CC BY
123
И. С. Брилева
[лингвокультурология]
О КАТЕГОРИИ ПРОЩЕНИЯ В СИСТЕМЕ ТРАДИЦИОННОГО МИРОВОЗЗРЕНИЯ
(НА МАТЕРИАЛЕ РУССКОЙ НАРОДНОЙ НЕСКАЗОЧНОЙ ПРОЗЫ)
IRINA S. BRILEVA
ON THE CATEGORY OF FORGIVENESS IN TRADITIONAL CULTURE (BASED ON THE RUSSIAN FOLK TALE PROSE)
Ирина Сергеевна Брилева
Кандидат филологических наук, преподаватель кафедры русского языка для иностранных учащихся гуманитарных факультетов филологического факультета Московского государственного университета имени М. В. Ломоносова ► ibrileva@yandex.ru
Посредством анализа сюжетно-композиционной структуры и образной системы фольклорных прозаических текстов в статье рассматриваются особенности осмысления категории прощения в системе традиционной русской культуры. Делается вывод о том, что «прощение» в соответствии с аксиологическими установками повествований реализуется в них по-разному: и как отмена наказания и восстановление житейского благополучия, и как дарование спасения душе, очищения души от греха, добрый ответ на Страшном суде.
Ключевые слова: традиционная культура, концепт, грех, прощение.
The article describes particular properties of the category of forgiveness in traditional Russian culture through the analysis of plot, composition and imaging system of folk prose texts. The article concludes that, depending on the axiological properties of the texts, such “forgiveness” can be executed in different ways: as an abolition of punishment and restoration of an everyday well-being, as well as a granted salvation of the soul, purification of the soul from sins, or a good announcement on the Judgment Day.
Keywords: traditional culture, concept, sin, forgiveness.
В данной статье речь пойдёт о прощении как об одном из мировоззренческих понятий в системе традиционной культуры: попытаемся представить эту категорию посредством анализа сюжетно-композиционной структуры и образной системы фольклорных прозаических текстов.
«Ситуация» прощения включает в себя две стороны (двух участников): одна сторона дает прощение (прощает), другая получает прощение (возможно также: просит, вымаливает, заслуживает прощение и т. п.). Кроме того, подразумевается прощение за что-либо: за неправильные, греховные действия. Прощение может исходить от одного человека по отношению к другому и от Бога по отношению к человеку или целому социуму, при этом обе эти линии оказываются в неразрывном взаимодействии (не простив ближнего, невозможно получить оставления грехов — Божиего прощения). Категория прощения, таким образом, тесно связана с «грехом» и, можно сказать, входит в концептуальное поле «греха» наряду с такими его составляющими, как совершение греха, наказание за грех, искупление греха и некоторыми другими. Так, сочетание «непростительный грех» является одним из наиболее устойчивых и частотных в фольклорных произведениях; данное определение к сло-
[мир русского слова № 1 / 2015]
35
[лингвокультурология]
ву грех (так же как тяжкий, большой, страшный) функционирует фактически как постоянный эпитет, подчёркивая губительность для человека греха как такового. Наряду с другими категориями прощение включено в морально-этическую сферу сознания, сформированную в традиционной культуре как древними мифологическими представлениями о человеке и окружающем его мире, так и христианскими нормативами.
Своё исследование ограничим следующими сюжетно-тематическими группами повествований: 1) о проклятых; 2) о прижизненном наказании за грех; 3) о видении загробного мира, 4) о покаянии и искуплении греха; 5) о правед-никах-аскетах, претерпевающих бесовские искушения. Данный фольклорный материал неоднороден по аксиологическим установкам и отображаемым моделям мира: одни сюжеты более тесно связаны с христианской дидактикой, другие — с повседневной обрядовой деятельностью. Соответственно и категория прощения осмысляется и реализуется в них по-разному.
1. Цикл сюжетов о проклятых формируется вокруг народных поверий о последствиях греха сквернословия и поминания нечистого. Ядро данной тематической группы составляют сюжеты о нарушении запрета ‘произносить проклятия’, в основе которых лежат мифологические представления о сосуществования реального мира людей и ирреального мира предков и нечистой силы, а также о магической силе слова.
Запрет является архаической составляющей греха. Логическая структура запрета («не делай того-то, если сделаешь, случится то-то»)1 определяет особенности построения целого корпуса сюжетных повествований, задача которых через рассказ о конкретном случае (что случилось однажды, когда кто-то нарушил запрет) объяснить причины существования запрета, быть его мотивацией. В большинстве таких текстов в качестве неотвратимого наказания за совершения запретного действия изображается смерть, что особенно характерно для архаического мышления (нарушение табу ^ смерть). Цель повествований — устрашить слушающего, закрепляя поведенческие нормы.
Так, в анализируемых повествованиях (бы-личках) проклятие, произнесённое в адрес ребёнка («понеси тебя леший», «будь ты проклят» и т. п.), исполняется буквально, делает проклятого подвластным нечистым силам, активизируя «чужой» мир, который мгновенно забирает, затягивает его: «ну и все, пропала девушка» (Черепанова, № 49)2, «шёл, шёл домой, а как до колодца дошёл, так и пропал... как вихрем его унесло в лес» (Черепанова, № 55). Проклятый, оказываясь среди мёртвых и нечистых, умирает (временно или навсегда) для «этого» мира: встречается с умершими бабушкой и дедушкой (Черепанова, № 55, 56), живёт с лешими, ест только неблагословлённую еду, становится невидимым (Черепанова, № 49-71, Азбелев, № 229), не может смотреть на детей (Азбелев, № 229) и т. п.
Проклятых можно вернуть из чужого мира при помощи магии, молитвы, оберегов (креста, иконы, пояса). Христианские атрибуты изображаются в текстах как те же магические символы, и такое мифологическое «преодоление греха» отличается от христианского искупления и отмаливания греха, а категория прощения представлена как отмена наказания и восстановление житейского благополучия и миропорядка:
Мама говорила. Девка у них в деревне была, проклятая, и как мать проклянёт [нарушение запрета], попадёт такой момент, что сбывается, дочь делается как слабая умом, и её шишки, черти, по лесу носят, бегает по лесу днём, шишки её гоняют, а ночью приводят домой [наказание] <...> Она (мать) стала читать молитву, а дочь на печке сидит. Мать взяла пояс, крест и полезла к ней на печку, а она кусает мать. Та одела ей крестик, поясом обвязала [магические действия], и она уснула. И всё, больше не убегала [отмена наказания] (Черепанова, № 58)
Как видно из приведённых примеров, последствия нарушения запрета ощущает, главным образом, тот, на кого направлено запретное действие, а не сам «согрешивший». Однако в рамках данной сюжетно-тематической группы обращают на себя внимание и тексты иного плана — легендарные сюжеты, в которых актуализируется и вина самого проклятого, а проклятие становит-
36
[мир русского слова № 1 / 2015]
ся наказанием за прочие грехи. В одном из текстов мать проклинает сына за то, что он грубо с ней обращался (Азбелев, № 233), в другом — за беспутство и инцест (Азбелев, № 234). Повествование усложняется, в нём выделяются две взаимосвязанные между собой линии: грех и наказание проклятого, а также грех (произнесение проклятия) и наказание проклявшей его матери. Дальнейшее развитие сюжета происходит за счёт включения в него мотива прощения. В обоих текстах проклятого ожидает немедленная смерть, однако его гроб не принимает земля. Проклявшая его мать не может умереть до тех пор, пока не простит сына. Проклятие, таким образом, довлеет и над сыном, и над матерью. Прощение матерью проклятого влечёт за собой отмену наказания для обоих. Приведём фрагмент одной из легенд:
И тут же он и помер. Вот похоронили его, только земля-то, значит, его не принимает <...> И пока она его не простила, всё гроб был наружи, да и сама она не могла помереть. Наконец, смирилось её сердце. Благословила сына. И в ту же минуту и гроб ушёл, и она умерла (Азбелев, № 233).
В данных сюжетах нашли отражение и христианское понимание прощения ближних как необходимого условия получения Божиего прощения, и архаические представления о действенно-магической силе слова — доброго или злого. В роли «высшего судии» выступает, с одной стороны, Бог («Господь не берёт души» — Азбелев, № 234), при этом смерть (благочестивая смерть матери) изображается как свидетельство прощения, а не наказания. С другой стороны, и Земля («мать-сыра земля не принимает» — Азбелев, № 234) представлена в роли прародительницы, хранительницы родового благополучия: получив прощение кровной матери, согрешивший получает и прощение матери-земли3.
2. К повествованиям о прижизненном наказании за грех относятся сюжеты о наказании за разрушение храмов, осквернение святынь, работу в праздничные почитаемые дни, нарушение родового закона и преступления против ближнего.
В рассматриваемой группе сюжетов ключевыми являются мотивы совершения греха
[И. С. Брилева]
и наказания за него. Именно эти эпизоды наиболее детально разработаны и находятся в центре внимания рассказчика. Несмотря на наполненность текстов христианской атрибутикой (кресты, иконы, храмы) и христианскими персонажами (Илья Пророк, Николай Угодник и др.), их пространственно-временная система ближе к архаическому мировидению: наказание совершается моментально и в единственно изображаемом пространстве — на земле. Мотив наказания за грех чаще всего реализуется через смерть или болезнь: в том числе, парализацию, глухоту, слепоту, немоту, потерю разума — т. е. лишение возможности двигаться, слышать, видеть и т. п., что можно рассматривать как умерщвление одной из способностей человека, частично выраженную смерть. Смерть как неизбежное следствие греха соответствует устрашающей, назидательной функции повествований. Обращает на себя внимание «ассоциированность» формы наказания с характером греховного действия: у курящего в храме перекривило рот (АКФ, № 1); тот, кто скирдует в праздник, случайно заваливает сеном (насмерть) своих детей (АКФ, № 2) и многие другие примеры. Трактовка греха и наказания часто осуществляется в понятиях «кровной мести», страдают представители рода грешника (голову за голову, мать за мать) или весь социум: тот, кто снял «две головы» (два купола) с церкви, лишается двух своих родственников (АКФ, № 3, 4); у «лопатившего» зерно иконой Божией Матери сразу ослепла его родная мать (АКФ, № 5) и т. п.
Анализируемые сюжеты могут получать развитие за счёт включения в них и других мотивов: испытания персонажа, добродетельного поведения и награды, раскаяния, искупления и прощения или непрощения. Эти мотивы, не будучи центральными, входят в повествования в различных комбинациях. Рассмотрим особенности реализации в текстах мотива прощения.
В ряде повествований наказание одного греха контрастирует с оправданием и прощением другого. Это, например, бытующий в различных вариантах сюжет о том, как путешествующий по земле Господь благословляет, прощает женщину, умертвляющую или хоронящую незаконноро-
[мир русского слова № 1 / 2015]
37
[лингвокультурология]
ждённого младенца, и наказывает (руки грешницы свело), проклинает стирающую бельё в праздник (Белова, № 164; НХЛ, № 11, 12). Своё решение Господь мотивирует тем, что первая женщина совершает грех, «убоясь своего отца и матери», «от совести» (т. е. ей стыдно за прелюбодеяние) и будет всю жизнь каяться, а вторая грешница не признаёт своего греха. Это свидетельствует об относительности градации грехов по степени тяжести, если оценивать их отдельно от категории осознания греховности, раскаяния и вне индивидуального духовного пути.
Более сложную картину мира, включающую «многоходовые», взаимообусловленные отношения между человеком и Богом, представляют повествования, в которых вслед за наказанием греха изображается раскаяние и попытка искупления греха (со стороны человека) и прощение (отмена наказания) или непрощение (продолжение наказания) — со стороны Бога. Приведём примеры сюжетов с положительным и отрицательным исходом.
Издавна на краю Корниловки жили вековушки, старые девы, потерявшие надежду выйти замуж. Одна из них решила постирать бельё в святой воде их источника [совершение греха], и источник мгновенно исчез [наказание]. Крестьяне стали усиленно молиться, устраивать крестные ходы вокруг этого места [искупление греха], и святой источник снова забил [прощение — отмена наказания], но далее прежнего места (НХЛ, № 142);
Када-та одна баба ни пачла матушку Пятницу и начала прядиво мыкать да вертеть [совершение греха] <...> вдруг отварилась дверь и входит, вишь, матушка Пятница <...> Набрала в горсть кастри-ки с пола <...> и ну насыпать ей в глаза, ну насыпать [наказание]/ <...> Другия бабы сидять в ужа-сьи и учали вапить: «Ух ты, акаянная/ Заслужила казнь лютую ат матушки Пятницы/» — и сказали ей всё, ще было. Та баба слушала-слушала и ну пра-сить: «Матушка Пятница/ Взмилуйся мне, памил-уй меня грешную [раскаяние]; наставлю те свечку, и другу-недругу закажу абижать те, матушка» [искупление греха] <...> Ночью, вишь, апять при-хадила ана и выбила из глаз у той бабы кстру-та, и анна апять встала [прощение — отмена наказания] (Афанасьев, № 13);
Когда закрыли церкву, и лопаты же... зерно лопатить — нету. Они поприносили иконы и икона-
ми, да [совершение греха] <...> Так прибегли, грит, сказали: мать ослепла, детё ослеп. Сразу/ [наказание] И он на коленках до церкви шёл [искупление греха], чтобы у Бога прощения просить [раскаяние]. И так они уехали в Тацинку. У них ещё там слепые дети рождалися [непрощение — продолжение наказания] (АКФ, № 5).
В рассматриваемых повествованиях чаще всего именно наказание (а не внутренняя потребность, не осознание греха) служит толчком к раскаянию и искупительным действиям персонажей. Поскольку идеи посмертного воздаяния и Божиего долготерпения в текстах не эксплицированы, прощение, к которому стремится персонаж, трактуется как прекращение, отмена наказания, а не как обновление и очищение души. Искупительные действия персонажей, с одной стороны, выражаются в преодолении себя, физическом и духовном усилии (на коленях шёл до церкви; и пост держал, и в церковь ходил, и молился и т. п.), что соответствует христианской этике. С другой стороны, представлены как договор с «обиженной» стороной: наставлю те свечку, и другу-недругу закажу абижать те, матушка. Таким образом, в целом искупление и прощение, как они представлены в данных повествованиях, во многом близки к принципам договора, обмена и взаимности, характерным для архаического мышления4.
3. В русле христианской традиции человек предстаёт обладателем двух судеб: в земной жизни и посмертном существовании, греховные и добродетельные поступки индивида непосредственно влияют на его посмертную судьбу.
Произведения несказочной прозы, включающие картины загробной жизни (легенды о посещении или видении загробного мира, рассказы об обмираниях и снах), разнообразны по средствам художественной выразительности, образам и сюжетному построению. Однако и в этих повествованиях совершение греха и наказание за него — неизменные мотивы сюжетов и неотъемлемые элементы мироздания, с той разницей, что наказание как неотвратимое следствие совершения греха «перемещается» в загробный мир. В качестве механизма соотнесения каждо-
38
[мир русского слова № 1 / 2015]
го отдельного мытарства с конкретным грехом в текстах чаще всего выступает вопросно-ответная форма: «путешествующий» персонаж спрашивает о причинах наказания, а его проводник или спутник называет грех страдающих душ. Кроме того, и форма посмертного наказания, ассоциированная с прижизненным грехом, раскрывает его суть, даёт представление о характере греховного действия: сплетников (тех, кто «не сдержан на язык») тянут за язык (Лурье); груди блудниц и женщин, делавших аборты, сосут змеи (Лурье) — т. е. истязается плоть грешниц, послужившая сладострастию, а не реализации материнских функций, змеи «замещают» нерождённых младенцев, не получивших материнского молока, сбросивший церковный колокол привязан цепями, на которых держался колокол (АКФ, № 6); совершившие самоубийство через повешение стоят с веревками (Лурье)5. В центре внимания большинства повествований не Божий суд над индивидом с сопоставлением его добрых и греховных дел, а порицание отдельного греха: испытывающие адские муки грешники предстают как только сплетники или только прелюбодеи и т. п.
С интересующей нас точки зрения мы рассмотрим сюжеты о посещении праведным персонажем «того» света и попытке изменить посмертную судьбу: временно находясь в загробном мире, «путешествующий» видит мытарства своих (в ряде текстов ещё живых) родителей, вмешивается в происходящие там события и пытается получить Божие прощение — «искупить» грех, избавить от вечной муки родителя. Само «путешествие» даётся персонажу как награда за его добродетельную жизнь (духовный труд). Чтобы спасти грешную душу родственника, заслужить для него прощение, персонаж обязан приложить и физическое усилие, потрудиться за него, выполнить трудное задание (например, свить верёвку из кострики). Это отражает христианские представления об аскезе и отречении, духовном и физическом преодолении себя как о единственно возможном пути к Божиему прощению:
Повелел ему Христос свить наперёд верёвку из кострики. Мужик свил верёвку из кострики: видно уж Господь так дал! Приносит ко Христу.
[И. С. Брилева]
«Ну, — говорит Он, — ты вил эту верёвку тридцать лет, довольно потрудился за свою мать —
вытащи её из ада (Афанасьев, №8);
...а в котле сидит отец его бьётся оттуда выпрыгнуть; схватил его сын за бороду и стал вытаскивать, но сколько ни силился, не мог вытащить <...> схватил её [мать] за косу и давай тащить; но опять сколько ни силился... (Афанасьев, №8b);
А он, ангел, говорит: «Желаешь мамку свою вытащить? <...> не тебе лук, вот эти вот перья и плети цепочку с лука и вот так, чтобы туда достать». И она плела-плела эту цепочку, сплела уже так, что достанет <...> «Ну, теперь тащи, — говорит, — её». Она берёть тянеть (АКФ, № 7).
Попытка спасения чаще всего заканчивается неудачей, несмотря на все усилия праведного персонажа: «и совсем было вытащил, — волосы в руках остались и опять она — в смолу» (Азбелев, № 237). В ряде сюжетов как причина невозможности избавления адской муки изображается нераскаянность грешника, его упорство в грехе и на «том» свете:
Вот так уже половина вытащил её, а эти ж, другие цепляются за неё, тоже ж хочется им вытащить, выйти с муки этой. И уцепляются. Она как махнёть рукой: «Фу, — говорить, — ни вас тащить, а вы нацеплялись, как вши на углу». И оборвалась и загудело. А ангел говорит: «Какая она была на земле неблагодарная, такая так и осталась в аду, не покаялась». Так и всё (АКФ, № 7).
Однако в некоторых повествованиях сыну удаётся вызволить своего отца из ада и спасти его грешную душу (Азбелев, № 238, 239). Грешник возвращается на землю и получает второй шанс: «опивец» больше не пьёт, а «удавленник» оканчивает свою жизнь естественной, благочестивой смертью.
В тематической группе легенд о посещении загробного мира выделяется сюжет, дающий образно-символическое изображение закона мироздания относительно судьбы человека — того, как связаны земное и посмертное существование индивида, с одной стороны, и человеческие жизни в их ответственности перед Богом, с другой стороны; кто есть «владелец» судьбы и каков путь спасения — получения Божиего прощения и доброго ответа на Страшном суде. Это легенда
[мир русского слова № 1 / 2015]
39
[лингвокультурология]
о неком Фаллалее, вымолившем у Св. Николая Угодника путешествие на «тот» свет, чтобы узнать свою судьбу (Азбелев, № 240).
Главный герой характеризуется как не богатый и не бедный, не умный и не глупый, не молодой и не старый — т. е. обычный человек, склонный к греху как все смертные. В загробном мире ему открываются два видения: относительно прижизненного века людей и посмертной участи грешников. В одной комнате находятся горящие и потухшие лампадки, символизирующие умерших и живых людей, соответственно; количество масла в горящих лампадках, сила и ровность пламени символически означают срок жизни и, возможно, духовный путь человека, перипетии земной судьбы. В другой комнате персонаж видит уготованные для грешников средства наказания: крючья, щипцы, цепи и котлы, под которыми приготовлено разное количество угля, соответствующее степени наказания, тяжести муки. Явленные картины загробного мира дают представление о параллельности «того» и «этого» света и, в некотором роде, их одновременности (или вневременности мира посмертного): гаснет лампада и умирает человек; накапливаются грехи и пропорционально этому увеличивается груда угля под котлом, ожидающим своего «владельца». Как Божий замысел об отведённом индивиду земном времени (символически представленный в образе лампад) определяет срок жизни, так и прижизненные дела человека формируют его посмертную судьбу. Человек, будучи изначально склонным к греху, вписан в эту модель не как существо безвольное, пассивное и обречённое. Неизбежность совершения греха компенсируется в заданной системе мира возможностью его преодоления — очищения покаянием, с условием, что надо успеть сделать это, пока горит лампада.
Утверждение этих идей происходит «от противного»: не через рассказ о духовном пути персонажа, стремящегося искупить свои грехи и тем самым избежать вечной муки, но через пример ложного, и в силу этого безуспешного, способа уйти от заслуженного наказания. Временно пребывая в загробном мире, Фаллалей пытается воспользоваться уникальным шансом и изменить
свою судьбу: сначала он предпринимает попытку продлить свой земной век, переливая масло в свою лампадку из лампадки жены, а затем облегчить и земную участь:
Стал он думать, как бы от своей груды угля поубавить, а груду женину прибавить <...> Снял с себя штаны, завязал у них концы и давай ими, как мешками, уголь таскать <...> Только в сотый раз он высыпал уголь и идёт, чтобы опять насыпать штаны, а Никола ему навстречу. «Ты что это, чадо, делаешь?» — спрашивает он мужика. «Да вот, Святитель, упал, штаны перемарал и боюсь, что жена бранить будет, так ищу воды, где бы их вымыть.
Заканчивается повествование разоблачением персонажа, вторгшегося в неподвластную человеку сферу Божественного замысла и пожелавшего исправить не причину, а следствие — не грех, а наказание. В наставлениях персонажу Николая Угодника указывается правильный путь спасения, в котором важно, как прожил человек отведённое ему время. В качестве нравственной оценки звучит вывод о незыблемости высшего и справедливого Божиего суда и покаянии («смывании» греха слезами) как единственной возможности получить Божие прощение и повлиять на свою посмертную судьбу:
«Ступай, — говорит Святой Никола, — домой да мой свои штаны и себя, только не водой, а горючими слезами, успеешь вымыть, пока масло горит в лампадке, так больше не придётся тебе пачкаться. Груда угля, что ты наносил под женин котёл, вся исчезнет, а масла в лампадку, которое ты вымакал, ей снова подольётся, потому что на твоих штанах всё-таки останутся пятнышки, так ей надо будет домывать их».
В христианской традиции особенную силу имеет молитва за ближнего и добрые дела во имя спасения ближнего — например, милостыня как поминание умершего. «Когда Христос за заслуги одного говорит: „Ныне пришло спасение дому сему“, то эти слова говорят о признании и в том мире, о вечности наших земных, кровных связей. Заслуги и страдания одного спасают и его близких»6. Так и в анализируемой легенде Св. Николай объясняет персонажу, что на его штанах всё-таки останутся
40
[мир русского слова № 1 / 2015]
пятна (образно означающие его грехи), которые будет домывать (искупать — следуя образной символике текста) его жена, ведь «неверующий муж освящается верующей женой, и неверующая жена освящается верующим мужем» (1 Кор. 7, 14).
Таким образом, в многоходовых, усложнённых повествованиях реализуются представления о возможности искупления греха и получения Божиего прощения (избавления вечной муки) и о связанности судеб людей в их ответственности перед Богом. Не только отмщение за грех касается представителей рода и выражается в «кровной мести», но через родственника может происходить и спасение грешной души посредством его праведной жизни, его отречения и усилия.
4. В следующей сюжетно-тематической группе, наиболее ярко отражающей христианское понимание жизни как духовного пути, именно мотивы раскаяния и искупления греха становятся центральными: движимый муками совести и осознанием своей греховности, персонаж ищет путей избавления от совершённого греха, обновления души — т. е. получения Божиего прощения. В большей степени не наказание, а тяжесть на душе, физическое ощущение греха толкают персонажа на долгий искупительный путь:
Тяжело вздохнул парень, горько заплакал, не взял ни одной копейки и пошел куда глаза глядят. Идет себе да идет дорогою, и кто не встретится — всякого спрашивает: не знает ли, как замолить ему грехи тяжкие? (Афанасьев, № 28а);
С тех пор молодого купца начала мучить совесть, и он сильно терзался и не находил нигде покою. Не мог вытерпеть, пошел странствовать и замаливать свой грех (Смирнов, № 82).
К осознанию греха персонаж приходит сам (чувство вины, ощущение греховности возникают непроизвольно), или же раскаянию грешника предшествует его «просвещение», в процессе которого он узнает о погибели своей души. Например, грешника вразумляет праведник, призывая его к покаянию: «Брось это! Нехорошее дело людей убивать <...> Великий грех! Спасай свою душу, пока время» (Садовников, № 99д).
Краткая, но искренняя покаянная молитва, обращенная к Господу, может оказаться достаточ-
[И. С. Брилева]
ной для спасения души закоснелого в грехах разбойника: «Господи, не Христу бы, говорит, так маяться, а мне, разбойнику! Я много душ истребил и всяки разны разности делал!» Господь услыхал их глас и внес их всех на небо» (Садовников, № 99б). Это можно сравнить с библейским текстом: покаянное обращение к Иисусу Христу распятого рядом с Ним разбойника и спасение его души.
Однако чаще всего искупительный путь грешника изображается как долгий, трудный и многоэтапный. Началом этого пути часто является отказ персонажа от обыденной жизни и странствия в поисках (до определенного момента безрезультатных) средства очищения от греха, что требует от раскаявшегося твердости в его намерениях. В повествованиях варьируется мотив многократного покаянного обращения грешника к нескольким пустынникам, священникам, скитникам или продолжительного хождения по святым местам и отмаливания греха. Завершающий этап искупительного пути, которого грешник достигает благодаря своим усилиям, упорству, аскезе и Божией милости, заключается в выполнении полученного от духовного лица или самого Господа сверхсложного «задания», соответствующего тяжести грехов персонажа. Грешнику надлежит: а) получить прощение «обиженных» им убиенных (!) родителей — (Азбелев, № 235; Смирнов, № 82); б) выполнить наложенную на него особую епитимью (Афанасьев, № 28а, b; Садовников, № 99а, в, г, д).
А. Чтобы персонаж получил шанс попросить прощение у убиенных им родителей, проводник (схимник) переправляет его на «тот» свет или Господь временно возвращает умерших родителей в земной мир. В финале повествования акцент может переноситься с искупительного пути сына-убийцы на посмертную судьбу его родителей, которые оставались в аду до тех пор, пока сами не простили сыну грех убийства:
...Мы молоды были, хотелось нам пожить. Не простим грехов». Господь и говорит: «Отлетите же в то место, где-ка были». А были они в аду. «Господи, простим мы сыну-то грехи, избави нас того места». И муки вечные избавились. Они ему грехи простил, и Господь им простил (Азбелев, № 235).
[мир русского слова № 1 / 2015]
41
[лингвокультурология]
В данном сюжете получает реализацию одна из основных христианских идей, согласно которой нельзя получить оставления грехов и Божиего прощения, не простив прежде своих обидчиков и не примирившись со всеми.
Б. Налагаемая на согрешившего персонажа епитимья заключается в том, что он должен совершить нечто невероятное: водой из озера, принося ее во рту, поливать обугленные поленья или оплакивать их слезами так долго, чтобы из них произросли деревья (Афанасьев, № 28 а, b, в) и с выросшего дерева упали все плоды (Афанасьев, № 28а); пасти стадо чёрных овец до тех пор, пока они не станут белыми (Афанасьев, №28b; Садовников, № 99г); пасти овец, пока сами не откроются и не упадут замочки, вставленные в уши грешнику (Садовников, № 99д); сначала сгореть на костре (через умерщвление тела происходит очищение и освобождение от власти дьявола), а затем его душе (««Приходит его душа к старцу...») предстоит поливать оставшиеся от костра головешки (Садовников, № 99а). Характер епитимьи и художественные образы, используемые при ее изображении, символически передают то, что происходит с душой раскаявшегося грешника, и усиливают выражаемую в сюжете идею трудности (персонаж должен приложить нечеловеческие усилия), но возможности (даже черное может стать белым, а мертвое живым) преодоления греха. Черные овцы, обугленные головешки символизируют помраченную, заблудшую, испепеленную грехом душу (собственно, духовную смерть), запертые замки — греховные оковы, порабощение души, а превращение черных овец в белых, прорастание углей молодыми побегами, раскрытие замков свидетельствуют об обновлении и возрождении души, очищении и освобождении от греха — получении Божиего прощения.
Свидетельством отпущения грехов выступает в сюжете успешность, результативность действий персонажа соответственно полученному заданию. Смысл происходящего подтверждается и словами духовного лица, связывающими две отображаемые в сюжетах реальности — видимую событийную земную жизнь и незримую духовную:
Пришел к нему пустынник и видит: выросло две березки и говорит: «Бог простил тебе два греха — с матерью и сестрою...» (Афанасьев, № 28b);
«Вот когда вырастет от нее яблоня, зацветет да принесет сто яблоков, а тряхнешь ее, и все яблоки упадут с дерева наземь, тогда знай, что Господь простил тебе все твои грехи» (Афанасьев, № 28а);
«Прихожу к овцам — овцы все белы...» — «А вот тебя Господь во грехах простил!» (Садовников, № 99г).
Поскольку искупительные действия грешника не всегда достигают своей цели, выделяются сюжеты с положительным и отрицательным исходом: грехи персонажа прощаются, после чего он продолжает жизнь с чистой душой (Смирнов, № 82; Азбелев, № 235; Афанасьев, № 28b; Садовников, № 99д) или же удостаивается благочестивой смерти и мирного ухода в жизнь вечную (Афанасьев, № 28а; Садовников, № 99а, б, г); непрощённый грешник направляется в ад (Садовников № 99в).
Таким образом, в данных повествованиях реализуется преимущественно христианское ми-ровидение. Вечное бытие не исчерпывается представлением о загробном мире, изображаемом (отправление души непрощённого грешника в ад) или подразумеваемом (благочестивая смерть как переход в мир иной). Персонаж контактирует с вечностью в земной реальности через свою духовную жизнь: покаяние, молитву, искупительный путь, соприкосновение со святыми местами и духовными лицами, наделёнными сакральным знанием. Прощение осмысляется не как восстановление житейского благополучия, отмена наказания, а как оставление грехов, освобождение от греховного бремени, которое прощённый грешник может ощущать даже физически («пошёл купец с облегчённым сердцем»). Этимология слов прощать, разрешать (грехи) также связана с освобождением. Согласно словарю Фасмера, др.-русск. простъ означает ‘прямой, открытый, свободный, простой’ (ср. чешск. простити — ‘освободить’), а др.-русск. решити — ‘развязать, отпустить грехи’. Это контрастирует в произведениях с грехом, который часто концептуализируется в текстах как груз (грехи тяжкие, тяжело вздохнул), хо-
42
[мир русского слова № 1 / 2015]
зяин, захватчик («и рад бы в рай, да грехи не пускают»; как непрощённый грех удерживает персонажа на земле — его тело не принимает земля, так и грех непрощения не даёт человеку умереть, не пускает его в рай — убиенные сыном родители не могли попасть в рай, пока не простили его, не простившая сына мать не может умереть).
5. В сюжетах о праведниках-аскетах, претерпевающих бесовские искушения, предметом осмысления и изображения является то, отчего и каким образом человеческая природа склоняется к греху, как грех (являясь откликом на соблазн — в данных сюжетах нечистый искушает праведника женской красотой, вечной молодостью, толкает его на блуд, нарушение обета безбрачия, нарушения поста, винопитие и т. п.) зарождается и развивается в душе человека. В центре повествования духовный путь персонажа, потери и приобретения на котором получают значимость в соотнесении с посмертной судьбой. Результатом борьбы является либо окончательное падение, либо спасение — Божие прощение совершённого греха7.
В сюжетах с отрицательным исходом нравственную гибель персонажа венчает его физическая смерть как отсутствие возможности покаяния, его душа отправляется в ад (Азбелев, № 30; Афанасьев, № 20).
Спасение поддавшегося искушению героя, его освобождение от дьявольского наваждения становится возможным благодаря Божией милости и проявлению персонажем верности Господу в вере:
- старец осеняет себя крестным знамением и бесы теряют над ним власть: персонаж обнаруживает петлю-удавку вместо мнимого брачного венца (Афанасьев, № 20а, b);
- согрешивший персонаж, не убоявшись бесовских слов («Погляди-ка мне через левое-то плечо! Я сколько лет ходил, да сколько лаптей-то проносил, да всё-таки тебя уловил!»), проявляет верность Богу в уповании на Его милость и Его святую волю: «„Нечистый дух, погляди-ка мне через правое-то плечо!“ Тот поглядел — его душеньку несут, „Святы Боже, святы крепкий“ поют» (Садовников, № 97);
- старец смиренно отмаливает свои грехи, возрождаясь духовно: «опеть 33 года молился, грехи
[И. С. Брилева]
замаливал» (Афанасьев, № 20); «„...Свеча погас-нё, так и грех с тебя сойдёт“. Ну, он 33 года молился — свеча и погасла» (АКФ, № 8).
Таким образом, Божия милость и Божие прощение в ответ на искупление греха, отмаливание греха и просто стойкость в вере представляют альтернативу наказанию как неизбежному следствию грехопадения.
Обобщая всё вышеизложенное, можно отметить, что в отображаемой в фольклорных текстах модели мира наказание за грех уравновешивается идеей прощения. Категория прощения в традиционной культуре осмысляется и изображается в повествованиях по-разному: и как отмена наказания и восстановление житейского благополучия в ответ на определённые действия персонажа, часто трактуемые в типичных для архаического сознания понятиях «договора, обмена и взаимности», и как дарование спасения душе, очищения души от греха, добрый ответ на Страшном суде, в связи с чем актуализируются такие важные для христианской этики категории, как искупление греха, раскаяние, явление Божиего милосердия.
ПРИМЕЧАНИЯ
1 Топорков А. Л. О принципах глубинной мотивации бытовых запретов // Этногенез, ранняя этническая история и культура славян. М., 1985. С. 82-84.
2 Здесь и далее в круглых скобках указаны источники текстов:
АКФ — архив кафедры фольклора МГУ им. М. В. Ломоносова: № 1 — 1998, Ростовская обл., Тацинский район, станица Ермаковская, Н. И. Болдырева, 1935 г. р., собиратели: Е. Кузьмук, Т. Кузьмук; № 2 — 1996, Ростовская обл., Белакалитвенский район, хутор Литвинов, М. А. Попова, 1915 г. р., собиратели: Е. Кузьмук, Т. Кузьмук; № 3 —
1996, Ростовская обл., Белакалитвенский район, станица Краснодонская, П. В. Назарова, 1928 г. р., собиратель: И. Брилева; № 4 — 1996, Ростовская обл., Белакалитвенский район, станица Краснодонская, Орехова Ф. А, 1923 г.р., собиратель: Брилева И.; № 5 — 1998, Ростовская обл., Тацинский район, станица Ермаковская, П. Ф. Асколепова, 1902 г. р., собиратель: И. Брилева; № 6 — 1997, Ростовская обл., Констатиновский район, хутор Нижнекундрюченская, С. И. Ковалёва, 1914 г. р.,собиратель: Е. Борисова; №7 —
1997, Ростовская обл., Констатиновский район, хутор Нижнекундрюченская, М. Т. Ляхова, 1914 г. р., собиратели: Е. Кузьмук, Т. Кузьмук; № 8 — 1972, Архангельская обл., Пинежский район, деревня Лавела, М. А. Власова, 1908 г. р., собиратели: И. Землянская, А. Песков;
[мир русского слова № 1 / 2015]
43
[лингвокультурология]
Азбелев — Народная русская проза / Сост. С. Н. Азбелев. М., 1992;
Афанасьев — Народные русские легенды А. Н. Афанасьева. Новосибирск, 1990;
Лурье — Лурье М. Л., Тарабукина А. В. Странствия души по тому свету в русских обмираниях // Живая старина. 1994. № 2. С. 24;
Белова — «Народная Библия»: Восточнославянские этиологические легенды / Сост. и коммент. О. В. Беловой. М., 2004;
НХЛ — Нижегородские христианские легенды / Отв. ред. К. Е. Корепова. Нижний Новгород, 1998;
Садовников — Сказки и предания Самарского края. Собраны и записаны Д. Н. Садовниковым // Полн. собр. сказок. Ранние собр. Т. 10. СПб., 2003;
Смирнов — Сборник великорусских сказок Архива Русского географического общества. Пг.: Изд-во А. М. Смирнова, 1917. Вып. 1; Вып. 2. (Записки русского географического общества по отделению этнографии. Т. XLIV, 1, 2);
Черепанова — Черепанова О. А. Мифологические рассказы и легенды Русского Севера. СПб., 1996.
3 О нравственном законе земли: Федотов Г. Стихи духовные (Русская народная вера по духовным стихам). М., 1991. С. 75.
4 Мосс М. Общества. Обмен. Личность: Труды по социальной антропологии. М., 1996.
5 Подробнее: Брилева И. С. Образное и языковое воплощение концепта ‘грех’ в фольклорных произведениях // Язык. Культура. Литература. Вып. 4. М., 2008. С. 153-155.
6 Ельчанинов А., прот. Мысли // Христианская семья и брак. Духовные чтения. М., 1992. С. 36
7 Подробнее см.: Алпатов С. В. Повествовательная структура легенды (книжные источники и поэтика фольклорных сюжетов об искушении): Дис. ... канд. филол. наук. М., 1998.
[ хроника]
«ТАТЬЯНИН ДЕНЬ» В ЛИВАНЕ
(Начало на с. 13. Продолжение на с. 51, 67, 86, 91, 98)
О. Глазунова: Марина Леонидовна, как возникла такая замечательная идея? Когда всё началось, и как к этому отнеслись ваши студенты?
М. Сари Ад-Дин (Ермилова): Идея проведения такого фестиваля пришла мне в голову, думаю, году в 2002-м. Мне очень хотелось, чтобы студенты, изучающие русский язык, проявили свои способности не только в рамках академической программы, но и, так сказать, «неформально». Сначала это были камерные вечера, на которых студенты читали стихи, исполняли небольшие скетчи. Я и мои студенты (а потом только студенты) рассказывали о связанных с январем русских традициях. Мы говорили об истории этого праздника, о том, как в России встречали и встречают Новый год, о святочных обрядах, гадании и о многом другом. На этих встречах обычно демонстрировались фрагменты из фильмов на русском языке. В то время публика, которая приходила к нам, насчитывала не более 25-30 человек.
Поскольку на курсах русского языка учатся люди разного возраста, а в Российском Центре науки и культуры в Бейруте есть множество кружков, в которых занимаются дети, мне показалось, что такой фестиваль может объединить всех. И действительно, в наших праздниках с удовольствием стали выступать дети со своими собственными постановками и танцами. К участию в этих вечерах я привлекала детишек из посольства, которым преподавала английский язык, а также тех, кому я в то время читала лекции по российской истории и культуре. Кроме того, на наше приглашение всегда с готовностью откликалась заме-
чательный хореограф Вера Жирди, которая в РЦНК руководит танцевальной студией «Василёк».
Постепенно всё больше людей стало приходить на наш фестиваль, а среди моих студентов образовалась группа постоянных артистов — моих единомышленников, которые с нетерпением ждали и готовились к этому празднику. И тогда мы решили приурочить его к «Татьяниному дню».
О. Г.: Вы ведь петербурженка, окончили Санкт-Петербургский государственный университет. Почему же в основу этих вечеров лёг «Татьянин день»?
М. Сари Ад-Дин (Ермилова): В Ливане я с гордостью рассказываю обо всём, что связано с Питером; постоянно на английском языке читаю ливанским студентам и преподавателям лекции о Петербурге, его пригородах, музеях и стараюсь нести образ ленинградца/ петербуржца с честью. Но иногда в первые годы жизни в Ливане я ловила себя на том, что говорю со студентами только о Петербурге, тогда как не должна ограничиваться рамками моей малой родины. Думаю, подсознательно это было невольным проявлением ностальгии.
Что касается «Татьяниного дня», мне показалось, что именно этот формат будет оптимальным для привлечения к празднику самых разных участников. Сначала мы рассказывали об истории создания МГУ, но позже связали эту дату с всероссийским праздником студенчества. Поскольку до недавнего времени в Ливане русский язык не преподавался нигде, кроме Российского Центра науки и культуры, мне хотелось показать, что все слушатели (а это были люди разного возраста, разного социального положения и разно-
44
[мир русского слова № 1 / 2015]
