CC BY
65
В.Д. Денисов
ФРАГМЕНТЫ ИСТОРИЧЕСКОГО РОМАНА Н.В. ГОГОЛЯ КАК АРАБЕСКИ
Исследуются два исторических наброска, которые Гоголь объявил главами романа «Гетьман», хотя каждый фрагмент имел особый сюжет и стиль, свою систему персонажей. В сборнике «Арабески» эти «главы» вместе со статьями об Украине должны были дать читателю представление о поэтической истории ее народа.
Помещая «Главу из исторического романа» в сборнике «Арабески» 1835 г., Гоголь сделал примечание: «Из романа под заглавием “Гетьман”; первая часть его была написана и сожжена, потому что сам автор не был ею доволен; две главы, напечатанные в периодических изданиях, помещаются в этом собрании» [1. С. 712]. Таково единственное упоминание о самом романе и связи с ним данной «Главы...» и «Пленника. Отрывка из романа», одинаково датированных в сборнике «1830» - временем публикации первых русских исторических романов М.Н. Загоскина, Ф.В. Булгарина и др. Впервые являясь читателю под своим именем в «Арабесках», Гоголь, видимо, хотел заявить, что еще до «Вечеров на хуторе близ Диканьки» (1831-1832) создал первый исторический малороссийский (как следовало из названия) роман, который соответствовал и литературным тенденциям того времени, и ожиданиям читателей. На этом фоне обращает на себя внимание сознательный отказ от формы эпического повествования («потому что сам автор не был ею доволен») - в пользу научно-художественного осмысления прошлого и настоящего в «Арабесках».
Смысл названия отвергнутого исторического романа был понятен всем знавшим, что украинских гетманов до 1708 г. выбирали «из рыцарства вольными голосами» [2. С. 7]. Это подразумевало и типичность, и определенную исключительность главного героя, которого Козачество избрало своим предводителем, а территориальный принцип войскового устройства обусловливал взаимосвязь судьбы гетмана с исторической судьбой его народа, наделяя его не только военной, но и гражданской властью (считалось, что король Ст. Баторий разделил козацкое войско на 10 полков (каждый со своим городом), полки делились на сотни (каждая со своим местечком...), а сотни на курени (со слободами, селами и хуторами)). Н. Маркевич отмечал, что «Гетман тот же Roi, Круль и Rех... царь, избранный народом... Гетманство тоже правление монархическое избирательное», и считал такими гетманами Наливайко, Петра Конашевича-Сагайдачного, Хмельницкого, Павла Полуботка и Мазепу [3]. И образованный читатель наверняка представлял ряд гетманов, вплоть до К.Г. Разумовского. А для общественного сознания были (и остались!) актуальны два украинских гетмана, противопоставляемых официальной историей. Это спаситель отечества Богдан Хмельницкий (в народном понимании - избавитель, данный Богом, наделенный от Него властью) и демонический изменник Мазепа, отчужденный от Бога, народа и власти своим клятвопреступлением. Образы гетманов запечатлели эпические произведения того времени: поэма Байрона «Мазепа» (1818), роман Ф. Глинки «Зинобей Богдан Хмельницкий, или Освобожденная Малороссия» (1817, опубл. 1819), дума «Богдан Хмельницкий» (1822)
и поэма «Войнаровский» (1825) К. Рылеева, знаменитая пушкинская «Полтава» (1828) и поэма анонимного автора «Богдан Хмельницкий» (1833), романы П. Голоты «Иван Мазепа» (1832) и «Хмельницкие» (1834), роман Ф. Булгарина «Мазепа» (1833-1834). Главного героя этих произведений характеризовала соответствующая любовная коллизия - созидательная для его семьи или, наоборот, как в поэме «Полтава», разрушительная. И, воспроизводя заглавие романа, Гоголь просто не мог этого не учитывать. Однако представленные главы романа «Гетьман» не соответствовали ожиданиям читателя хотя бы потому, что здесь, на первый взгляд, ни о каком гетмане речь не шла и даже не было намека на любовную коллизию...
«Глава из исторического романа» впервые была опубликована в альманахе А. Дельвига «Северные Цветы на 1831 год» (СПб., 1831), по-видимому, при участии редактора О.М. Сомова. Стандартный заголовок «Глава из...» повторял название, данное в «Северных Цветах на 1829 год» главе романа А.С. Пушкина о царском арапе, а псевдоним ОООО, как можно полагать, дополнительно мистифицировал «осведомленного» читателя тем, что по начальному инициалу мог принадлежать Оресту Михайловичу Сомову, известному автору малороссийских повестей (вряд ли кто-то догадывался о существовании некого Николая Гоголя-Яновского). «Главу...» и произведения Сомова - такие, как его незаконченная повесть «Гайдамак» или «Отрывок из малороссийской повести» - сближала определенная общность стиля, ориентированного на живую народную речь, на легенду, предание, на сочетание весьма условного исторического фона с точной хронологией, а главное - с этнографическими приметами, подтверждающими время и место действия. Повествование объединяло противоречивые мотивы, различные детали, литературные и фольклорные элементы, совмещая на христианской основе народное мировосприятие и точку зрения современного художника-историка, согласно которой характеры, поступки и речь персонажей, подробности их жизни, песни, сказки, легенды - это и есть История. А встреча в пути с загадочным незнакомцем, последующая беседа-разведка и, наконец, внезапное признание-открытие напоминали знаменитый роман «Юрий Милославский, или Русские в 1612 году» (М., 1829) и, конечно, романы В. Скотта, на которые ориентировался Загоскин. В «Главе.» тот же принцип изображения национального прошлого: основной конфликт эпохи («смутного», переходного времени) по-разному отражался во взаимоотношениях типичных героев -безымянных козака и шляхтича, пана и дьякона.
Безымянность Глечика и Лапчинского восполнялась их значимой крестьянской фамилией. У полковника она подразумевала вполне мирный «кувшин для моло-
ка», у посланца поляков могла восходить к 'лаптям’, указывая на его низкое происхождение и/или на принадлежность к «ополяченной» части козацкой верхушки (возможна и связь с выражением 'гусь лапчатый’, имевшим негативный смысл 'вкрадчивый, скрытный, хитро-осторожный’). Эта фамилия, видимо, взята «из более позднего времени: Лапчинский был послом от Подольского воеводства к воеводам Шереметеву и Ро-модановскому в 1706 г.» [4]. Особую роль играет упомянутое поляком имя Казимир. Оставленное без пояснений, оно, вероятнее всего, принадлежит Яну II Казимиру, королю Речи Посполитой в 1648-1668 гг. Имя Казимир / Казимеж двусмысленно (и тот, кто «указывает», объявляет мир, - т.е. миротворец, и тот, кто нарушает покой/мир), что, по-видимому, учитывали козаки. Так, король Ян I Казимир в XIV в. сделал дворянами «всех верных и храбрых малороссиян», служивших ему, а при заключении Зборовского трактата 1649 г. поляками (от лица Яна II Казимира) и козаками Хмельницкого, дворянское достоинство получили «многие из Козаков, оказавших на войне важные услуги» [5]. В то же время Ян II Казимир организовал карательный поход поляков за Днепр и после Переяславской рады при первой возможности старался переманить или прямо подкупить козацкую старшину, чтобы потом использовать в своих целях... Не случайно рядом с Казимиром возникает имя Бригитты - чужеродное, типично западноевропейское. Этим именам в конце «Главы...» будут противопоставлены русские православные имена детей Глечика: Карп, Маруся (Мария) и Федот как русский вариант имени Хмельницкого, ведь Федот (от греч. Феодот - «данный Богом») - это по-украински Богдан.
Итак, в «Главе...» история создания семьи - основы народа (или, наоборот, ее «несложения», распада) как обычный сюжет романа и повести того времени отошла на второй план и стала типичным «фоном» действия. Три поколения: теща - близкая «жертва могилы», сам Глечик и его жена-«старуха», их дети - показаны как естественная и достаточно устойчивая козацкая семья, хотя тестя уже нет, два старших сына погибли, по выражению отца, «поженились на чужой стороне» (ср., сыновья Бульбы), а из-за отлучек Глечика один из младших не признает «батьки». Это мир исконно славянский: тут всегда на столе в знак гостеприимства «ржаной хлеб и соль» (об этой традиции древних славян Гоголь упоминал в своей гимназической работе по русской истории - опираясь на сведения из «Истории государства Российского» Н.М. Карамзина и зная, насколько жива подобная традиция среди простых малороссиян), на стене мирно соседствуют военные и хозяйственные орудия; здесь «волками либо ляхами» пугают младенца, его братья воинственно колотят «со-нечником», душат «за горло кота», отец охотно именует сыновей-погодков, однако не называет имен ни тещи, ни жены, ни младенца, ни погибших сыновей; здесь женщины ведут себя свободно, ибо привыкли хозяйничать без мужчин. Вкупе же эти типично бытовые подробности служат достоверными приметами изображаемой эпохи.
Сами козаки изображены независимыми, близкими к природе. У хозяев земли, лесов и степей - живой
природный ум, таланты художников. Как можно понять, они ведут мирную, оседлую жизнь на хуторах, типичных для Украины, верны своей природной греческой вере и вместе с тем - в отличие от поляков! - сохранили многие черты и традиции древних славян: миролюбивы, гостеприимны, добры, терпеливы, наблюдательны, самоотверженны, бескорыстны, чадолюбивы... В их больших семьях с младенчества прививают бранный дух и ненависть к насилию «ляхов», а женщины относительно самостоятельны и, по-видимому, тоже умеют держать в руках не только хозяйственные принадлежности, но, если надо, и оружие, хотя авторитет хозяина Дома, воина и защитника для них остается непререкаем.
Впрочем, характеристика героя из народа, который живет на уединенном лесном хуторе, достаточно противоречива: полковника Глечика до конца фрагмента должна скрывать от собеседника-поляка (и недалеких читателей) маска плутоватого словоохотливого крестьянина. Поэтому у повествования как бы два плана. Первый - восприятие посланца поляков, который нарядился «козацким десятником», боится разоблачения и видит поначалу во встречном обыкновенного вооруженного, по обычаю того времени, «дюжего пожилого селянина», хотя и с «огнем» в глазах. А взгляд всеведущего автора -художника и историка - сразу фиксирует:
- «седые, закрученные вниз, усы... резкие мускулы... азиатскую беспечность» на «смуглом... лице», «то хитрость, то простодушие» в «огне» глаз героя;
- «черную козацкую шапку с синим верхом», сняв которую герой покажет «кисть волос» на макушке -знаменитый козацкий оселедец [1. С. 312];
- его умение понять, кто перед ним (по одежде, поведению, по нарушению принятого этикета встречи, но вернее всего по разговору, может быть, по акценту), а затем использовать это в своих целях. Значимо и «рыцарское» сравнение тулупа с «латами от холода». Таким образом внимательный читатель получает представление о вероятной незаурядности героя-козака, и это в дальнейшем подтверждается его талантом искусного и миролюбивого рассказчика (по сути, художника). Причем сам рассказчик иногда столь близок повествователю, что голоса их перекликаются или даже сливаются.
Характеристика козаков как разбойников-кочевников и язычников - «общее место» в европейском искусстве того времени. Так, роман Загоскина, где запорожский козак Кирша - явный разбойник, но в целом герой положительный, английский переводчик дополнил от себя, помимо прочего, описаниями зверств запорожцев и цивилизованного гуманизма поляков [6]. В «Главе...» и поведение, и речь героя, и его жилище (без «трофеев» - в отличие от светлицы у Бульбы) создают впечатление мирного, оседлого образа жизни, о чем как бы случайно и простодушно говорит сам Глечик: «...козаки наши немного было перетрусили: кто-то пронес слух, что всё шляхетство собирается к нам... в гости» (Далее в слове козак и производных, обозначавших, по Гоголю, особую национально-историческую общность, сохранено написание черновых ред.) [1. С. 312]. И хотя испуганный шляхтич представляет идущего рядом и курящего в темноте
люльку козака «упырем», его лесное убежище оказывается зажиточным «имением», где на стене соседствуют «серп, сабля, ружье... секира, турецкий пистолет, еще ружье. коса и коротенькая нагайка» [1. С. 318-319], а ульи во дворе дополняют картину оседлой жизни простых малороссиян XVII в., которая мало чем отличалась от их жизни в гоголевское время.
Демонические бесчинства поляков, их преступления, пренебрежение народными обычаями, самой православной Верой - и Божья кара за это ярко изображены в легенде, восходящей к апокрифам о «крестном дереве» и раскаянии «великого грешника-разбойника» (апокрифично и представление о вечнозеленой, по благословению Божию, сосне [7]). Не случайно в роли «проклятого или крестного дерева» здесь предстает не яблоня или осина, как было в апокрифах, а сосна, обычно растущая севернее, - «мумия» с «ледяной кровью», и крона дерева после казни дьякона напоминает «всклокоченную бороду» (атрибут православного духовенства или «москаля» в малороссийском фольклоре). Все это в соотнесении с загоскинским романом позволяло читателю видеть в легенде намек на провал возможной польской интервенции («всё шляхетство... в гости»), которым и кончилось Смутное время на Руси, - ибо действие, согласно топонимическим указаниям в «Главе...», происходит у границы Русского государства. Легенда многозначительна: это и народное истолкование прошлого, актуальное для героев (Лап-чинский чувствует страх), и часть авторского повествования. Заметим, чудесное здесь одинаково важно для обоих героев и для автора - современного историка и художника, хотя и может быть истолковано неоднозначно: есть пан, который раскаялся, принял Православие, стал схимником, и он же - нераскаянный пандьявол «в красном жупане».
Атмосферу малороссийского «смутного времени» создают презрительные оценки той и другой стороны конфликта, легенды, отношения типичных героев в пограничной ситуации. При этом селянину-полковнику, с его естественным умом и талантом, миролюбием и гостеприимством (правда, небесхитростным), его Дому и Семье противопоставлен одинокий пришлец, в чужом платье пробирающийся по чужой земле, которому пославшие его не слишком, видно, доверяют. И хотя легенда о злодействах «великого пана» и Божьей каре за это воздействует на Лапчинского, она не объясняет ни его характера, ни мотивов его поступков. Знаменательно, что, в отличие от характеристики Глечика (по облику, речи, поступкам, искусно рассказанной легенде, обстановке и отношениям в его доме), сфера сознания Лапчинского доступна читателю, который видит основные моменты происходящего «через» восприятие этого героя, в данной ситуации вызывающего определенное сочувствие. А прием, оказанный ему, напоминает встречу селянами заблудившегося на охоте пана или паныча. Такие отношения и открытость сознания пришлеца свидетельствуют об отсутствии антагонизма между ним и Глечиком, хотя оба сохраняют взаимную, вполне объяснимую настороженность.
Впрочем, миролюбие польской стороны объясняется и тем, что в полковнике видят потенциального союзника. Подобный мотив встречается в одном из эпи-
зодов «Истории Малой России». После Переяславской рады в 1654 г. польский король Ян II Казимир шел на все, чтобы привлечь Козачество на свою сторону и заставить его «отложиться» от России. В частности, король поручил гетману Ст. Потоцкому уговорить «славного храбростью» полковника Ивана Богуна, который еще не принимал присяги русскому царю, «отказаться от Хмельницкого, присоединиться к польским войскам», и выступавший посредником «литвин Павел Олекшич... обещал ему (полковнику. - В.Д.) ...именем Казимира: Гетманство Запорожское, шляхетство и любое староство в Украине. - Верный чести Богун препроводил письмо... к Хмельницкому...» [8. Ч. 2.
С. 2] (курсив мой. - В.Д.). А поскольку основной темой «Главы...» является посольство от Казимира (правда, здесь его истинная цель - предварительно разведать настроения Глечика), подобный исторический подтекст, с нашей точки зрения, позволяет видеть в «Главе...» побочную линию повествования о Хмельницком. Соответствует этому и звание «полковника Миргородского полку» (полк сформировался в пору Хмельнит-чины, в 1648 г.). Такая хронология, в свою очередь, подтверждается легендой о пане - «воеводе ли... сотнике ли», который жил в этих местах «лет за пятьдесят перед тем...» [1. С. 315], т.е. не ранее начала XVII в., когда, после отказа большинства простых малороссиян принять Брестскую унию 1596 г., на Украину были введены польские войска, в городах поставлены гарнизоны.
Кроме того, повествование о полковнике Глечике -бесподобном рассказчике обнаруживает некую биографическую основу. Великолепными рассказчиками слыли дед и отец Гоголя. Упомянутые в тексте города Пирятин и Лубны, река и город Лохвица были хорошо знакомы Гоголю по дороге из родной Васильевки в Нежин. Но главное - род Гоголей-Яновских, согласно Дворянской грамоте, вел свое начало от Подольского и Могилевского полковника Евстафия-Остапа Гоголя, которому король Ян II Казимир якобы пожаловал поместье Ольховец [9. С. 15-16], а «История Русов» прямо именовала Евстафия Гоголя гетманом [2. С. 176, 180]. Создавая образ Глечика, автор, по-видимому, использовал и семейные предания, трансформировав их, в частности, переселив героя (возможно, будущего гетмана) на Полтавщину, где в дальнейшем будут жить его потомки (ср.: [9. С. 16-19]). Первую свою публикацию в № 1 «Литературной газеты» за 1831 г. Гоголь подписал П. Глечик. И характерно, что именно на рубеже 1830-1831 гг. - ко времени Польского восстания, вероятного знакомства с «Историей Русов» и появления «Главы...» - Гоголь навсегда отбросил от своей фамилии «польскую прибавку» Яновский [9. С. 19].
Если действие в «Главе...» можно отнести ко временам Хмельницкого, то в «Пленнике» - «отрывке» того же романа - есть дата «1543 год», а значит, действие происходит в те времена, когда, строго говоря, украинских гетманов еще быть не могло (историк Гоголь не мог не знать, что предводители Козачества стали называться гетманами после Люблинской унии 1569 г., объединившей Великое княжество Литовское - с Малороссией в его составе - и Польское королевство в одно государство Речь Посполиту). Проблематична и связь
этих глав, общность которых, кроме жанрового определения и даты создания, обозначена лишь местом действия: под Лубнами на Полтавщине. То есть главы романа, помещенные в разных частях сборника, принципиально различны по стилю, а главное - по сюжету и особенностям изображения конфликта (кстати, у нас нет их черновых редакций). Некорректно и утверждение автора, что «Пленник. Отрывок из исторического романа» уже был напечатан. Изначально в более полном виде, под заглавием «Кровавый бандурист. Глава из романа» и датой «1832 год», он предназначался в журнал «Библиотека для Чтения» (1834. Т. II. Отд. I), но был запрещен цензурой как отвратительная «картина страданий и унижения человеческого... в духе новейшей французской школы» (цит. по изд.: [10]), т.е. «неистовой словесности». Какое-то время Гоголь не терял надежды опубликовать его полностью, а затем, чтобы напечатать в «Арабесках», исключил финал, изменил название и дату. Неясно, был ли фрагмент самостоятельным художественным целым, или главой одноименного романа, или действительно, как утверждалось, - одной из глав романа «Гетьман». Далее мы будем называть «Пленником» текст в «Арабесках», а «Кровавым бандуристом» - и прежний текст, и его запрещенное цензурой окончание.
Само заглавие «Пленник» (тем паче «Кровавый бандурист»!), если сравнить с нейтральным «Глава из...», уже подразумевает конфликт. Его определяет та же атмосфера насилия, что в легенде из «Главы...». Ночью в украинский городок входит отряд «рейстровых коронных войск», появление которого обычно «служило предвестием буйства и грабительства», но на этот раз «к удивлению... жителей» внимание солдат приковывал пленник «в самом странном наряде, какой когда-либо налагало насилие на человека: он был весь с ног до головы увязан ружьями... » (так поступали с пойманными на охоте дикими зверями), и солдаты отгоняют любопытных, показывая «угрожающий кулак или саблю» [1. С. 301]. Насилие проявляется и по отношению к служителям Православной церкви: воевода стреляет в церковное окно, бранится и богохульствует, угрожает расправой (ср. в легенде: глумление над дьяконом и его казнь). Запрещенный цензурой финал отрывка добавлял натуралистическую картину пыток и кровавый образ казненного бандуриста.
Таким образом, в «Пленнике» (как в легенде «Главы.», но в отличие от основного содержания «Главы...») конфликтующие стороны открыто противостоят друг другу. Неправедную оккупационную власть, основанную на силе оружия, представляют польские солдаты и наемники, которые одновременно и презирают, и боятся козаков, видят в них дикарей, почти животных (примерно таков смысл вопроса воеводы: «...чего они так быстры на ноги, собачьи дети?»). Жертвами насилия выступают все остальные персонажи, особенно пленник. Не зная о кровавом финале, читатель «Арабесок» мог лишь предположить, что пленник не мужчина, по «слабому стенанию», ужасу и обмороку в пещере...
Безусловно, воины, способные пытать девушку, за чьи «снежные руки... сотни рыцарей переломали <бы> копья», и наслаждаться «муками слабого» [1. С. 309], не могут быть рыцарями! Демоническое в них обусловлено и «смешением пограничных наций». Так, на-
чальник польского отряда - «родом серб, буйно искоренивший из себя всё человеческое в венгерских попойках и грабительствах, по костюму и несколько по языку поляк, по жадности к золоту жид, по расточительности его козак, по железному равнодушию дьявол» [1. С. 304]. А настоящим Рыцарем, несмотря на слабость, предстает их пленница в доспехах и шлеме с забралом. Ведь если женщина, вопреки традициям и собственной природе, берется за оружие - значит, исчерпаны другие возможности сопротивления, переполнилась чаша народного гнева!
Уместен вопрос о времени действия в отрывке. Для читателя, хотя бы отчасти знакомого с историей Украины, упоминание о «рейстровых коронных войсках» делает очевидной некорректность датировки «1543 год». Во времена Сигизмунда I Старого (короля польского и великого князя литовского в 1506-1548 гг.) «рейстровых коронных войск» еще не было. Их составили гораздо позднее из козаков, которые, по универсалу 1572 г. короля Сигизмунда II Августа, были приняты на военную службу и внесены в особый реестр - в отличие от козаков нереестровых, которых польское правительство не признавало. Согласно «Истории Русов», религиозная война, что показана в отрывке, началась в конце XVI в., после Брестской унии 1596 г., когда простой народ оказал ожесточенное сопротивление польско-католической экспансии.
Можно предположить, что возможной причиной столь явного анахронизма была авторская установка несколько «смягчить» тенденциозность фрагмента, предназначенного для журнала поляка Сенковского, но в то же время акцентировать внимание на конфликте Козачества с Польшей в эпоху, когда Литва (и Украина в ее составе) еще не входила в состав польского государства [8. Ч. 1. С. 151-169, 197-227]. И то и другое отчасти подтверждается изображением предводителя серба с теми же «неизмеримыми усами», которыми в других исторических произведениях Гоголя наделен только польский военный.
А это значит, что «Остржаницей» в отрывке может именоваться не гетман Остраница, как обычно полагают исследователи [10], а скорее, уроженец Острога («ост-ржанин» или, на польский манер, возможно, «остржани-ца») гетман Наливайко, возглавлявший первое выступление козаков против унии в 1594-1596 гг. Он потерпел поражение «от Жолкевского при Лубнах, на урочище Солонице» (поблизости от места действия в «Пленнике») и был замучен в Варшаве в 1597 г. [8. Ч. 1. С. 176]. Согласно некоторым источникам, почти там же, под Луком-лем, в 1638 г. потерпел поражение и гетман Остраница. Вероятно, соединив в «Остржаницу» прозвища двух гетманов, известных своей злосчастной судьбой, автор так назвал трагический образ, соответствующий стилю повествования. Явный анахронизм указывает, что изображение «рыцарского» и нерыцарского, трагического, чудесно-ужасного, живого «земного» и мертвого «подземного» в данном случае обусловлено авторским пониманием данного периода украинской истории как времени мифо-логически-средневекового, когда в кровавом неустройстве страны, в столкновении вольности и насилия, народного и чужеземного, духовного и телесного отражается противоборство Божественного и дьявольского - как это было в средние века в Европе.
Сама «средневековость» действия предопределила и готический стиль изображения, о чем следует сказать особо. Хотя «Кровавый бандурист» по стилю во многом напоминает произведения «неистовой словесности» [11], представляется, что Гоголь непосредственно использовал поэтику готических романов и новелл -предшественников «кошмарного» жанра. Об этом свидетельствуют художественные детали и образы, заимствованные из готического романа М.Г. Льюиса «Монах»: кладбище в катакомбах, узница, как бы погребенная здесь заживо, и «отвратительная жаба, изрыгающая черный яд», и «окровавленный призрак», и т.п. [12]. Впрочем, в современных Гоголю исторических произведениях тоже изображались мрачные подземелья, кровавые призраки, сцены насилия и загадочнодемонические герои из готических романов и новелл.
В «Пленнике» есть и другие литературные реминисценции. Так, основной мотив фрагмента - девушка-воин или жена-воин - характерен для средневекового эпоса и позднейших подражаний ему. Среди персонажей рыцарской поэмы Ариосто «Неистовый Орланд» (1516), как бы венчающей героическую эпику Средневековья, есть девы-рыцари Марфиза и Брадаманта. Переводивший «древние поэмы Оссиана» (на самом деле стилизацию Макферсона) Е. Костров, «предуведомляя» читателя о нравах древних каледонцев (шотландцев), замечает, что «супруга, любящая с нежностью своего Героя, следовала иногда за ним на войну, преобразясь в ратника. Такие превращения часто встречаются в поэмах нашего Барда...» [13]. В балладе В. Скотта «Владыка огня» (1801) жена рыцаря-
отступника, принявшего ислам, переодевается пажом, чтобы увидеть мужа, и погибает на поединке с ним.
Фрагмент обнаруживает естественные связи с произведениями современной Гоголю литературы. Его начало перекликается с началом последней главы в повести О. Сомова «Гайдамак» (1826): отряд козаков везет связанного по рукам и ногам разбойника-гайдамака Гаркушу. В романе М. Загоскина «Юрий Милославский» герой тоже был заточен в «мрачном четырехугольном подземелье» разрушенной церкви. И, наконец, образ «закипевшего кровью» призрака перекликается с образами из козацких летописей [14], из средневековой, «готической» или «неистовой словесности», на что неоднократно указывали исследователи, и с той частью легенды в «Главе.», где пану «чудится», будто из ветвей сосны «каплет человечья кровь», а «сосна вся посинела, как мертвец, и страшно кивает ему черною, всклокоченною бородою» [1. С. 316].
Отмеченные в гоголевском фрагменте реминисценции, переклички, сходство ситуаций с литературными и фольклорными произведениями расширяют панораму повествования, вовлекая в него дополнительные планы, на пересечении которых и образуется «сверхсмысл». Но единственно схожим с «Кровавым бандуристом» по тематике, стилю и датировке гоголевским произведением следует признать «Страшную месть» (1832), где мир прошлого с приметами ХУ!-ХУП вв. тоже воссоздавался на готической основе, включавшей народные предания, поверья, песни, апокрифы. Чудесное, невероятное - по законам жанра - здесь тоже представало как демонически ужасное (например, появление колдуна на свадьбе). А сама жизнь отступника
от козацкого мира становилась символом противоестественного, почти животного (сродни волчьему), нехристианского существования. Наоборот, в «Кровавом бандуристе» ужасные муки героев-страдальцев, по-христиански пренебрегающих «телесным», символизируют искупительную жертву во имя национальной независимости. Соответственно этому изображены жители «страны, терпевшей кровавые жатвы», храм и его настоятель, монастырские катакомбы как «иной мир» -разрушительный для тела и спасительный для души.
По замыслу автора, и повесть, и фрагмент изображали народное прошлое в готическом стиле. Однако - в отличие от «Страшной мести» - готические черты «Пленника» не были «уравновешены» собственно фольклорным материалом, хотя литературно-фольк-лорные параллели основных мотивов очевидны: попрание христианских канонов, подземный мир смерти, девушка-воин, бандурист. Подобную «литературность», сближающую «Пленника» с «Главой из исторического романа» и повестью «Вечер накануне Ивана Купала», что написаны в 1830 г., - можно рассматривать как характерную особенность ранних гоголевских произведений. Опираясь на известные литературно-фольклорные параллели, используя типичные литературные шаблоны, автор ограниченно вводит сам фольклорный материал, которым, видимо, в то время еще недостаточно владел, или подвергает его значительной литературной переработке. Все это дает основания полагать, что в 1831 г., создавая вторую часть «Вечеров», Гоголь работал и над неким большим историческим («готическим») произведением, чей отрывок или черновой набросок станет затем «Кровавым бандуристом» и будет соответственно датирован. По мнению исследователей, намек на это значительное произведение содержится в предисловии ко второй части «Вечеров», где Рудой Панек заявляет: «...для сказки моей нужно, по крайней мере, три такие книжки» [1. С. 713].
В «Арабесках» главы исторического романа на равных вошли в разнородную структуру сборника. Поэтому заявленный в примечании к ним отказ от всего романа, на наш взгляд, говорит о том, что автор предпочел современную «синтетическую» жанровую форму, совмещавшую научное и художественное. В этом плане «Арабески» можно истолковать как эквивалент исторического романа, где художник-ученый восстанавливает как интуитивно, так и логически весь путь человечества, объединяя разные стороны и эпохи человеческого бытия и скрепляя распадающийся мир Словом. Сюжетом гоголевской книги становится вся духовная история человечества, которую автор отражает в своем духовном развитии и как ее наследник, и как представитель своего народа, и как художник-демиург, воссоздающий - в меру сил - лишь какие-то части, фрагменты картины мира, и просто как один из героев этого общечеловеческого действа (о замысле поэтической истории народа подробнее см. в [15]). Однако на таком фоне малороссийское оказывалось заведомо меньше всемирного как его часть. Возможно, потому отрывкам романа и статье «Взгляд на составление Малороссии» в сборнике предпосланы примечания, указывающие, что все разнородные фрагменты поэтической истории Украины, включая и статью «О малороссийских песнях», - это тоже некие арабески, каждый из которых по-своему запечатлел основные ее черты в различные эпохи.
ЛИТЕРАТУРА
1. Гоголь Н.В. Полн. собр. соч.: В 14 т. М.; Л., 1938. Т. 3.
2. <Конисский Г.> История русов или Малой России // Чтения в Императорском Обществе истории и древностей российских при Московском
ун-те. М., 1846. № 1-4. Отд. 2.
3. Украинские мелодии: Соч. Ник. Маркевича. М., 1831. С. 121.
4. Каманин И.М. Научные и литературные произведения Гоголя по истории Малороссии // Памяти Гоголя: Науч.-лит. сборник, изданный Ис-
торическим обществом Нестора-летописца. Киев, 1902. С. 99.
5. Маркович Яков. Записки о Малороссии, ее жителях и произведениях. СПб., 1798. Ч. I. С. 36-37.
6. АльтшуллерМ.Г. Эпоха Вальтера Скотта в России. Исторический роман 1830-х гг. СПб., 1996. С. 83.
7. Сумцов Н.Ф. Очерки истории южнорусских апокрифических сказаний и песен. Киев, 1888. С. 151.
8. Бантыш-Каменский Д.Н. История Малой России. С 19 портретами, 5 рисунками, 26 раскрашенными изображениями малороссиян и мало-
россиянок в старинных одеждах, планом Берестского сражения, снимками подписей разных гетманов и предводителей козаков и с картой, представляющей Малороссию под владением польским в начале XVII в. 2-е изд., перераб. и доп. М., 1830. Ч. 1-3.
9. Манн Ю.В. «Сквозь видный миру смех...»: Жизнь Н.В. Гоголя. 1809-1835 гг. М., 1994.
10. Воропаев В.А., Виноградов И.А. Комментарии // Гоголь Н.В. Собр. соч.: В 9 т. / Сост. и коммент. В.А. Воропаева, И.А. Виноградова. М.,
1994. Т. 7. С. 528.
11. Виноградов В.В. Поэтика русской литературы: Избр. тр. М., 1976. С. 91-94.
12. <Льюис М.Г. > Монах, или Пагубные следствия пылких страстей. Сочинение славной г. Радклиф [так!] / Пер. с фр. СПб., 1802-1803. Ч. 1-4.
13. <Макферсон> Оссиан, сын Фингалов, бард третьего века: Гальские стихотворения / Пер. с фр. Е. Костровым. 2-е изд. СПб., 1818. Ч. 1. С. ХЬШ.
14. Паламарчук П. Комментарии // Гоголь Н.В. Арабески. М., 1990. С. 420.
15. Денисов В.Д. Мир автора и миры его героев (о раннем творчестве Н.В. Гоголя). СПб., 2006. С. 7-140.
Статья представлена научной редакцией «Филология» 1 сентября 2008 г.
