CC BY
92
А.Б.Криницын
О РОЛИ СТИХОТВОРНЫХ РЕМИНИСЦЕНЦИЙ В РОМАНАХ ДОСТОЕВСКОГО
В статье раскрывается одна из функций стихотворных реминисценций в романах «пятикнижия»: формулирование, часто в комической форме, главных идей персонажей и презентация литературно-поэтического образа героя-идеолога, которые, при внешней жанровой несхожести, неизменно сохраняют ряд общих характерологических черт. В результате цитируемые стихотворения активно формируют идейно-символическую систему романов.
Ключевые слова: Достоевский, роман, комизм, романтизм, поэтическая реминисценция, идея, структура героя.
The article deals with the citations from poetic texts by well-known authors in Dostoevsky's «Pentateuch». Such quotes are indispensable for proper understanding of Dostoevsky's works; being centered on a romantic hero, who devotes his life to a great idea, they either describe the ideas of Dostoevsky's characters or vividly convey the idea-image that they bear in their minds. Highly contrasting ideas result in a seeming diversity of Dostoevsky's characters, yet, as shown in the article, personages retain a number of common features. Poetic citations, revealing a stable artistic and ideological system, also point to Dostoevsky's adherence to the genre of a poetic portrait which, as a rule, correlates with the symbolic plot in his novels.
Key words: Dostoevsky, novel, comic element, romanticism, poetic reminiscence, idеa, the structure of a character.
Поэзия, как русская, так и мировая, была для Достоевского объектом не менее пристального внимания и интенсивного освоения, чем проза. В каждом из романов «пятикнижия» звучат стихотворные строки, которые обычно воспринимаются лишь как дополнительная краска в палитре художника-прозаика. Между тем, в выборе, казалось бы, затерянных в большом романе стихотворений Достоевским сказывается устойчивая система, сохраняющаяся независимо от того, исходит ли цитация от автора-рассказчика или самих героев.
Стихотворные тексты, звучащие в романах, четко делятся на несколько главных типов. Во-первых, это комические стихи, шуточные или пародийные, большая часть которых сочинена самим Достоевским («поэзия» Игната Лебядкина, куплеты в честь гувернанток на балу, стихи Ракитина «На выздоровление больной ножки моего предмета», эпиграм-
ма гимназистов про «неряху Колбасникова»), особенную пикантность представляют полноценные пародии Достоевского «Светлая личность» (на стихотворение Огарева «Студент») или же пародия («Лева Шнейдера шинелью...» - 8: 2211) на эпиграмму М.Е. Салтыкова-Щедрина в адрес самого Достоевского («Федя Богу не молился.» - см. комм. 9: 443-444). Сюда же относятся стихотворения, получающие комическое звучания уже в контексте их цитирования и функционирования в романе («Будь человек, благороден» - 14: 98) в устах Дмитрия Карамазова, песня «Ах поехал Ванька в Питер, / Я не буду его ждать!», слышимая сходящим с ума Иваном, - 15: 57, 59, 117) и т. д.
Во-вторых, это стихотворения, цитируемые с возвышенным пафосом, излюбленные героями и содержащие заветные для них мысли и образы (как шиллеровская ода «К радости» в «Исповеди горячего сердца» Дмитрия Карамазова). Данный ряд достаточно хорошо описан в достоевскове-дении (см. библиографию), многих из текстов мы коснемся ниже.
Употребление стихотворений в романах многообразно и многофункционально, и мы в рамках данной статьи остановимся только на одном, но важнейшем, на наш взгляд, случае - когда стихотворение напрямую задействовано при описании «идеи-чувства» или при формировании самого образа героя-идеолога. В обоих случаях выбранные стихотворения своеобразно истолковываются, с заострением внимания на отдельных образах и деталях, и задают ключевые формулы для важнейших идей романов. «В "Идиоте", в "Братьях Карамазовых", - справедливо замечает И.Л. Альми, - стихи Пушкина и Шиллера воспринимаются уже как лирические образы художественной философии писателя. В этом своем качестве они возвышаются над уровнем сознания отдельных героев (даже тех, кому доверено чтение), приоткрывают синтез авторской точки зрения»2. Особое внимание писателя привлекают стихи Пушкина, Шиллера и Некрасова. Полнота цитирования сильно варьируется: от стихотворения целиком (как в случае с балладой Пушкина «Жил на свете рыцарь бедный.») до отдельных четверостиший (в случае «Бесов» Пушкина в эпиграфе к одноименному роману), но чаще всего приводятся одна-две наиболее важные для Достоевского строки. Однако писатель
1 Все ссылки на тексты Достоевского приводятся по изд.: Достовский Ф.М. Полн. собр. соч.: В 30 т. Л., 1972-1990. В круглых скобках указывается сначала номер тома (и части тома в случае необходимости), а затем номер страницы. Курсив в цитатах, кроме отдельно оговоренных случаев, принадлежит нам.
2 Альми И.Л. Роль стихотворной вставки в системе идеологического романа Достоевского // Альми И.Л. Статьи о поэзии и прозе. Кн. 2. Владимир, 1999. С. 173.
всегда рассчитывает на общеизвестность всего стихотворного текста, и очень часто опущенные строки принципиально значимы для понимания выстраиваемого символического сюжета.
В «Преступлении и наказании» цитирование сведено к минимуму: Раскольников вспоминает, как в «Подражаниях Корану» Пушкина все человечество заклеймено «дрожащей тварью» («О, как я понимаю "пророка", с саблей, на коне. Велит Аллах, и повинуйся "дрожащая" тварь!» -6: 2123). Эта реминисценция помещена (весьма неожиданно для читателя) во второй внутренний монолог, решающий для понимания душевного конфликта героя, из чего мы можем сделать вывод, что Родион раздумывал над пушкинскими строками все время, пока углублялся в свою идею и, вероятно, был ими вдохновлен (равно как и образом Наполеона) при окончательной ее формулировке. Эта реминисценция впервые показывает, что идея Раскольникова имела и религиозную подоснову, раз Раскольников сравнивает себя с «пророком» Магометом. Богоборчество, основание новой морали - вот какова была последняя цель Раскольникова, ради основания которой он решил «осмелиться» и взять.
Читаемая прилюдно Аглаей в «Идиоте» пушкинская баллада «Жил на свете рыцарь бедный...» (8: 209) прочитывается как символическое предначертание образа Мышкина и пророчество его печального конца: «Как безумец умер он». Подчеркиваются платоническая природа влюбленности рыцаря в его «виденье, непостижное уму»4, а также служение идеалу: «В этих стихах прямо изображен человек, способный иметь идеал, во-вторых, раз поставив себе идеал, поверить ему, а поверив, слепо отдать ему всю свою жизнь» (8: 207). Вместе с тем Аглая роняет замечание, что идеал рыцаря «темный, недоговоренный», намекая на губительность чувства князя к Настасье Филипповне.
Пушкинский эпиграф к роману «Бесы» предопределяет его название. Если евангельский эпиграф об исцелении гадаринского бесноватого звучит оптимистично по отношению к грядущим судьбам России («больной исцелится и "сядет исцеленный у ног Иисусовых"» - 10: 499), то пушкинский текст «Бесов» описывает ее мрачное настоящее - непрекращаю-
3 Имеются в виду последняя строфа I части «Подражаний Корану» А. С. Пушкина (1824): «Мужайся ж, презирай обман, / Стезею правды бодро следуй, / Люби сирот, и мой Коран / Дрожащей твари проповедуй».
4 Подробнее о значении данного стихотворения в символическом контексте романа см.: Криницын А.Б. О специфике визуального мира и семантике видений в романе Достоевского «Идиот» // Роман Ф.М. Достоевского «Идиот»: современное состояние изучения. М., 2001.
щийся шабаш беснования нечисти, сопровождающий героя на его жизненном пути и ежеминутно грозящий ему гибелью. Достоевский выбирает в эпиграф те строфы стихотворения, которые имеют наиболее отчетливый фольклорный колорит («Домового ли хоронят? / Ведьму ль замуж выдают?»), чтобы подчеркнуть русскую специфику разыгрывающегося беснования.
В начале романа «Бесы» цитируется несколько строк иронического стихотворного описания либерала 40-х годов из поэмы Некрасова «Медвежья охота»:
Воплощенной укоризною <.. .> / Ты стоял перед отчизною, / Либерал-идеалист (10: 11).
Если мы обратимся к полному тексту данного сатирического панегирика, то увидим, что именно он был взят Достоевским за основу при выстраивании образа Степана Трофимовича Верховенского. Достоевский в точности придерживается некрасовского портрета при подчеркивании как положительных черт, в частности идеализма и эстетизма («Ты бродил разочарованный, / Красоту боготворя.», «Честен мыслью, сердцем чист»), так и снижающих, например трусости и слабости («Грозный деятель в теории, Беспощадный радикал, / Ты на улице истории / С полицейским избегал»), праздность, беспутность и «дутость» репутации («Ты, в котором чуть не гения / Долго видели друзья, / Рыцарь доброго стремления / И беспутного житья! / Хоть реального усилия / Ты не сделал никогда, / Чувству горького бессилия / Подчинившись навсегда»). Отметим, что у Некрасова, при общем сатирическом изображении либерала, звучит призыв все же воздать ему по заслугам, и в точности так же в «Бесах» в эпилоге ранее комический и ничтожный Степан Трофимович неожиданно изображается смягченно и положительно.
Стихотворный текст совершенно иного рода звучит в восторженном откровении Хромоножки - народной песне о сосланной в монастырь жене Петра I Евдокии Лопухиной.
Мне не надобен нов-высок терем, Я останусь в этой келейке, Уж я стану жить-спасатися, За тебя Богу молитися (10: 118).
Ввиду малоизвестности данного текста и важности для понимания образа приведем его полностью:
ВозлЪ реченьки я хожу, молода, Меня водоньки потопить хотятъ... А немилый мужъ все журитъ-бранитъ, Все журитъ-бранитъ, постричься велитъ: «Постригися, моя жена немилая, Постригися, моя жена постылая! За постриженье тебЪ дамъ сто рублей,
За посхименье дамъ тебЪ тысячу! Я построю тебЪ нову келейку, Обобью ее чернымъ бархатомъ, Ты въ ней будешь жить да спасатися, Что спасатися, Богу молитися!» Какъ и Ъхали тутъ купцы богатые, Какъ увидали они нову келейку, Дивовалися новой келейкЬ:
«Ахъ, и что это, братцы, за келейка? Хорошо келья построена, И малехонька, и новехонька! Ужъ и кто же въ ней спасается, Или вдовушка, или девушка?» Выходила къ нимъ млада старочка, Хорошехонька, молодехонька; Поклонилася имъ низехонько, Поклонимшися, слово молвила: «Тутъ спасается не девушка, Не девушка и не вдовушка, А спасается тутъ жена мужняя: Не въ любви жила, не въ согласш!» Какъ и взмолится тутъ немилый мужъ: «Разстригися ты, жена моя милая! За растриженье дамъ тебЪ тысячу, За разсхименье — все именьице! Я построю тебЪ новъ высокъ теремъ, А со красными со оконцами, Со хрустальными со стекольцами, Будешь жить въ немъ, прохлаждатися, Во цв'Ьтно платье наряжатися!»
Какъ возговоритъ молода старочка: «Что не надо мнЬ твоей тысячи, Ни всего твоего именьица, МнЬ не надобенъ новъ высокъ теремъ! Я остануся въ этой келейкЬ;
Ужъ я стану жить, спасатися, За тебя Богу молитися!»5
Песня обозначает несколько мотивных доминант в образе Марии Тимофеевны. Во-первых, по ассоциации ее с Евдокией Лопухиной подчеркивается символическое восприятие Ставрогина как царя, причем русского (сама героиня именует его все время князем). Во-вторых, как и Евдокия, она, законная жена, оказывается сослана в монастырь, и за это ее брату Ставрогин платит деньги («За постриженье тебЪ дамъ сто рублей, / За посхименье дамъ тебЪ тысячу!»). В-третьих, сюжет отношений Ставрогина и Хромоножки разыгрывается именно по изложенному в песне сценарию: сначала Ставрогин ссылает жену с глаз долой в отдаленный монастырь, где она продолжает его ждать и молиться о нем со смешанным чувством любви и поклонения. Теперь же муж возвращается к ней, намереваясь огласить их брак и поселиться навсегда вместе в новом доме в швейцарских горах («новъ высокъ теремъ»), отрекшись от всего остального света («За разсхименье - все именьице!»). Однако, как и Евдокия в песне, Хромоножка отвечает ему неожиданным отказом («... Что не надо мнЬ твоей тысячи, / Ни всего твоего именьица, / МнЬ не надобенъ новъ высокъ теремъ!»). Таким образом, следование сюжету песни резко повышает мифологизированность и загадочность образов. Как это очень часто бывает, Достоевский опирается в равной или даже в большей степени на опущенные им слова стихотворного текста, не давая читателям однозначного ключа к своим построениям.
Если песня Евдокии утверждает идеал верности и святости любви, то стих из листовки Петра Верховенского воспевает образ студента-революционера и провозглашает идеал разрушения патриархальной России. Пикантность ситуации заключается в том, что «Светлая личность» является сочиненной самим Достоевским пародией на подлинное стихотворение Н. Огарева «Студент» - комическое опровержение агитационного «мифа».
5 Великорусские народные песни / Издал А. И. Соболевский. Т. I. СПб., 1895. С. 387-389.
Объектом сатиры в пародии Достоевского становится не только восхитительная своим примитивизмом «агитка» Огарева, но в первую очередь фигура Петра Верховенского: когда Федька Каторжный валит Петрушу с ног страшной оплеухой стоявший рядом Липутин не может удержаться от язвительного замечания: «.я думаю, что "от Смоленска до Ташкента вовсе уж не с таким нетерпением ждут студента"» (10: 429). По ироническому пафосу данная пародия прямо сближается с некрасовским очерком «либерала-идеалиста»: таким образом, и на отца, и на сына Верховенских дается в «Бесах» стихотворная сатира. Однако в случае «нигилиста» пародийность оборачивается жесточайшим сарказмом, жалкой претензией на героизацию, и потому, воспроизводя фабулу стиха (бегство «в чужие краи» и возвращение с целью поднять народ и «пустить смуту», а в самый разгар «дела» - вновь побег, в целях руководства восстанием из-за границы), Достоевский наделяет героя исключительно негативными чертами, антитетичными «романтизированному» стихотворному образу.
В «Подростке» Аркадий объясняет свою идею с помощью гениального, по его словам, монолога из «Скупого рыцаря» Пушкина6. Суть почерпнутой у Скупого Рыцаря идеи заключается в том, чтобы, обладая миллионами, жить вдали от людей, в суровом воздержании, наслаждаясь самой возможностью безграничной роскоши и могущества («...с меня довольно / Сего сознанья. <...> Я еще в детстве выучил наизусть монолог Скупого рыцаря у Пушкина; выше этого, по идее, Пушкин ничего не производил! Тех же мыслей я и теперь» - 13: 75). Данный монолог, помимо утверждения идеи накопительства, рисует развернутый психологический портрет Барона как жестокого, демонического философа-аскета7. на который розовощекий Аркадий нимало не похож и, как нам вскоре становится ясно, никогда не сможет быть похожим.
Идее Ротшильда в сознании Аркадия противостоит идеал веры и благообразия, который тоже имеет конкретное воплощение в лице его названного отца - Макара Долгорукого, являющего собой пример не романтизированного, а подлинного аскетизма и отказывающегося от возможного богатства (от трех тысяч, выплаченных ему Версиловым), чтобы служить христианской идее искупления «греха мира». Этот образ
6 См.: Бем А.Л. «Скупой рыцарь» Пушкина в творчестве Достоевского // Пушкинский сборник. Прага, 1929. С. 209-244.
7 Подробнее об идейном содержании образа Барона см. в нашей статье: Кри-ницын А.Б. О принципе построения системы персонажей «Маленьких трагедий» Пушкина // Пушкин и русская драматургия. М., 2000.
также ориентирован на важный для Достоевского стихотворный текст -«Влас» Некрасова (его подробный разбор Достоевский дает в главе «Влас» «Дневника писателя» за 1873 г.). Даже внешность Макара описывается некрасовскими стихами: «Смуглолиц, высок и прям» (13: 109), а далее идет развитие стихотворного сюжета: как и Влас, Макар отправляется странником «сбирать на построение храма Божьего».
При сквозном рассмотрении бросается в глаза сюжетное сходство «Власа» и баллады о «рыцаре бедном»: обоих героев посещает фантастическое «виденье», после чего они «сгорают душою» и навсегда оставляют прежний образ жизни.
Таким образом, на момент написания четвертого романа «пятикнижия» у Достоевского выработался метод и стиль использования стихотворных текстов: они служат формированию образа героя-идеолога или описанию его идеи. В большинстве стихов подробно изображается герой, посвятивший себя служению некоей идее, будь то: пророк Магомет; или влюбленный до безумия в неведомый прекрасный образ «бедный рыцарь»; или ставший живым призраком «скупой рыцарь»; или странник из народа, «великий праведник»; или царица-затворница, молящаяся всю жизнь за отвергнувшего ее мужа; или студент-революционер, «обрекший себя страданью, казням, пыткам, истязанью»; или чудак либерал -именованный, однако, как «рыцарь доброго стремления и беспутного житья», «боготворящий красоту» (знаменательно, что Степан Трофимович замышляет «одно глубочайшее исследование» «о причинах необычайного нравственного благородства каких-то рыцарей в какую-то эпоху»; «по крайней мере проводилась какая-то высшая и необыкновенно благородная мысль» - 10: 9). Последний образ хотя и нарисован предельно иронически, но, как мы видим, метафорически тождественен «бедному рыцарю» с его очарованностью красотой. Все эти герои - яркие, крайне своеобразные, романтизированные личности. Всем им присущ аскетизм, а по образу жизни они либо затворники, либо скитальцы (либо и то и другое поочередно, как в случае «бедного рыцаря»). Характерным для многих мотивом является потрясенность неким «видением» (если «бедный рыцарь» «сгорел душою» от красоты увиденного, то Влас потрясен кошмарным сном о «светопреставлении», дикарь потрясен явлением Цереры, и даже Барон живет только тем, что устраивает себе иногда визуальный «пир», созерцая раскрытые сундуки с золотом при свечах). Подобной семантикой и функцией наделен еще один портрет героя-идеолога, заданный картиной Крамского «Созерцатель».
Очевидно, именно таковы основополагающие черты легендарной личности, на которую ориентируются герои-идеологи Достоевского в своих заветных мечтах. Большинство стихотворений разворачиваются в сюжет и соответственно имеют сюжетную проекцию в фабуле романа. Более того, начиная с «Бесов» и «Подростка» в поэтике «пятикнижия» складывается конструктивный принцип оппозиции двух прототипиче-ских, мифотворческих стихотворных текстов, ключевых для формирования противоборствующих идей и генерации образов их носителей.
За каждым из персонажей-идеологов встает героическая тень их потенциальной значимости, придаваемой им их идеей: за Раскольнико-вым - Наполеон, Магомет, за Ставрогиным - «светлый князь», Иван-царевич, за Мышкиным - «рыцарь бедный», за Аркадием - Ротшильд. Мы предлагаем назвать эту идеальную проекцию героя его идеобразом. Это не просто мечта или мания величия: в идейной системе романа идеобраз расширяет масштаб личности героя, которая обретает новое измерение, что косвенно или прямо признают прочие персонажи. Идеобраз включается в структуру образа, не воплощаясь в реальность, но в то же время и не воспринимаясь как иллюзия. Благодаря ему герои мифологизируются в своем собственном и чужих сознаниях. Идеобраз образуется по принципу мифопорождения, поскольку он 1) персонален - неотделим от личности героя, 2) сюжетен или разворачивается в сюжет. Иными словами, он полностью подходит под итоговое определение А.Ф.Лосева: «миф есть в словах данная чудесная личностная история»8.
В «Братьях Карамазовых» описанная аллюзивная система получает дальнейшее развитие. Во-первых, в романе многократно возрастает число цитируемых стихов - в основном Шиллера, которого увлеченно читает наизусть Дмитрий в главе «Исповедь горячего сердца». Иван также цитирует Шиллера и Пушкина. Для формирования положительной идейной программы наибольшую важность имеют ода «К радости» и «Элевзинский праздник» Шиллера. Именно последнее стихотворение и разворачивается в мифологический сюжет соединения «униженного», подверженного низменным страстям человека (буйного «троглодита», каковым считает себя сам Митя за свой «карамазовский безудерж») навек «с древней матерью-землею».
Отрицатель Бога Иван тоже находит для себя идеобраз - Великого инквизитора. Замечательно, что он называет свой замысел поэмой, хотя рассказывает ее как прозаическую историю. Это означает, что идеобраз
8 ЛосевА.Ф. Диалектика мифа. М., 1991. С. 169.
мыслится героями преимущественно в стихах. По форме произведение Ивана очень напоминает «маленькие трагедии» Пушкина (отнесение действие в Европу рыцарских времен, наличие двух идейных антагонистов, один из которых произносит пространный монолог; повторение во многом проблематики и конфликта трагедии «Моцарта и Сальери»9; наконец, цитирование «Каменного гостя» в начале поэмы - 14: 227). Таким образом, поэма Ивана поэтически продолжает традицию мифологизирующей стихотворной аллюзии в «пятикнижии» и является логическим развитием приема до его апогея. Идеобраз Великого инквизитора, по сравнению со своими аналогами, предельно развернут и при этом обладает все теми же маркированными чертами: аскетизмом, самоотречением, страстным горением идеей и уединением от людей. Благодаря вызову, брошенному самому Христу, образ приобретает мистериальный масштаб, который Достоевский не мог встретить в известных ему стихотворных текстах.
При учете всех примеров отчетливо вырисовывается три подтипа стихотворных идеобразов: романтический «рыцарский» («рыцарь бедный», Скупой рыцарь, Великий инквизитор); «народный» (Влас, Евдокия, отчасти мужик-«созерцатель» из упоминаемой картины Крамского); пародийно изображенный социально-политический тип (либерал, студент).
В «Бесах» присутствует еще одна сочиненная героем, но не получающая буквального стихотворного воплощения поэма - упоминаемая вскользь запрещенная поэма Степана Трофимовича.
«Как нарочно в то же самое время в Москве схвачена была и поэма Степана Трофимовича, написанная им еще лет шесть до сего, в Берлине, в самой первой его молодости, и ходившая по рукам, в списках, между двумя любителями и у одного студента. <...> странная, но тогда (то есть, вернее, в тридцатых годах) в этом роде часто пописывали. <...> Это какая-то аллегория, в лирико-драматической форме и напоминающая вторую часть Фауста. Сцена открывается хором женщин, потом хором мужчин, потом каких-то сил, и в конце всего хором душ, еще не живших, но которым очень бы хотелось пожить. Все эти хоры поют о чем-то очень неопределенном, большею частию о чьем-то проклятии, но с оттенком высшего юмора. Но сцена вдруг переменяется, и наступает какой-то "Праздник жизни", на котором поют даже насекомые, является черепаха с какими-то латинскими сакраментальными словами, и даже,
9 См. об этом: Багно В.Е. К источникам поэмы «Великий инквизитор» // Достоевский: материалы и исследования. Вып. 6. Л., 1985. С. 115-118.
если припомню, пропел о чем-то один минерал, - то есть предмет уже вовсе неодушевленный. Вообще же все поют беспрерывно, а если разговаривают, то как-то неопределенно бранятся, но опять-таки с оттенком высшего значения. Наконец сцена опять переменяется, и является дикое место, а между утесами бродит один цивилизованный молодой человек, который срывает и сосет какие-то травы, и на вопрос феи: зачем он сосет эти травы? ответствует, что он, чувствуя в себе избыток жизни, ищет забвения и находит его в соке этих трав; но что главное желание его, поскорее потерять ум (желание может быть и излишнее). Затем вдруг въезжает неописанной красоты юноша на черном коне, и за ним следует ужасное множество всех народов. Юноша изображает собою смерть, а все народы ее жаждут. И наконец уже в самой последней сцене вдруг появляется Вавилонская башня, и какие-то атлеты ее наконец достраивают с песней новой надежды, и когда уже достраивают до самого верху, то обладатель, положим хоть Олимпа, убегает в комическом виде, а догадавшееся человечество, завладев его местом, тотчас же начинает новую жизнь с новым проникновением вещей» (10: 9-10).
Поэма изложена предельно комически, так что выглядит почти бессмыслицей, но это менее всего должно нас обманывать. Вспомним, что именно в такой сниженной до анекдотизма и издевки форме Достоевский любит выставлять свои самые заветные идеалы и своих любимых героев (чего стоит только название романа о «положительно прекрасном человеке» - «Идиот»!), рассчитывая предупредить тем самым возможную критику их со стороны и возбудить симпатию у читателя «к осмеянному и не знающему себе цены прекрасному» (28, 2: 251).
Степан Трофимович, при всей своей комичности, романтик и страстный поклонник Шиллера, как и сам Достоевский, для которого мотивы и образы Шиллера, даже когда он внешне отрекся от них, оставались священным идеалом, «чудным сном, высоким заблуждением человечества» (13: 375). Поэтому Степан Трофимович оперирует теми же понятиями «великой идеи, давно уже и свято чтимой» (10: 24), «мечты всечеловеческого обновления, идеи вечной красоты» (10: 25). Когда Степан Трофимович воспитывал Ставрогина, то «сумел дотронуться в сердце своего друга до глубочайших струн и вызвать в нем первое, еще неопределенное ощущение той вековечной, священной тоски, которую иная избранная душа, раз вкусив и познав, уже не променяет потом никогда на дешевое удовлетворение» (10: 35). То есть Степан Трофимович очевидно подается как несостоявшийся герой-идеолог, но причастный к священным для До-
стоевского шиллеровским идеалам со всей их амбивалентностью истинности и заблуждения.
Из этой смысловой перспективы поэма прочитывается как травестий-ная контаминация символических отображений идей не только «Бесов», но и всего «пятикнижия» - в той мере, в какой они восходят к русско-немецкому идеализму 30-х годов и увлечению Достоевского Шиллером. «Хор душ, еще не живших, но которым очень бы хотелось пожить» - это человечество до грехопадения («чьего-то проклятия»), как оно изображено в грезе Версилова и «Сне смешного человека» - «чудный сон» Достоевского. Вспомним, что люди Золотого века в этих зарисовках все время поют («.луга и рощи наполнялись их песнями <...> великий избыток непочатых сил уходил в любовь.» (13: 375) «Иных же их песен, торжественных и восторженных, я почти не понимал вовсе» - 25: 114). «Праздник жизни» - следующее явление поэмы - вариация на тему оды «К радости» Шиллера, по сюжету которой люди соединяются друг с другом, природой и всем мирозданьем в хоре и гимне Творцу. На этом «пире и хоре жизни» «поют даже насекомые <...> и даже, если припомню, пропел о чем-то один минерал» («Насекомым - сладострастье», - цитирует Митя оду Шиллера). «Цивилизованный молодой человек, который срывает и сосет какие-то травы», вызывает в памяти строки уже из «Элевзин-ского праздника» о необходимости «вступить в союз навек» «с древней матерью-землею». Все эти мотивы будут явлены в «Исповеди горячего сердца» Дмитрия Карамазова, где они также подвергаются ироническому снижению, когда Митя рассуждает, как ему, современному, цивилизованному человеку, вступить в союз с землей (ведь у Шиллера речь идет о дикаре!). «Избыток жизни», который ощущает в себе молодой герой, впоследствии фигурирует как основная черта «карамазовщины» - «исступленной и неприличной может быть жажды жизни» (14: 210). Желание его «поскорее потерять ум» - коррелирует с идеей о необходимости «жизнь полюбить больше, чем смысл ее», «непременно, чтобы прежде логики» (14: 210). Точно так же и люди Золотого века «не стремились к познанию жизни так, как мы стремимся сознать ее, потому что жизнь их была восполнена» (25: 113). Наконец, в финале поэмы под романтико-ал-легорической формой легко прочитываются те же мысли и планы, что будут занимать потом Верховенского-сына: приближение конца света, якобы чаемого народами, и устроения рая на Земле без Бога. Прежде всего - знамение и приуготование беснования, которое должно совершиться в России: «Затем вдруг въезжает неописанной красоты юноша на
черном коне, и за ним следует ужасное множество всех народов. Юноша изображает собою смерть, а все народы ее жаждут». Вспомним про загадку завораживающей красоты Ставрогина. «Ставрогин, вы красавец! -вскричал Петр Степанович почти в упоении, - знаете ли, что вы красавец! <...> Вы предводитель, вы солнце, а я ваш червяк... <...> Нет на земле иного как вы! Я вас с заграницы выдумал; выдумал на вас же глядя. Если бы не глядел я на вас из угла, не пришло бы мне ничего в голову!..» (10: 323326). То есть именно на красоте Ставрогина Верховенский основывает свой план разрушения России, желая создать из него всепобеждающий миф. В самом же Ставрогине Верховенский отмечает «необыкновенную способность к преступлению» (10: 201). По смыслу поэмы его отца, народы должны плениться красотой смерти и добровольно пойти на заклание.
Вот почему Степан Трофимович сетует: «.какая грусть и злость охватывают всю вашу душу, когда великую идею, вами давно уже и свято чтимую, подхватят неумелые и вытащат к таким же дуракам, как и сами, на улицу, и вы вдруг встречаете ее уже на толкучем, неузнаваемую, в грязи, поставленную нелепо, углом, без пропорции, без гармонии, игрушкой у глупых ребят!» (10: 24).
Достраивание народами Вавилонской башни и самостоятельное занятие места Бога - это план не только Верховенского-младшего, но и Великого инквизитора. Одновременно это уже полное извращение смысла шиллеровской оды «К радости», ибо отрицает Бога-творца, который прославляется у Шиллера.
Таким образом, поэма Степана Трофимовича выполняет обе функции «идейных» стихотворений: формулирует идеи и задает идеобразы, чему совершенно не препятствует ее комическая форма.
В данном контексте по-новому осмысляется шуточное стихотворение «Жил на свете таракан.», сочиненное капитаном Лебядкиным. Оно составлено нарочито ничтожно поэтически, как неуклюжая пародия на басни XVIII столетия, но в точности передает миропонимание капитана Ле-бядкина и описание его психологии. Это еще более пародия, нежели «Светлая личность» (сам образ таракана в стакане позаимствован Достоевским из стихотворения И. Мятлева «Фантастическая высказка»10).
10 Обратим внимание, что в стихотворении Мятлева речь идет о несчастной тайной любви, при крайнем самоуничижении лирического героя: «Таракан / Как в стакан / Попадет - / Пропадет, / На стекло - / Тяжело - / Не всползет. // Так и я: / Жизнь моя / Отцвела, / Отбыла; / Я пленен, / Я влюблен, / Но в кого?..» (Мятлев И. Стихотворения. Л., 1937. С. 32), что действительно соответствует сюжету влюбленности Лебядкина в Лизу Тушину, перед которой он и читает это стихотворение.
В трагикомической гротескной форме эта басня претендует на то, что она «огненными литерами» рисует драму всего человечества, осужденного жить на Земле как в «стакане, полном мухоедства», и «возроптавшего» на Творца, подобно тому, как ропщут на Него «слабосильные бунтовщики» в поэме Ивана о Великом инквизиторе. После чего стакан уничтожается, совершенно в духе эсхатологического миросозерцания героев «пятикнижия». Образ таракана аллегорически описывает «подпольный» тип («таракан от детства»), ибо капитан Лебядкин подразумевает под ним самого себя, с двумя характеристическими доминантами: «трагической» судьбой и «шутовской» линией поведения.
Наконец, пушкинские «Бесы» в данном контексте истолковываются как рассказ «народного» героя-идеолога от первого лица о своем фантастическом видении преследующих и одолевающих его бесов. Знаменательно, что фантастические картины из пушкинского стихотворения удивительно напоминают страшные сновидения Власа, которому в горячечном бреду мерещились муки ада:
Хоть убей, следа не видно, Сбились мы, что делать нам? В поле бес нас водит, видно, Да кружит по сторонам.
Сколько их, куда их гонят, Что так жалобно поют? Домового ли хоронят, Ведьму ль замуж выдают?
(«Бесы»)
Говорят, ему видение Всё мерещилось в бреду: Видел света преставление, Видел грешников в аду; Мучат бесы их проворные, Жалит ведьма-егоза. Ефиопы - видом черные И как углие глаза...
(«Влас»)
Таким образом, реминисценции стихотворных текстов в романах «пятикнижия» либо описывают идеи персонажей, либо рисуют «идеобраз», живущий в их сознании. При этом в стихотворении описывается именно романтический герой, захваченный сильной идеей и самоотреченно посвящающий служению ей свою жизнь. Противоположность идей обусловливает крайнее видимое разнообразие героев-носителей, при сохранении ими, однако, ряда общих конститутивных черт. Обнаруживается приверженность Достоевского к жанру стихотворного портрета, как правило с сюжетной проекцией.
В результате философские смыслы сопрягаются в басне с психологическим очерком и разработкой любовной линии.
Комические и романтические стихи у Достоевского сходятся в идеологической функции и могут свободно переходить из одного типа в другой: возвышенный романтический пафос тут же, чуть ли не в самый момент его звучания, осмеивается, а казалось комические до бессмыслицы стихи отсылают и центральным идеям романа и приобретают глубокий аллегорический смысл.
Список литературы:
Альми И.Л. Роль стихотворной вставки в системе идеологического романа Достоевского // Альми И.Л. Статьи о поэзии и прозе. Кн. 2. Владимир, 1999. С. 170-188. Бем А.Л. «Скупой рыцарь» Пушкина в творчестве Достоевского // Пушкинский сборник. Прага, 1929. С. 209-244. Викторович В.А. Пушкинский мотив в «Идиоте» Достоевского // Бол-
динские чтения. Горький, 1980. Вильмонт В. Достоевский и Шиллер // Вильмонт В. Великие спутники. М., 1966. С. 254. Никитин А.В. Лирика Шиллера в «Исповеди горячего сердца» («Братья Карамазовы» Достоевского) // Русская литература XIX в.: Вопросы сюжета и композиции. Горький, 1975. Чижевский Д.И. Шиллер и «Братья Карамазовы» // Достоевский: Материалы и исследования. Вып. 19. СПб., 2010. Захаров В.Н. Стихи // Достоевский: эстетика и поэтика: Словарь-справочник / Сост. Г.К. Щенников. Челябинск, 1997. С. 226. Криницын А.Б. Достоевский и Шиллер. URL: http://www.portal-slovo.ru/
philology/45241.php. Никитин А.В. Идейно-художественные функции литературных цитат в романах Достоевского: Автореферат дисс. ... канд. филол. наук. Горький, 1976.
Ходасевич В. Поэзия Игната Лебядкина // Достоевский и мировая культура: Альманах. № 1. Ч. З. СПб., 1993. Холшевников В.Е. О литературных цитатах у Достоевского // Вестник ЛГУ. Сер. языка и литературы. I960. Вып. 2. № 8.
Сведения об авторе: Криницын Александр Борисович, канд. филол. наук, доцент кафедры истории русской литературы филологического факультета МГУ имени М.В. Ломоносова. E-mail: derselbe@list.ru
