CC BY
23
УДК 94(470.57)
О ВЛИЯНИИ ПАТРИАРХАЛЬНЫХ ПЕРЕЖИТКОВ НА БАШКИРСКОЕ ОБЩЕСТВО XVI-XVIII ВВ.
THE IMPACT OF PATRIARCHAL LEFTOVERS ON THE BASHKIR COMMUNITY IN THE 16th AND 18th CENTURIES
© Б.А. Азнабаев,
доктор исторических наук, профессор Башкирского государственного университета e-mail: [email protected]
В отечественной недавней исторической литературе было принято обосновывать специфику башкирского феодализма наличием сильных патриархальных пережитков. Эти «родовые пятна» не только обусловили сохранение родовой структуры, но и повлияли на характер принятия башкирами российского подданства, определили драматизм башкирских восстаний. В немалой степени феномен родовых пережитков был использован для объяснения природы вотчинного права башкир. В статье рассматривается вопрос, в какой мере в башкирском обществе ХУ1-ХУШ вв. сохранялись элементы патриархально-родовых отношений.
Ключевые слова: кочевники, башкирский феодализм, патриархальные пережитки, родовая структура, родовые и патриархальные отношения
© B.A. Aznabaev Until recently, our historical scientific literature attributed the specifics
of Bashkir feudalism to the persistence of patriarchal leftovers. From this standpoint these "birthmarks" were not only responsible for conserving the tribal social structure, but also affected the way in which the Bashkirs accepted Russian protectorate and determined the dramatics of Bashkir rebellions. In no small measure this phenomenon of tribal leftovers was used to explain the nature of the Bashkir patrimonial law. The paper discusses the extent to which the Bashkir community of the 16th and 18th centuries preserved patriarchal and tribal elements.
Key words: nomads, Bashkir feudalism, patriarchal leftovers, tribal structures, tribal and patriarchal relations
За 30 лет существования теории «кочевого феодализма» накопилось много противоречий, которые невозможно было снять в ее рамках. Одним из самых простых вопросов, так и не получивших внятного объяснения, стал вопрос об отсутствии юридического оформления феодальной собственности на землю у «башкирских феодалов». Все имеющиеся документы свидетельствовали о том, что башкирская знать никогда не стремилась утвердить личные права на земельные владения, вполне комфортно чувствуя себя в рамках общинной земельной собственности. Это противоречие историки 60-х годов XX в. попытались снять тезисом о наличии в башкирском обществе патриархально-родовых пережитков, которые препятствовали утверждению в нем классических форм феодальной собственности. По мнению историков, эти «родовые пятна» не только законсервировали родовую структуру общества, но и повлияли на характер принятия башкирами российского подданства, обусловили длительность и драматизм башкирских восстаний. В данной статье мы попытаемся рассмотреть вопрос, в какой мере в башкирском
обществе ХУ1-ХУШ вв. сохранялись элементы патриархально-родовых отношений.
Несмотря на то, что многие башкирские родоплеменные образования были основаны бывшими пленными или беглыми ясачными людьми, между башкирскими общинами никогда не существовало иерархии старшинства. Это отличало родоплеменную структуру башкир от кочевого общества казахов, в котором были старшие и младшие роды. У башкир даже те родовые подразделения, которые образовались в результате сегментации, имели равные права на вотчинные угодья со старыми родами.
Таким образом, башкирские роды и родовые подразделения не были родами в том понимании, которое применяется по отношению к первобытнообщинной формации. Часто они формировались из людей, которые не имели не только родственных связей, но и принадлежали к различным этническим и сословным группам.
У башкир ХУ1-ХУ11 вв. группа совместно кочующих семей называлась аймак. В него входило от 20 до 30 семей. Впрочем, по утверждению Р.Г. Кузеева, в этот период существова-
ли аймаки, насчитывающие и 5, и 40 семей [1, с. 87]. В каждом конкретном случае размеры аймака прямо зависели от размеров стада и особенностей местности кочевания. Согласно расчетам Т.И. Султанова, наиболее разумным, с точки зрения безопасности и хозяйственной целесообразности, является стадо в 400-600 голов лошадей и крупного рогатого скота [2, с. 127]. У башкир стадо могло быть и больше, поскольку заливные луга и предгорные пастбища давали возможность кочевникам больше времени находиться на одном месте.
Если учесть, что в начале XVIII в. для ведения кочевого хозяйства одной башкирской семье необходимо было иметь 20-30 голов лошадей, то все поголовье одного аймака должно было соответствовать целесообразной норме в 400-800 голов. Увеличение стада выше этой нормы влекло за собой быстрое истощение пастбищ, скот без достаточного корма худел и давал мало молока. Кочевники вынуждены были чаще менять территорию выпаса, а это также истощало скот.
С увеличением поголовья из аймака выделялась группа более близких в родственном отношении семей, например, родные братья с семьями, которые составляли ядро нового родового подразделения. Выделившаяся часть сначала носила название старого подразделения, но постепенно группа приобретала новое название, став самостоятельным аймаком.
Возникновение нового аймака происходило не только в результате сегментации уже существовавшего родового подразделения. Как было отмечено выше, нередко новые родовые подразделения, роды и даже племена основывались представителями других этнических групп. Тем не менее, в каждом случае создавалось шежере с новой генеалогией, доказывавшей родственные связи с другими башкирскими родами и родовыми подразделениями.
Из кочевых групп семей, в свою очередь, формировались кочевые племена. В мирное время роль племенного объединения не была значительной. Племенные связи имели идеологическое значение, поскольку регулировали семейно-брачные отношения и правовые обычаи. Кроме того, все группы кочевали именно в границах территории племени. И только в случае военной опасности племя становилось основой для во-
енной организации с целью защиты своих стад и пастбищ.
В Башкирии XVI - XVIII вв. с наступлением мирного времени или в условиях относительно безопасной территории башкиры предпочитали не зависеть от вождей племенных образований. Неслучайно, что первым следствием вхождения в состав России стало дробление территорий большинства крупных башкирских племен.
Именно в этот период был произведен раздел племенной территории самого крупного союза башкирских племен (семиродцев). Он существовал на беспокойной юго-восточной границе края, где башкирам на протяжении длительного времени приходилось самостоятельно сдерживать натиск ногайцев и казахов. До середины XVI в. земля здесь находилась в неразрывной собственности четырех племен, состоявших из семи родов, а именно Кара-кипчакского, Бушман-кипчакского, Сувун-кипчакского, Чанким-кипчакского, Усерганского, Тамьянского и Бурзянского.
В шежере этих племен записано, что сразу после принятия российского подданства, «по их башкирских послов просьбе, он великий царь, своим указом повелел эти земли отмерить», то есть определить их границы. Для этого в Ногайскую и Сибирскую дороги были направлены «повелительные письма», по которым народ семи племен, посоветовавшись между собой и согласившись друг с другом, разделили земли [3, с. 8].
У башкир племени Юрматы раздел племенной территории между четырьмя родами в середине XVI в. произвел Татигас бий. В шеже-ре Юрматы особо отмечено, что размежевание племенной территории было произведено по решению народного собрания, подтвердившего согласие юрматинцев войти в состав Российского государства [3].
Башкиры племени Мин разделили племенную территорию в 1671 г., когда 11 сыновей бия Минцев Каназафара - Козяхбахты, Дистян, Кудайбахты, Кадаш, Чюплюка, Яиксубы, Кадыр-субы, Минлисубы, Идильсубы, Уразлы Урманов, Маметкул Теникеев - и Акунты Акманов условились о размежевании земель между своими общинами по всей Ногайской дороге [4, с. 87].
Таким образом, как кочевые роды, так и более крупные образования были сложными этни-
ческими образованьями, которые складывались исторически. Но идеологические представления о генеалогическом родстве позволяли объединяться и неродственным группам. Они искусственно возводили свою родословную к единому предку, обычно реальному или мифическому прародителю группы, являвшейся ядром объединения, что служило достаточным оправданием для возникновения представления о единстве и родстве.
Следует отметить, что у башкир существовали родословные, которые сводили к единому предку башкир, ногайцев, татар и мишар. Известна генеалогическая таблица из рукописного сборника башкирских шежере, опубликованная Р.Г. Кузеевым, в которой перечислены сыновья башкирского первопредка Кинзи Арсланова, одного из главных сподвижников Е.И. Пугачева: Татар, Мишар, Нугай и Иштяк [5, с. 39].
Генеалогическое родство и генеалогические племенные структуры существовали и имели значение до тех пор, пока они служили идеологическим основанием для реальных политических, военных, хозяйственных и других связей. Их нарушение и создание новых родоплеменных объединений было следствием появления новых генеалогических легенд. Подобная общественная организация подвижных скотоводов отличалась большой гибкостью и способностью к регенерации при любых превратностях судьбы.
Этнографические материалы XIX в. показывают, что у казахов, киргизов, алтайцев, тувинцев, каракалпаков, узбеков, несмотря на хорошо сохранившиеся родоплеменное деление и генеалогию, наличие родового культа и даже родовой экзогамии, настоящего кровнородственного рода никогда не существовало. Родопле-менные деления и наименования кочевого населения представляли собой, в сущности, военно-административные, а вовсе не кровнородственные единицы [6, с. 239].
Таким образом, у кочевников не происходит эволюции родовой общины в соседскую. В кочевом обществе также не наблюдается процесс развития форм собственности на основные средства производства - скот и землю.
Однако если родовые отношения не были свойственны кочевым объединениям, то, может быть, они имели место на уровне отдельных се-
мей? Значительная заселенность башкирского двора XVIII в. дает основания предполагать существование большой патриархальной семьи. Но в исследовании А.З. Асфандиярова на обширном архивном материале было показано, что у башкир в XVI-XVIII вв. господствовали две формы семьи: малая и большая неразделенная [7]. Существование неразделенных семей было вызвано фискальными соображениями, поскольку малые семьи в составе неразделенной никогда не были объектом государственного тягла. На основе малой семьи регенерируется неразделенная семья в зависимости от действия социально-экономических или военно-политических факторов. Поэтому сложная неразделенная семья ни генетически, ни стадиально, ни терминологически не связана с большой патриархальной семьей эпохи распада родового строя.
Таким образом, в башкирском обществе XVI-XVIII вв. отсутствовали объективные условия и предпосылки для сохранения производственных отношений, присущих родовому строю. Формы семьи и частная собственность на скот не позволяют говорить о сохранении патриархальных пережитков. Пережитки первобытных родовых отношений в башкирском обществе XVI -XVIII вв. должны были иметь под собой реальные остаточные явления в производственных отношениях. Башкирские кочевые объединения (от родового подразделения до союза племен) являлись не коллективами родственников, а хозяйственными и политическими объединениями семей, нередко имеющих различное этническое происхождение. У кочевников политическое и хозяйственное объединение всегда принимало форму родственных союзов. В результате возникала потребность в создании генеалогий, сводящих всех членов рода, племени, и даже кочевой империи, к единому предку.
Важно подчеркнуть и то, что родоплемен-ная структура общества, которая обычно интерпретируется как пережиток родового строя, существовала у всех кочевников. Она не изживалась до тех пор, пока кочевники не переходили к оседлому земледелию. У башкир племенная структура была разрушена в результате действия двух факторов: во-первых, введением в конце XVIII в. военно-кантонной системы управления, во-вторых, в связи с переходом основной части
башкирского населения к оседлому земледелию.
Вопрос о наличии феодальной эксплуатации в кочевом обществе является ключевой проблемой теории «кочевого феодализма». Можно ли утверждать, что в башкирском обществе XVI - XVIII вв. формы феодальной эксплуатации получили соответствующее развитие?
По утверждению С.П. Толстова, у кочевников феодальная эксплуатация формируется из элементов родовой взаимопомощи. Он подчеркнул особую роль пережитков родового строя, маскирующих феодальную эксплуатацию. Наиболее общей формой зависимости кочевого кол -лектива от хана была необходимость при перекочевках следовать указанным ханом маршрутам. Подобным образом знать осуществляла свое право на землю, эксплуатируя непосредственного производителя. Кроме того, феодалы полновластно распоряжались наиболее удобными землями и принадлежавшими им стадами, за которыми ходили рабы или полурабы [8, с. 101].
Согласно теории «кочевого феодализма», у кочевников бытовали две основные формы феодальной эксплуатации:
1. Распределение пастбищ, определение маршрутов кочевания, преимущественное право на лучшие кочевья.
2. Использование феодалами различных форм родовой взаимопомощи, которые превратились в средство феодального угнетения общинников.
Рассмотрим вопрос о феодальной эксплуатации, реализуемой посредством распределения пастбищ кочевой знатью. Во-первых, ни в одном источнике не отмечено, что башкирские старшины или тарханы определяли каждому роду или подразделению рода места его кочевок. Материалы Уфимской приказной избы и Печатного приказа изобилуют судебными разбирательствами, касающимися захватов бортных угодий, бобровых гонов, рыбной ловли и других промыслов. Однако нет ни одной челобитной башкир, в которой говорилось бы о присвоении кочевых угодий единоплеменниками или единородцами.
Если у башкир и возникали конфликты относительно пастбищ, то они были связаны с захватом племенной или родовой территории представителями другого рода или племени. Например, в XVII-XVIII вв. значительная часть племе-
ни Айле была вытеснена в Зауралье и в Западную Башкирию. В Зауралье они заняли верховье Ми-асса и междуречье Миасса и Течи и образовали две группы - северную и южную. Южная группа расселилась на прежних айлинских землях и закрепила свои вотчинные права на них. Северные айлинцы расселились на землях племени Табын в качестве припущенников [9, с. 112].
Спор из-за пограничных владений между башкирскими племенем Бурзян и различными родами кипчаков продолжался по меньшей мере 300 лет. Конфликт получил настолько острый характер, что кипчаки и бурзяне, входившие в один племенной союз семиродцев, в своих родовых преданиях не скрывали взаимной вражды, вызванной земельными спорами [10, с. 39]. Предание племени Бурзян так объясняет причину земельной тяжбы между двумя башкирскими племенами: «Бурзяне пришли в край намного раньше кипчаков. Они жили здесь еще во времена ханов-каганов. Пришли кипчаки и стали теснить бурзян. С приходом их кончилась мирная жизнь и началась тяжба за земли и воды. Кипчаки-пришельцы были очень воинственны. Они без конца притесняли бурзян, в то же время и бурзяне ничего своего не уступали» [10, с. 41]. Только проведение Генерального межевания в 1805 г. привело оба башкирских племени к компромиссу [11].
В пределах волостной (родовой) территории у башкир не существовало никаких ограничений в пользовании пастбищными угодьями. В конце XVII в. представители уфимской администрации так характеризовали землепользование в башкирских волостях: «Живут не насильством, а живут потому, что у их братии башкирцев повелось исстари так, кто похочет, тут и кочует и в чужих вотчинах, и пашню пашут и сено косят и на речке мельницу ставят, только в лесу не зверуют, и тем берут и бортей не делают» [12]. В наказе башкир в Уложенную комиссию также было отмечено: «В Уфимском уезде во всей Башкирии земли состоят во владении по волостям нераздельно, а не так чтобы порознь дачами были разделены и владеют оными всей волостью сколько в котором число людей состоит обще -ственно» [13].
В XVIII в. распределение земли между членами общины имело следующий вид: все чле-
ны аймака или тюбы имели свою долю во владении общими землями. Это не был определенный участок земли, а только номинальное право каждого члена общины на определенную часть всей земли. Обычно считается, что доля или пай во владении землей были равными для каждого члена общины. Но реальный размер пая зависел от размера стада, принадлежащего конкретному общиннику. Величина ясака каждого вотчинника зависела от величины пастбищных угодий, на которых пасся его скот. Таким образом, у башкир-кочевников отсутствовала необходимость в предварительном распределении пастбищных угодий внутри общины. Распоряжение пастбищными угодьями в рамках родовой территории, по сути, представляло собой систему явочного землепользования.
Г. Е. Марков отметил, что у монголов также отсутствовало распределение пастбищ. Ни о каких ограничениях или регламентации кочевания источники не упоминают. Он показал, что утверждение В.Я. Владимирцева о том, что уже в X в. монголы кочевали по определенным путям и районам, не подтверждаются источниками. Единичное свидетельство Г. Рубрука не может быть принято в качестве доказательства распределения кочевий в X в., поскольку он описывал ситуацию, характеризующую совершенно иную эпоху [14, с. 221].
Г.Е. Марков отмечает, что только Чингисхан произвел жесткую привязку каждой кочевой группы к определенной территории, руководствуясь военно-административными соображениями: он хотел иметь под руками все кочевые группы в строго определенных местах, готовые к выполнению приказов своих начальников [14, с. 222].
Г.В. Вернадский, ссылаясь на свидетельства Аб-уль-Фараджа, указал на то, что в Великой Ясе прикрепление кочевников к определенной территории преследовало прежде всего военно-административные цели: «Ни один воин из тысячи, сотни или десятка, в которые он был зачислен, не должен уезжать в другое место; если он сделает это, то будет убит, и также будет с офицером, который принял его» [15, с. 127].
Закрепление за каждым улусом определенной территории имело целью прекратить обычные для кочевников столкновения из-за угодий,
источников воды и т.д. Для Чингисхана борьба с внутренними раздорами была мероприятием, связанным с задачами обеспечения безопасности торговых путей, формирования единой почтовой службы и т.д.
В шежере башкирского племени Мин сказано, что распределение племенных владений между отдельными родами было произведено для того, «чтобы избежать взаимного насилия» [3, с. 64].
В теории «кочевого феодализма» очень важным является обоснование феодальной собственности на землю. Кочевые феодалы реализовали право собственности на землю благодаря приоритету в пользовании пастбищными угодьями. Кроме того, последователи данной теории утверждают, что фактическое владение землей зависело от того количества скота, которым они владели, т. е. подавляющее количество земель находилось в руках феодалов.
Действительно, площадь пастбищ прямо зависела от количества скота. Однако можно ли утверждать, что выпас скота на сравнительно большей территории приводил к формированию феодальной собственности на землю? Вероятно, если бы кочевники испытывали недостаток в пастбищах, то их беднейшая часть оказалась бы в зависимости от владельцев больших стад.
Для решения этого вопроса необходимо выяснить, каким количеством скота владела башкирская знать и насколько значительными были ее потребности в дополнительных пастбищах.
В 1743 г. уфимский вице-губернатор П. Аксаков отметил, что среди башкир Ногайской и Сибирской дорог довольно владельцев, имеющих от 2 до 5 тыс. голов лошадей [16, с. 204]. Один из самых богатых башкирских старшин начала XVIII в. Алдар Исянгильдин владел в своей Бурзянской волости 8000 голов лошадей [17, с. 37]. Таким образом, в первой половине XVIII в. башкирская знать имела в среднем от 2 до 8 тыс. голов лошадей.
Согласно расчетам П. И. Небольсина, для того, «чтобы прокормить во всю зиму 4000 лошадей, потребно некошеной степи верст 20 в длину и верст 20 в ширину» [18, с. 47]. Следует учесть, что Небольсин имел в виду заяицкую ковыльную степь, а не луга предгорий Южного Урала или пойменные низины рек Башкирии. Кроме того, в
зимнее время скот вследствие скудного подножного корма нуждается в сравнительно большей площади пастбищ. Если учесть эти факторы, то для содержания 4000 лошадей в год требовалось не менее 600-650 кв. км пастбищ или 60-65 тыс. десятин. На одну лошадь выходило не менее 16 десятин пастбищных угодий.
В 30-90-е годы XVIII в. у башкир было изъято под строительство заводов и крепостей 55% площади их вотчинных земель. Тем не менее, в начале XIX в. они продолжали владеть 12 млн 818 тыс. десятин земли, что составляло 45% территории Башкирии [19, с. 112]. Таким образом, до конца 30-х годов XVIII в. во владении башкирских родов находилось около 28 млн 484 тыс. десятин земли. Однако около трети территории башкирских вотчин занимали земли, неудобные для выпаса скота. Получается, что на территории, принадлежащей башкирским родам, могло содержаться чуть более 1,3 млн голов лошадей. При этом все башкирское население в первой трети XVIII в. не превышало 200 тыс. человек.
Таким образом, имеющихся в Башкирии в
XVII - первой трети XVIII в. пастбищных угодий вполне было достаточно для того, чтобы не превращать нужду в пастбищах беднейших слоев в формы феодальной зависимости. Если бы башкирская знать все же попыталась захватить все кочевые угодья у своих сородичей, то это бы привело к гибели и потере скота и, следовательно, к распаду кочевой группы. Кроме того, любое давление на сородичей с целью лишения их пастбищ вызвало бы их откочевку к другим коче -вым группам башкир, сибирским кучумовичам, ногаям, казахам или калмыкам.
Даже после конфискации в 30-90-е годы
XVIII в. более 16 млн десятин вотчинных земель большинство башкирских родов сохранило земельные угодья, достаточные для ведения полукочевого скотоводства. Например, по Генеральному межеванию 699 человек Катайской волости владели 121 820 десятинами земли [20]. Даже с учетом неудобных для пастьбы скота земель ка-тайцы вполне могли иметь по 8-10 лошадей на душу населения, что превышало установленную для кочевого хозяйства норму поголовья. Таким образом, в XVII - первой трети XVIII вв. основная часть башкирских родов владела угодьями, которые были избыточными даже
для ведения кочевого хозяйства.
Показательно то, что сами башкиры очень невысоко ценили земельные угодья, если на них не было бортных лесов, звериной и рыбной ловли или мельничных мест. Например, бобыли 24 деревень Казанской дороги Уфимского уезда, допрошенные в 1701 г. представителями Уфимской администрации, сообщили, что они поселились на башкирских землях «без указу и приему и жили без оброков». Только немногие из допрошенных бобылей показали, что платят башкирам оброки за пользование бортными угодьями и рыбной ловлей [21]. Бобыли Казанской дороги -чуваши, мари, татары и новокрещены -в 1700 г. подали челобитную, в которой просили власти, чтобы башкиры не требовали с них оброка. В результате выяснилось, что башкиры отдавали им свои земли за плату оброка. Размеры взимавшегося оброка были невелики: по гривне со двора или по несколько куниц с деревни. Оброки взимались в основном за пользование промысловыми угодьями и лишь в трех случаях - за пользование пашенной землей или сенокосами [22].
Право знати определять маршрут кочевания было вызвано хозяйственными и военными соображениями. При выборе направления кочевания необходимо было учитывать состояние травостоя, наличие источников воды и удобных бродов и т.д. По утверждению В.Ф. Шахматова, распоряжение кочевьями было необходимым условием функционирования кочевой системы, т.к. в противном случае хаотическое и бессистемное использование пастбищ привело бы к гибели скота [23, с. 112].
Военный фактор при выборе маршрута кочевания играл не меньшую роль, поскольку четко определенных границ между племенными территориями не существовало. Глава кочевой группы должен был принять решение о том, кого в степи надо избегать и, напротив, кого следует обнаружить, чтобы поживиться за его счет. В этом смысле выбор маршрута кочевания являлся военной задачей.
Последователи теории «кочевого феодализма» считают также, что право кочевых феодалов определять маршруты кочевания использовалось ими для установления своей власти над рядовыми общинниками с целью последующей фео-
дальной эксплуатации. Г.А. Федоров-Давыдов пишет: «... такое принудительное перераспределение старых пастбищ, руководство со стороны монгольской аристократии кочеванием, как монгольских так и захваченных половецких и черно-клобуцких кочевых групп, переселение их на новые места и на новые земли, как не перераспределение земель, скота и зависимых людей? Именно отношения экономического принуждения и личного подчинения характеризуют феодальную собственность на землю. Сущность феодальной собственности на землю - это, в первую очередь, власть над людьми, живущими и работающими на ней. Система социального устройства монголов при Чингисхане была основана на подчинении массы кочевников поставленному над ними нойнону - военачальнику» [24, с. 67]. Таким образом, Г.А. Федоров-Давыдов считает, что главным показателем феодальных отношений является не проблема отношения собственности на землю, а экономическое принуждение. Безусловно, одним из важнейших признаков феодальных отношений является факт наличия у собственника средств производства известной власти над жителями его имения или феодале [25]. Однако само по себе обладание безграничной властью над непосредственным производителем еще не определяет способ производства. Для этого необходимо существование феодальной собственности на землю.
В таком случае возникает вопрос, что является экономическим выражением феодальной земельной собственности? Теория «кочевого феодализма» основывается на марксистской методологии, поэтому ее объективная критика плодотворна только в рамках формационного подхода.
К. Маркс вполне ясно сформулировал основной смысл феодальной земельной собственности: «Экономическим содержанием собственности, - писал он, - является рента. Если мы понимаем феодальную собственность как экономические отношения двух классов, значит, она синонимична рентным отношениям» [26]. К. Маркс уточнил, что по величине феодальная земельная рента определяется как доля, охватывающая весь прибавочный продукт [27].
Он предвидел трактовку феодальной собственности в юридическом плане распоряжения. Поэтому особо указал: «Отдельная категория
собственности существует лишь в праве, а не в экономике. Попытка определить собственность как «независимое отношение» ведет к «метафизической и юридической иллюзии» [28].
Существовали ли у башкир XVI-XVIII вв. рентные отношения? До сих пор не обнаружено ни одного свидетельства взимания ренты за пользование общинными пастбищами. Н.Ф. Демидова также пришла к этому выводу: «Документы не позволяют судить о наличии каких-либо видов постоянной денежной ренты» [29, с. 237].
Н.В. Устюгов сделал предположение, что башкирские старшины при сборе ясака получали какой-то доход. Историк ссылается на проект по улучшению управления башкирским краем, составленный в 1738 г. В.Н. Татищевым, предложившим полностью отказаться от практики посылки за ясаком русских людей, передав их функции башкирским старшинам. Он же полагал, что для этого необходимо ввести вознаграждение старшин в размере 1 или 2 коп. с человека. По мнению Н.В. Устюгова, В.Н. Татищев исходил уже из существующей практики оплаты службы ясачного сборщика [30, с. 98]. Однако Н.В. Устюгов не учел того, что должность ясачного сборщика не предполагала какой-либо оплаты. Уфимские дворяне, пожалованные в ясачные сборщики, все расходы по сбору и транспортировке ясака оплачивали из собственных средств. Если же Н. В. Устюгов имел в виду неофициальные поборы, то они зависели от индивидуальных запросов сборщиков. Некоторые уфимцы, как, например, И.И. Черников-Онучин, грабили ясачных людей, присваивали себе весь собранный ясак [31, с. 227].
Однако были и такие, как Е.И. Третьяков, который по челобитной «всех башкирцев и тархан Сибирской дороги» собирал у них ясак на протяжении 4 лет [32]. Впрочем, по сообщению В.Н. Татищева, дворяне, собиравшие ясак в конце 30-х годов XVIII в., брали с ясака по гривне и более» [33, с. 64].
Предположение Н.В. Устюгова о том, что старшины присваивали себе часть ясачной подати, противоречит стремлению старшин избавиться от ясачного сбора и переложить эту задачу на уфимских дворян. Одним из главных пунктов челобитной 25 знатнейших башкирских старшин, обратившихся в 1742 г. к уфимскому вице-
губернатору П. Аксакову, была просьба отменить сбор ясака старшинами и возобновить посылку для этой цели уфимских дворян [34, с. 76]. Интересно, что среди челобитчиков был Ш. Мря-ков, получивший прозвище «разоритель народа». Если сбор ясака приносил старшинам какой-нибудь доход, они не стали бы просить администрацию лишить их этого права. Таким образом, в башкирском обществе XVII-первой трети XVIII вв. не было не только рентных отношений, но и отсутствовали систематические поборы, производимые знатью с простых общинников.
Что же касается «власти над людьми», на которую ссылается Г.А. Федоров-Давыдов, то существует немало свидетельств о неограниченной власти некоторых башкирских старшин над своими подопечными. Например, П.И. Рычков писал о башкирском тархане и старшине Казанской дороги Кусюме Тюлекееве, «который так усилился и самовластен над башкирцами, что тех, кои в противность его воли поступали, вешал на деревьях и утоплял в воде, бросая в проруби» [35, с. 154]. Однако в данном случае «самовластие» башкирского тархана не имело никакого отношения к феодальной эксплуатации. Кусюм Тюлекеев являлся одним из вождей крупнейшего башкирского восстания 1704-1711 гг., и его авторитарные методы управления были вызваны обстановкой военных действий.
Отсутствие рентных отношений было характерно не только для башкирского общества XVI-XVIII вв. Как отмечает Н.Н. Крадин, «во внутренних отношениях «государствоподоб-ные» империи номадов (за исключением некоторых вполне объяснимых случаев) основаны на ненасильственных связях, они существовали за счет внешних источников без установления налогообложения скотоводов [36, с. 329].
Таким образом, право кочевой знати определять маршруты кочевания и распределять пастбищные угодья не влекло за собой формирование рентных отношений, присущих феодальной собственности на землю.
Сторонники теории «кочевого феодализма» утверждают, что в кочевом обществе формы родовой взаимопомощи превратились в средство феодальной эксплуатации рядовых общинников. Некоторые исследователи видят проявление феодальной отработочной ренты в том, что феодалы
отдавали скот на выпас рядовым общинникам (саун). Осенью скот возвращался с приплодом, а общинник получал право пользоваться получаемыми продуктами животноводства [37, с. 69]. Данная практика была широко распространена почти у всех кочевых народов.
Однако еще в 1955 г. Л.П. Потапов указал на то, что саун не был основой феодальной эксплуатации, а представлял собой кабальные отношения, существовавшие при различных способах производства. Саун не определял собой тот или иной тип производства [38, с. 29].
С.З. Зиманов подтвердил вывод Л.П. Потапова о том, что степень распространенности практики отдачи скота на выпас была различной в зависимости от колебания экономического состояния хозяйства [39, с. 99]. Большинство крестьянских хозяйств в условиях кочевого скотоводства обладало экономической самостоятельностью и не нуждалось в наделении скотом со стороны феодальной знати.
С.И. Вайнштейн более категоричен в оценке социальной природы сауна: «Саун не имел всеобщего характера и не мог выступать основой отношений зависимости и господства» [40, с. 85]. Отдача скота на выпас вызывалась соображениями более целесообразной организации труда двух близких по имущественному положению хозяйств, а в некоторых случаях являлась формой родственной взаимопомощи. Н.И. Зибер совершенно справедливо подметил, что в подобных сделках трудно и подчас невозможно определить, где кончается род общения имущества и где начинается эксплуатация бедных богатыми [41, с. 45]. Саунные связи представляли собой широкий спектр отношений, на одном полюсе которых находилась экономическая безвозмездная раздача скота соплеменникам, а на другом -явная эксплуатация.
Соглашаясь в целом с выводами Л.П. Потапова, С.И. Вайнштейна, С.З. Зиманова и Н.И. Зи-бера, необходимо отметить, что при феодализме основой производства прибавочного продукта является хозяйство непосредственного производителя, ведущего самостоятельное и самодостаточное хозяйство. Следовательно, чужой скот будет брать только тот общинник, который не мог обеспечить себя и свою семью. Немногочисленные источники, в которых упоминаются саун-
ные отношения среди башкир, свидетельствуют о том, что скот брала на выпас беднейшая часть башкир. В 1643 г. по указанию Приказа Казанского дворца уфимский воевода М.М. Бутурлин производил обыск среди башкир и «старых» уфимских дворян. После допроса населения воевода выяснил, что в начале XVII в. оставшиеся в Башкирии ногайские мурзы «Иштеряка да Байте-река да Аксак Келмамет со всеми своими улусными людьми посполу с башкирцами кочевали от Уфы днищ в 3 и 4 и меньше по Деме и Уршаку река они де Уфимского уезда с башкирцев има-ли ясак лисицами и кунцами и бобрами и всякой рухлядью, а которые башкирцы бедные люди, и они де ногайцы давали им в дом в цену лошади на срок и за ту де лошадь долги свои имали на них» [42]. Таким образом, ногайцы практиковали саун только в отношении башкир, которые были не в состоянии платить ясак. По свидетельству переводчика Уфимской провинциальной канцелярии Килмухамета Уракова, размер ясака ногайским, сибирским и казанским ханам составлял по лисице и полу кунице с лука [43, с. 227].
В Башкирии XVII-XVIII вв. саунные отношения получили наибольшее развитие вследствие катастрофических последствий подавления башкирских восстаний. Во время карательных акций у башкир прежде всего изымался скот, что приводило к массовому обнищанию кочевников. После восстания 1735-1740 гг. в зауральских волостях Башкирии владельцы крупного поголовья скота формировали целые кочевые группы из неимущих скотоводов. Эти группы как быстро образовывались, так и быстро распадались. Все зависело от наличия скота в стаде феодала. Богатые общинники раздавали бедным сородичам скот на выпас, в этом случае родовое подразделение сохранялось, но его стадо уже состояло из скота бия [16, с. 85].
В сауне были заинтересованы не только получатели скота, но и его владельцы. Исследователи кочевого хозяйства заметили, что при концентрации большого поголовья скота соответственно увеличивались потери поголовья. Н.Э. Масанов отмечает, что тенденция к дисперсности в кочевой среде препятствовала сосредоточению скота в одном месте, вследствие чего выявляется прямо пропорциональная тенденция между ростом числа скота и увеличением падежа
[44, с. 85]. О том, что богатые скотоводы нуждались в сауне, чтобы сохранить свое стадо, писал и И. Георги: «.богатые наделяют скудных скотом, а они в знак благодарности приглядывают за скотиной своих благодетелей. Ежели табуны чьи скоро размножатся, то они почитают сие благодатью и разделяют по бедным знатное количество скота. Ежели сей податель пребудет в благосостоянии, то наделенные им люди не бывают ему за то ничем обязаны, ежели он по причине скотского падежа, расхищения или по каким иным причинам лишится своих стад, то наделенные им прежде приятели дают ему толикое же число да еще с приплодом скота, хотя бы у них у самих и весьма мало за тем оставалось. И потому богатый человек делает посредством таковых благотворе-ний табуны свои как будто вечными» [45, с. 132]. Таким образом, раздача скота богатыми кочевниками представляла собой форму страховки поголовья своего скота на случай массового падежа.
Вопрос о масштабах эксплуатации подневольного труда приводит к необходимости более детального рассмотрения экономики экстенсивного скотоводства. Некоторые исследователи считают, что кочевое хозяйство имеет особенности, которые не позволяют однозначно относить его к производящей экономике. Так, А.И. Фурсов доказывает, что кочевничество находится между присваивающими и производящими видами хозяйственной деятельности [46, с. 17].
Специфика объекта присвоения в виде скота не нуждается в улучшении орудий труда, что ставит кочевничество в один ряд с собирательством, охотой и рыболовством. Кочевые общества, пишет А.И. Фурсов, развиваются по тем же закономерностям, что и другие общества, однако темп их развития обусловливается особенностью основного их орудия труда - скота [46, с. 64]. Не поддающийся усовершенствованию скот остается без изменений на протяжении тысячелетий, тогда как орудия труда земледельца проходят развитие от сохи до машины. Известно, что все попытки селекции скота, улучшения породы производились только в оседлых цивилизациях. Напротив, кочевники сохранили наиболее древние виды скота. По данным археологов, монгольская и башкирская породы лошадей не претерпели каких-либо существенных изменений на протяжении нескольких столетий, несмотря на то, что
и климат, и природная среда существенно изменились [47, с. 17]. То же касается и орудий труда в кочевом хозяйстве. Юрты и седла с упряжью на протяжении веков сохранили свой прежний вид. Археологические изыскания только подчеркивают поразительную консервативность не только функциональных элементов орудий труда, но и формы, декора и т.д. Более очевидные типы присваивающей экономики - охота и рыболовство - в этом отношении достигли гораздо большего прогресса.
Экстенсивность кочевого скотоводства выражается в более отчетливой форме, нежели в земледелии. Причиной этого являлся весьма длительный период воспроизводства в скотоводстве. Пшеница представляет собой такой продукт, процесс производства которого продолжается один год, в то время как процесс производства быка продолжается 5 лет. Поэтому на быка затрачивается 5 лет труда, а на пшеницу - только 1 год [48, с. 99]. Скот, в отличие от зерна, не может быть вырван из процесса воспроизводства и находится постоянно под угрозой массового падежа. Зерно может долгое время накапливаться и храниться, т.е. как объект хранения аккумулированного человеческого труда зерно подходит гораздо лучше, чем скот. И дело здесь не только в более длительном процессе воспроизводства. В кочевом скотоводстве риск потери всего скота был значительно выше, чем утрата всего урожая и запасов зерна в земледелии.
По данным А.А. Слудского, в Казахстане в XIX в. джуты случались каждые 12-13 лет. На восстановление стада требовалось 13-15 лет [49, с. 54-55]. Во время джутов погибало до половины всего скота. В Монголии в начале 20-х годов XX в., по данным И. Майского, во время джутов утрата составляла до 60% всего поголовья [50, с. 156]. В Башкирии уже в середине XIX в., несмотря на все усилия властей, во время эпизо-отий погибало до 40% всего стада [51, с. 56]. Подобные катастрофы имели место и в земледельческих цивилизациях, но воздействие их на хозяйство было гораздо слабее.
Это обстоятельство оказало влияние и на изменение численности населения. Если оседлым земледельческим народам после голодных лет удавалось не только восстанавливать свою численность, но через 20-30 лет и превзойти
прежний показатель на 20-30%, кочевники за это время только доводили свою численность до прежнего уровня. По подсчетам Р.Г. Кузеева, численность башкир в середине XVI в. и в конце XVIII в. оставалась приблизительно на одном уровне: 200-220 тыс. человек [1, с. 113]. В Монголии количество кочевников в 60-е годы XX в. оставалось таким же, как и в 1921 г. [50, с. 66]. Таким образом, наблюдается довольно жесткая зависимость численности населения от поголовья скота в кочевом обществе.
Количество скота, в свою очередь, прямо зависело от площади пастбищ. Если в земледелии количество получаемого продукта зависело от количества вложенного труда, то в кочевом скотоводстве этот фактор имел второстепенное значение. Таким образом, в кочевом хозяйстве привлечение дополнительных рабочих рук не приводило к увеличению стада, т.е. к росту прибавочного продукта.
Необходимо учесть и то, что выпас скота требует крайне небольшого числа пастухов. У туркмен один пастух с подпаском управлялся со стадом в 400-800 голов мелкого рогатого скота. [14, с. 221]. У калмыков отара овец в 10001500 голов или табун в 300 лошадей обслуживались двумя пастухами [52, с. 56]. У казахов один человек вполне справлялся с отарой овец в 400500 голов или с табуном в 150-250 голов лошадей [39, с. 111]. У киданей 2 человека пасли табун в 1000 голов [53, с. 114].
Как было отмечено выше, в начале XVIII в. богатыми считались башкиры, владевшие от 2000 до 8000 голов лошадей. Если учесть, что с табуном лошадей в 250 голов управлялись 2 пастуха, то для обслуживания поголовья в 2000-8000 лошадей требовалось от 16 до 60 пастухов. Вместе с тем положение богатого человека обязывало иметь как минимум 2 - 3 жен и соответствующее число детей и родственников. В результате даже крупные владельцы скота не должны были испытывать нужды в пастухах. Кроме того, пастьба лошадей среди башкир и казахов считалась почетным делом, ею не чурались даже тарханы и старшины.
В целом же затраты труда в кочевом хозяйстве были крайне не значительны. По данным Г.И. Семенюка, в XVI-XVIII вв. казахским кочевникам для выпаса всего скота
требовалось 4-5% населения [54, с. 54].
У башкир потребность в пастухах была еще меньше. В 1740 г. тархан Сибирской дороги Каратабынской волости Таймас Шаимов сообщал генерал-майору Л.Я. Соймонову о том, что жители вновь построенных в Башкирии крепостей «посеянные хлебы и сенные стоги .не городят, от чего чинятся ссоры, понеже всякой скот их башкирский исстари ходит по степи без пастьбы» [55]. О том же сообщили в 1736 г. в И.К. Кирилову башкиры: «.мы же диких зверей волков все перевели и лошадей и скот свой без пастухов в лесах и степях содержим» [56].
В крепостных книгах Уфимской провинциальной канцелярии и Оренбургской губернской канцелярии, датированных 1701-1735 гг., нами исследовано 332 акта, касающихся всех видов получения рабочих рук. Среди них нет ни одного договора, в котором бы речь шла о привлечении кочевой знатью труда общинников для пастьбы скота. Однако уфимские служилые люди к подобной практике прибегали. В записи 1702 г. «на половничество в долг» мари Казанской дороги Н. Кайбеков обязывался «в зимнее и летнее время конские Ивана Моисеева табуны иметь за своей пастьбою, а если которые лошади в зимнее время придут в худость, то тех лошадей кормить сеном и соломой» [57].
Только переход к оседлому земледелию повысил спрос на труд кабальных и наемных людей. В 1763 г. башкирские старшины Ногайской дороги, «выслушав оренбургского губернатора Д.В. Волкова милостивое о хлебе наставление», написали ему письмо, в котором излагались основные причины недостаточного развития хлебопашества в их волостях. Они, в частности, указали на то, что «. для хлебопашеств у нас земли довольно и скота достаточно имеем. только мы пашни пахать много не обвыкли. у нас же есть люди одинакие и имеют по одной и по две жены, а и такие есть у кого сыновья имеются, а у других и сыновей нет, а сыновей более 20 лет отцы при себе не держат, ибо оженя и сделав собой дом отпускают. от чего и пашни пахать нам время не бывает, а работников нам содержать с действительными паспортами не велено и мы, вашего превосходительства, просим тех работников содержать нам позволить» [58].
В начале XVIII в. на Казанской и Осинской
дорогах Уфимского уезда появились башкирские старшины, которые не только не кочевали, но и вели исключительно земледельческое хозяйство. Эта новая знать прибегала к кабальным операциям и к ростовщическим сделкам, имела немало зависимых работников. В 1741 г. в доме старшины Казанской дороги Аракая Акбашева находилось 12 кабальных работников [4, с. 91]. Уфимский вице-губернатор П. Аксаков писал, имея в виду старшину Ш. Мрякова: «. А они старшины тщились проделками, разным лихоимчеством разорять, грабить, клеветой и противозаконностью и все пожитки забирали к себе . бедных разорили бесчеловечностью и владели как своими холо-пьями» [43, с. 287].
Характеристика, которую дал новым башкирским старшинам духовный лидер башкирского восстания середины XVIII в. Батырша Алиев, не отличается от оценки уфимского вице-губернатора: «Нечестивые старшины, которые помянутых правоверных наших башкирцев и детей и жен под слугами и служанками учинили и в работу употребляют, сами правоверными из себя мнить хотят» [59, с. 17].
Исследователи, показывая развитие феодальных отношений в башкирском обществе в XVII-XVIII вв., неизменно ссылаются на деятельность старшины Казанской дороги Каршин-ской волости Шерыпа Мрякова. Однако сам факт многочисленных жалоб башкир на Ш. Мрякова должен был насторожить историков. П. Аксаков, производивший расследование злоупотреблений башкирских старшин и сотников в начале 40-х годов XVIII в., в своем доношении в Сенат был вынужден признать: «И следуя он Уфимским уездом на старшин и от сотников от них башкирцев во взятках поданы ему доноше-ния, а больше на одного старшину Шарыпа Мря-кова» [60]. В середине XVIII в. в Оренбургской губернии насчитывалось 88 башкирских старшин и старшинских помощников, но почти все претензии со стороны башкирского населения Уфимской провинции были обращены к старшине Каршинской волости.
Был ли Ш. Мряков типичным башкирским старшиной XVIII в. и много ли у него было последователей из числа башкирской кочевой знати? Из материалов расследования, которое проводил П. Аксаков, выясняется, что Ш. Мряков
не только не вел кочевой образ жизни, но и не являлся вполне сельским жителем. В 1740 г. подведомственные ему башкиры подали челобитную, в которой утверждалось, что Ш. Мря-ков, находясь в своем доме в Уфе, отнимал у них деньги, которые они привозили в Уфу для выплаты ясака [43, с. 267]. Известно также, что он несколько лет вел беспошлинную торговлю вином по Казанской дороге [29, с. 231]. В 30-е годы XVIII в. он поставлял рожь для продовольствия гарнизона в Оренбурге [43, с. 235]. По словам И. Неплюева, Ш. Мряков к началу 40-х годов XVIII в. «спился до крайности, поэтому к команде не пригоден» [61, с. 73].
Формированию системы феодальной эксплуатации внутри башкирского общества в XVI-XVIII вв. препятствовали и законодательные ограничения, которые установило российское правительство еще во время вхождения башкир в состав Российского государства.
У башкир еще с XII-XIII вв. существовала категория зависимого населения (туснаки), которая по своему социальному статусу была близка к древнерусским закупам. Сущность тус-начества и способы закабаления раскрываются в представлении переводчика Уфимской провинциальной канцелярии К. Уракова на имя императрицы Елизаветы Петровны: «Придет башкирец или протчей иноверец, от гладу возьмет малое число денег в заем и живет несколько время» [43, с. 542]. Таким образом, туснаками становились бывшие ясачные башкиры, которые, попадая в долговую кабалу, лишались своего хозяйства и теряли личную свободу. Российское правительство запретило тусначество, поскольку его увеличение вело к сокращению количества ясачных людей.
Борьба с тусначеством являлась единственным поводом для вмешательства российской администрации в дела башкирского самоуправления. Законодательный запрет тусначе-ства периодически подтверждался указами правительства. Так, именным указом от 11 февраля 1736 г. «повелено: башкирцам в туснаках, то есть, в закладчиках никого не держать» [62, с. 664].
Российское законодательство считало незаконным не только тусначество, но и все кабальные сделки, в которых в качестве заклада выступали ясачные люди. В 1639 г. Приказ Ка-
занского дворца прислал указ уфимскому воеводе П.Ф. Волконскому, по которому предписывалось «... которые всяких чинов люди и которые будет не крещены, наперед служили и ныне живут в закладе у всяких чинов людей и тех чинов людям, велети бы жить в тягле и на ясаке по прежнему, а денег по кабалам и по окладным всяким крепостям заимщикам платить не велено, в тех деньгах отказать, и крепости всякие закладные людей велено от исцов взять в казну нашу для того, чтобы впредь никто никаким людям в заклады и крепости не имали. А будет кто учнет каких всяких чинов людей в какие крепости писать к себе тех людей или жен или детей в заклад имать и тем людям за тое быть от великого государя в великом наказании и в смертной казне и те их закладные записки или кабалы или иные какие крепости писать к себе тех людей или жен или детей их в заклад имать и тем людям за тое быть от великого государя в великом наказании и в смертной казне и те их закладные записки и кабалы и крепости не в крепость и велеть великий государь те закладные кабалы и записки и заемные кабалы и крепости отдавать заемщикам безденежно» [63].
Интересно, что санкция за нарушение этого запрещения (смертная казнь) неоднократно подтверждалась указами 1649, 1664, 1728 и 1736 гг.
Можно предположить, что при обширности Уфимского уезда и малочисленности уфимской администрации строго следить за соблюдением этого закона было бы невозможно. Однако документы из фонда Уфимской приказной избы свидетельствуют, что в XVII в. уфимские власти знали даже о эпизодических случаях найма работников в отдаленных башкирских волостях. В 1684 г. тархан Ногайской дороги Кипчакской волости Бектимир Алмакаев просил в Приказе Казанского дворца выдать ему оберегательную грамоту, потому что «. человек он де одинокий и наймывает он для одиночества работников и посылаются с Уфы служилые люди и дети боярские и всяких чинов люди и на тех его работников нападают и продают и убытчат их напрасно . от тех нападок немочно стало держать работников» [64].
По данным В.Н. Татищева, за 1735-1740 гг. погибло, казнено, от голода померло и развезе-
но более 60 000 башкир [1, с. 115]. В этих условиях законодательный запрет кабальных договоров фактически приводил к еще большим жертвам среди ясачного населения. В 1743 г. П. Аксаков обратился в Сенат с предложением отменить этот указ, поскольку башкирам «. не кормиться работой не нанимаясь особливо многим скудным быть от прошедшего башкирского разорения без того обойтись не возможно, ибо им первым по нищете не занимать не возможно, другим же прожиточным без найму работников пробыть нельзя, и хотя в тех указах смертная казнь объявлена только тем объявленные тус-наки не пресечены и видя ту казнь тех туснаков не объявляют» [65]. В 1743 г. специальная комиссия обнаружила в Уфе 91 туснака, которые
жили у «разных чинов у русских людей» [66, с. 42]. Среди них находились жители всех четырех дорог Башкирии.
Тем не менее, законодательные ограничения по приобретению рабочих рук в Оренбургской губернии сохранялись и во второй половине XVIII в.
Таким образом, специфика кочевого хозяйства и законодательные меры Российского правительства препятствовали формированию в Башкирии в XVII-XVIII вв. системы феодальной эксплуатации. Использование сауна было оправдано только в отношении неимущих скотоводов, их численность не могла составлять большую часть башкирского общества.
ЛИТЕРАТУРА
1. Кузеев Р.Г. Историческая этнография башкирского народа. Уфа, 1978.
2. Султанов Т.И. Кочевые племена Приаралья в ХУ-ХУН веках. М., 1982.
3. Башкирские шежере. Уфа, 1960.
4. Демидова Н.Ф. Социально-экономические отношения в Башкирии в первой четверти XVIII в. // 400-летие присоединения Башкирии к Русскому государству материалы научной сессии. Уфа, 1958.
5. Кузеев Р.Г. Башкиры и ногайцы: этнографические взаимосвязи // Основные аспекты историко-географического развития Ногайской орды: тезисы докладов. М., 1991.
6. Абрамзон С.М. Очерки по истории хозяйства народов средней Азии и Казахстана. Л., 1973.
7. Асфандияров А.З. Башкирская семья в прошлом (XVIII - первая половина XIX в.). Уфа, 1997.
8. Толстов С.П. Генезис феодализма в кочевых обществах. ИГАИМК. Вып. 103. М., 1934.
9. Кузеев Р.Г., Бикбулатов Н.В., Шитова С.Н. Зауральские башкиры // Археология и этнография Башкирии. Т. 1. Уфа, 1962.
10. Башкирские легенды и предания. Уфа, 1985.
11. РГАДА. Ф.1324. Спорные дела Генерального межевания. Оп.1. Ч.1. Д. 82. Л.123.
12. Там же. Ф. 452. Оп. 1. Д. 9. Л. 4.
13. Там же. Д. 109. Л. 21-22.
14. Марков Г.Е. Кочевники Азии. Хозяйственная и общественная структура в эпохи возникновения расцвета и заката кочевничества: дис. ... д-ра ист. наук. М., 1966. Т.1.
15. Вернадский Г.В. Монголы и Русь. М., 1997.
16. Материалы по истории Башкирской АССР. Ч. 1. М; Л., 1936.
17. Акманов И.Г. Башкирские восстания XVII - начала
XVIII вв. Уфа, 1993.
18. Небольсин П.И. Отчет о путешествии в Оренбургский и Астраханский край. СПб., 1852.
19. Акманов А.И. Земельная политика царского правительства в Башкирии. Уфа, 2000.
20. РГАДА. Ф.1350. Оп.1. Д.1866. Л.12-14.
21. Там же. Ф.1173. Оп.1 Д.1304. Л. 4.
22. Там же. Л. 5-7.
23. Шахматов В.Ф. К вопросу о классовой и антиколониальной борьбе в кочевых районах Казахстана в XIX в. ИАН Каз. ССР. Серия История, экономика, философия, право, 1951.
24. Федоров-Давыдов Г.А. Общественный строй Золотой Орды. М., 1973. С. 67.
25. Маркс К. Энгельс Ф. Собр. соч. Т. 23, С. 344; Т. 42, С.81.
26. Там же. Т. 4. С. 170; Т. 26, ч. 2. С. 170, 327; Т. 26. ч. 3, С.415.
27. Там же. Т.25, ч.2. С. 264, 346, 356, 357, 362; Т.26, ч.З. С.415.
28. Там же, Т. 4. С. 168, 318; Т. 16. С. 26; Т. 27. С. 406; Т. 42. С.106.
29. Демидова Н.Ф. Башкирское восстание 1735 - 1736 годов: дис. ... канд. ист. наук. М., 1955.
30. Устюгов И.В. Башкирские восстания 1662 - 1664 годов.
31. Материалы по истории Башкирской АССР. М.,1936.
Т.1.
32. РГАДА. Ф. 233. Печатный приказ. Кн.194. Л., 723.
33. Демидова Н.Ф. Управление Башкирией и повинности населения уфимской провинции в первой трети XVIII века // Исторические записки. Т. 68. М.,1961.
34. Асфандияров А.З. История сел и деревень Башкортостана. Кн. 9. Уфа, 2001.
35. Рычков П.И. Топография Оренбургская. Уфа, 1999.
36. Крадин Н.Н. Кочевники, мир-империи и социальная эволюция // Альтернативные пути к цивилизации. М., 2000.
37. Башкиры. Этническая история. Материальная и духовная культура. Уфа, 2002.
38. О сущности патриархально-феодальных отношений у кочевых народов Средней Азии и Казахстана. Ташкент, 1955.
39. Зиманов С.З. О патриархально-феодальных отношениях у кочевников-скотоводов // Вопросы истории. 1955. № 4.
40. Вайнштейн С.И. Род и кочевая община у восточных тувинцев // Советская этнография. 1959. № 6.
41. Зибер Н.И. Очерки первобытной экономической культуры. Одесса. 1923.
42. Научный архив УНЦ РАН. Ф. 23. Оп. 1 Д. 2. Л. 27.
43. Материалы по истории Башкирской АССР. Т. III. М; Л., 1949.
44. Масанов Н.Э. Проблемы социально-экономической истории Казахстана на рубеже XVIII—XIX веков. Алма-Ата. 1984.
45. Георги И.Г. Описание всех обитающих в Российском государстве народов. Ч. 2. СПб., 1777.
46. Фурсов А.И. Некоторые общеэкономические черты развития Монголии в новое время. М., 1976.
47. Мурсалимов В.С. Сатыев Б.Х. Башкирская лошадь.
Уфа, 1988.
48. Маркс К., Энгельс Ф. Собр. соч. Т. 46, ч. 2.
49. Слудский А.А. Джуты в сельском хозяйстве Казахстана». Алма-Ата, 1953.
50. Майский И. Современная Монголия. Иркутск, 1921.
51. Асфандияров А.З. История сел... Кн.1. Уфа, 1997.
52. Житецкий И.А. Астраханские калмыки - наблюдения и заметки. Астрахань, 1892.
53. Крадин Н.Н. Кочевые общества. М., 2001.
54. Семенюк Г.И. К проблеме рабства у кочевых народов. ИАН Казахстана. Серия Истор. Вып.1. Алма-Ата, 1958.
55. РГАДА. Ф. 248. Оп. 3. Кн. 143. Л. 45.
56. Там же. Оп. 13. Кн. 750. Л. 222.
57. Там же. Оп. 1. Кн.12196. Л.104.
58. Там же. Ф. 16. Оп. 1. Д. 813. Л. 24.
59. Письмо Батырши Елизавете Петровне. Уфа, 1993.
60. РГАДА. Ф. 248. Оп.3. Кн. 138. Л. 271.
61. Асфандияров А.З. История сел. Кн. 6. С. 73.
62. ПСЗ. Т. XV. С. 664.
63. РГАДА. Ф. 1173. Оп.1. Д. 336. Л. 2.
64. РГАДА. Ф. 1173. Оп.1. Д. 937. Л. 1.
65. Там же. Ф. 248. Оп.3. Кн. 148. Л. 167.
66. История Уфы. Краткий очерк. Уфа, 1981.
