этого процесса, с которыми мы вынужденно сталкиваемся теперь ежедневно, связаны с опасностью окончательного исчезновения этической направленности эстетизации медиатекста.
ЛИТЕРАТУРА
Аристотель. Поэтика. Риторика. СПб: Азбука, 2000.
Зализняк А. А., Левонтина И. Б., Шмелев А. Д. Ключевые идеи русской языковой картины мира. М.: Языки слав. культуры, 2005.
Воронский А. К. Из современных литературных настроений // Воронский А. К. Литературно-критические статьи. М.: Сов. писатель, 1963. С. 117-126.
Дускаева Л. Р., Цветова Н. С. Стилистический облик мононационального периодического издания / Вестн. С.-Петерб. ун-та. Сер. 9. Филология. Востоковедение. 2013. Вып. 3. С. 252-259.
Кравченко С. А. Красноречие в газетном тексте // Русский язык в современном медиапро-странстве: сб. науч. трудов. Белгород: Политерра, 2009. С. 86-88.
МильдонВ. И. Эстетика Гоголя. М.: ВГИК, 1998.
МукаржовскийЯ. Исследования по эстетике и теории искусства. М.: Искусство, 1994.
Распутин В. Г. Видение / Распутин В. Г. Дочь Ивана, мать Ивана: повесть, рассказы. Иркутск: Издатель Сапронов, 2005. С. 445-454.
Романцова Т. Д. Словесный образ в журналистике: стилистический аспект: учеб. пособие. Иркутск: Изд-во Иркут ун-та, 2013.
Фещенко В. В., Коваль О. В. Сотворение знака: очерки о лингвоэстетике и семиотике искусства. М.: Языки слав. культуры, 2014.
Хализев В. Е. Культурология в ее значимости для современного литературоведения // Литературоведение на пороге ХХ1 века: матер. междунар. науч. конф. МГУ, май 1997 г. М.: Рандеву-АМ, 1998. С. 34-41.
Хогарт У. Анализ красоты. М.: Азбука, 2016.
Цветков А. TV для террористов. Рассказы. СПб: Амфора, 2002.
Цветова Н. С. Федор Абрамов: эстетика слова писателя // Поморские чтения по семиотике культуры: сб. науч. статей и матер. Архангельск: Помор. ун-т, 2016. С. 216-223.
Чернышевский Н. Г. Эстетические отношения искусства к действительности: <авторецензия>. СПб., 1855. URL: http://az.lib.ru/c/chernyshewskij_n_g/text_0100.shtml.
REFERENCES
Aristotel. Poetics. Retoric [Poehtika. Ritorika]. St Petersburg, 2000. 347 p.
Chernyshevskij N. G. Aesthetic relationship of art to the reality [Ehsteticheskie otnosheniya iskusstva k dejstvitel'nosti: <avtorecenziya>]. St Petersburg, 1855. URL: http://az.lib.rU/c/chernyshewskij_n_g/ text_0100.shtml.
Duskaeva L. R., Tsvetova N. S. Stylistic image of multinational periodical [Stilisticheskij oblik mnogo-nacional'nogo periodicheskogo izdaniya] // Vestnik of St Petersb. Univ. Ser. 9. Philology. Orientalism. 2013. Is. 3. P. 252-259.
Feshchenko V. V., Koval O. V. The creation of symbol: essays about linguistic aesthetics and semiotics of art [Sotvorenie znaka: ocherki o lingvoehstetike i semiotike iskusstva]. Moscow, 2014.
Halizev V. E. Cultural science in her importance for modern literary criticism [Kulturologiya v ee znachimosti dlya sovremennogo literaturovedeniya] // Literary criticism on a threshold of HH1 of a century: mater. of the Intern. sci. conf. [Literaturovedenie na poroge HKH1 veka: mater. mezhdunar. nauch. konf.]. MSU, May, 1997. Moscow, 1998. P. 34-41.
Hogart U. Analysis of beauty [Analiz krasoty]. Moscow, 2016.
Kravchenko S. A. Eloquence in the newspaper text [Krasnorechie v gazetnom tekste] // Russian in modern media space: collection of sci. works [Russkij yazyk v sovremennom mediaprostranstve: sb. nauch. trudov]. Belgorod 2009. P. 86-88.
Mildon V. I. Gogols aesthetics [Estetika Gogolya]. Moscow, 1998.
Mukarzhovskij Y. Aesthetic and theory of arts studying [Issledovaniya po ehstetike i teorii iskusstva]. Moscow, 1994.
Rasputin V. G. Vision [Videnie] / V. G. Rasputin, the Daughter of Ivan, mother of Ivan: story, stories [Doch Ivana, mat' Ivana. Povest', rasskazy]. Irkutsk, 2005. P. 445-454.
Romantsova T. D. A verbal image in journalism: stylistic aspect [Slovesnyj obraz v zhurnalistike: stilisticheskij aspect: ucheb. posobie]. Irkutsk, 2013.
TsvetkovA. Television for terrorists [TV dlya terroristov: rasskazy]. St Petersburg, 2002.
Tsvetova N. S. Fedor Abramov: an esthetics of the word of the writer [Fedor Abramov: ehstetika slova pisatelya] // The Pomor readings on culture semiotics: collection of sci. articles and materials [Pomor-skie chteniya po semiotike kul'tury: sb. nauch. statej i mater.]. Arkhangelsk, 2016. P. 216-223.
Voronskij A. K. From modern literature spirit [Iz sovremennyh literaturnyh nastroenij] // Voronskij A. K. Literary-critical articles [Literaturno-kriticheskie stat'i]. Moscow, 1963. P. 117-126. Zaliznyak A. A., Levontina I. B., Shmelev A. D.
Key ideas of Russian language world view [Klyuchevye idei russkoj yazykovoj kartiny mira]. Moscow, 2005.
