CC BY
65
В. Д. Денисов
О ГОГОЛЕВСКОМ ЗАМЫСЛЕ ИСТОРИЧЕСКОГО РОМАНА
В примечании к «Главе из исторического романа» и «Пленнику. Отрывку из романа» в сборнике «Арабески» (1835) Гоголь сообщил: «Из романа под заглавием „Гетьман“; первая часть его была написана и сожжена, потому что сам автор не был ею доволен; две главы, напечатанные в периодических изданиях, помещаются в этом собрании»1. Это единственное упоминание о романе и связи с ним двух исторических фрагментов, датированных в сборнике 1830 годом — временем появления первых русских исторических романов М. Н. Загоскина, Ф. В. Булгарина и др. По-видимому, Гоголю было важно заявить, что это он еще до «Вечеров...» создал первый исторический малороссийский роман, соответствовавший литературным тенденциям времени и ожиданиям читателей, а затем. отказался от «вымышленного» эпического повествования — надо понимать, во имя научно-художественного осмысления истории в «Арабесках».
Смысл названия отвергнутого исторического романа был внятен всем знавшим, что украинских гетманов до 1708 г. выбирали «из рыцарства вольными голосами»2. Это подразумевало и типичность, и некую исключительность предводителей казачества, а территориальный принцип войскового устройства обуславливал взаимосвязь судьбы гетмана с исторической судьбой его народа, наделяя вождя не только военной, но и гражданской властью. Н. Маркевич отмечал, что «Гетман тот же Roi, Круль и Rех... царь, избранный народом... Гетманство тоже правление монархическое избирательное», и считал такими гетманами Наливайко, Петра Конашевича-Сагайдачного, Хмельницкого, Павла Полуботка и Мазепу3. Образованный читатель отчетливо представлял этот ряд гетманов — до К. Г. Разумовского. А для общественного сознания были тогда (и остались до сих пор!) актуальны два украинских гетмана, противопоставляемые официальной историей. Это спаситель отечества Богдан Хмельницкий (в народном понимании — избавитель, данный Богом, наделенный от Него властью) и демонический изменник Мазепа, отчужденный от Бога, народа и власти своим клятвопреступлением и за это преданный анафеме.
Образы гетманов запечатлели эпические и лироэпические произведения того времени: поэма Байрона «Мазепа» (1818), роман Ф. Глинки «Зинобей Богдан Хмельницкий, или Освобожденная Малороссия» (1817, опубл. 1819), думы «Богдан Хмельницкий» (1821), «Петр Великий в Острогожске» (1823) и поэма «Войнаровский» (1825) К. Рылеева, пушкинская «Полтава» (1828), поэма анонимного автора «Богдан Хмельницкий» (1833), романы П. Голоты «Иван Мазепа» (1832) и «Хмельницкие» (1834), роман Ф. Булгарина «Мазепа» (1833-1834). Главного их героя характеризовала любовная коллизия — созидательная для его семьи или, наоборот, как в поэме «Полтава», разрушительная. Воспроизводя название романа, Гоголь не мог этого не учитывать. Однако фрагменты, объявленные им главами романа «Гетьман», не соответствовали ожиданию читателя того времени: они оказывались принципиально разными по стилю, сюжету и особенностям изображения конфликта, а главное — здесь ни о каком гетмане речь не шла, как не было и намека на любовную коллизию.
© В. Д. Денисов, 2008
Но эти «недостающие» в заявленном историческом романе элементы сюжетной схемы восполняются в рукописном отрывке, найденном после смерти писателя в его бумагах. Уже при первой публикации текста, написанного «на отдельных листках самым неразборчивым почерком», издатели полагали, что он «принадлежит к самым молодым произведениям нашего автора и писан может быть еще до появления „Вечеров на хуторе близь Диканьки“, но в нем... проглядывает то художественное представление страны и характеров, которое с такою полнотою развилось в Тарасе Бульбе и других... произведениях»4. Этот текст и стали затем считать началом романа «Гетьман» [711-716]. Не отрицая связи рукописи с замыслом «Гетьмана», мы полагаем, что объявлять ее началом такого романа нет оснований, если «первая часть его была написана и сожжена» и недоказуемы принадлежность к нему двух «глав», их сюжетное и смысловое единство. Кроме того, каждая из рукописных глав по своему объему недостаточна для главы романа, зато в принципе соответствует главе повести того времени. Поэтому более точным рабочим названием этого произведения, на наш взгляд, будет <Главы исторической повести>.
Видеть в них начало романа «Гетьман» исследователям позволяет лишь фамилия главного героя — исторически достоверного гетмана Остраницы. Согласно «Истории Русов», нежинский полковник Степан Остраница в 1638 г. был избран гетманом нереестровых казаков и возглавил восстание на Запорожье против польской и украинской шляхты. Он показал себя искусным полководцем, очистив приднепровские города от поляков и наголову разбив польские войска у реки Старицы. Гетман Лянцкоронский позорно бежал, но был обложен козаками в местечке Полонном, и только посредничество русского духовенства спасло ему жизнь. Подписав трактат о вечном мире с поляками, Остраница поверил их клятвам и распустил свое войско, а сам с частью войскового чина заехал помолиться в Каневский монастырь, где и был предательски захвачен поляками, затем перевезен в Варшаву и там после пыток казнен вместе с 37 соратниками5.
Гоголь не мог не знать имени и обстоятельств жизни нежинского полковника хотя бы потому, что опирался на «Историю Русов» [714-715]. Следовательно, в <Главах...> фамилия Остраницы использована для условного обозначения персонажа, на что указывает и его переименование. Украинское имя Тарас (церк. Тарасий, от греч. tarassб — волновать, возбуждать, приводить в смятение, тревожить) имело значение «бунтовщик, мятежник»6 и напоминало о гетмане Тарасе Федоровиче (Трясыло), под чьим руководством в 1630 г. была одержана победа над поляками в ночном сражении, оставшемся в народной памяти как «Тарасова ночь»7. Можно полагать, что на этого могучего (буквально «трехсильного» !) гетмана вначале и ориентировалось приуроченное к «1625 -му году» повествование о герое-страннике или, по его словам, — «странной судьбы». Обрабатывая текст, Гоголь изменил дату на «1645» и тем самым приблизил время действия к началу Хмельнитчины в 1648 г. При этом следы «двойной» хронологии в тексте сохранились. Например, Остраница и Пудько вроде бы говорят о походе 1640 г., но упоминают о «Сиваче» (Сиваше), подразумевая знаменитую «битву при Соленом озере» в походе 1620 г., когда сотник Хмельницкий был убит, а его сын Зиновий пленен татарами8.
О славном «времени Хмельницкого» Гоголь писал в повестях «Вечер накануне Ивана Купала» (журн. вариант 1830) и «Страшная месть» (1832). По-видимому, он знал и стихотворения о вожде казачества: «Песнь о Богдане Хмельницком» Л. Рогальского (пер. О. Сомова, 1821), «Достопамятное сватовство» (1827) и «Переговоры в Белой Церкви» (1828) Ф. Глинки, «Сказание о Хмельницком» (1829) своего однокашника В. И. Любича-Романовича. Знаменательно также, что начало <Глав исторической повести>
перекликается с произведениями К. Ф. Рылеева — самого известного тогда поэта-историка Малороссии. После успеха поэмы «Войнаровский» (1824-1825) он работал над поэмами и драматическими произведениями о религиозной и национально-освободительной борьбе на Украине в ХУ1—ХУП вв.9 В центре конфликта оказывался харизматический Герой, наделенный властью «от Бога» за то, что живет чаяниями своего народа, чувствует и выражает его волю и готов принести себя в жертву ради общего блага. И хотя его образ наделен именем и характерными чертами легендарных украинских гетманов (Наливайко, Палея, Мазепы), следует понимать, что прообраз каждого — спаситель народа Богдан Хмельницкий, а главные события так или иначе напоминают Хмельнитчину 1648-1654 гг. Например, действие поэмы о восстании Наливайко 1594 г. разворачивается в Чигирине (возле него расположено Субботово — вотчина Хмельницких), там происходит расправа со старостой ляхом (как известно, «чигиринский подстароста Чаплицкий» был их врагом), а герой в черновике единожды назван Хмельницким10. Кроме того, в фольклорной основе поэмы есть и мотивы народных дум о Хмельницком. Парадокс, однако, в том, что, в отличие от народного избавителя, заступника, мудрого полководца, каким предстает Хмельницкий в думах, герой-одиночка был заранее трагически отчужден от общества из-за своей высокой миссии: его живая «страсть к свободе» пересиливала инстинкт самосохранения, присущий большинству, он знал, что обречен, но понимал свою смерть как условие свободы Отечества, как неизбежную жертву на ее алтарь11.
Понятно, что малороссийские произведения Рылеева на Украине обрели огромную популярность, на которую, безусловно, влияла и трагическая судьба их создателя, поэтому Гоголь вряд ли мог их не знать. Свидетельством тому представляется определенная близость к ним некоторых описаний и ситуаций в повести «Тарас Бульба» (так, ее финал — чудесное спасение казаков в Днестре — напоминает отрывок из поэмы Рылеева «Палей», где, окруженный «несметными толпами» поляков, герой находил спасение в Днепре). А высказанное Рылеевым намерение «объехать разные места Малороссии... чтобы дать историческую правдоподобность своему сочинению»12 предвосхищает замысел Гоголя «осмотреть многие места, где происходили некоторые события» для достоверности создаваемой им «Истории Малороссии»13.
Поэтому, видимо, не случайно сюжетная схема первой из <Глав исторической повести> Гоголя близка к плану поэмы Рылеева «Наливайко» (1824) в пунктах «Сельская картина. Нравы малороссиян... Евреи. Поляки. Притеснения и жестокости поляков»14. Есть все основания полагать, что гоголевский замысел включал изображение казацкого восстания. Но еще ближе эта глава к прологу исторической трагедии «Богдан Хмельницкий» (этот пролог — последнее произведение, завершенное Рылеевым на свободе15).
И в том и в другом случае действие происходит у церкви (центр каждого православного поселения), одна и причина конфликта — противоречие между естественными потребностями православных и не знающей предела корыстью и подлостью арендатора (Янкеля), который для защиты от народа обращается к военным, а развитие конфликта одинаково приводит к насилию, обостряя до предела отношения противоборствующих сторон. У Рылеева разноголосое движение от просьб и обращений к негодованию и открытому протесту казаков и крестьян образует «народно-исторический» фон для появления героя — выражающего их нужды и чаянья, так же, как они, страдающего от несправедливости, насилия, преступлений захватчиков-поработителей. Гоголь, видимо, этот конфликт сразу обостряет — экспозицией действия, приурочивая его к Светлому Воскресению (тоже «вослед Рылееву», в чьей поэме «Наливайко» 1825 г. страдания народа приравнивались
к мукам Страстной недели, противопоставляемым весеннему пробуждению природы). В начале <Глав...> слитность толпы, ее инстинктивные (природные) действия, резкое возвышение над ней Героя «от Бога» говорят о том, что Гоголь использовал романтическую концепцию Героя и толпы у Рылеева, — хотя о прологе трагедии начинающий автор мог узнать лишь в пересказе (скорее всего, О. Сомова). Упомянул Рылеев и «Тарасовскую ночь в Переславле», повторения которой смертельно трусят арендаторы16, — как пролог Хмель-нитчины, а следовательно, вождь народного восстания Тарас — прообраз Богдана...
В думе «Богдан Хмельницкий» (1821) гетман впервые истолкован как Герой «от Бога». Когда он после освобождения становится народным вождем, вокруг него «как моря волны, / Рои толпятся козаков»17. Эти «волны» и «рои» отражают стихийно образовавшуюся, динамично-хаотическую массу казаков — «разнонаправленную», «слепую», нуждающуюся в руководстве. И потому действия возглавляющего ее Героя предстают действиями всего войска:
Преследуя, как ангел мщенья,
Герой везде врагов сражал,
И трупы их без погребенья Волкам в добычу разметал!..18
Вероятно, такими же представлял Гоголь отношения казацкой массы и Тараса Остраницы. Описание пришедших в церковь включает, по сути, те же сравнения: «.. .как рои пчел, толпились козаки...» и «...море голов, почти не волновавшееся» (277). Видимо, изображение молящихся совмещает динамику и статику (это «картина великого художника, вся полная движения, жизни, действия и между тем неподвижная»), а духовное единство собравшихся подчеркнуто одинаковой реакцией: «...на лице каждого выходившего дрогнули скулы... После перемены в лице, рука каждого невольно опустилась к кинжалу или к пистолетам... все спокойно вошли в церковь... На всех лицах просияла радость...» — и, наконец, после окрика Героя — «Послушно все, как овцы, разбрелись по своим местам...» (278-279).
Хотя Герой появляется «почти незаметно», он сразу же возвышается «над другими целою головою», выделяется «каким-то крепким, смелым окладом» лица, которое «было спокойно и вместе так живо», что способно «было всё заговорить конвульсиями», — и «все мало-помалу начали обращаться на него» (278). Затем он как бы растворяется в «массе... народа... лиц...», чтобы, возникнув из «толпы» или «кучи», остановить ее волнение «одним своим мощным взглядом» да окриком, ибо его «взгляд и голос... как будто имели волшебство: так были повелительны» (278-279). Явное физическое и духовное превосходство Героя свидетельствует о его власти над людьми «от Бога».
Но и обладая такой харизматичностью, Тарас Остраница не уверен в собственной правоте и верности избранной цели. На то есть основания... Он возвратился на родину в разгар конфликта Речи Посполитой с казачеством. И те, кто узнал Героя (Пудько, Г аля-Ганна), уверены, что он вернулся для борьбы с поляками. Однако, как признается себе Тарас, его привела сюда «не правда, и месть, и жажда искупить себе славу силой и кровью... Всё вы, всё вы, черные брови!» (297). Отсюда мучительное противоречие чувства и долга у Героя: он «более рыцарь, как неоднократно называет его Гоголь, чем настоящий козак»19, он привел запорожцев, пообещав им какое-то «предприятие», но теперь, когда возлюбленная согласна уехать с ним, готов нарушить данное запорожцам слово. Для него чувство выше патриотического долга, хотя в душе он осуждает себя за ту власть, которую позволил взять над собой любви, «недостойной» казака. Когда-то любовь к Г але-Г анне
уже стала причиной его невольного промедления в бою с поляками, из-за чего казаки были разбиты.
Те же противоречия характерны для героини, готовой пожертвовать чувством к Тарасу ради благополучия своей матери. В <Главах...> представлена борьба долга и чувства — главная «пружина» исторических произведений того времени. Это противоречие, вероятно, обеспечивало бы и дальнейшее развитие сюжета. Уже готов вмешаться антагонист Героя — отец его возлюбленной. Но возможно участие и другого антагониста — смертельно оскорбленного Героем поляка: его уланы почему-то оказываются ночью в поместье Остраницы...
Подобные явные и скрытые противоречия определяют ход сюжета («остановившееся движение» молящихся казаков, оружие в храме, народная ненависть к полякам — вынужденное подчинение силе, угрожающее взрывом, — чередование патриотической и любовной коллизий), а также поступки Героя. Вот Остраница расправляется с начальником польских уланов и оставляет его в живых как слугу короля, но сам же его вскоре и спасает от гнева толпы, дав понять казакам, что виновник их бед король, а не его слуги. Но рядом с возлюбленной Герой размышляет о возможной поездке «в Польшу к королю», хотя, по ее словам, «ляхи еще не вышли из Украины» и про Остраницу «никто не позабыл» (288-289).
Согласно авторской трактовке, Герой одновременно молод и умудрен опытом, горяч и хладнокровен, откровенен и скрытен, жесток и великодушен, известен и неузнаваем (и Галя — «девушка лет осьмнадцати» — не узнает любимого после долгих лет разлуки. — 288). Близким к идеалу вольного казака странником он стал по воле исключительных жизненных обстоятельств: чудесное рождение и круглое сиротство, участие в запорожских набегах, «полон» у татар, вынужденное выступление против ляхов, поражение от них и/или турецкий поход. Все это отчуждает Героя, делает его одиноким. И потому семья представляется ему высшей и единственной ценностью, ради которой, считает он, можно обратиться к польскому «королю... или хоть к султану», а при случае поселиться с возлюбленной «на Перекопе или на Запорожье» (289) — т. е. у крымских татар или на хуторах возле Сечи (ведь в самой Сечи женщин быть не могло). Стоит ли говорить, насколько такое пренебрежение традициями противопоставляло Героя его народу!
Характеристика Героя содержит взаимоисключающие черты и как бы суммирует известные обстоятельства жизни различных гетманов — не только Хмельницкого. При этом противоречия и эклектика, свойственные, по мысли автора, той эпохе и потому характеру Героя (в разной степени и другим характерам тоже), еще недостаточно обоснованы «художнически», слишком резки и потому так бросаются в глаза. Более чем прозрачна и цель изображения пути Героя: каждая последующая встреча должна добавлять ему какую-нибудь новую черту, обнаруживать противоречия характера. А семантика имени Тарас обусловливает вероятность того, что «мятущийся» герой-индивидуалист, самодостаточный одиночка, усомнившийся в справедливости миропорядка, волею судьбы станет «мятежным» героем-бунтарем во главе стихийного народно-освободительного движения — как это произошло с главным героем известного Гоголю романа В. Скотта «Пуритане» (1816; рус. пер. 1824).
Представление о казачестве в <Главах исторической повести> создают и «портрет деда Остраницы, воевавшего с знаменитым Баторием... суровое, мужественное лицо, которому жалость и всё мягкое, казалось, было совершенно неизвестно», и «небольшая картина... изображающая беззаботного запорожца с бочонком водки, с надписью „Козак, душа правдивая, сорочки не мае“», и нарисованные народным умельцем «сцены из Священного Писания», где изображены «Авраам, прицеливающийся из пистолета в Исаака;
св. Дамиян, сидящий на колу, и другие подобные»20 (293-294) и где перипетии казацкой жизни оказываются переосмыслены в плане христианском. В этой перспективе судьба Героя-странника, круглого сироты, обусловлена и его казацким родом, и чудом рождения от погибших родителей: «...странная судьба моя! Отца я не видал: его убили на войне, когда меня еще на свете не было. Матери я видел только посинелый и разрезанный труп. Она, говорят, утонула. Ее вытянули мертвую и из утробы ее вырезали меня, бесчувственного, неживого» (296). Этот фольклорный мотив чудесного рождения, фактически воскрешения, определяет миссию народного спасителя, избавителя21, противостоящего не-казацкому миру, что подтверждается ускоренным развитием Героя («Еще мал и глуп... уже наездничал с запорожцами») и его побуждением вместе с казаками «отмстить за ругательство над Христовой верой и за бесчестье народу». Однако он тут же признается себе, что тогда «ни о чем не думал» (его «почти силою уже заставили схватиться за саблю») и стал виновником поражения казаков, не ударив из засады, когда увидел среди врагов «Г алькиного отца» (297).
Если в архаических жанрах мотив «чудесного рождения» маркировал героя, избавлявшего людей от гнета, беды, то в современном Гоголю романе этот мотив был, как правило, связан с тайной происхождения героя. Легко обнаружить и редукцию поэтики тайны: последняя в <Главах...> важна в определенных национально-исторических обстоятельствах, а не сама по себе, и потому, не узнаваемый другими, Герой знает о чуде своего рождения и сам пытается противостоять жестокости окружающего мира, насилию, даже смерти. Он дает отпор не только наглым захватчикам (что совершенно естественно!), но и самосуду над ними «разгневанного народа», и атаману, «учащему» плетью молодого запорожца в Светлое Воскресенье (283, 298-299). Остраница колеблется между казацким и «рыцарским», патриотическим и личным, между противостоянием миру, его законам, его несправедливости — и равнодушием к нему, отчасти даже приятием, от выступления против поляков и осуждения короля — к мечтам о его милости и «прощении», от турецкого похода — к идее обратиться «к султану» (289, 297-298). Заветная мечта Героя — хозяйничать в Своем Доме, «семейном раю» вместе с возлюбленной (298), и во имя этого он способен забыть о своем Долге и товарищах.
А героине, наоборот, по душе участь вольного казака, которому «подавай коня, сбрую да степь, и больше ни о чем тебе не думать. Если б я была козаком, и я бы закурила люльку, села на коня — и всё мне (при этом она махнула грациозно рукой) трын-трава! Но что будешь делать? я козачка. У Бога не вымолишь, чтоб переменил долю...» (289). Возможно, в дальнейшем она (если исследователи верно поняли гоголевский замысел) уйдет из семьи, переодевшись в мужское платье и, отвергая приличия, наравне с казаками примет участие в национально-освободительной борьбе [713]. — Это более высокая ступень героического противостояния всему миру, чем даже у Героя.
Наброски повести как попытку воплотить «идею» исторического романа следует отнести к 1829-1830 гг., о чем свидетельствует множество историко-этнографических деталей22. Но время записи <Глав...> определяется примерно 1832-1833 годами23. Нестыковки в тексте, вариативность наименования героев, различие мотиваций можно объяснить, лишь предположив, что так были впервые сведены варианты ранее написанного. Насколько можно судить, его обработка с точки зрения будущего целого только начиналась и в основном затронула первую главу. Именно здесь, в отличие от других глав, длительное отсутствие Героя объясняется турецким походом, кроме того, Героя называют сотником — как Хмельницкого24. В последующих главах его отсутствие мотивировано
упоминаниями о неудачном восстании против поляков и последующем бегстве, что отчасти сближает Героя с гетманом Остраницей. Возможно, Гоголь изменил дату «1625» на «1645» и соответствующим образом стал прорабатывать текст во избежание историкосмысловых аллюзий с восстанием декабристов 1825 г. — ведь изначально и датировка, и опознаваемые читателями того времени совпадения с Рылеевым, да и сам выбор Героя предполагали такие аллюзии.
Однако и этот обработанный заново текст продолжения не имел — скорее всего, потому, что тип героя расходился с задачей повествования. Исключительный Герой, со всеми его противоречиями, возвышаясь над другими, противопоставлял себя среде и, по сути, становился чуждым своему народу, подобно колдуну в « Страшной мести». Основой же первых повестей «Вечеров» станет изображение типичного героя из народа — не такого, как «средний» герой популярных в то время романов В. Скотта25, — герои Гоголя больше напоминают персонажей украинского народного театра (особенно вертепа)26. И, в отличие от романов В. Скотта, где толерантно изображались обе стороны уже исчерпанного религиозно-идеологического конфликта и соответствующие идеалы этих сторон, гоголевское повествование изначально ориентировалось на утраченные идеалы казачества.
Поэтому, когда Гоголь, используя опыт «Вечеров», сводит потом варианты <Глав...> воедино и обрабатывает первую из них, добавляя «приметы Хмельницкого», это фактически означает «усереднение» Героя, превращение его в обычного героя. Одновременно писатель отказывается от тенденциозного изображения мучений и страданий малороссиян, которое представлено в ранних исторических фрагментах вслед за «Историей Русов». И лишь затем, на рубеже 1833-1834 гг., «идея» романа о казачестве, которая с 1829 г. определяла сбор сведений по украинской истории и фольклору, публикацию материалов в журнале Свиньина, вдохновляла ранние исторические фрагменты и подпитывала повести «Вечеров», в какой-то мере воплотится в повествовании о Бульбе и его сыновьях. Этому, несомненно, способствовали разработки в конце 1833 г. замыслов всеобщей, средневековой и малороссийской истории, углубленное изучение украинского фольклора и летописей.
Можно предположить, что первоначально государственно-историческая «идея» была связана с материалами для трагедии, которые Гоголь начал собирать еще в гимназии с 1827 г., когда в его письмах матери появились намеки о «начале великого предначертанного мною здания» (Х:117). Далее разработка «идеи» предшествовала созданию 1-й части «Вечеров» в 1829-1831 гг. и потом шла параллельно, оказывая существенное влияние на весь цикл (Гоголь обычно работал сразу над несколькими замыслами). Подтверждение мы находим в письмах того периода. Так летом 1829 г. Гоголь сообщает матери: «В тиши уединения я готовлю запас, которого, порядочно не обработавши, не пущу в свет... Сочинение мое, если когда выдет, будет на иностранном языке, и тем более мне нужна точность, <чтобы> не исказить неправильными наименованиями существенного имени нации» (Х:150), — а затем опять упоминает о каком-то «обширном труде» (Х:178). Как можно понять, речь идет о произведениях малороссийской тематики, причем одно из них явно объемнее и серьезнее, нежели повести «Вечеров», на которые обычно указывают комментаторы. Сама же «идея» (судя по отсутствию уточнений в письме — известная матери), вероятно, возникла из вполне естественного интереса к истории рода Гоголей-Яновских после внезапной смерти отца в 1825 г.
Таким образом, к 1835 г. <Главы исторической повести>, «Глава из исторического романа» и «Пленник» в представлении автора были связаны как различные и разновременные варианты, частично воплотившие «идею» романа о национально-освободительной
борьбе ХУ1-ХУП вв., «идею», которая в своем развитии привела к созданию «Тараса Бульбы». Именно там получили окончательное воплощение характерология, многие ситуации, описания, картины быта из предшествовавших фрагментов. Кроме того, у всех этих произведений одно место действия — Полтавщина (ведь Глечик и Бульба — «миргородские полковники») и время, которое можно назвать условно-историческим: несмотря на точную/неточную датировку, иногда противоречивые хронологические детали, оно по сути соотносится с любым моментом изображаемой эпохи, но вместе с тем ориентировано и на гоголевскую современность. Подобная ахронологичность присуща историческому повествованию романтиков (анахронизмы нередки у самого В. Скотта) — как, впрочем, и более раннему готическому роману.
Исходя из явной тенденциозности <Глав исторической повести>, следует полагать, что сюжетное повествование формируется на основе накопленного материала в начале Польского восстания, когда обострился общественный интерес к проблемам русско-украинско-польских отношений. А «Глава из исторического романа» представляет предшествующий этап разработки «идеи» — на основе семейных преданий и актуальных реминисценций из романов (в основном, конечно же, М. Загоскина), — от чего Гоголь в дальнейшем отказался. Видимо, его не устроила и любовно-авантюрная коллизия <Глав исторической повести>, один из набросков которых был затем обработан в готическом стиле и стал основой «Пленника». Учитывая все это, вкупе с замечанием о «частях романа», о его сохранившихся отрывках, нельзя исключить, что, согласно «идее», на каком-то этапе ее воплощения автор представлял целое как несколько эпизодов жизни разных гетманов — от Наливайко до Хмельницкого (а возможно и до Мазепы) — и вот это свое представление обозначил как роман «Гетьман». Очевидно, и разработка «идеи», и попытки ее воплотить оказывали огромное влияние на творчество Гоголя начала 1830-х гг., вдохновляя и последующие его исторические и жанровые поиски.
1 Гоголь Н.В. Полн. собр. соч.: В XIV т. М.; Л., 1938. Т. III. С. 712; далее цит. по этому тому, страницы указаны в круглых скобках, в квадратных даем ссылку на комментарий В. Л. Комаровича; в цит. по др. томам указываем через двоеточие номер — римской, страницу — арабской цифрой. Везде в слове козак и производных от него, обозначавших, с точки зрения Гоголя, особую национально-историческую общность, мы сохранили написание черновых редакций.
2 История русов или Малой России. Соч. Г. Кониского // Чтения в Императорском Обществе истории и древностей российских при Московском ун-те. М., 1846. № 1-4. Отд. 2. С. 7.
3 Украинские мелодии. Соч. Ник. Маркевича. М., 1831. С. 121.
4 Сочинения Гоголя: В 6 т. М., 1856. Т 5. С. IV, 411.
5 История русов или Малой России. Соч. Г. Кониского // Чтения в Императорском Обществе истории и древностей российских при Московском ун-те. М., 1846. № 1-4. Отд. 2. С. 53-56.
6 Справочник личных имен народов РСФСР. М., 1987. С. 524.
7 По иным сведениям, простого «козака Тараса» (Федоровича) избрали гетманом в 1628 г., затем казаки «битву учинили с поляками и победили их множество»; некую контаминацию образов Федоровича и Остраницы под пером Гоголя можно объяснить и сообщением источника о том, что оба гетмана были выбраны из простых козаков (Краткая летопись Малыя России с 1506 по 1776 год... издана Васильем Григорьевичем Рубаном. СПб., 1777. С. 13-14).
8 Краткая летопись Малыя России с 1506 по 1776 год. издана Васильем Григорьевичем Рубаном. СПб., 1777. С. 11.
9 См.: Рылеев К. Ф. Полн. собр. стихотворений: 2-е изд. (Библиотека поэта). Л., 1971. С. 29-34, 438^43.
10 Хотя, по утверждению С. А. Фомичева, «имя Хмельницкого... здесь легло под перо Рылеева по ошибке», исследователь вынужден признать, что «не случайно Наливайко в поэме Рылеева наделяется отчасти чертами биографии Хмельницкого...» (Рылеев К. Ф. Сочинения / Сост., вступ. ст., ком. С. А. Фомичева. Л., 1987. С. 370).
11 Рылеев К. Ф. Полн. собр. стихотворений: 2-е изд. (Библиотека поэта). Л., 1971. С. 31.
12Рылеев К. Ф. Полн. собр. стихотворений: 2-е изд. (Библиотека поэта). Л., 1971. С. 33.
13 Цит. по изд.: Машинский С. И. Художественный мир Гоголя. М., 1971. С. 150.
14Рылеев К. Ф. Полн. собр. стихотворений: 2-е изд. (Библиотека поэта). Л., 1971. С. 439.
15Рылеев К. Ф. Полн. собр. стихотворений: 2-е изд. (Библиотека поэта). Л., 1971. С. 442.
16Рылеев К. Ф. Полн. собр. стихотворений: 2-е изд. (Библиотека поэта). Л., 1971. С. 251.
17Рылеев К. Ф. Полн. собр. стихотворений: 2-е изд. (Библиотека поэта). Л., 1971. С. 158.
18Рылеев К. Ф. Полн. собр. стихотворений: 2-е изд. (Библиотека поэта). Л., 1971. С. 159.
19Розов В. А. Традиционные типы малорусского театра XVП-XVШ вв. и юношеские повести Н. В. Гоголя // Памяти Н. В. Гоголя: Сб. речей и статей, изд. Императорским ун-том Св. Владимира. Киев, 1911. С. 166.
20 «...Авраам, прицеливающийся из пистолета в Исаака... » — это изобразительная версия библейского сюжета о принесении Авраамом своего сына Исаака в жертву Богу: «И простер Авраам руку свою, и взял нож, чтобы заколоть сына своего» (Быт. 22:10; ср., убийство Тарасом Бульбой сына Андрия). Св. бессеребренники Дамиан и Косма обладали даром исцелять даже безнадежные болезни (по преданиям, братья с такими именами в разное время жили в разных странах); однако в их житиях не упомянуто о казни на колу.
21 Пропп В. Я. Фольклор и действительность. М., 1975. С. 237. — Герою-спасителю присущи неестественно быстрое развитие и неосознанные свободолюбивые устремления, что и демонстрирует Тарас Остраница.
22 Казарин В. П. Повесть Н. В. Гоголя «Тарас Бульба»: Вопросы творческой истории. Киев; Одесса, 1986. С. 44-45, 53-54.
23 Казарин В. П. Повесть Н. В. Гоголя «Тарас Бульба»: Вопросы творческой истории. Киев; Одесса, 1986. С. 33.
24 См.: Бантыш-Каменский Д. Н. История Малой России. В 3 ч. 2 изд., перераб. и доп. М., 1830. Ч. 1. С. 187.
25 См.: Альтшуллер М. Г. Эпоха Вальтера Скотта в России. Исторический роман 1830-х годов. СПб., 1996. С. 16-19.
26ПеретцВ. Гоголь и малорусская литературная традиция // Н. В. Гоголь. Речи, посвященные его памяти... СПб., 1902. С. 50-51.
