CC BY
59
УДК 82
А. Ю. Сергеева-Клятис**
«ОЩУЩЕНИЯ МЛАДЕНЧЕСТВА»: К ТЕМЕ «ПАСТЕРНАК И ХОДАСЕВИЧ» **
Статья посвящена проблеме взаимовлияния двух крупнейших фигур русской литературы XX в. — Ходасевича и Пастернака. Рассматривается ситуация, в которой создавалась автобиография Ходасевича, получившая название «Младенчество»: практически сразу после публикации «Охранной грамоты» Пастернака и появления значимых критических откликов в прессе. Предполагается, что Ходасевич отталкивался от автобиографии Пастернака, принимаясь за собственную***.
Ключевые слова: автобиография писателя, взаимовлияние, литературная критика, литературный процесс.
Anna Sergeeva-Klyatis "SENSATIONS OF INFANCY": ON SUBJECT OF PASTERNAK AND KHODASEVICH
The article deals with the influence of two major figures in Russian literature of the 20th century, V. Khodasevich and B. Pasternak. It describes the situation in which the autobiography by Khodasevich called "Infancy" was created, almost immediately after the publication of "Okhrannaya gramota" of Pasternak and the numerous of meaningful critical responses. It is assumed that Khodasevich started his work over the own autobiography after reading "Okhrannaya gramota".
Keywords: Pastenak, Khodasevich, writer's autobiography, influence, literary criticism, literary process.
Сергеева-Клятис Анна Юрьевна, профессор, Московский государственный университет им. М. В. Ломоносова, факультет журналистики, кафедра литературно-художественной критики и публицистики.
** Публикация подготовлена в рамках гранта поддержанного РГНФ научного проекта № 16-04-14076.
Истории пересечений Пастернака и Ходасевича посвящен ряд работ: [13, с. 51-59; 18, с. 59-60;8, с. 60-64; 39, т. 1, с. 147-156; 35, с. 189-197; 11, с. 142-146; 10, с. 169-175].
Вестник Русской христианской гуманитарной академии. 2017. Том 18. Выпуск 1
245
В 1930 г. у Б. Пастернака возникло ощущение конца творческого пути и приближающегося жизненного финала. В письме к О. М. Фрейденберг он признавался:
Поводов для письма нет, кроме одного. Я боюсь, что если не напишу сейчас, этого никогда больше не случится. Итак, я почти прощаюсь. Не пугайтесь, это не надо понимать буквально. Я ничем серьезным не болен, мне ничего непосредственно не грозит. Но чувство конца все чаще меня преследует, и оно исходит из самого решающего в моем случае, от наблюдений над моей работой. Она уперлась в прошлое, и я бессилен сдвинуть ее с мертвой точки: я не участвовал в созданьи настоящего и живой любви у меня к нему нет. Что всякому человек положены границы и всему наступает свой конец отнюдь не открытие. Но тяжело в этом убеждаться на своем примере. У меня нет перспектив, я не знаю, что со мной будет (Письмо О. М. Фрейденберг 1 июня 1930 [15, с. 167]).
Причины, вызвавшие такое мироощущение, мы не будем здесь обсуждать подробно, среди них были и личные, и политические, и мировоззренческие. Отметим только, что в этот период главным произведением, над которым работал Пастернак и в котором неминуемо должен был отразиться захвативший его кризис, была «Охранная грамота». К 1930 г. повесть стала восприниматься им как итоговое произведение, позволяющее не только окинуть прощальным взглядом свое прошлое, но и высказать важнейшие мысли об искусстве и судьбе художника.
Замысел «Охранной грамоты» (первоначально она называлась «Статья о поэте») датируется 1927 г., тогда Пастернак намеревался написать о недавно скончавшемся Рильке. Работать над повестью он начал в 1928 г., когда замысел уже слегка трансформировался: «Между тем под руками, в последовательности исполнения, задуманная статья превратилась у меня в автобиографические отрывки о том, как складывались мои представления об искусстве и в чем они коренятся» [16, т. 5, с. 220]. Первая часть повести была опубликована в журнале «Звезда» в 1929 г. (№ 8). Затем публикация продолжалась в «Красной нови» (1931, № 4, 5-6), где появились части вторая и третья. Отрывок о первых встречах с Маяковским печатался и в «Литературной газете» 14 апреля 1931 г. — в номере, посвященном годовщине его гибели. Отдельным изданием «Охранная грамота» вышла в 1931 г.
Как известно, советская критика восприняла повесть резко враждебно. В качестве главного пункта обвинения в адрес Пастернака выдвигались его философские установки о соотношении жизни и искусства, которые были идеологическим центром «Охранной грамоты». Субъективный идеализм, так или иначе связанный с неокантианским прошлым Пастернака, стал той дубиной, которой беспроигрышно «гвоздили» его добросовестные зоилы на страницах центральной прессы.
Искусство как явление вторичное, как губка, все время грозит превратиться у Пастернака в ту подлинную «вторую вселенную», для которой только существует бытие. А это последнее, естественно, рискует стать лишь «эпиграфом» поэтического творчества [36, с. 45].
Исходя из кантианских предпосылок о непознаваемости разумом сущности вещей, о разрыве между сущностью и явлением, между действительностью
и видимостью, из кантианского дуализма, — Пастернак приходит в конце концов к последовательному субъективному идеализму, к представлению о мире как о воплощении мысли поэта [14, с. 168].
«Спекторский» и «Охранная грамота» в этом смысле однозначны. Обе вещи — уход в идеалистическое созерцательство, аполитизм, сопряженный в своем объективном развитии с уходом от пролетариата в стан его прямых врагов [23, с. 2]*.
Получившая такие оценки книга естественно была запрещена к переизданию, повесть изъяли из составленного в Гослитиздате сборника прозы «Воздушные пути». Однако еще до того, как такие радикальные меры были приняты литературными властями по отношению к подвергаемой остракизму повести, она была довольно широко растиражирована и доступна как в журнальном, так и в книжном формате, любому заинтересованному читателю, в т. ч. и за рубежами советской страны. «Охранная грамота», этапное прозаическое произведение Пастернака, в котором практически напрямую выражалось творческое, а отчасти и политическое кредо автора, сюжетно и идеологически подчеркивающее значимость его связи с европейской культурой, под определенным углом раскрывающее актуальную тему судьбы гения в современной России, не могло остаться без внимания и в среде русской эмиграции. Действительно, в самое короткое время на «Охранную грамоту» отозвались крупнейшие критики зарубежья.
Г. В. Адамович в своей рецензии, появившейся среди «Литературных заметок» парижской газеты «Последние новости», по сути повторил устоявшиеся со времени «Сестры моей жизни» формулы о «темноте» и сложности Пастернака, на которых сходилась в начале 1920-х гг. практически вся русская эмиграция. Так, свою, вполне, впрочем, доброжелательную, рецензию на «Сестру мою жизнь» в 1922 г. А. В. Бахрах начал со сравнения поэзии Пастернака с санскритской поэзией по степени ее усложненности:
Надо, действительно, обладать крепчайшими зубами, чтобы прокусить толстую и твердую кору его неожиданных оборотов, перескочить через баррикады его замысловатых метафор и добраться до самого нутра [1, с. 6].
Сходным, но с более гастрономическим уклоном, был и знаменитый отзыв Ходасевича о поэзии Пастернака:
Однажды мы с Андреем Белым часа три трудились над Пастернаком. Но мы были в благодушном настроении, и лишь весело смеялись, когда после многих усилий вскрывали под бесчисленными капустными одежками пастернаковских метафор и метонимий — крошечную кочерыжку смысла [32, с. 3].
Упреки в невнятности, темноте, немотивированной сложности поэтики Пастернак слышал постоянно во время своего семимесячного пребывания в Берлине в 1922-1923 гг., исходили они от самых разных людей, принадлежавших подчас к враждебным литературным группировкам, как почитателей, так и противников его творчества. Эти упреки создавали устойчивое впечатление
* Ср. также родственные по интонации статьи и выступления: [20, с. 156-157; 4].
единого общего мнения русской эмигрантской среды о поэзии Пастернака. «Какой-либо обидной нетерпимости (политической, национальной, сословной или возрастной) здесь нет в помине, — объяснял Пастернак Боброву. — Здесь есть нечто другое. Все они меня любят, выделяют, но... "не понимают"» (Письмо Пастернака С. П. Боброву от 9 января 1923 г. [19, с. 132-133]*). «Именно в Берлине Пастернак впервые столкнулся с удивлявшей его всю жизнь „формулой признания в любви и, одновременно, свидетельством непонимания его стихов"» [17, с. 376], — свидетельствует сын поэта. Уверенность в том, что Пастернак вовсе не нуждается в понимании и не для этого пишет, у многих эмигрантов сохранилось чуть ли не пожизненно. Так, Н. Н. Берберова замечала много позже:
.Хотел ли Пастернак сам, чтобы люди добирались до сути его стихов? Теперь я думаю, что эти усилия понять до конца строфу за строфой были совсем и не обязательны — в его поэзии строфа, строка, образ или слово действуют внесознательно, это в полном смысле не познавательная, но чисто эмоциональная поэзия. [7, с. 240].
Адамович при оценке «Охранной грамоты» в целом придерживался сходной позиции. «Книга очень трудна», — заявляет он и поясняет:
Бывают «трудные» мысли, необычайно новые, редкие или необычайно спорные, которые остаются малодоступными или таинственными, как бы мыслитель ни бился, чтобы их нам растолковать. (Очень часто у Гете.) Но бывает и другое: трудная манера думать или излагать свои мысли, ни в какой связи с уровнем этих мыслей не находящаяся. Кто внимательно прочтет «Охранную грамоту», найдет в ней и то, и другое, но другого, второго, т. е. трудной манеры, в книге несравненно больше [2, с. 2].
Помимо затрудненной манеры изложения, «косноязычия», за которым скрывается бедность мысли, Адамович отмечает формальные особенности пастернаковского письма — прежде всего перегруженность метафорами. Приведя ряд красноречивых примеров, автор рецензии задается вопросом, на который сам же дает вполне определенный ответ:
По совести, может ли кто-нибудь сказать, что подобная «изобразительность» нужна, ценна и дает хоть что-нибудь новое по сравнению с самой бедной, самой скромной прозаической речью (курсив мой. — А. С.-К.). На мой взгляд, это скорее мусор, засоряющий текст, чем украшающий его [2, с. 2].
Любопытны попытки Адамовича определить существо таланта Пастернака и его место в современной словесности. Сначала, не соглашаясь с декларацией автора: «Я не пишу своей автобиографии», Адамович утверждает:
«Охранная грамота» — вещь откровенно автобиографическая. В этом — замечу сразу — ее главный интерес. Пастернак ведь, бесспорно, — одно из крупнейших имен в нашей новой литературе. Имя это окружено ореолом необычайной даровитости и какого-то загадочного своеобразия. Безразличного отношения к Пастернаку нет почти ни у кого [2, с. 2].
* В число непонимающих попал и Б. Зайцев, говоривший о «высоко изобразительной и неподдельной кубистической невнятности» Пастернака.
Другими словами, «Охранная грамота» представляет интерес прежде всего как автобиография одного из самых крупных поэтов современности. Однако в конце статьи Адамович словно открещивается от этой посылки: «это чрезвычайно талантливый писатель, но это писатель не очень значительный», «новый Андрей Белый, но не Блок», «у него вместо ума и души — какой-то проходной двор», «все летит, все пролетает без задержки, без следа, и после удивления не остается ничего». Отчасти в своей рецензии на «Охранную грамоту» Г. В. Адамович практически совпал в оценках со своим антагонистом (в том числе и по вопросу о Пастернаке!) в литературной полемике — В. Ф. Ходасевичем. Приведем характерный пример. В своей рецензии 1928 г. на книгу М. И. Цветаевой «После России» Ходасевич лаконично и точно формулирует свою позицию: «Читая Пастернака, за него по человечеству радуешься: слава Богу, что всё это так темно: если словесный туман Пастернака развеять — станет видно, что за туманом ничего или никого нет» [33, с. 3]. Как воспринял Ходасевич статью своего постоянного многолетнего оппонента, нам, к сожалению, неизвестно*. Однако наверняка был с нею знаком, и можно предпринять попытку смоделировать его реакцию. Об этом — чуть ниже.
Другая значимая статья об «Охранной грамоте» принадлежит авторитетному профессорскому перу — ее автор А. Л. Бем, одним из первых откликнувшийся на пастернаковскую повесть в берлинской газете «Руль» (8 октября 1931 г.). Свою точку зрения автор декларативно противопоставляет взгляду В. Ф. Ходасевича на Пастернака**. Ходячему штампу о затрудненной, темной па-стернаковской поэтике, которая скрывает под собой бедность замысла (штампу, утвердившемуся в критике не без участия Ходасевича), Бем противопоставляет мысль о точной, сжатой, концентрированной манере пастернаковского письма. Предлагая анализ небольшого фрагмента «Охранной грамоты», посвященного размышлениям о русской истории, Бем делает значимый вывод:
Я нарочно остановился несколько на манере преломления Б. Пастернаком исторических событий, чтобы показать, какими экономными средствами, при кажущейся словесной перегруженности, создается для понимания хода внутренней жизни культурно-исторический фон. Думается мне, что это необходимо указать в связи со столь часто раздающимися упреками Б. Пастернаку в излишнем мудрствовании и неоправданном усложнении формы [5, с. 6].
В своей рецензии Бем останавливается на двух важнейших пунктах, идеологически приоритетных для повести в целом, и в обоих случаях открыто апеллирует к своему гипотетическому оппоненту — Ходасевичу. Первый пункт — вопрос о генезисе и роли футуризма, резко отрицательное отношение к которому Ходасевича хорошо известно. Пересказав фрагмент повести о родственной связи между футуризмом и лучшими образцами символизма, которые «хотелось повторить, но только еще шибче, горячей и цельнее», Бем пишет:
* О полемике Ходасевича с Адамовичем см.: [22, с. 199-222; 25, с. 363-375; 38, р. 239-252; 37, р. 323-331; 12, с. 204-250].
Подробно об этом см. в нашей книге: [21, с. 51-62, 128-135, 216-232].
Так обычное представление о разрушающем пафосе футуризма (я вовсе при этом не забываю о внутренних различиях между группами раннего футуризма*) встречается с неожиданным убеждением одного из его участников ранней стадии его формирования в преемственности его со старшим литературным поколением. И правда, думается мне, здесь на стороне Б. Пастернака, а не тех, кто все еще в футуризме видит одно разрушающее начало [5, с. 2-3].
Под «теми» прежде всего подразумевается Ходасевич, который прямо привлекается Бемом в качестве свидетеля в следующем фрагменте, написанном не без изящного лукавства:
Очень часто в процессе развития литературных форм выясняется, что то, что казалось разрушением, в сущности, является началом конструктивным. Это прекрасно отметил недавно В. Ходасевич в своей работе о Державине, говоря о значении его «Фелицы» в общем развитии русской литературы [5, с. 3].
Бему удается показать внутреннюю противоречивость взглядов Ходасевича, который способен посмотреть на прошлое со всей широтой и объективностью, но не в состоянии столь же непредвзято оценить современность.
Второй пункт, ставший существенным для Бема в «Охранной грамоте», — вопрос о Маяковском. Несколькими месяцами раньше, в июле 1931 г., Бем, ранее практически не участвовавший в полемике о современной литературе, развернуто высказался о Маяковском на страницах газеты «Руль», где оценил его творчество как крупнейшее явление русской поэзии. Эта публикация стала ответом на многочисленные негативные высказывания о Маяковском В. Ф. Ходасевича, которые были аттестованы как неудачные и случайные [6, с. 2-3]. Ходасевич не замедлил с ответом. В частности он писал:
Не отрицаю и того, что Маяковский «войдет в историю русской литературы», но вижу в этом не заслугу, а вину Маяковского и жалею об этом. Не считаю его, как А. Бем, «крупным поэтом», но считаю крупным явлением — крупным злом. Этому крупному злу не могу ни поклоняться, ни сочувствовать, ни даже любоваться его размахом, как не сочувствую, не поклоняюсь и не любуюсь Лениным, хотя и он, еще несомненнее, был тоже крупным явлением и тоже останется в истории России.
И далее по вопросу о футуризме:
Маяковский есть футурист, разрушитель и осквернитель русской поэзии, которая для меня есть не только предмет безразличного и безучастного исторического изучения. Долг мой — бороться с делом Маяковского и теперь, как боролся и прежде, с первого дня, — ибо Маяковский умер, но дело его живет [30, с. 4].
Собственно на этом полемика была завершена. Размышляя об «Охранной грамоте», Бем вольно или невольно вернулся к ней и вновь обратился к Ходасевичу как к своему недавнему оппоненту:
Часть о футуризме в составе статьи «Декольтированная лошадь» начинается как раз с разделения на группы: «Русский футуризм с самого начала делился на две группы.» [29, с. 2-3].
Мне сейчас не хочется возвращаться к спору о Маяковском, хотя для этого давало бы основание обширное и во многом существенно интересное возражение В. Ходасевича <...> на мою статью о Маяковском. Дальнейший спор здесь мне представляется бесплодным. <.> Но меня искренне порадовало то, что повесть Б. Пастернака как бы явилась косвенным ответом на возражения мне В. Ходасевича (курсив мой. — А. С.-К.) [5, с. 3].
Имелась в виду, несомненно, третья часть «Охранной грамоты», фактически целиком посвященная Маяковскому. Однако назвать «Охранную грамоту» ответом на критику Ходасевича мог только человек, обладающий особенной филологической чуткостью, ощущавший то напряжение, которое уже почти десятилетие определяло отношение Ходасевича к Пастернаку*. Напоминание об этом факте само по себе не могло быть Ходасевичу приятным.
Мимо статьи Бема Ходасевич пройти, конечно, не мог — слишком прямо обращался к нему автор, слишком свежа еще была недавняя полемика между ними. Не мог он также не обратить внимания на характеристику пастернаковской поэтики, которую вопреки его собственному, многократно провозглашенному мнению, отчетливо высказал пражский профессор, тремя месяцами ранее вступивший в полемику о Маяковском. Стоит отметить, что, отстаивая свою позицию, Ходасевич предельно корректен по отношению к оппоненту. И если в адрес Р. Якобсона он обращает презрительное «какой-то там Якобсон», то о Беме говорит как об уважаемом университетском профессоре, мнение которого имеет ощутимый вес [30, с. 4]. Лестная оценка, данная Бемом пастернаковской повести, в том числе ее поэтике, не могла не покоробить Ходасевича. А упоминание его имени в контексте творчества Пастернака должно было насторожить.
Думается, что едва ли не в большей степени должна была обратить на себя внимание Ходасевича и статья Адамовича, прежде всего практически полным (чуть ли не цитатным) совпадением с его собственным мнением, сравнением усложненной манерной пастернаковской прозы «с самой бедной, самой скромной прозаической речью», разумеется, в пользу последней. А аттестация Пастернака как «крупнейшего» поэта поколения и в связи с этим высокая оценка «Охранной грамоты» как автобиографической повести не могла не задеть.
Сложив все перечисленные составляющие, мы получим психологическую подоплеку, подтолкнувшую Ходасевича к работе над собственной автобиографией, получившей название «Младенчество», практически сразу после выхода в свет «Охранной грамоты». Иными словами, Ходасевич, с момента публикации «Сестры моей жизни» смотревший на Пастернака как на соперника,
* В «Охранной грамоте» содержится фрагмент, непреднамеренно сближающий Ходасевича с ненавистным ему Маяковским, который очевидным образом свидетельствовал о приятельском общении между ними в описываемый период: «Я увидал Маяковского издали и показал Локсу. Он играл с Ходасевичем в орел и решку. В это время Ходасевич встал и, заплатив проигрыш, ушел из-под навеса в направлении к Страстному. Маяковский остался один за столиком» (Пастернак Б. Л. Охранная грамота [16, т. 3, с. 217]). Учтем здесь также вскрытую Л. С. Флейшманом полемику между Пастернаком и Ходасевичем относительно места и значения Маяковского на страницах «Охранной грамоты», посвященных эпизоду игры в орлянку [26, с. 302-305].
узурпировавшего первенство в русской поэзии, жестко критиковавший его словесное трюкачество, его отход от классической манеры, его ангажированность футуристическими изысками, предпринял попытку противопоставить пастернаковской автобиографии — свою собственную. Фактически это была неравноценная замена поэтической борьбы, от которой Ходасевич добровольно отказался. Трагичность своих выборов он прекрасно осознавал: «Настроение весело-безнадежное, — писал летом 1932 г. — Думаю, что последняя вспышка болезни и отчаяния были вызваны прощанием с Пушкиным. Теперь на этом, как и на стихах, я поставил крест» (Письмо Н. Н. Берберовой, 19 июля 1932 г. [31, т. 4, с. 520-521]). Ощущение конца творческого пути, безнадежности и бесперспективности будущего (ср. с Пастернаком: «У меня нет перспектив, я не знаю, что со мной будет») заставило Ходасевича сделать такой же творческий выбор, который был сделан в 1930 г. его соперником: он обратился к автобиографии*.
Задача, которую видел перед собой Ходасевич, берясь за автобиографию, была для него идеологически значимой — стилистической. Затрудненной пастернаковской речи он противопоставил детскую простоту, насыщенности метафорами — минимализм в средствах художественной выразительности; многословию — краткость; широким обобщениям — мелкую деталь; усложненности мысли — ее намеренную ясность; требовательной серьезности автора «Охранной грамоты» — подкупающую самоиронию. Свою концепцию Ходасевич отчетливо выразил в одной из критических заметок:
Художественное произведение есть как бы космос, мир самодовлеющий, замкнутый в себе, целостный в своем разнообразии: мир, устроенный, организованный из первобытного хаоса чувств и мыслей, возникающих и мятущихся в душе художника. Чем совершенней художественное произведение, тем стройней, завершенней космос, тем глубже скрыты от нас те бурные стихийные процессы, в результате которых он образовался [27, т. 2, с. 247].
Пастернаковское «природное косноязычие» [28, т. 2, с. 192], по мнению Ходасевича, не позволяло ему окончательно справиться с хаосом, космос в его произведениях не выстраивался**. В собственной автобиографии Ходасевич предлагал пример полной победы над хаосом.
Наличие автобиографической прозы словно маркировало значимость творческого пути. Неслучайно впоследствии Ходасевич отказался от продолжения работы над ней, когда, по воспоминаниям Н. Н. Берберовой, получил отповедь эмигрантской общественности: «.Кому интересны его воспоминания детства? Что он, Лев Толстой, что ли? Давление было столь сильным, что ему пришлось бросить начатую книгу» [7, с. 703]. Эта критика попала в самую болевую точку. Под сомнение ставилась именно значимость Ходасевича для русской культуры.
Позволим себе провести аналогию между восприятием Ходасевичем «Охранной грамоты» и «Смерти Вазир-Мухтара» Ю. Н. Тынянова. Роман Тынянова Ходасевич не принял, но, как убедительно показал Н. А. Богомолов, именно его появление спровоцировало начало работы над «Державиным» [9, с. 260-266].
** Категории «хаос» и «космос» по отношению к Пастернаку и Ходасевичу соответственно применил Ю. К. Терапиано [24].
Не станем абсолютизировать предположения, что на замысел Ходасевича могла повлиять появившаяся в 1931 г. «Охранная грамота». Особенно учитывая факт публикации в январе 1930 г. первой части обширной автобиографии А. Белого «На рубеже двух столетий» (через год вышло и второе издание). Однако непосредственный толчок к работе над «Младенчеством» вполне вероятно отнести на счет Пастернака.
Поскольку автобиография Ходасевича не была закончена, то и полноценно говорить о ее замысле невозможно. Какое впечатление она произвела на Пастернака, прочитал ли он ее при жизни Ходасевича — неизвестно. Можно, однако, предположить, что сразу ли после публикации или много позже, но — прочитал. Через 20 лет после этого, готовя автобиографический очерк для несостоявшегося впоследствии сборника избранных стихотворений в 1956 г., Пастернак, как кажется, пошел по пути, стилистически сближающим его с Ходасевичем. Этот путь, впрочем, был определен глобальными изменениями, произошедшими в творческой манере Пастернака на рубеже 1930-1940-х гг. Удивительно, но в «Людях и положениях» можно уловить не только интонационное сходство с мемуарной прозой Ходасевича, но и совпадения, которые выходят за рамки языка и стиля. Среди них — увлечение музыкой и личностью Скрябина мальчика Пастернака и увлечение балетом юного Ходасевича, парадоксальным образом давшие сходные плоды:
Я забыл сказать, что в балетных Я подозревал вокруг себя всевоз-своих упражнениях я неизменно изо- можные тайны и обманы. Не было бес-бражал танцовщицу, а не танцовщи- смыслицы, в которую бы я не поверил. ка. Оно и понятно: в классическом То на заре жизни, когда только и мысли-балете танцовщице принадлежит мы такие нелепости, может быть, по вос-роль несравненно более видная и вы- поминаниям о первых сарафанчиках, игрышная. Должно быть, это обстоя- в которые меня наряжали еще раньше, тельство (в связи с моей хрупкостью) мне мерещилось, что когда-то в преж-отчасти способствовало тому, что ние времена я был девочкой и что эту во мне развились черты и наклонно- более обаятельную и прелестную сущ-сти женственные. Я не очень любил ность надо вернуть, перетягиваясь поиграть с детьми, но уж если играть, ясом до обморока. То я воображал, что то предпочитал с девочками. <...> я не сын своих родителей, а найденный как многие дети, я часто задумывался, и усыновленный ими приемыш [16, т. 3, не подкидыш ли я, и преисполнялся с. 305].
к себе жгучею жалостью. Порою после (Пастернак) какой-нибудь неприятности я находил наслаждение в том, что изо всех сил бередил эту рану [31, т. 4, с. 199].
(Ходасевич)
Отмеченная параллель никаким образом не может быть аттестована как
заимствование*. Однако о сближении определенного рода она все же свиде-
Учтем также отдаленное сходство обоих фрагментов с детским опытом Андрея Белого: «Вот первое, что узнал о себе: "уже лобан": и переживал свой лоб как чудовищное преступленье: чтоб скрыть его, отрастили мне кудри; и с шапкой волос я ходил гимназистом уже; для этого же нарядили в атласное платьице: — У, девчонка! — дразнили мальчишки. И — новое горе: отвергнут детьми я; кто станет с "девчонкой" играть?» [3, с. 73].
тельствует. Неслучайно, вероятно, Пастернак дает ходасевичевское название первой части очерка — «Младенчество». Очерк «Люди и положения» начинался значимым предисловием: «В "Охранной грамоте", опыте автобиографии, написанном в двадцатых годах, я разобрал обстоятельства жизни, меня сложившие. К сожалению, книга испорчена ненужною манерностью, общим грехом тех лет» [16, т. 3, с. 295]. К этой теме Пастернак вернулся еще раз, чтобы снова проговорить свою позицию: «Я не люблю своего стиля до 1940 года, отрицаю половину Маяковского, не все мне нравится у Есенина. Мне чужд общий тогдашний распад форм, оскудение мысли, засоренный и неровный слог» [16, т. 3. с. 327]. Об этом сближении выразительно пишет Дж. Малмстад: «Какая же горькая ирония судьбы в том, что Ходасевичу, старше Пастернака всего на четыре года, не довелось увидеть сдержанной простоты сборника «На ранних поездах» (1943) и поздней лирики "антагониста", на склоне лет смотревшего на свою раннюю поэзию, по существу, глазами Ходасевича. Творчество зрелого Пастернака развивалось в направлении, которое, я уверен, Ходасевич безоговорочно бы одобрил» [13, с. 59]. Мы не можем с такой же уверенностью утверждать, что Ходасевич принял бы новую манеру Пастернака и не нашел бы в ней недостатков, сводящих на нет все поэтические победы. Впрочем, логика его более поздних высказываний о Пастернаке как будто убеждает в изменении негативного отношения на позитивное. Не стоит также забывать и о разнице между тем, что декларируется во всеуслышание, и тем глубинным процессом творческого взаимодействия и взаимовлияния, который остается скрыт для постороннего глаза, но не прерывается даже со смертью его участников. Очевидно, что зрелый Пастернак с уважением и вниманием оглядывался и на пройденный Ходасевичем творческий путь, и на его борьбу за чистоту и ясность художественной речи, которая раньше представлялась ему искусственным самоограничением*. Так что о сближении определенного рода говорить, конечно, допустимо.
ЛИТЕРАТУРА
1. А. Б-х (Бахрах). Борис Пастернак. Сестра моя жизнь. Лето 1917 года. Берлин, 1922 // Дни. — 1922. — № 51 (30 декабря).
2. Адамович Г. В. Пастернак. Охранная грамота // Последние новости. — 1932. — № 4054. — 28 апреля
3. Андрей Белый. На рубеже двух столетий. М.; Л., 1930.
4. Асеев Н. Доклад «О современной поэзии», 1931.
5. Бем А. Л. «Охранная грамота» Бориса Пастернака // Руль. — 1931. — № 3304. — 8 октября.
6. Бем А. Л. Спор о Маяковском // Руль. — 1931. — № 3220, 2 июля.
* «Драма <.. .> всех его заблуждений настолько перевита с культом старого мастерства, что только редкие уходят с собственным лицом со школьного маскарада. <.> Он не знает, что кроме сырости беспомощности, есть сырость силы, сырость большой, трудной формы. А может быть, и знает, да не хочет знать. Между тем эта линия отделяет большое явление от малого» (Пастернак Б. Л. Письмо М. И. Цветаевой 11 апреля 1926 [34, с. 173-174]).
7. Берберова Н. А Курсив мой. — М., 1996.
8. Богомолов Н. А. Выбор путей // Литературное обозрение. — 1990. — № 2.
9. Богомолов Н. А. Гулливер и Вазир-Мухтар // Богомолов Н. А. Сопряжение далековатых: О Вячеславе Иванове и Владиславе Ходасевиче. — М., 2011.
10. Богомолов Н. А. Ходасевич — Пастернак: ранние пересечения // Богомолов Н. А. Сопряжение далековатых: О Вячеславе Иванове и Владиславе Ходасевиче. — М., 2011.
11. Дюсембаева Г. Пастернак и Ходасевич о возможной перекличке // «В рассеянии сущие...»: Культурологические чтения «Русская эмиграция XX века». — М., 2006.
12. Коростелев О. А., Федякин С. Р. Полемика Г. В. Адамовича и В. Ф. Ходасевича (1927-1937) // Российский литературоведческий журнал. — 1994. — № 4.
13. Малмстад Дж. Е. Единство противоположностей: история взаимоотношений Ходасевича и Пастернака // Литературное обозрение. — 1990. — № 2.
14. Миллер-Будницкая Р. О философии искусства Пастернак и Рильке // Звезда. — 1932. — № 5.
15. Пастернак Б. Пожизненная привязанность: Переписка с О. М. Фрейденберг. — М., 2000.
16. Пастернак Б. Л. Полное собрание сочинений: в 11 т. — М., 2003-2005.
17. Пастернак Е. Б. Борис Пастернак: Материалы для биографии. — М., 1989.
18. Пастернак Ел. В. Постскриптум // Литературное обозрение. — 1990. — № 2.
19. Пастернак Б., Бобров С. Письма четырех десятилетий. Публикация М. А. Раш-ковской. — Stanford, 1996.
20. Селивановский А. О буржуазном реставраторстве // Красная новь. — 1932. —
№ 2.
21. Сергеева-Клятис А. Ю. Поэзия Бориса Пастернака 1920-х годов в советской журналистике и критике русского зарубежья. — М., 2013.
22. Струве Г. П. Русская литература в изгнании. — Нью-Йорк, 1956.
23. Тарасенков А. «Охранная грамота идеализма» // Литературная газета. — 1931. — № 68 (167), 18 декабря.
24. Терапиано Ю. К. Два начала русской современной поэзии // Новый дом. — 1926. — № 1.
25. Терапиано Ю. К. Об одной литературной войне // Мосты. — 1966. — № 12.
26. Флейшман Л. С. Борис Пастернак в 1920-е годы. — СПб., 2003.
27. Ходасевич В. Ф. «Достоевский за рулеткой» // Ходасевич В. Ф. Собрание сочинений. — М., 1996-1997.
28. Ходасевич В. Ф. «Скучающие поэты» // Ходасевич В. Ф. Собрание сочинений. — М., 1996-1997.
29. Ходасевич В. Ф. Декольтированная лошадь // Возрождение. — 1927. — № 821, 1 сентября.
30. Ходасевич В. Ф. Книги и люди // Возрождение. — 1931. — № 2249, 30 июля.
31. Ходасевич В. Ф. Собрание сочинений: в 4 т. — М., 1996-1997.
32. Ходасевич В. Ф. Парижский альбом // Дни. — Париж, 1926. — № 1027, 13 июня.
33. Ходасевич В. Ф. После России: Марина Цветаева. «После России»: Стихи 1922-1926, Париж, 1928 // Возрождение. — 1928. — № 1113, 19 июня.
34. Цветаева М., Пастернак Б. «Души начинают видеть»: Письма 1922-1936 гг. — М., 2004.
35. Шатин Ю. В. Мотив квартиры в русской балладе новейшего периода (Ходасевич, Пастернак, Мандельштам) // Интерпретация текста: Сюжет и мотив. Материалы к словарю сюжетов и мотивов русской литературы. — Вып. 4. — Новосибирск, 2000.
36. Эльсберг Ж. Мировосприятие Пастернака // На литературном посту. — 1930. —
№ 1.
37. Bethea D. Khodasevich: His life and Art. —, New Jersey, 1983.
38. Hagglund R. M. The Adamovich-Khodasevich Polemics // Slavic and East European Journal. — 1976. — Vol. 20, N3.
39. Miller J. A. Pasternak and Khodasevich // Норвичские симпозиумы по русской литературе и культуре: Борис Пастернак 1890-1990. — Норфилд, Вермонт, 1991.
