CC BY
134
Pasternak В. Sobraniye sochineniy: In 5 vol. Moscow, 1990. Vol. III. P. 669, 670 (kommentarii).
78 Смирнов И.П. Система фольклорных жанров (метафизика фольклора). С. 14, 16.
SmirnovI.P. Sistema fol’klornykh zhanrov (metafizika forklora). P. 14, 16.
79 Там же. С. 17.
Ibid. P. 17.
80 Мелетинский E.M., Неклюдов С.Ю., Новик E.С., Сегал Д.М. Проблемы структурного описания волшебной сказки // Структура волшебной сказки. М., 2001. С. 39-40, 46-47.
Meletinsky Е.М., Neklyudov S.Yu., NovikE.S., SegalD.M. Problemy struktumogo opisaniya volshebnoy skazki 11 Struktura volshebnoy skazki. Moscow, 2001. P. 39^Ю, 46—47.
81 Смирнов И.П. Система фольклорных жанров (метафизика фольклора). С. 17-18.
Smirnov I.P. Sistema fol’klornykh zhanrov (metafizika fol’klora). P 17-18.
82 Зеленин Д.К. Религиозно-магическая функция волшебных сказок // С.Ф. Ольденбургу: К пятидесятилетию научно-общественной деятельности. 1882-1932. JL, 1934. С. 215-241.
Zelenin D.K. Religiozno-magicheskaya fimktsiya volshebnykh skazok// S.F. Ol’denburgu: К pyatidesyatiletiyu nauchno-obshchestvennoy deyatel’nosti. 1882-1932. Leningrad, 1934. P. 215-241.
83 Пропп В.Я. Морфология <волшебной> сказки. Исторические корни волшебной сказки. С. 435.
Propp V.Ya. Morfologiya <volshebnoy> skazki. Istoricheskiye korni volshebnoy skazki.
P. 435.
84 Мелетинский E..М., Неклюдов С.Ю., Новик E. С., Сегал ДМ. Указ. соч. С. 40-41, 52.
Meletinsky Е..М., Neklyudov S. Yu., NovikE.S., SegalD.М. Op. cit. P. 40-41, 52.
85 Смирнов И.П. Система фольклорных жанров (метафизика фольклора). С. 27.
Smirnov I.P. Sistema fol’klornykh zhanrov (metafizika fol’klora). P. 27.
86 См.: Смирнов И.П. Диахронические трансформации литературных жанров и мотивов. Р. 21.
See Smirnov I.P. Diakhronicheskiye transformatsii literatumykh zhanrov i motivov. P. 21.
87 Смирнов И.П. Система фольклорных жанров (метафизика фольклора). С. 27.
Smirnov I.P. Sistema fol’klornykh zhanrov (metafizika fol’klora). P. 27.
В.В. Мароши (Новосибирск)
О СЕМАНТИКЕ ЛИЧНОГО ИМЕНИ ЮРИЯ ЖИВАГО
- Свойство пастернака расти в земле и обрастать землею; да, таково
свойство этого вида
Б. Пастернак
В статье показывается, что этимологический смысл личного имени героя романа «Доктор Живаго» («Георгий» - земледелец) связан с сюжетными событиями его бегства из города, с сюжетной ситуацией работы на огороде в Варыкино, символическим воскрешением его умершей матери Марии как Матери-Земли. Опыт героя обусловлен и огородническим мифотворчеством самого Бориса Пастернака, и этимологическим смыслом его имени («равйпо» - «вскапывать»).
Ключевые слова: имя; этимологический смысл имени; сюжетное событие; символический повтор ситуации; земля, огород.
Аграрный характер русской жизни, сохранившийся почти до середины XX в., в системе литературных жанров был воплощен в эпической и лирической буколике Х1Х-ХХ вв. (идиллия, описательная усадебная поэма, дружеское послание, «колхозная поэма», массовая песня советского времени). Однако автор статьи «Георгики» в «Словаре литературных терминов» 1925 г. совершенно справедливо отмечал:
«К сожалению, понятие “георгика” вытеснялось всегда понятием “буколическая поэзия”, - что вообще очень помешало обособлению этого вида, и если мы имеем буколическую и идиллическую литературу, мы до сих пор не имеем земледельческой поэзии, как особого вида, хотя обособить ее и можно бы было»1.
Стихи о «работе на земле» в корпусе текстов русской литературы все же встречаются, хотя и не занимают в ней привилегированного места, поскольку как эстетическая, так и воспитательно-дидактическая составляющие античных «георгик» были передоверены другим, обозначенным выше жанрам. Не осталась в стороне и проза: полагаем, что к этой античной жанровой традиции по-разному относится и лирическая проза «деревенщиков» (например, «Ода русскому огороду» В. Астафьева), и дидактическая эпика («Лад» В. Белова).
Основой жанровой семантики в таком понимании «георгик» становятся соответственно мотивный комплекс и система тропов, выражающих радость и продуктивность труда на земле. Другой, менее значимый элемент жанра - локализация художественного пространства и этноцентризм (русские георгики имеют смысл только в России, в ее усадьбах, колхозах, на дачах, огородах, так же как и «Георгики» Вергилия - на земле Италии и в итальянских поместьях). Художественное время георгик циклично.
ориентировано на календарь с его ежегодной повторяемостью аграрных циклов. Дидактизм повествования, использование императивов, которые в георгиках имеют не столько прагматический, сколько эстетически и особенно этически обязывающий характер - еще одна черта, свойственная еще античным георгикам. Сюжет можно определить скорее в философском, нежели в субъектном аспекте - это победа порождающей себя в труде жизни над смертью, плодоносящего мира над войной. В системе персонажей главную роль играет обобщенный образ земледельцев, родовые или локально-общинные отношения между ними.
Таким образом, не присутствуя в качестве сознательно используемого авторами жанра в русской литературе, «георгики» могли стать частью русского национального эпоса или лирики, темы которых были связаны не просто с трудом, а именно с трудом на земле. Мотивы жанра, имеющего явную ритуально-мифопоэтическую основу, связанную с ежегодными праздниками плодородия и урожая, повторяющимся кругом рождения и смерти растительного и животного мира, могли быть реализованы на разных уровнях художественного целого, в том числе и в целеполагающей деятельности героя или его сюжетообразующем имени.
Поэтический облик Пастернака в русской поэзии достаточно часто воспринимается в «земледельческом» ореоле. Источником подобного «порождающего» в буквальном и переносном смыслах творческого труда стала «растительная» фамилия поэта и его многолетний труд вместе с 3. Ней-гауз на участке в Переделкино. Современные русские поэты и прозаики воспринимают огородничество Пастернака как естественное продолжение его творчества: «Так славненько писал, не воевал, / все в огороде ямочку копал»2; «Уже ближе к рассвету, ежесекундно озираясь, дорогу переходит угрюмый огородник Пастернак с мешком»3. В полном пастернаковскими аллюзиями стихотворении С. Гандлевского «Есть горожанин на природе...» вполне непринужденно порождается поэтический окказионализм «пастерначит», т.е. как бы «занимается плодотворной работой с землей и растениями»:
Есть горожанин на природе.
Он взял неделю за свой счет И пастерначит в огороде
И умиротворенья ждет.
Семь дней, прилежнее японца.
Он созерцает листопад,
И блеск дождя, и бледность солнца.
Застыв с лопатой между гряд...4
Напомним, что «пастернак» - род семейства зонтичных, известны и овощные растения под названиями «пастернак посевной», «пастернак культурный» (дикий пастернак - один из самых трудновыводимых сорня-
ков). Наиболее ценная часть растения - мощный корнеплод, находящийся в земле. В подобной форме («pastemak») слово было заимствовано русским языком из немецкого или польского (в романских языках - «pastime» / «pastinaca»). В латинском языке значения исходного («pastino») и производных слов («pastinaca», «pastinatio», «pastinum») были синонимичны одному из значений словообразовательного гнезда «culto» - «cultura»: «pastino» - вскапывать, разрыхлять; «pastinaca» - пастернак; «pastinatio» -вскапывание виноградника; вскопанная почва; «pastinum» - вскапывание, мотыжение; вскопанный участок; мотыга для вскапывания почвы5. Ср. «cultura» - возделывание, обрабатывание; «cultura agri» (ср. «pastino agrum». -В.М.): земледелие, сельское хозяйство; воспитание, образование; поклонение, почитание; «cultor» - возделыватель; «cultor agri»; «cultus» -возделывание, обработка; насаждения; поклонение, культ; вероисповедание6; «со1о» - обрабатывать, возделывать; разводить, взращивать; почитать, чтить7. Таким образом, этимон латинского «pastinaca», от которого образованы немецкий и польский варианты, обозначал процесс вскапывания и обработки земли («pastino»).
С лета 1918 г. частью бытовой жизни Пастернака стала совместная с родными огородная работа в Очакове под Москвой. Причины ее были, конечно, «прозаическими» - угроза голода, но, как и большинство русских интеллигентов, поэт воспринял эти перемены как расширение своей поэ-тосферы. Вот как об этом пишет ЕЛ. Пастернак в биографии о поэте:
«Весной подняли и засеяли небольшой огород и в предчувствии голодной зимы растили овощи и картошку»8; «Борис Пастернак впервые оценил прелесть и обязательность работы на земле и мог с полным основанием сравнить труд земледельца, каждодневно возделывающего свой надел, с писательским»; «Именно здесь (летом 18 г. в Очаково под Москвой) по воскресеньям, наработавшись за день на огороде, после вечерней поливки он написал цикл стихотворений “Тема с вариациями”, в рукописи и первой публикации сопровождавшийся пометкой “Очаковская платформа Киево-Воронежской железной дороги”»9.
Уже с 1919 г. поэзия определяется в его стихах через «огородные» метафоры: «Эго сладкий заглохший горох, // Это - слезы вселенной в лопатках, // Это - с пультов и флейт - Figaro // Низвергается градом на грядку»10. (Далее тексты Б. Пастернака приводятся по этому изданию, с указанием тома и страницы).
Решающими моментами в становлении огородничества поэта стали переезд из Москвы на дачу к семье в Переделкино в июле 1939 г., где поэт оказался обладателем обширного огорода; в какой-то степени случайное, но «мифогенное» совпадение урожайности огорода с началом новой фазы творчества; чтение исследования Фрэзера о ритуалах и мифологии аграрных циклов и работ О.М. Фрейденберг по мифопоэтике.
Позволим себе снова обратиться к биографической книге Е.Л. Пастернака:
«Полтора месяца Зина (Зинаида Нейгауз. -В.М.) своими руками и силами обживала и устраивала дом и ходила за огородом, таким большим, что нам едва с ним справиться. Здесь чудесно»11; «Он заставил себя бросить курить, чередуя сидение за столом с физическим трудом на огороде12; «После долгого периода сплошных переводов я стал набрасывать что-то свое. Однако главное было не в этом. Поразительно, что в нашей жизни урожайность этого чудного, живого лета сыграла не меньшую роль, чем в жизни какого-нибудь колхоза. Мы с Зиной (инициатива ее) развели большущий огород, так что осенью я боялся, что у меня с нею не хватит сил собрать все и сохранить»13; «Зазеваешься, и в погребе начнет мерзнуть картошка или заплесневеют огурцы. И все это дышит и пахнет, все живое и может умереть. У нас полподвала своего картофеля, две бочки шинкованной капусты, две бочки огурцов <...> Ах, как вкусно еще живется, особенно в периоды трудности и
Очевидно, что результативность ежедневных огородных трудов («урожай»), их неожиданно серьезное значение для семейного быта и возвращение к поэзии сплетаются в единое чувственное лирическое переживание совершенно новой фазы жизни и творчества (и жизнетворчества).
Даже оказавшись вне уже привычной для себя культуры огородного земледелия, в чистопольской эвакуации, Пастернак продолжает воспринимать землю как потенциал искусства, первооснову творчества:
«Дорога покрыта толстым слоем черной грязи, выпирающей из-под булыжной мостовой. Здесь редкостная чудотворная почва, чернозем такого качества, что кажется смешанным с угольной пылью, и если бы такую землю трудолюбивому, дисциплинированному населенью <...> и в этой Новой Бургундии расцвело бы искусство типа Рабле или Гофманского “Щелкунчика”»15.
Обратим внимание на знаковую фотографию 1946 г., где поэт снят за работой на своем огороде в Переделкино: он стоит, слегка наклонившись над землей с опрокинутым ведром в руках. Пастернак сосредоточен на самом процессе полива, а не на позировании, но в бытовом, на первый взгляд, изображении отчетливо «мифотворчество». Это жест Водолея (Пастернак - Водолей по времени рождения и осознанности мотивов дождя, ливня и т.п.) за работой, проливающего воду на Землю. Сосредоточенно глядящий под ноги себе Пастернак представляет собой как бы живую эмблему Водолея. Метаморфозы огородника в глиняный кувшин (амфора / две амфоры / кувшин - самая известные эмблемы этого знака) определят, в частности, стихотворение «Летний день», которое открывает цикл «Переделкино».
Обычно личное имя героя романа «Доктор Живаго» Юрия (Георгия) интерпретируется в духе христианской символики. Разумеется, мы не под-
- ---4||J^--4=**- -
вергаем сомнению значимость этой мотивировки имени. Но в свете изложенного выше на нее можно посмотреть и с другой стороны - лирикоэтимологической. Поэт мог передоверить своему герою как свой автобиографический (наличие огорода в России - важное подспорье бытовой жизни, а иногда и средство спасения от голода), так и поэтический, точнее, мифопоэтический взгляд на огородничество. Сразу отметим, что близкий нашей интерпретации вариант толкования имени героя и символики как растительных, так и православных календарных мотивов, связанных с ним, развит в статье Е. Фарыно16. Мы пойдем на сознательное упрощение сюжетной ситуации, возможно, действительно более сложной в мифопоэтическом плане, чем это нам представляется. Нас, в отличие от Е. Фарыно, будут интересовать только два лирико-биографических по своему происхождению мотива, связанных с героем и его родственниками, - мотив огорода и мотив совместного с женой труда на нем. В мифопоэтическом и звукосимволическом планах они входят в символику Богородицы, где земля предстает как женское порождающее начало и фюнеральный (похоронный. - В.М.) финал жизни. С другой стороны, звукосимволический аспект текста (например, рифмы БОГОРОДица - огород, огород - род; этимологическая общность «огорода» и «города») требует порой не меньшего внимания, чем смысловой.
Рассмотрим этимологическую символичность имени героя - Георгия, «земледельца» в сюжетном аспекте. Похороны его матери совершаются в «канун Покрова» (Т. 3. С. 8), в ритуале отпевания акцентирована символика земли: «“Господня земля и исполнение ея, вселенная и все живущие на ней”. Священник крестящим движением бросил горсть земли на Марью Николаевну» (Т. 3. С. 7). После смерти матери из монастырских покоев герой видит фрагмент осеннего пейзажа:
«Два окна на уровне земли выходили на уголок невзрачного огорода, обсаженного кустами желтой акации, на мерзлые лужи проезжей дороги и на тот конец кладбища, где днем похоронили Марию Николаевну. Огород пустовал, кроме нескольких муаровых гряд посиневшей от холода капусты» (Т. 3. С. 8).
Необычный эпитет «муаровая» (ср. рефрен «муаровое платье» в «Кэнзели» И. Северянина) выдвигает на первый план не столько эффект переливающегося цвета, сколько «французскость» самого слова и его звуковую корреляцию с французскими «мать», «Мария», «смерть», «умереть» (ср. moire / Marie / mere, / mort, / mourir). Ключом к этому звукокомплексу становится именно «муаровый» цвет капусты. Кроме того, слово «капуста», помимо символики головы Иоанна Предтечи, что убедительно доказывает Е. Фарыно, может быть и консонансной параграммой фамилии поэта (ПуСТовал - капуста - ПаСТернаК).
Связь капусты с рождением и материнством («нашли в капусте») будет сюжетно развернута в эпизодах жизни в Варыкино и возделывании
огорода. Нетрудно заметить, что неторопливый перечень запасенных осенью на зиму плодов земли в записях Юрия Живаго сменяет сначала упоминание о зайцах среди зимних капустных кочерыжек (заяц, поедающий или заламывающий капусту - общеславянский брачно-эротический символ), а затем - предположение о беременности жены:
«Картошку успели выкопать до дождей и наступления холодов <... > ее у нас до двадцати мешков, и вся она в главном закроме погреба <...>. Туда же в подполье спустили две бочки огурцов, которые засолила Тоня, и столько же бочек наквашенной ею капусты. Свежая развешана по столбам крепления, вилок с вилком, связанная попарно. В сухой песок зарыты запасы моркови. Здесь же достаточное количество собранной редьки, свеклы и репы, а наверху в доме множество гороху и бобов. <...>
Я люблю зимою теплое дыхание подземелья, ударяющее в нос кореньями, землею и снегом, едва подымешь опускную дверцу погреба» (Т. 3. С. 277): «Скрипнешь дверью, <... > и с дальней огородной гряды с торчащими из-под снега капустными кочерыжками порснут и пойдут улепетывать зайцы, размашистыми следами которых вдоль и поперек изборожден снег кругом» (Т. 3. С. 277): «Ближе к весне доктор записал: “Мне кажется, Тоня в положении”» (Т. 3. С. 278).
Варыкинский огородный пейзаж, осенний сбор урожая и запасы, сделанные на зиму, проспекция рождения ребенка - наиболее полная актуализация этимологии имени Георгия и преодоление сюжетной ситуации осенней смерти матери.
В ночь после смерти матери героя будит «сверхъестественное» озарение «белым порхающим светом» вьюги:
«За окном не было ни дороги, ни кладбища, ни огорода. На дворе бушевала вьюга, воздух дымился снегом. <... > С неба оборот за оборотом бесконечными мотками падала на землю белая ткань, обвивая ее погребальными пеленами. <... > Его пугало, что монастырскую капусту занесет и ее не откопают, что в поле заметет маму и она бессильна будет оказать сопротивление тому, что уйдет еще глубже и дальше от него в землю» (Т. 3. С. 8).
Мама и монастырская капуста метонимически соотносятся в видении персонажа: капусту могут «откопать», вырыть из земли и снега, как маму из могилы, а маму, в свою очередь, может «замести» снегом, как капусту в огороде. Развитием этой уже скорее «зимней», «снежной», «белой» символики Покрова станут эпизоды с бельем или покрытой белым землей. (См. в статье Е. Фарыно. В видении в монастыре символическим посредником между матерью и землей. Юрой и смертью, и становится именно огородная капуста).
Похожая сюжетная ситуация работы на огороде после «покрова» его снегом, которая станет причиной нескольких женских смертей, развернута в рассказе об убийстве одинокой вдовы и смерти мальчика-«водоноса».
впоследствии ученика Живаго - Васи Брыкина («С реки подымался кто-то с полным ведром воды». Т. 3. С. 463). Мальчик с ведром - лирический символ самого автора-Водолея. Сбор урожая в этом персонажном нарративе оборачивается в конечном счете двумя женскими смертями: утопившейся от горя матери мальчика и вдовы. В рассказе мы встречаемся со знакомым нам кругом циклических урожайных мотивов - тяжелой работы с землей после неожиданно выпавшего снега («...вдруг зима, когда никто не ждал. Рано выпал снег. Не выкопала вдова картошку» - Т. 3. С. 464), сбора плодов земли, выкапывания кувшинообразной (тоже символика Водолея. - В.М.) ямы в земле для хранения картошки. Хранилище плодов земли становится «могилой» вдовы («Я бы сама вырыла яму, схоронить...» - там же) плодов земли, метель, весенние ливни, смерть в земле:
«В самую непогодь копали. Дождь и снег, жижа, грязь. Копали, копали <...> Выкопал я ей яму, как тайничку полагается, книзу шире, кувшином, узким горлом вверх. Яму тоже дымом сушили, обогревали. В самую-самую метель. Спрятали картошку честью честью, землей забросали. Под Васильев вечер ливни шли, смыли снег с бугров, до земли протаял. <...> Раскопал, раскидал верх, а из ямы хозяйкины ноги в башмаках с перетяжками». (Т. 3. С. 464^165).
«Васильев вечер», разумеется, связан и с именем самого мальчика -Василия. Однако сам мальчик остается в живых тоже благодаря пещере в земле: «Под землей в пещере скрывался» (Т. 3. С. 466).
В перспективе текста «огород» включается и в гнездо ключевых слов «город» и «род», с которыми он связан и в сюжетно-событийном плане: из больших городов (Москва, Юрятин) герои перемещаются к спасительному для них пространству о-города в Варыкино, параллельно работам на огороде будет зачата дочь Мария, имя которой дадут в честь умершей матери Юрия Живаго, Марии Николаевны. «Город» и «огород» связаны в этимологическом плане («огороженное пространство»), «роды» жены Живаго, которые принимает Лара, составляют с ого-родом «поэтическое» созвучие. Кроме того, в тексте романа революционная активность персонажей первоначально не только локализована «под-земной деятельностью», символической реализацией «подполья», но и идиомой «огород городить», явно антитетичной будущему «огороду» Юрия Живаго:
«Через часа три или четыре, поближе к сумеркам, в стороне от дороги в поле как из-под земли выросли две фигуры, которых раньше не было на поверхности, и, часто оглядываясь, стали быстро удаляться. Это были Антипов и Тиверзин.
- Пойдем скорее, - сказал Тиверзин. - Я не шпиков остерегаюсь, как бы не выследили, а сейчас кончится эта волынка, вылезут они из землянки и нагонят. А я их видеть не могу. Когда всё так тянуть, незачем и огород городить. Не к чему тогда и комитет, и с огнем игра, и лезть под землю! И ты тоже хорош, эту размазню с Николаевской поддерживаешь» (Т. 3. С. 31).
Запахи и звуки летнего огорода и цветов, звук льющейся воды герой воспринимает в pendant зарождающейся любви к Ларе, к комнату которой его приводит мадмуазель (moir - mademoiselle) Флери («fleurir» франц. -«цвести»):
«На последней ступеньке доктор остановился. Он подумал, что даже стуком наведываться к человеку, утомленному дорогой, неудобно и навязчиво. Лучше разговор отложить до следующего дня. В рассеянности, всегда сопровождающей передуманные решения, он прошел по коридору до другого конца. Там в стене было окно, выходившее в соседний двор. Доктор высунулся в него.
Ночь была полна тихих, таинственных звуков. Рядом в коридоре капала вода из рукомойника, мерно, с оттяжкою. Где-то за окном шептались. Где-то, где начинались огороды, поливали огурцы на грядках, переливая воду из ведра в ведро, и гремели цепью, набирая ее из колодца.
Пахло всеми цветами на свете сразу, словно земля днем лежала без памяти, а теперь этими запахами приходила в сознание. А из векового графининого сада, засоренного сучьями валежника так, что он стал непроходим, заплывало во весь рост деревьев огромное, как стена большого здания, трущобно-пыльное благоуханье старой зацветающей липы» (Т. 3. С. 140).
Снова отметим лирическую символику Водолея, в данном контексте привязанную уже к поливу огородов.
Неудивительно, что цветочная символика мадмуазель Флери, цветы и их запах станут аккомпанементом смерти и похорон героя:
«Старая седая дама в шляпе из светлой соломки с полотняными ромашками и васильками, и сиреневом, туго стягивавшем ее, старомодном платье, отдуваясь и обмахиваясь плоским свертком, который она несла в руке, плелась по этой стороне»; «Его окружали цветы во множестве, целые кусты редкой в то время белой сирени, цикламены, цинерарии в горшках и корзинах» (Т. 3. С. 485); «... одни цветы были заменою недостающего пения и отсутствующего обряда.
Они не просто цвели и благоухали, но как бы хором, может быть, ускоряя этим тление, источали свой запах и, оделяя всех своей душистою силой, как бы что-то совершали.
Царство растений так легко себе представить ближайшим соседом царства смерти. Здесь, в зелени земли, между деревьями кладбищ, среди вышедших из гряд цветочных всходов, сосредоточены, может быть, тайны превращения и загадки жизни, над которыми мы бьемся» (Т. 3. С. 486).
В романе значима и поэтическая паронимия «огород - Богородица», которая опирается на верования и ритуалы русского крестьянства, связанные с общностью Матери сырой земли. Богородицы и родной матери («три матери»), В одном из микроконтекстов романа инициальные и опорные буквы евангельского, богородичного имени и отчества матери Живаго Марии Николаевны совпадают с экфрасисом ее иконописного запечатления в романе: «Богородица на иконе выпрастывала из серебряной ризы оклада
узкие, кверху обращенные, смуглые ладони. Она держала в каждой как бы по две начальных и конечных греческих буквы своего византийского наименования: метер неу, Матерь Божия» (Т. 3. С. 311. Ср. имя МаРии Николаевны).
Апофеозом прочувствованной самим биографическим автором благодати физического труда и вечного порождения жизни в возделывании матери-земли станет дневник Юрия Живаго, который пастернаковский романный герой ведет в Варыкино:
«Какое счастье работать на себя и семью с зари до зари, сооружать кров, возделывать землю в заботе о пропитании, создавать свой мир, подобно Робинзону, подражая творцу в сотворении вселенной, вслед за родной матерью производя себя вновь и вновь на свет!
Сколько мыслей проходит через сознание, сколько нового передумаешь, пока руки заняты мускульной, телесной, черной или плотничьей работой; <...> пока шесть часов кряду тешешь что-нибудь топором или копаешь землю под открытым небом, обжигающим тебя своим благодатным дыханием» (Т. 3. С. 275).
Как известно, сначала Юрий Живаго настроен против поездки в Варыкино, но сама инициатива в разведении огорода, хотя бы и под Москвой, как это было в биографии Пастернака в 1918 г., принадлежит ему. Мы узнаем это из реплики его жены: «- Ты говоришь, перебиться год-другой, тем временем упорядочатся новые земельные отношения, можно будет испросить полоску под Москвой, развести огород. А как продержаться в промежутке, ты не советуешь» (Т. 3. С. 208). В сюжетном, а не сюжетносимволическом плане варыкинский огород становится спасением семьи Живаго от голода, эскапистским исходом от ужасов гражданской войны и неразберихи в идиллическое пространство:
«Он говорит, что на год, на два надо куда-нибудь уехать из больших городов, “на земле посидеть”. Я с ним советовалась насчет Крюгеровских мест. Он очень рекомендует. Чтобы можно было огород развести, и чтобы лес был под рукой. А то нельзя же погибать так покорно, по-бараньи» (Т. 3. С. 207).
Примечательно, что монолог Александра Александровича Громеко в разговоре с Живаго о цели поездки в Варыкино заканчивается утверждением тестя ценностей не автаркичного земледелия, но постреволюционнош «разворовывания». Этот диалог происходит весной, на земле, которая «выходит из-под снега...», на кольях, «концами вбитых в землю» (Т. 3. С. 240):
«Тоня спрашивает, не опоздаем ли мы к огородным срокам, не прозеваем ли времени посадки. Что ей ответить? Я не знаю здешней почвы. Каковы климатические условия? Слишком короткое лето. Вызревает ли тут вообще что-нибудь? Да, но разве мы едем в такую даль огородничать? Тут нельзя даже скаламбурить “за семь верст киселя хлебать”, потому что верст этих, к сожалению, три или четыре
тысячи. Нет, откровенно говоря, тащимся мы так далеко совсем с другой целью. Едем мы попробовать прозябать по современному, и как-нибудь примазаться к разбазариванию бывших дедушкиных лесов, машин и инвентаря» (Т. 3. С. 241).
Для огородно-флористического кода романа важна намеченная преемственность будущего огорода в Варыкино по отношению к цветнику:
«- Завтра надо будет с утра осмотреть пристройку, которую он нам наметил, и если она пригодна для жилья, разом за ее починку. Тем временем как будем приводить угол в порядок, почва отойдет, земля согреется. Тогда, не теряя ни минуты, за грядки. Мне послышалось, будто он между слов, в разговоре обещал помочь семенною картошкой. Или я ослышался?
- Обещал, обещал. И другими семенами. Я своими ушами слышал. А угол, который он предлагает, мы видели проездом, когда пересекали парк. Знаете, где? Это зады господского дома, утонувшие в крапиве. Деревянные, а сам он каменный. Я вам с телеги показывал, помните? Там бы стал я рыть и грядки. По-моему, там остатки цветника. Так мне показалось издали. Может быть, я ошибаюсь. Дорожки надо будет обходить, пропускать, а земля старых клумб наверное основательно унаваживалась и богата перегноем» (Т. 3. С. 272).
Огородная работа сближает героя и его жену в их огородных трудах, совсем как Б. Пастернака и 3. Нейгауз: «Мы с Тоней никогда не отдалялись друг от друга. Но этот трудовой год нас сблизил нас еще тесней. Я наблюдал, как расторопна, сильна и неутомима Тоня, как сообразительна в подборе работ, чтобы при их смене терялось как можно меньше времени» (Т. 3.
С. 278). Эта оценка из дневника доктора перерастает в его рассуждение о женщине-производительнице и Богородице:
«Мне всегда казалось, что каждое зачатие непорочно, что в этом догмате, касающемся Богоматери, выражена общая идея материнства.
На всякой рожающей лежит тот же отблеск одиночества, оставленности, предоставленности себе самой. Мужчина до такой степени не у дел сейчас, в это существеннейшее из мгновений, что точно его и в заводе не было и все как с неба свалилось.
Женщина сама производит на свет свое потомство, сама забирается с ним на второй план существования, где тише, и куда без страха можно оставить люльку. Она сама в молчаливом смирении вскармливает и выращивает его.
Богоматерь просят: “Молися прилежно Сыну и Богу Твоему”. Ей вкладывают в уста отрывки псалма: “И возрадовася дух мой о Бозе Спасе моем. Яко воззри на смирение рабы своея, се бо отныне ублажат мя вси роди”. Это она говорит о своем младенце, он возвеличит ее (“Яко сотвори мне величие сильный”), он - ее ава. Так может сказать каждая женщина. Ее бог в ребенке. Матерям великих людей должно быть знакомо это ощущение. Но все решительно матери - матери великих людей, и не их вина, что жизнь потом обманывает их» (Т. 3. С. 278-279).
Итак, «георгики» героя Пастернака вбирают в себя не только архаично-мифологические смыслы, но и те, которые аллюзивны по отно-
шению к мифотворчеству автора и его биографии. Мифогенный потенциал родового (то есть порожденного и порождающего) имени автора актуализируется в личном имени самого известного из его героев.
ПРИМЕЧАНИЯ
1 Богоявленский Л. Георгики // Литературная энциклопедия: Словарь литературных терминов: В 2 т. Т. 1. М.; Л., 1925. С. 162.
Bogoyavlenskiy L. Georgiki 11 Literatumaya entsiklopediya: Slovar' literatumykh temiinov: In 2 vol. Vol. 1. Moscow; Leningrad, 1925. P. 162.
2 Миронов А. Избранное: Стихотворения и поэмы. 1964-2000. СПб., 2002. С. 338. Mironov A. Izbrannoye: Stikhotvoreniya і poemy. 1964—2000. Saint-Petersburg, 2002. P. 338.
3 Горчев Д. Дикая жизнь Гондваны. М., 2008. С. 105.
GorchevD. Dikaya zhizn' Gondvany. Moscow, 2008. P. 105.
4 Гандлевский С. Порядок слов: Стихи, повесть, пьеса, эссе. Екатеринбург, 2000.
С. 413.
Gandlevskiy S. Poryadok slov: Stiklii, povest', p'yesa, esse. Ekaterinburg, 2000. P. 413.
5 Дворецкий II.X. Латинско-русский словарь. М., 1986. С. 557.
Dvoretskiy I.Kh. Latinsko-russkiy slovar'. Moscow, 1986. P. 557.
6 Там же. С. 213.
Ibid. P. 213.
7 Там же. С. 159.
Ibid. P. 159.
8 ПастернакE.Л. Борис Пастернак. (Материалы для биографии). М., 1989. С. 326. Pasternak E.L. Boris Pasternak. (Materialy dlya biografii). Moscow, 1989. P. 326.
9 Там же. С. 326.
Ibid. P. 326.
10 Пастернак Б.Л. Собрание сочинений: В 5 т. М., 1989-1990. Т. 1. С. 134.
Pasternak B.L. Sobraniye sochineniy: In 5 vol. Moscow, 1989-1990. Vol. 1. P. 134.
11 Цит. по: ПастернакЕ.Л. Указ. соч. С. 540.
As cited in: Pasternak E.L. Op. cit. P. 540.
12 Там же. С. 541.
Ibid. P. 541.
13 Там же. С. 545.
Ibid. P. 545.
14 Там же. С. 546.
Ibid. P. 546.
15 Там же. С. 559.
Ibid. Р. 559.
16 Фарыно Е. Муаровая капуста и тетрадь откровений (археопоэтика «Доктора Живаго». 2) // Культура и текст. 2011. № 12. С. 6-67.
Faryno J. Muarovaya kapusta і tetrad' otkroveniy (arkheopoetika “Doktora Zhivago". 2) 11 Kul'tura і tekst. 2011. № 12. P. 6-67.
