CC BY
23Humanity space International almanac VOL. 4, No 5, 2015: 623-637
О Сергее Николаевиче Дурылине, священнике, писателе и человеке
Г.Б. Ефимов
Институт прикладной математики им. М. В. Келдыша Российской Академии Наук 125047, г. Москва, Миусская пл., д.4
The Keldysh Institute of Applied Mathematics of the Russian Academy of Sciences Miusskaya area, 4, Moscow 125047 Russia e-mail: efimov@keldysh.ru
Ключевые слова: Дурылин, св. прав. Алексей Мечёв, М.В. Нестеров, история ХХ века, история церкви ХХ века.
Key words: Durylin, st. Alexey Mecov, M.V. Nesterov, history of the 20th century, the history of the Church of the twentieth century.
Резюме: Имя Сергея Николаевича Дурылина, писателя, философа и критика, известного деятеля серебряного века и советского литературоведа звучит в наши дни все чаще - в статьях и исследованиях. Выходят все новые его труды: художественные произведения, статьи, письма, в том числе впервые выходящие в свет. В статье краткий рассказ о нем по семейным преданиям и новым данным соединен с воспоминаниями давних лет.
Abstract: The name Sergey Durylin, writer, philosopher and critic, a prominent figure of the silver age and the Soviet literary critic sounds these days more-articles and research. Go all new works: fiction, articles, letters, including, for the first time facing the light. In the article a brief story about it on family legends and new data is connected to memories long years.
[Efimov G.B. About Sergey Nikolaevich Durylin, priest, writer and man]
В начале 2001 года, первого года нового века неожиданно узнал я от брата Николая, что вышла книжечка старых очерков Сергея Николаевича Дурылина. И, что удивительно, с большим хвалебным биографическим очерком, в котором он назван тайным священником, а не расстригой. Достал книжку, порадовался, удивился - ведь составитель тот, кто должен был бы его клеймить, да и клеймил прежде, в примечаниях к воспоминаниям об отце Алексее Мечеве и др. Прочел и воспоминания разных лиц о Сергее Николаевиче, в том числе те, на основании которых было изменено отношение к нему (о. Сергия Сидорова, С.О. Фуделя, Е. Крашенинниковой).
Великий пост, Пасха, Пятидесятница были окрашены светло - памятью давних детских и юношеских лет и радостью неожиданно восстановленной справедливости. Недавние
торжества массовой канонизации юбилейного года оставили смутное чувство - среди прославленных мучеников не было многих имен, ключевых для той героической эпохи подвига веры и страшных гонений. Ум находил объяснения в сложности прошлых и наших дней, в нашем недостоинстве и неготовности, а сердце томилось. А тут, как бы усилием прославленных и еще не прославленных святых, и среди них великого старца Алексея Мечева - радость, такая неожиданная.
Сергея Николаевича я помню с детства. В военные и первые послевоенные годы не видал, но слышал о нем часто. На нашей даче, на соседнем заброшенном участке (хозяин его пропал то ли на войне, то ли в лагере) были на опушке несколько пенечков. Туда нас, малышей уводила бабушка, чтобы не мешались у взрослых под ногами, и рассказывала истории из своей жизни. О своем детстве, о том, как пришла к вере, о годах революции и церковных гонениях, о пламенной вере среди них. О множестве чудесных событий: «Сколько я видела чудесного; для кого-то это «случай», но «случай» - бог дураков». Место этих рассказов так и называлось у нас «пни Карена» по имени одного маленького мальчика из ее историй.
Среди рассказов особо звучала «Маросейка», знаменитый храм Николы в Клениках, прославленный старцем отцом Алексеем Мечевым, канонизированным Церковью в юбилейном 2000-м году. (Немало «маро-сейских», прихожан давно закрытого храма, верно сохранявших с ним духовную связь и тесно сплоченных друг с другом встречали мы в те годы и позже). Часто звучало и имя Сергея Николаевича Дурылина1, в прошлом отца Сергия, одного из священников прихода, гнезда отца Алексея.
Знали мы, что сейчас он живёт под Москвой в Болшево по Ярославской дороге, по пути и на нашу дачу. Каждую неделю, круглый год мы ездили на субботы и воскресенья на «43-й километр» на дачу, там был наш настоящий «родной дом». И, глядя сразу после станции Мытищи на пути, уходящие вправо, в сторону Болшева, или на выемку с путями оттуда -вспоминали, что там есть родное место, там живет Сергей Николаевич. Хотя сами мы туда попали позже. Вообще-то, мы редко где-нибудь бывали, особенно летом. Даже поездка на
станцию Правда, рядом с 43-м, к Елене Васильевне Гениевой осталась в детской памяти как событие.
В детстве, на старой квартире на первом этаже в Телеграфном, д. 13 (до 1951-го года, когда дом надстроили, и мы переехали выше), год или два с Болшевым была регулярная связь. Раз в неделю приходил старичок с двумя бидонами через плечо и наливал полтора литра молока - для детей и дедушки с бабушкой (так было в то время: бидоны в мешках, жестяная мерная кружка, молоко наливали в нее и обратно в бидон, размешивая сливки). Позже, уже в наше время, я сделал из этого вывод, что в центре Москвы тогда с молоком было плохо, ведь муку и яйца выдавали три раза в год (к Пасхе, к 1-му мая и 7-му ноября), мы отстаивали часовые очереди за ними. Вероятно, в «коммерческих» магазинах все было (тогда тоже хватало неравенства), но это была помощь из Болшева нашей многодетной семье, и вместе с нами Алексей Осипович развозил молоко еще многим и многим. (Помощь была взаимной - в реализации молока «ведерной» коровы помогала друзьям наша тетушка). В те голодные годы многих настораживала атмосфера достатка и благополучия на даче в Болшево. Она казалась знаком отчуждения от общей скудости и беды, не-со-страданием (что нередко и бывало). Так звучит в воспоминаниях В.С. Бобринской, дочери старинного друга Сергея Николаевича (Сидоров, 1999). Но кроме возможности достатка и способа помогать другим, думаю, в этом был своеобразный вызов нищете, навязанной народу, утверждение права на достойные условия жизни и работы.
Мы почти не бывали в Болшеве. Маме ехать с нами, детьми - целая история, тем более что на нашей даче полно дел, большая семья, хозяйство, заботы. Впервые я попал туда в 9-м классе летом 1954 года. Мы приехали с мамой. Основательность дома, всего стиля жизни оставили яркое впечатление. Терраса с овальными по верху окнами, выход в сад с высокими пирамидами туи по бокам крыльца. Во всём - что-то от дворянских усадьб, старинных, знакомых по книгам, но уже не существовавших в жизни. Приехали поговорить о выборе специальности: меня интересовала история, а не математика, хотя с ней было всё в порядке. Но из бабушкиных рассказов о
советской жизни, из сравнения книг современных и старых, из библиотеки Елены Алексеевны Ефимовой, папиной тётушки и маминой учительницей, - я понимал, что заниматься гуманитарными науками трудно и неприятно. Я так и сказал Сергею Николаевичу. Он стал возражать (возможно, и обиделся немного, ведь он-то занимался именно этим2). «Ну, конечно, изучать Николая I или Александра II трудно. А вот Иваном Грозным заниматься можно». Через год, поступая в Университет, в Актовом зале на Моховой я с завистью смотрел на многочисленных ребят у стола истфака, но подал заявление на мехмат, в коридоре, где в одиночестве сидел его представитель. Не жалею - всю жизнь смог заниматься историей в своё удовольствие, а не как обязательной работой, хотя заниматься ею стало свободнее и интереснее, чем в то страшное сталинское время.
Потом довелось побывать в Болшево, уже без Сергея Николаевича, в дни его памяти. Помнится, мы возвращались оттуда с тетушкой Магдалиной Александрровной, литературоведом, и она недовольно сказала, что Ирине Алексеевне (вдове С.Н.) предложил свои услуги по разбору архива Зильбернштейн (литературовед, потом ставший знаменитым публикацией эмигрантских архивов). «Ирина Алексеевна отказалась - ведь ему нужно платить или отдать часть материалов. Она рассчитывает на нас с Сергеем Михайловичем Голицыным (известным детским писателем, много общавшимся с С.Н.). Но это же огромная, непосильная работа». Так из замечательного архива Сергея Николаевича было опубликовано тогда немногое3. С помощью А.А. Сидорова, известного искусствоведа и старинного знакомого, в ЖЗЛ вышла толстенная биография М.В. Нестерова (Дурылина, 2006). Сергей Николаевич был близким другом художника, написал первую в советское время книгу о нем. Издание биографии потребовало немалых купюр (хотя и с ними она удивляла - отражением духового мира и тематики художника), и вышла она не скоро после кончины Сергея Николаевича.
Много вечеров в Доме Ученых и ЦДРИ (центральном доме работников искусств) связано в памяти с Сергеем Николаевичем. Он открывал их вступительным словом вечера
по случаю памятных дат, а после в концертной программе выступали артисты, часто его любимого Малого театра. Сергей Николаевич был рыцарем и знатоком классики, патриотом Малого театра, там его любили. Нам посылались пригласительные билеты, и я часто бывал с кем-нибудь из взрослых. Гайдебурова, Гоголеву, Шатрову, Турчанинову и даже кого-то из династии Рыжовых слышал я в этих концертах. Также как и пение Обуховой, Нарцова - друзей Нестерова и С.Н. В Доме Ученых все было по-домашнему в одной из гостиных. В ЦДРИ - масштабнее и параднее; на юбилее Нестерова я побывал там без С.Н., благодаря Ирине Алексеевне.
Сергей Николаевич, при его эрудиции мог с равным успехом выступать в связи с памятными датами многих писателей, художников, артистов. Теперь ясно, как велик был список тех, о ком он мог бы еще рассказывать, но чьи имена были тогда под запретом. Он был знакомым или исследователем К.Леонтьева, Н.Бердяева, о. Павла Флоренского и о.Сергия Булгакова, Андрея Белого, В.В. Розанова, Оптиной пустыни и многого-многого другого, о чем большинство тогда не подозревали, о чем и сказать было нельзя4. М.В. Базилевский, мой кузен, вспомнил, как в свой последний визит в Болшево (С.Н. был нездоров) он стал читать ему только что вышедшую «За далью даль» Твардовского, и как не раз усмехнулся Сергей Николаевич - на первые публичные сетования о недавнем прошлом.
На вечерах этих были услышаны в концертном исполнении многие кусочки классики. Однажды Дмитрий Журавлев прочел «Осень» из Евгения Онегина так, что запомнились все интонации, и я, выучив, стал читать, ему подражая. А как-то нас позвали в маленькую комнатку в коммунальной квартире на Маросейке (там жила Александра Алексеевна с мужем, младшая сестра Ирины Алексеевны) -смотреть по крошечному телевизору тех лет «Правду хорошо, а счастье лучше» А.Н. Островского из Малого театра со старой Рыжовой в роли няни. Состав был блестящий, играли Турчанинова, сын Рыжовой, Шатрова - купеческую дочь (и в последней сцене поправила уже слепую старушку-няню на выход в нужную сторону).
Певец Малого театра, Сергей Николаевич особенно чтил Марию Николаевну Ермолову, посвятил ей большую книгу5. Его восторг подкреплялся для нас рассказами бабушки о лучших ролях великой актрисы. О ее Жанне д'Арк, потрясающей сцене ее смерти в пьесе Шиллера - раскрывающих величие человека, его устремленность к высокому. Ее вдохновение вышним, героический идеализм во взгляде на жизнь, на людей, на искусство - были настоящей проповедью. Языком культуры Мария Николаевна прославляла Бога и звала к Нему, и это ее служение имело корнем глубокую веру.
С Сергеем Николаевичем, отцом Сергием наша семья познакомилась на Маросейке, у отца Алексея Мечева. После увлечения народничеством, толстовством С.Н. пришел к Церкви. Был секретарем Религиозно-философского общества памяти Владимира Соловьева, где собирались Н. Бердяев, С. Булгаков, В. Эрн, В. Свентицкий, П. Флоренский. Был в кружке М. Новоселова. В начале революции стал священником (целибатом, что не было принято в старое время) и служил сперва на Маросейке6. Там о. Сергий вел занятия с детьми, и мама с сестрами занимались у него, как и их двоюродные Воскресенские. Позже бабушка организовала группу домашнего обучения для старших дочерей (мамы и тети Маги) и нескольких знакомых девочек, так как школа совсем разваливалась, и в ней начались антирелигиозные страсти. Сергей Николаевич вел в группе литературу, покоряя своих питомцев и прививая любовь к великой русской классике.
В те годы отец Сергий читал, например, лекции по аскетизму, об Оптиной пустыне и ее старцах (Дурылин, 2000, Фомин, 1997). В Болшево, в его музее хранится адрес, написанный каллиграфическим почерком на красивом узком листочке, в таком же узорном конверте - благодарность слушателей лекций, среди которых о. Константин Равинский и его супруга. Отец Сергий полюбил и уважал нашего дедушку Александра Нерсесовича, невзирая на его армяно-григорианство (к чему многие маросейские относились сурово). Однажды на Пасху дедушка по просьбе о. Сергия написал пасхальное Евангелие по-армянски русскими буквами и тот его прочел среди других, читаемых на разных языках. На службе оказалась
знакомая армянка, она была очень утешена чтением на родном языке, и рассказала нашим.
С Маросейки отец Сергий перешел служить в часовню Боголюбской иконы Богоматери у Варварских ворот, служил там с о. Петром, из солдат; и с ним побратался по древнерусскому обычаю и обряду. Однажды, после праздника, к ним нагрянули с обыском. О. Петр не растерялся и убежал по Китайгородской стене, захватив с собой всю праздничную выручку. О. Сергия арестовали и обвинили, что он так подстроил, чтоб утаить деньги от изъятия7. С.Н. переживал «предательство» о. Петра (он уехал под Киев к отцу Сергию Сидорову, кажется, после войны служил где-то в провинции).
После тюрьмы, где он, вместе с другими, в том числе будущим еп. Афанасием Сахаровым, составили и впервые служили службу Русским святым (Дурылин, 2000)8, отца Сергия отправили в ссылку в Челябинск. Для заботы о нем, ему в помощь отец Алексей направил молодую энергичную прихожанку Ирину Алексеевну Комисарову. На всю жизнь. Наши очень беспокоились, как он, такой беспомощный, близорукий, почти слепой доедет в теплушке с уголовниками. Узнали место и время отправления, пробрались туда на запасные пути, передали в окошечко припасы на дорогу. А он, близоруко выглядывая в окошечко из-под крыши, крестил их. Бог помог, все обошлось благополучно. Всю дорогу Сергей Николаевич читал своим спутникам Лермонтова, Некрасова, и они его в обиду не давали, «носили на руках». В ссылке он сразу включился в какие-то исследования. Есть небольшая книжечка того времени о Сурикове и местных корнях его творчества, из ссылки, в Томске - он всюду неустанно работал. Там они с Ириной Алексеевной отпевали расстрелянных, тела которых плыли по реке (Крашенинникова, 1999).
После возвращения были еще две ссылки: в Томске и в Киржаче. Из нее С.Н. прислал на серебряную свадьбу бабушки с дедушкой шутливую пьесу в стихах. Власти, Луначарский, к которым обращались знавшие С.Н. деятели культуры, требовал отказа от священства, прекращения служения9. Атмосфера гонений на Церковь все сгущалась, после 29-го года, на волне коллективизации шло массовое закрытие храмов. К гонениям и
обновленческому расколу добавилось разделение на «поминающих», признающих патриаршего местоблюстителя митр. Сергия и «непоминающих». Внутри Церкви кипели страсти, извне - разгул воинствующего безбожия. Многие близкие оказались в тюрьмах и ссылках. Закрывались самые стойкие храмы, среди них храм отца Алексея (уже покойного) на Маросейке. Моральные проблемы переплетались с бытовыми. Сергей Николаевич с гимназических лет привык зарабатывать и помогать другим. Кругом было полно нуждающихся, а ему приходилось принимать помощь от тех, кто сам находился в стеснении и нужде. Он воспринимал это тяжело.
ту 10
К периоду ссылок, «тяжелых дум» относятся грустные и очень яркие заметки «В своем углу» (Дурылина, 2006). В них Сергей Николаевич, бесприютный, больной, неприкаянный -смотрит на разгром Церкви, культуры, судьбы близких людей. Вспоминает и размышляет о дорогих ему вещах и лицах в «тягостных раздумьях о судьбах Родины». О писателях, их прозрениях и поворотах жизни, среди которых близкий ему и высоко ценимый Василий Васильевич Розанов - тонкий, умевший уловить неуловимое, мятущийся, противоречивый, -так созвучный самому Сергею Николаевичу11.
После третьей ссылки Сергей Николаевич не вернулся к церковному служению и не ушел в подполье. Он обратился вновь к культурной деятельности, от которой резко отошел в свое время при принятии сана. Одной из первых его работ была инсценировка «Анны Карениной» для старейшего русского театра в Ярославле. Текст был составлен полностью по Толстому, с помощью ножниц, удачнее, чем тот, что шел во МХАТе. На эти деньги перед войной был построен дом в Болшево («мне его построила Анна Каренина»). Жизнь встала на твердые рельсы.
Внешне Сергей Николаевич выполнил условия власти: отошёл от служения в церкви, перешел в мир культуры. Среди тех, кто сохранял веру, многие воспринимали его отход болезненно: был тут немалый соблазн для нестойких - вместо того, чтобы страдать (явно или неявно), идти против течения, легче было стать «как все». Думаю, не последнюю роль пример
Сергея Николаевича сыграл в отходе от церкви моих тётушек -мягком у одной и более решительном у другой, тети Зины, моей крёстной. Среди маросейских он считался предателем, одно упоминание о нём вызвало целую бурю. В доказательство, что он снял сан, а не просто ушёл в частную жизнь, приводили его отношение с Ириной Алексеевной, хозяйкой болшевского дома. Активно, как жена, она помогала Сергею Николаевичу (Крашенинникова, 1999, Фомин, 1997).
Семья наша отношения с Сергеем Николаевичем сохранила. Для этого было немало оснований - понимание его израненной души, терпимость бабушки и любовь, связывающая с ним. В 84-м году, в годовщину памяти С.Н. нам с тетей Зиной показали в Болшевском музее фотографию трех девочек Нерсесовых, которую он называл «мои три сестры». Когда родился мой двоюродный брат (названный Сергием), тетя Зина часто и подолгу бывала с ним в Болошеве, бывал там и старший наш кузен Миша. Сергей Николаевич иногда после позднего вечера в Доме ученых приезжал к нам на Телеграфный переночевать.
Однажды, помнится, летом или весной, я почему-то остался дома. Все были на работе, по делам или в школе. Сергей Николаевич тоже был один, задержался, не уехал утром в Болшево. Потом вдруг появился о. Стефан (Сергей Алексеевич Никитин, священник, позже епископ), тогда уже служивший открыто, и они долго, часа два говорили наедине в комнате у бабушки. Скорее всего, это была не просто встреча друзей, а еще последняя исповедь. Андрей Борисович, мой брат, говорил, что владыка Стефан всегда поминал С.Н. как священника (об этом есть и у С.О. Фуделя). Говорят, Чаша его домашней церкви передана сейчас в музей Духовной Академии.
Совсем незадолго до смерти Сергея Николаевича мы были на его вечере. Он был очень усталым, плохо выглядел. Вернувшись домой, и ложась спать в бабушкиной комнате, мы с нею поговорили о том, что никто не вечен и надо спешить с ним общаться. А через несколько дней поздно вечером позвонили из Болшева и сообщили о его кончине.
Спустя много лет мы с мамой решили, что надо собрать и сохранить сведения о нем - на будущее, чтобы память о нем не
была бы искажена. Вспоминали разные подробности: например, что гражданский советский брак (если он и был с И.А.) не считался многими верующими в довоенные и первые послевоенные годы всерьез. Мама при случае расспросила Ирину Алексеевну. Она ответила, что, умирая, Сергей Николаевич завещал отпевать его или как мирянина или как священника, - на ее усмотрение. Что в Киеве его отпели заочно как священника (там его очень любили, были верные друзья), а в Москве как мирянина. Из наших, как мне помнится, никто не был на отпевании (оно прошло «потихоньку»), а только на гражданской панихиде в ЦДРИ. Еще И.А. сказала о себе, что она монахиня (мне тогда это было так странно, образ монахини был совсем иным - не деловым, активным, внешне светским, как она12).
Много лет спустя вышла книга С.Н. о жизни Михаила Васильевича Нестерова в серии ЖЗЛ (Торопова, 2014). Сперва мне она показалась уж очень бегло читаемой, как бы легковесной. Особенно после прозы М. Булгакова или о. Павла Флоренского. Но потом впечатление переменилось - кажущаяся легкость, текучесть языка и повествования помогала обходить острые моменты в жизни художника и страны, о которых написать в те годы было нельзя. И так в книге удивительно много по тому времени «не положенного» - о религиозной живописи, о картинах по Мельникову-Печерскому, о народной вере. И репродукции с этих нестеровских картин вышли в книге одновременно с большой монографии о художнике, впервые в советское время.
Сергей Николаевич и М.В. Нестеров были большими друзьями долгие годы. Бурные времена тяжких испытаний в революцию, гонений на Церковь, горение веры тех лет укрепили их дружбу. Где-то между ссылками Нестеров написал портрет Сергея Николаевича как священника, с названием «Тяжелые думы». Думы о судьбах Церкви и России, о множестве бед и жертв вокруг. Картину эту в Болшеве никому не показывали, теперь она, говорят, в музее Духовной Академии в Лавре, а ее копия в болшевском музее. Репродукцию ее я впервые увидал сравнительно недавно.
Михаил Васильевич говорил: «Сергей Николаевич теперь
- это осколки разбитой прекрасной вазы». И, действительно, уже в Болшево у него мог случиться сердечный приступ от одного вида человека в форме в их тихом переулке. Нестеров в предреволюционные годы был самым знаменитым церковным и религиозным живописцем после Васнецова. Он сохранил верность своим идеалам и в новых условиях стал писать портреты людей культуры, во многом людей «старого времени». Отбор его был строг, и это было позицией, своего рода манифестацией. Из людей нового духа - только портрет О.Ю. Шмидта, организатора экспедиций по Ледовитому океану, и тот неудачный. Не очень удачен и первый портрет великого физиолога И.П. Павлова, на заказ; второй, знаменитый его портрет написан, когда они близко познакомились и подружились. Портреты как бы дали вторую молодость и новую славу Нестерову. Но он отказался от персональной выставки в Третьяковкой галерее, так как на ней не могли быть выставлены его картины цикла о Сергии Радонежском. Сергей Николаевич в военные годы выпустил книгу о портретах Нестерова. Это тоже было событием, как и самые портреты, - выбор художника, галерея замечательных лиц русской культуры - ученых, художников, артистов, - продолжавших классические традиции, а не отрицавших ее, как бывало модно до войны13. Вместе с мастерством, показывающим убедительно, как она жива и могуча. И Сергей Николаевич служил ей, берег и лелеял, не жалел сил на ее проповедь и прославление.
Последняя религиозная картина Михаила Васильевича «Святая Русь» хранилась, говорят, намотанная на вал, у Игоря Ильинского, когда-то тоже ученика С.Н. (учеником С.Н. был и К. Пигарев, литературовед, правнук Тютчева, хранитель усадьбы Мураново). Нестеров завещал отдать картину только в Третьяковку или в Русский музей, а пока это не стало возможным, была проблема даже с ее хранением. Теперь она украшает Третьяковку и на ней в крестном ходе - Достоевский, Гаршин, славянофилы, Владимир Соловьев и Лев Толстой в стороне, отдельно от шествия. Благодаря Ирине Алексеевне, мне довелось попасть на экскурсию в квартиру Михаила Васильевича на Арбате и в мастерскую его ученика Павла Корина (при посещении его Обуховой). Слушать рассказ автора
об истории создания тоже знаменитой и тоже долго сокрытой картины «Русь уходящая».
Теперь стало известно, что Сергей Николаевич не только не снял сан, но и продолжал тайно служить в своем Болшево. Сергей Николаевич Чернышев, сын любимого его ученика, погибшего в ссылке, в детстве подолгу бывал в их доме. В связи с выходом последней книги о С.Н. (Дурылин, 2000) мы вспоминали о нем, и Чернышев рассказал, как однажды С.Н. показывал ему в кабинете спрятанный на двери, между двумя занавесками Антиминс со словами: «тебе это трогать нельзя, а мне можно». Случайно мальчик попал и в «ванную комнату», всегда закрытую, которая оказалась моленной, полной икон (чем вызвал переполох у взрослых, строгий наказ никому не проговориться о ней). Слухи об отказе от служения и о браке с Ириной Алексеевной служили для «легализации» жизни. После долгих лет осуждения - в кругах, знавших его, в церковных и светских изданиях последних двенадцати лет, - правда о его священстве восстанавливается. «Нет ничего тайного, что не стало бы явным» - это мы узнали в последние годы. И в данном случае, слава Богу, тайна хранила светлое, а не темное.
На московском Даниловском кладбище, недалеко от храма, если выйти из него направо - его могила рядом с могилой любимой матери. На памятнике, с фотографией и белым крестом надпись «писатель, доктор филологических наук». Теперь, слава Богу, можно по праву добавить «священник». Сергей Николаевич, отец Сергий Дурылин был русским интеллигентом старого закала из лучших рядов этого особого «ордена» с их идеализмом, жаждой справедливости, энтузиазмом, горячей любовью к народу14 и равнодушием к «прозе жизни», неприспособленностью. Непримиримо, по-юношески он проходил в первых ее рядах - от народничества к идеализму и к Церкви. Категорически «убрал с полки Пушкина» ради полноты жизни веры. Жизнь сурово учила его. Но ему удалось, с помощью Божьей, не утонуть в волнах «моря житейского» физически или морально, как случилось со многими и многими в эти бурные времена. Вернувшись к труду на ниве великой русской культуры, он сумел незаметно соединить с ним - и служение Богу и помощь людям.
Г.Б. Ефимов / G.B. Efimov ПРИМЕЧАНИЯ
1. В январе 2004 г. в Библиотеке русского Зарубежья прошла конференция
«Сергей Николаевич Дурылин и его время» в память 50-летия со дня его кончины (27.9.1886-14.12.1954). Большая, с десятками докладов, выставкой, поездкой в дом-музей в Болшево, теперь город Королев. По ее материалам - большая часть примечаний. О снятии сана С.Н. -примечания стр.667-68 в книге «Пастырь добрый» об о. Алексее, в примечаниях книги «Воспоминаний о Сабуровых и Мансуровых» (М.. 2001)и других.
2. На оправдание (в форме доноса - в разгар компании гонений
«космополитов» в 1949 году) одного из сотрудников Института, где работал С.Н.: «что ж вы держите бывшего попа Дурылина», - ему ответили в партбюро или НКВД (что мало различалось в те дни) -«Знаем, но вы-то сами были видным деятелем партии кадетов». Картинка времени и нравов.
3. С.Н. был прирожденным и увлеченным архивистом. Его архив уникален.
Много сил он тратил на сохранение архивов других, - например, М. Морозовой, меценатки издательства «Путь», Н.Н. Перцова. В Оптиной пустыни он находит иеромонаха, собиравшего воспоминания и памятные вещи старцев. Жалуется на невнимание многих к сбережению памяти прошлого (Сидоров, 1999). Однако в огромном архиве А.А. Сидорова не сохранилось ничего, связанного с С.Н. - все было уничтожено, - такова судьба архивов ХХ века. Их дружба «умерла» в двадцатые годы. В 26 г. о. Сергий крестит ребенка первой жены А.А. Сидорова.
4. Б. Пастернак в своих Воспоминаниях отметил, что С.Н. был первым, кто
оценил и поддержал его, как поэта. Сравнивает С.Н. с «неистовым Виссарионом», Белинским - тоже беззаветным рыцарем литературы русской. Список трудов С.Н. содержит более 800 названий - книги, статьи, доклады на самые разные темы. Например, огромная статья «Русские у Гете» в томе «Литературного наследия» 1939 года, посвященного Гете. Вместе с И.Э. Грабарем они чуть ли не вдвоем выполняли план Института всемирной литературы Академии наук.
5. С.Н. Дурылин. Мария Николаевна Ермолова. М. Другая книга С.Н. о
великой украинской актрисе М. Зеньковецкой, «украинской Ермоловой», как ее называли.
6. Сергей Николаевич оставил прекрасные воспоминания об отце Алексее
Мечеве («О. Алексей Мечев. Воспоминания» Париж и переиздания, с.15-26; «Пастырь добрый» с.145-155.). Он написал об о. Алексее, как его сослужитель в алтаре. Текст С.Н. лег и в основу Воспоминаний епископа Арсения Жадановского.
7. На конференции был доклад по следственному делу С.Н. 1922 г., после
ареста в Боголюбской часовне. После окончания гражданской войны взялись за Церковь. Делу о. Сергия придавали большое значение. Требовали снятия сана, либо - ссылки в Хиву (где он не выжил бы).
Многочисленные ходатайства за него - профессоров, людей искусства, партийных деятелей (Калинина, Енукидзе и других, через друзей и знакомых) вызвали злобную реакцию руководителей ЧК: «разобраться и наказать тех, кто ходатайствует». В то же время готовили высылку несоветских гуманитариев, знаменитый «философский пароход».
8. В одной камере во Владимирской тюрьме (не Централе, где были
уголовники) с о. Сергием были архиеп. Никандр Феноменов и Корнилий Соболев, епископы Фаддей Успенский, Василий Зуммер и другие, иеромонах Афанасий Сахаров, священники (многие из них -мученики и исповедники, ныне прославленные). На основе материалов Сахарова была составлена служба Русским святым, праздник которых был учрежден на Соборе 1917-18 года. С.Н. составил в каноне тропари святым Калужским (близким ему по родовым корням) и Тамбовским, светилен Софии Премудрости Божьей (Спасителю). В ночь на 28 октября сонм епископов и священников впервые служил эту службу в камере 17 тюрьмы. Реакцией на службу было ужесточение режима в тюрьме и новые репрессии в отношении духовенства вне ее.
9. Еще в первый арест известный деятель «пролетарской культуры» тех лет
Фриче формулировал требование так: «либо снимет сан, либо - пуля».
10. «Тяжелые думы» - так назван Нестеровым портрет о. Сергия этих лет. Он в
рясе, но уже в то время не служил. Тогда же (книга Дурылина С.Н. «В своем углу») записаны горькие раздумья о церкви, ее судьбах и роли в 20 в. И трогательные воспоминания «В родном углу» о родителях: отце, которого он потерял в детстве, и матери (Дурылина, 2006 и, частично, в Дурылин, 2000). Замечательные образы скромности, мужества, самоотверженной любви и горячей веры.
11. С.Н.Дурылин, пожалуй, единственный, кто принимал В.В. Розанова
целиком, «а не до некой границы» (из доклада на конференции). Зарисовки «В своем углу» содержат блестящие «листочки» о последних днях Розанова в Сергиевом посаде. И признания в любви к нему.
12. Облик Ирины Алексеевны напоминал скорее советских общественниц -
стахановок, председательниц колхоза. Для природной ее энергии и хозяйственности открылось обширное поле деятельности. Быть может, тут была и нарочитость, - так ей легче было «вписаться» в окружающее, стать «веком», охраняющим Сергея Николаевича, как «зеницу ока». Под ее прикрытием он получил условия для творчества и жизни, возможность помогать людям.
13. Современный исследователь находит эту книгу «Нестеров портретист» (М.
1942) более удивительной, чем биография ЖЗЛ: «куда смотрела цензура». Метод С.Н. - не прямые оценки, а намек через сравнение - с другими портретами, с привычным образом героя (Льва Толстого, например).
14. В дружеском многолетнем со-трудничестве, синергии С.Н. и И.А.
(благословленном отцом Алексеем: «берегите его, он нужен людям») получило воплощение тяга Сергея Николаевича к народу, столь
важная и естественная для русского интеллигента его эпохи, тем более для христианского интеллигента-славянофила, каким он был.
ЛИТЕРАТУРА
Дурылин С.Н. 2000. Русь прикровенная. Пред. С.Фомина. М.: ПаломникЪ. 335 с.
Дурылина С.Н. 2006. В своем углу: к 120-летию С.Н. Дурылина, 1886-1954. М.: Молодая гвардия. 878, [1] с., [16] л. ил., портр.: ил.
Крашенинникова Е.А. 1999. Храмы и пастыри. - Альфа и Омега М. № 3(21): 258-279.
Сидоров С.А. 1999. Записки священника Сергия Сидорова: С прил. его жизнеописания, сост. дочерью, В.С. Бобринской. М.: Православ. Свято-Тихонов. Богослов. Ин-т. 296 с.: 11 л. портр. - (Русское духовенство в годы гонений).
Торопова В.Н. 2014. Сергей Дурылин. Самостояние. Москва: Молодая гвардия, 2014. - 348, [1] с., [16] л. ил., портр.: факс. - (Жизнь замечательных людей: серия биографий. осн. в 1890 г. Ф. Павленковым и продолж. в 1933 г. М. Горьким. Малая серия; вып. 73). - Список трудов С.Н. Дурылина: 336-343. - Краткая библиография: 344-347.
Фомин С.В. 1997. «Пастырь добрый». Жизнь и труды московского старца протоиерея Алексея Мечева. Сост. С.В. Фомин. М.: «Паломник». 782 с.
Фудель С.И. 2002. Воспоминания. Сочинения: в 3-х тт. Т.1. M.: Русский путь. 646 с.
Получена /Received: 18.10.2015 Принята/Accepted: 25.10.2015
