CC BY
94
А. Ю. Сергеева-Клятис
О ПРИСТРАСТНОЙ И ОБЪЕКТИВНОЙ КРИТИКЕ Б. ПАСТЕРНАКА1
Литературная критика — явление живое, подверженное воздействию многих факторов и принципиально отличное от научного исследования текста. Критическое высказывание всегда стремится к актуальности и злободневности и при этом часто упускает из вида то, чему предназначено «прорвать громаду лет» и что впоследствии становится предметом внимания филолога-профессионала. Оценки критика страдают субъективизмом и пристрастностью, оценки ученого — объективны. Именно вследствие этой хрестоматийной разницы изучение поля критики, образовавшегося вокруг крупного художественного явления, представляет особый интерес. Взгляд современника — особый взгляд, позволяющий не только посмотреть на литературное событие с иной дистанции, но и определить его место в ряду других, смежных с ним, и ощутить силовые линии эпохи. Творчества Пастернака это касается в особой степени: катастрофичность ситуации, в которой формировалась его поэтическая система, появлялись в печати первые значительные произведения, выстраивалось мироощущение — не вызывает сомнений. Литературная критика испытывала сильнейшее влияние политических и социальных процессов, бурно протекавших в это время в России. Однако ее положение осложнялось еще и тем, что была нарушена ее целостность — русская критика вынужденно распалась на советскую и зарубежную. И там, и там существовали свои ценности, свои центры притяжения, своя система оценок. Это создавало особую стереоскопическую картину, в которой творчество поэта рассматривалось с разных, часто противоположных, позиций. Стремления к объективности не было, зато была открыто выражаемая партийность и a priori сформулированное кредо. Критике понадобилась почти четверть века, чтобы расстаться со стереотипами. В этой статье остановимся подробнее на критике русского зарубежья, высказывания которой о Пастернаке напрямую соотносились с личностями самих критиков.
Как известно, отношения Б. Пастернака с русской эмиграцией были сложными и неоднозначными, как многообразны и сложны были его связи с каждым отдельным
1 Статья выполнена в рамках проекта РГНФ № 11-04-00361 а «Б. Л. Пастернак в советской, эмигрантской, российской литературной критике».
Вестник Русской христианской гуманитарной академии. 2012. Том 13. Выпуск 2
183
представителем этого обширного сообщества. И если М. Цветаева писала Пастернаку с неподдельным восхищением: «Вы первый поэт, которого я — за жизнь — вижу»2, и Д. Святополк-Мирский вторил ей: «...такого поэта, как Вы, у нас в России не было со времени золотого века»3, то В. Ходасевич был настроен крайне скептично: «Пастернак сильно раздутое явление,— говорил он, по свидетельству М. Цветаевой, «направо и налево».— “Между прочим, М. И. сильно преувеличивает Пастернака. Как все, впрочем”»4. Собственно, имена Цветаевой и Ходасевича и образуют полюса притяжения и отталкивания, между которыми находилась в 1920-30-х гг. репутация Пастернака-поэта в среде русской эмиграции. Цветаева — страстный адепт, Ходасевич — безжалостный критик. История личных взаимоотношений Пастернака с этими двумя крупнейшими поэтами русского зарубежья хорошо известна по мемуарной литературе и работам исследователей5. Вполне очевидно, что любовь Цветаевой, как и недоброжелательство Ходасевича, были, без сомнения, окрашены именно личным отношением к Пастернаку.
Г. Адамович однажды справедливо заметил по этому поводу: «Исключительное внимание, окружающее имя Бориса Пастернака, обыкновенно удивляет людей, которые знают только то, что он пишет, и не знают его самого, с.. .> Мне вспоминается, что Сологуб долго хмурился и морщился на стихи Пастернака, а проведя в его обществе несколько часов и послушав его чтение, произнес потом слово “волшебно”»6. Не знавший Пастернака Адамович, угадал, что сила воздействия его личности на разных людей часто бывала неотразима.
Знакомство с Пастернаком в Москве, с 1922 г. продолжавшееся в письмах, без сомнения, оказало свое магическое влияние на М. Цветаеву. Любовь, граничащая с поклонением, которую Цветаева безудержно выражала в своих письмах Пастернаку, не могла не прорываться на страницы ее отзывов о его книгах. Статья «Световой ливень» полна интимных впечатлений, Цветаева и сама этого не скрывает: «О доказуемых сокровищах поэзии Пастернака (ритмах, размерах и пр.) скажут в свое время другие — и наверно не с меньшей затронутостью, чем я — о сокровищах недоказуемых. Это дело специалистов поэзии. Моя же специальность — Жизнь»7. Цветаева, кажется, сама понимает необходимость критики иного рода — профессиональной. Первым и главным претендентом на роль «специалиста поэзии» и выразителем позиции, во многом сходной с цветаевской, становится Д. П. Святополк-Мирский. Несмотря на личную ревность к Пастернаку («Пересылаю тебе письмо Мирского, которому не давала твоего адреса и которому умоляю его не давать <...> Он твоего адреса (личного) домогается с такой страстью, что дать нельзя никак. Кроме того: Волхонка, д. № 14, кв. 9 — моя, не делюсь»8), Цветаева делится с Мирским па-
2 Письмо М. Цветаевой Б. Пастернаку 10 февраля 1923 // М. Цветаева, Б. Пастернак. Души начинают видеть: Письма 1926-1936 годов.— М., 2004.— С. 33.
3 БЬука Шего8о1утйапа.— 1981.— № 5/6.— С. 356.
4 Письмо М. И. Цветаевой Б. Л. Пастернаку 18 апреля 1926 // М. Цветаева, Б. Пастернак. Души начинают видеть: Письма 1926-1936 годов.— С. 183.
5 Среди них нужно отдельно назвать Дж. Малмстеда и серию его публикаций на тему Пастернак и Ходасевич.
6 Адамович Г. «Повесть» Пастернака // Последние новости.— 1929.— 26 сентября.— № 3109.— С. 2.
7 Цветаева М. И. Световой ливень // Эпопея.— Берлин, 1922.— № 3.— С. 13.
8 Письмо М. И. Цветаевой Б. Л. Пастернаку 12 января 1927 // М. Цветаева, Б. Пастернак. Души начинают видеть: Письма 1926-1936 годов.— С. 280-281.
стернаковским творчеством, ему первому читает присланные ей автором главы «Лейтенанта Шмидта», ждет его откликов. В зарубежной печати именно Мирский становится — еще до эпистолярного знакомства с Пастернаком — его горячим защитником. В своих статьях о творчестве Пастернака Мирский фактически высказывает, с более отчетливой аргументацией и более основательными аллюзиями, те же мысли, которые неизменно звучат в письмах и очерках Цветаевой. Эмоциональная сила поэзии Пастернака; его органичная метафоричность, проистекающая из новизны взгляда на мир; предметность и овеществленность как основа поэтики; естественная и преодолимая сложность стиха и, наконец, первенство Пастернака среди живущих поэтов — вот те пункты концепции Мирского, которые он отстаивает в своих публикациях.
Так, о «Сестре моей жизни» Святополк-Мирский пишет: «В Пастернаке читателя особенно поражают две вещи: огромный напор поэтической страстности, которая заставляет сравнивать его с Лермонтовым, и необычайная аналитическая острота видения, соединенная с сознательной новизной выражения. Пейзажи и натюрморты Пастернака являются, быть может, главными его открытиями. Они создают у читателя впечатление, что он в первый раз видит мир...»9 Отвечая на обвинения Пастернака в излишней усложненности поэзии и темноте метафорического ряда, Мирский высказывается апологетически: «Очевидно стоит трудиться, чтобы понять. Не мы нужны поэтам, а они нам. Я допускаю, что многими Пастернак и Марина Цветаева не сразу воспринимаются, но ведь мне надо сделать усилие и для того, чтобы попасть из дома в Британский Музей. Однако Музей мне нужен, а не я ему, и поэтому я иду в него, а не жду, пока он ко мне прикотится»10.
На оппозиционном полюсе тем временем сформировалась противоположная концепция, которая развивалась тем эффективнее, чем больше возрастало идеологическое противоречие между Святополком-Мирским и Ходасевичем. Надо заметить, что несмотря на личное, еще российское, знакомство с Пастернаком, продолженное в Берлине (а, возможно, и вследствие этого знакомства), Ходасевич не только остался к нему холоден, но довольно быстро стал проявлять враждебность. В цитированном выше письме Пастернаку Цветавева писала: «Он (Ходасевич) тебя не любил и не любит и — главное — любить не может...»11
Отвечая Святополку-Мирскому на его требование «трудиться, чтобы понять», Ходасевич, к примеру, писал: «Недавно один критик негодовал на тех, кому досадна невнятность пастернаковской лирики. Критик отчасти, в исходном пункте был прав: поэзия требует от воспринимающего известных усилий. Он должен уметь соучаствовать в творчестве поэта, уметь сочувствовать, иначе никакое произведение до него не дойдет. Но одно дело сочувствовать, сосуществовать с поэтом, другое — решать крестословицы, чтобы убедиться после трудной работы, что время и усилия потрачены даром, что короткий и бедный смысл не вознаграждает нас за ненужную возню с расшифрованием. Кому охота колоть твердые, но пустые орехи?»12
9 Святополк-Мирский Д. История русской литературы с древнейших времен по 1925 год.— Новосибирск, 2006.— С. 776 (Mirsky D. S. Contemporary Russian Literature.— London, 1926).
10 Святополк-Мирский. О консерватизме: Диалог // Благонамеренный.— 1926.— № 2.— С. 92.
11 Письмо М. И. Цветаевой Б. Л. Пастернаку 18 апреля 1926 // М. Цветаева, Б. Пастернак. Души начинают видеть: Письма 1926-1936 годов.— С. 183.
12 Ходасевич В.Ф. Парижский альбом // Дни.— Париж, 1926.— № 1027.— С. 3.
Однако окрашенная личным отношением критика Ходасевича нуждалась в поддержке специалиста, человека, лично не связанного с Пастернаком враждой, обидами, ревностью, в чем Ходасевича могли легко заподозрить. «Его нелюбовь к тебе — самозащита,— писала Пастернаку Цветаева.— Цену тебе <...> он знает»13. Профессиональный критик-филолог мог высказаться гораздо более аргументировано и менее эмоционально, что придало бы, несомненно, больший вес всей концепции. Ходасевичу было на кого опереться — плечо ему подставил В. Вейдле, давний и преданный друг. «Полной объективности, что и говорить, в области оценок быть не может; но полная субъективность, даже и в этой области, может и должна быть преодолена. Может и должна»14,— писал В. Вейдле в своих поздних заметках о Ходасевиче. Его статья «Стихи и проза Пастернака», появившаяся в № 36 «Современных записок» за 1928 г., была, с одной стороны, попыткой такого объективного подхода, с другой,— несомненным продолжением линии Ходасевича, а именно его нескрываемого презрения к экспериментаторству, метафоричности, усложненности пастернаковской поэзии.
Статья была формально посвящена вышедшей осенью 1927 г. в Госиздате книге «905-й год», включавшей две революционные поэмы: «905-й год» и «Лейтенант Шмидт», однако затрагивала она и все предшествующее творчество Пастернака, как и обозначено в ее названии — поэзию («Сестра моя жизнь» и «Темы и вариации») и прозу («Детство Люверс» и «Воздушные пути»). И затрагивала весьма нелестно. С самого начала Вейдле дал убийственную характеристику поэту, основываясь на тезисе о его экспериментаторстве,— «взбунтовавшийся ремесленник». Обозначая начало пути Пастернака, автор определял футуризм как течение, которое вознамерилось оторвать форму от содержания. Футуристы, по мнению критика, «потеряли форму, как раз потому что пожелали вытряхнуть из нея смысл и, вознамерившись превратить слово в звук, лишились самого слова»15. Надо заметить, что упрек в приверженности футуризму был первым звеном выстроенной Ходасевичем антипастернаковской модели. Именно из футуризма выводилась излишняя приверженность поэта к стиховому и словесному фиглярству, затемняющему смысл стихотворения.
Пастернаку, пишет Вейдле, от рождения было дано «особое ощущение слова, особые приемы словосочетания, особое умение сталкивать звук и смысл. Пастернак и стал бы большим поэтом, если бы сумел оправдать эти свои дары, если бы ему было чем наполнить, напитать словесную ткань, по-новому им сотканную»16. Пастернак не подражал футуристам в их крайних опытах — в стремлении обессмыслить слово и сделать поэзию «простою как мычание». В его стихах слово — это всегда и звук, и смысл. «Но в игре этим значением и звучанием отдельных слов зато и заключается для него все поэтическое искусство»17. Погоня за ассоциациями, техникой стиха, отсутствие единства — все это вредит общему замыслу. «Слишком скудно то, что Пастернак хочет и может сказать для того, <... > как он это говорит...»18 (вспоминается
13 Письмо М. И. Цветаевой Б. Л. Пастернаку 18 апреля 1926 // М. Цветаева, Б. Пастернак. Души начинают видеть: Письма 1926-1936 годов.— С. 183.
14 Вейдле В. В. Ходасевич издали и вблизи // Новый журнал.— 1961.— № 66.— С. 125.
15 Вейдле В. В. Стихи и проза Пастернака // Современные записки.— 1928.— № 36.— С. 460.
16 Там же. С. 461.
17 Там же.
18 Там же.
«кочерыжка смысла», которую с немыслимым трудом нашли в «Темах и вариациях» Ходасевич и Белый).
Помимо бедности и безликости содержания, Вейдле отмечает многочисленные примеры некорректного словоупотребления, неправильных ударений, неверных сокращений окончаний. Обвинения в дурном знании русского языка Пастернак выслушивал с самой юности, в том числе от людей, мнением которых дорожил. Известен эпизод с вызовом на дуэль Юлиана Анисимова, употребившего в отношении Пастернака выражение «аптекарский диалект»19. Вне всякого антисемитского контекста Вейдле неожиданно совпадает с Анисимовым: «Ему (Пастернаку — А. С.-К.) важно одно: соединить какими угодно средствами на возможно меньшем пространстве возможно большее количество разноплеменных, разнородных, разнорожденных слов. Стихотворчество для него прежде всего — смешение языков, столпотворение вавилонское»20. Самое лучшее, что есть в поэзии и прозе Пастернака, по мнению Вейдле,— это изображение вещного мира (тут Вейдле почти совпадает со своими оппонентами). «Только вполне предавшись вещам, Пастернак находит для них в хаосе своего словесного запаса те самые обозначения, которые необходимы... Удаляясь этого единственного подлинного для него пути, он теряет все...»21 А поскольку Пастернак умеет только показывать мир, то неудивительно, что у него слабы все попытки замысла, построения, единства. Так, «Высокая болезнь» должна была стать поэмой о революции и о поэте, но с самого начала распалась на куски, которые невозможно склеить воедино. Поэма «Лейтенант Шмидт» «с величайшим усердием втиснута в хронологическую рамку, но рамка эта так и не в состоянии сделаться ничем, кроме голого перечня последовавших одно за другим событий»22. Кроме того, «везде нагромождение выисканных созвучий, побрякушек, рифм, а в лучшем случае выпуклость деталей, засыпает и придавливает целое. Везде дикое мясо слов обрастает и делает едва различимым тощий костяк мысли»23.
Единственную надежду на «освобождение и выход» для Пастернака Вейдле видит в поэме «905-й год», в которой «можно найти лучшие стихи из всех, когда-либо написанных Пастернаком»24, поскольку в них содержится хоть и элементарная, основанная на воспоминании, но все-таки способная к развитию лирическая тема: «В этом личном, субъективном переживании и появляется то ощущение истории, которое совершенно отсутствует в “Лейтенанте Шмидте”»25. Общий вывод Вейдле относительно Пастернака, несколько смягченный оценкой поэмы «905-й год», все же неутешителен: «Судьбе его мы не можем придавать слишком большого сверхличного значения; да и самая судьба эта еще темна»26.
Ни М. Цветаевой, ни кн. Святополку-Мирскому, ни В. Ходасевичу не суждено было заглянуть в то будущее, о котором писали они сами в связи с поэтической
19 «Лингвистическая» дуэль: Борис Пастернак — Юлиан Анисимов // Кобринский А. А. Дуэльные истории серебряного века: поединки поэтов как факт литературной жизни.— СПб., 2007,— С. 313.
20 Вейдле В. В. Стихи и проза Пастернака... С. 463.
21 Там же. С. 467
22 Там же. С. 468.
23 Там же. С. 468.
24 Там же.
25 Там же. С. 469.
26 Там же. С. 470.
судьбой Пастернака и о котором упоминал в финале своей статьи В. Вейдле. Он был единственным, кто дожил до будущего и заново оценил значение Пастернака. В 1961 г., через год после смерти поэта, Вейдле опубликовал в журнале «Мосты» статью «Пастернак и модернизм», в которой ретроспективно взглянул на творчество Пастернака: «...поэта нет более в живых; дело его завершено; отныне никакой части написанного им нельзя справедливо оценить вне мысли о целом, которое любую из этих частей оправдывает и осмысляет»27. Вейдле обращается к их общему с Ходасевичем взгляду на излишнюю метафорическую насыщенность поэзии Пастернака, затемняющую ее смысл, но теперь выводы исследователя звучат совершенно иначе: «Выкрутасов и побрякушек (это цитата из “Автобиографического очерка” Пастернака — А. С.-К.) и в самом деле немало в ранних, да и не столь уж ранних, стихах Пастернака, но побрякушками они не увешаны извне, и выкрутасы неразрывно связаны с их сутью. С самого начала ему было дано очень живое и острое чувство — не слова, а скорее слов: их шершавой, скользкой или бархатистой плоти, их вещного, т. е. относящегося к непосредственному восприятию вещей, смысла»28. Традиционное обвинение в приверженности Пастернака футуризму и следовании его установкам снимается полностью, для критика становится очевидной разность путей, которыми шел Пастернак и которыми двигалась вперед современная ему поэзия. Влияние же модернизма на своеобычный и оригинальный дар Пастернака Вейдле теперь считает вполне продуктивным: «Пастернак, по своей природе, модернистом не был (как не был модернистом по природе ни Малларме, ни Валери, ни какой бы то ни было подлинный поэт), но он примыкал к модернизму, рос в его окружении и — как раз по характеру своего поэтического дара — легко за модерниста мог сойти. Слова толпились у его дверей, врывались к нему гурьбой, навстречу каждому лирическому порыву, и если не всегда охотно, лишь после некоторого насилия над их смыслом, укладывались в стих, то словесный узор становился от этого особенно прихотлив и необычен»29.
Вейдле без оговорок признает прежде всего лирическую силу высказываний Пастернака, а не только характерную для него «врожденную зоркость», предметную и жизненную наблюдательность и полностью оправдывает сложность замысла и структуры его произведений: «Во всей поэзии Пастернака, во всем его творчестве, вплоть до начала работы над этим романом (“Доктор Живаго” — А. С.-К.), идет вообще борьба не только между словом и словами, между дисциплиной замысла, темы, высказываемой мысли и беспорядочным, бурным рождением все новых образов, все новых и по-новому звучащих слов, но еще и между врожденным лирическим порывом и столь же врожденной зоркостью ко всему внешнему и чужому»30.
Зададимся вопросом, можно ли считать позднюю статью В. Вейдле декларацией его размежевания с точкой зрения покойного, но все равно значимого для него Ходасевича? Вероятнее всего, на этот вопрос нужно ответить отрицательно, прежде всего принимая в расчет изменившееся с начала 1930-х гг. мнение самого Ходасевича о Пастернаке. Речь шла, правда, не о признании поэтической индивидуальности, но во всяком случае о признании за Пастернаком человеческого
27 Вейдле В. В. Пастернак и модернизм // Мосты.— 1961.— № 6.— С. 120.
28 Там же. С. 121.
29 Там же. С. 129-130.
30 Там же. С. 124-125.
достоинства и понимании его поведенческой линии, отдельной от магистрального пути советской литературы31. Исчезли из статей Ходасевича и резкие выпады в адрес пастернаковской поэтики. Дж. Малмстад вполне убедительно высказывает предположение о неосуществившемся из-за ранней смерти Ходасевича сближении с Пастернаком: «Какая же горькая ирония судьбы в том, что Ходасевичу, старше Пастернака всего на четыре года, не довелось увидеть сдержанной простоты сборника “На ранних поездах” (1943) и поздней лирики “антагониста”, на склоне лет смотревшего на свою раннюю поэзию, по существу, глазами Ходасевича. Творчество зрелого Пастернака развивалось в направлении, которое, я уверен, Ходасевич безоговорочно бы одобрил»32.
Вейдле, теперь уже в одиночестве пристально следивший за творчеством зрелого Пастернака, шел по тому же пути. Постепенно в его восприятии исчез качественный разрыв между поэтическими системами Пастернака и Ходасевича, который он отмечал в конце 1920-х гг. В статье 1928 г. Вейдле писал, противопоставляя «большого поэта» Ходасевича «фокуснику» Пастернаку: «Забудут многое. Но будут помнить, как неслыханное чудо, что Россия, в такую эпоху ее истории, имела не только чревовещателей, фокусников и пионеров, не одних стихотворцев и литераторов, но и поэта, в котором она жила и в котором мы жили с нею»33. В 1961 г. Вейдле повернет эту максиму в личный план: «Поэзия Ходасевича была последней по времени на русском языке, что дала мне эту близость к существу поэзии». Но рядом с этим признанием он поместит второе: «В недавнее время читал и перечитывал я с полным согласием, с полным участием стихи последних лет Пастернака...»34 Alter ego Ходасевича в его литературной борьбе 1920-х гг., подтвердивший все догадки поэта специалист-филолог, В. Вейдле с течением времени признал несостоятельность главного противопоставления эпохи. До конца верный своему долгу перед Ходасевичем, Вейдле за него и вместо него сделал те выводы, которые, по его ощущению, и сам Ходасевич не мог бы не сделать, окажись он читателем поздних стихов и прозы Пастернака.
ЛИТЕРАТУРА
1. «Лингвистическая» дуэль: Борис Пастернак — Юлиан Анисимов // Кобринский А. А. Дуэльные истории серебряного века: поединки поэтов как факт литературной жизни.— СПб., 2007.
2. Адамович Г. «Повесть» Пастернака // Последние новости.— 1929.— 26 сентября.— № 3109.
3. Вейдле В. В. Пастернак и модернизм // Мосты.— 1961.— № 6.
4. Вейдле В. В. Поэзия Ходасевича // Современные записки.— 1928.— № 34.
5. Вейдле В. В. Ходасевич издали и вблизи // Новый журнал.— 1961.— № 66.
31 Ходасевич В. Съезд советских писателей.— Возрождение.— 13 сентября 1934; Ходасевич В. Орденоносцы.— Возрождение.— 17 февраля 1939.
32 Джон Е. Малмстад. Единство противоположностей // Литературное обозрение.— 1990.— № 2,— С. 59.
33 Вейдле В. В. Поэзия Ходасевича // Современные записки.— 1928.— № 34.— С. 469.
34 Вейдле В. В. Ходасевич издали и вблизи // Новый журнал.— 1961.— № 66.— С. 127.
6. Вейдле В. В. Стихи и проза Пастернака // Современные записки.— 1928.— № 36.
7. Малмстад Дж. Е. Единство противоположностей // Литературное обозрение.— 1990,— № 2.
8. М. Цветаева, Б. Пастернак. Души начинают видеть: Письма 1926-1936 годов.— М., 2004.
9. Святополк-Мирский Д. История русской литературы с древнейших времен по 1925 год.— Новосибирск, 2006. (MirskyD. S. Contemporary Russian Literature.— London, 1926).
10. Святополк-Мирский. О консерватизме: Диалог // Благонамеренный.— 1926.— № 2.
11. Ходасевич В. Орденоносцы.— Возрождение.— 17 февраля 1939.
12. Ходасевич В. Съезд советских писателей.— Возрождение.— 13 сентября 1934.
13. Ходасевич В. Ф. Парижский альбом // Дни.— Париж, 1926.— № 1027.
14. Цветаева М. И. Световой ливень // Эпопея.— Берлин, 1922.— № 3.
