CC BY
383
Медиа, 2005. - 750 с.
3. Ларина Т. В Категория вежливости в английской и русской коммуникативных культурах: Монография. - М.: Изд-во РУДН, 2003. - 315 с.
4. Морковкин В.В., Луцкая Н.М., Богаче-ва И.Н. и др. Объяснительный словарь русского языка: Структурные слова: предлоги, союзы, частицы, междометия, вводные слова, местоимения, числительные, связочные глаголы. - М.: Астрель АСТ, 2003. - 421 с.
5. Разлогова Е. Э. Логико-когнитивные и стилистические аспекты семантики модальных слов: Дисс. ... д-ра филол. наук. - М.: Институт языкознания, 2005.
6. Ширяев Е.Н. Глаголы речи, восприятия и мысли в роли разговорных модальных средств // Сокровенные смыслы: Слово. Текст. Культура: Сб. статей в честь Н. Д. Арутюновой. - М.: Языки славянской культуры, 2004. - С. 459-466.
7. Duden. Die Grammatik.Unentbehrlich für richtiges Deutsch. 7. Auflage. Bd. 4. - Mannheim, Leipzig, Wien, Zürich: Dudenverlag, 2005. - 1343 S.
8. Freidhof G. Dialoganalyse und Partikelgebrauch. Zweiaufsatzstudien zum Slavischen, insbesondere Russischen. - München: Verlag Otto Sagner, 1996. - 136 S.
9. Interaktion FR030, Transkript // URL: http:// dsavoeff. ids-mannheim.de/DSAv/Korpora/IDS-DSAv Interaktion FR030, Transkript.mht.
10. Interaktion FR023, Transkript // URL: http:// dsavoeff. ids-mannheim.de/DSAv/Korpora/IDS-DSAv IDS-DSAv Interaktion FR023, Transkript.mht.
11. Rabanus Hochzeit // URL: http://archiv.u.uni-marburg. de/sonst/2000/0003 /node4. html.
12. Rabanus Kätzchen // URL: http://archiv.u.uni-marburg.de /sonst/ 2000 /0003 /node3.html.
13. Rabanus Rechner // URL: http://archiv.u.uni-marburg.de/sonst/2000/0003 /node5.html.
14. Schenk G. Untersuchungen zum Ablauf natürlicher Dialoge. - München: Max Hueber Verlag, 1981. - S. 325.
15. Schwitalla J. Dialogsteuerung in Interviews. Ansätze zu einer Theorie der Dialogsteuerung mit empirischen Untersuchungen. - München: Max Hueber Verlag, 1979. - S. 350.
16. Schwitalla J. Gesprochenes Deutsch. Eine Einführung. - Berlin: Erich Schmidt Verlag, 2003.
17. Stein S. Formelhafte Sprache. Untersuchungen zu ihren pragmatischen und kognitiven Funktionen im gegenwärtigen Deutsch. - Frankfurt am Main, Berlin, Bern, New York, Paris, Wien, 1995. - 375 S.
А. Н. Мешалкин
НРАВСТВЕННО-ЭСТЕТИЧЕСКИЙ ИДЕАЛ В РАССКАЗАХ А.И. СОЛЖЕНИЦЫНА «ОДИН ДЕНЬ ИВАНА ДЕНИСОВИЧА» И «МАТРЕНИН ДВОР»
Публикации рассказов А.И. Солженицына «Один день Ивана Денисовича» . и «Матренин двор» в начале 1960-х годов в журнале «Новый мир» стали значительным литературным и общественным явлением и вызвали бурную полемику. Автор «Одного дня...» был аттестован шестидесятниками, по выражению Ж. Нивы, прежде всего как «обличитель социализма изнутри», как «социалист с человеческим лицом» [10]. Однако ни в политической оценке, ни в оценке его художественных сторон не было единодушия. Признания рассказа «литературным чудом», произведением, после которого «становится . очевидно, что писать так, как писали еще недавно, нельзя» [2], граничили с предупреждениями о его идеологической вредности, с обвинениями главного героя в пас-
сивности и безыдейности, с уничижением «шу-ховской морали». Позитивные оценки шестидесятников можно сфокусировать в суждении С.Я. Маршака о «Иване Денисовиче» как подлинно народном произведении, «где народ от себя заговорил» [9].
Следует заметить, что народность солжени-цынского рассказа имеет не только внешние проявления: в самобытности языка («наскорях», «чудок», «внимчиво», «где-тось», «эстолько», «сыздетства» и т.п.), в особых стилистических приемах, например, незаметном переходе несобственно-прямой речи в повествование от третьего лица, что позволяет автору свободно следить за процессами внутренней жизни героя, в знании жизненного материала и правдивости изображения, - но и глубоко содержательна. Подлин-
© А. Н. Мешалкин, 2006
Вестник КГУ им. Н.А. Некрасова ♦ № 2, 20061
но народно солженицынско-шуховское миропонимание, в основе которого опыт и мудрость поколений, незыблемость нравственных понятий.
В «Одном дне...» художественное пространство и время фабульно локализованы. Автор скур-пулезен как в описании деталей лагерного быта, так и в передаче всех оттенков и чувств Ивана Денисовича. Пространственно-временная сжатость повествования детерминирована лагерной темой. Однако в контексте рассказа понятие «зона» приобретает и условно-символическое звучание. Это, говоря словами В. Шкловского, «повседневность, ставшая экстремальной на многие десятилетия» [13, с. 11], такие обстоятельства, в которых человек предельно обнажается в своей сути. Иными словами, зона выступает как своеобразная модель мира. Таким образом, расширение хронотопа выводит столь важную для Солженицына проблему свободы личности на новый нравственно-философский уровень. Свобода-несвобода рассматривается в рассказе уже не как стечение обстоятельств, проявление по отношению к человеку внешней силы, а как проявление его духа, способность самостояния.
В жестоких условиях лагерного существования Шухов не деградирует ни нравственно, ни физически: не стремится в «придурки», чтобы пользоваться некоторыми привилегиями (вариант Цезаря Марковича), и не позволяет себе превратиться в «доходягу», облизывающего чужие миски (вариант Фетюкова). В сознании Ивана Денисовича не происходит девальвации нравственных понятий. Размышляя о будущей вольной жизни и перспективе заработать отхожим промыслом большие деньги, Шухов-Солженицын заключает: «.Заработок, видать, легкий, огневой... Но по душе, не хотелось Ивану Денисовичу за те ковры браться. Для них развязность нужна, нахальство, милиции на лапу давать. Шухов же сорок лет землю топчет, ...никому никогда не давал и не брал ни с кого, и в лагере не научился» [12, с. 29] (выделено мною. -А.М.). Даже лагерные «блага» (табак, лишнюю пайку каши, место в столовой, миски и подносы для бригады и т.п.) Шухов получает не в безжалостной борьбе за существование, опережая других и спихивая на них свои неприятности, как полагают иные критики «Одного дня...», а зарабатывает, действуя в условиях той страшной реальности не безжалостно и подло, а по законам жестокой справедливости, проявляя смекалку
и расторопность, а когда необходимо, смелость и активность. Это так же справедливо и законно, как первым поставить валенки на казарменную печурку и охранять их строгим покрикиванием: «Свой ставь, чужих не трог!» [12, с. 106]. Не случайно своеобразным рефреном, по-разному варьируясь в его контексте, звучит в рассказе убеждение Шухова: «Чего нет, так мы всегда заработаем». Причем заработает Иван Денисович недостающее, «не шакаля», не подличая, не унижаясь.
Шухов - «работяга» не только по «лагерному статусу», а по сути характера, поэтому в нем столько надежности и прочности, поэтому, как справедливо заметил Михаил Лифшиц, «на него можно положиться, и он многому может научить» [8, с. 74].
В устойчивости шуховского миропонимания убеждает и сцена кладки Иваном Денисовичем шлакоблоков. Увлеченный работой, весело, мастерски выкладывая стену, Шухов сожалеет, что день рабочий такой короткий «и только до работы припадешь - уж и съем» [12, с. 70]. Ситуация, казалось бы, нелепа, парадоксальна. Стоит ли зеку сожалеть о скоротечности лагерного дня, а автору воспевать воодушевленный рабский труд? Однако это кажущееся противоречие разрешается, с одной стороны, особым отношением Шухова к труду, а с другой, прославлением Солженицыным вовсе не рабского, а профессионального, одухотворенного труда и потому свободного от любых идеологических установок. Более того, сцена приобретает символический подтекст. В безотчетном профессионально-трудовом порыве Иван Денисович «взрывает» границы зоны, обретает внутреннюю свободу и единство с тем миром, с которым связан кровно от рождения - и в этом необходимый для Шухова исход его лагерной жизни: сохранить в себе человека в нечеловеческих условиях.
В свое время А. Платонов, подчеркивая одухотворенность труда, писал: «Труд есть совесть» [11, с. 71]. При всем том, что философия труда автора «Котлована» имеет широкую парадигму художественного воплощения и при всей разнице художественного мышления писателей, в со-лженицынском герое, как и в лучших героях Платонова, эти понятия тесно сопряжены.
Понимание труда автором «Одного дня.» как основы жизни, как нравственной категории восходит как к народной этике, так и к русской литературе в лучших ее проявлениях, прежде
всего к Н.А. Некрасову, который, поэтизируя труд, сумел увидеть в нем величие человека, силу народную. Некрасов как подлинный знаток народной жизни со всеми светлыми и трагическими ее сторонами живописал не только труд подневольный, рабский, но и благородный, созидательный. В труде, по мысли создателя «Железной дороги» и «Кому на Руси жить хорошо», проявляется как великое терпение народа, так и возможность преодоления всех бед и тягот, освобождения от угнетающей силы. Люди труда у Некрасова (так и у Солженицына) благороднее, одухотвореннее некоторых чванливых господ (к примеру, генерала в «Железной дороге», Цезаря Марковича в «Одном дне...»). Некрасовскими мотивами навеян не только образ Ивана Денисовича, но, возможно, и идиллические образы-ассоциации «румяной, обнявшей сноп Матрены» и «смоляного богатыря Фаддея» [12, с. 130], возникшие в воображении автора-рассказчика, восходят к персонажам «Кому на Руси жить хорошо»: Савелию - богатырю святорусскому или пахарю (ассимилированному самой земле-матушке) как символу народной жизни. Да и поведение Матрены в сцене усмирения коня реминисциру-ет с некрасовскими «русскими женщинами».
Однако стремление Шухова жить от труда своего, его внутреннюю устойчивость и способность переносить удары судьбы, не озлобляясь, критик В. Лакшин с некоторой идеологической запальчивостью отнес к качествам, унаследованным от людей 1930-1940-х годов, а не сформированным патриархальным укладом крестьянского быта. Поэтому Ивану Денисовичу, утверждает критик, «Бог не нужен», ибо он «безрелигиозен в широком смысле слова» [7, с. 233]. Действительно, религиозность Шухова особого свойства. Она раскрывается в диалоге-споре с Алешкой-баптистом в финале рассказа. Если для Алешки лагерный срок-это желаемое страдание за веру Христову, способ необходимого самопожертвования (во имя учения апостола Павла), то для Ивана Денисовича, неискушенного в теологии, но трезво оценивающего ситуацию, зона - не просто трагическое стечение обстоятельств, но и расплата за недальновидность и нерасчетливость военных и политиков. И смириться с тем, что он принесен в нелепую и напрасную жертву, Шухов не желает и уж тем более не желает благодарить за это Бога. Но Иван Денисович не восстает против Бога, он не приемлет
лишь религиозного альтруизма и условностей веры: «Я ж не против бога, понимаешь. В Бога я охотно верю. Только вот не верю я в рай и в ад. Зачем вы нас за дурачков считаете, ад и рай нам сулите? Вот что мне не нравится.» [12, с. 108]. Поэтому Иван Денисович спасает свою душу (как на воле, так и в лагере) не в молитвах, а в труде и в конечном итоге, по крестьянской патриархальной природе своей, делает на земле то, к чему призывает христианская мораль.
Такая непоказная религиозность присуща и Матрене, и литературному близнецу Ивана Денисовича (при всей разнице внешних обстоятельств) - Олеше Смолину из «Плотницких рассказов» В. Белова. «Если уж каяться, - рассуждает Смолин, - так перед самим собой надо каяться. Противу своей совести (выделено мною. -А.М.) не устоять никакому попу» [3, с. 143]. Совестливость выступает не плодом досужих рассуждений героев, а их жизненным принципом, имеющим твердую социальную основу: «Кто работает, тому скрывать нечего» (там же).
В финале рассказа Шухов, засыпая «удово-ленный», подводит итоги дня, а «на дню у него сегодня выпало много удач: в карцер не посадили, на Соцгородок бригаду не выгнали, .бригадир хорошо закрыл процентовку, стену.. .клал весело, .подработал вечером у Цезаря и табачку купил. Прошел день ничем не омраченный, почти счастливый» (выделено мною. - А.М.) [12, с. 111]. В этих простодушных рассуждениях героя как раз и проявляются православные черты русского характера: кротость, неприхотливость, умение при любых обстоятельствах воспринимать нехитрые радости жизни и не предъявлять счет судьбе или, говоря словами писателя В. Личутина, «умаленная телесность» и в то же время удивительная жизнестойкость.
Сказанное выше опровергает ложные посылы недоброхотов «Одного дня.» о безыдейности, пассивности и даже жестокости Шухова «в борьбе за существование» и вносит ясность в спор о приоритете шуховской или цезаревской морали. Крестьянин Шухов и «эстетствующий» Цезарь Маркович не антиподы в буквальном смысле: между ними не возникает конфликтов ни на бытовой, ни на идеологической почве. Напротив, Цезарь Маркович благосклонен к Шухову, а Иван Денисович «законно» (не унижаясь и не заискивая) «подрабатывает» у бывшего кинорежиссера. Но между ними нет и общего язы-
ка. Скрытая взаимная отчужденность кроется не в их социальном положении или лагерном опыте, а в различии принципов самого существования: в абстрактном философствовании, высокомерии, бессознательном паразитизме на чужом труде Цезаря Марковича и в органическом отношении к жизни, уважении к труду и людям труда Ивана Денисовича. Негласное противостояние героев находит своеобразное разрешение в одной из финальных сцен рассказа, когда Шухов не из корыстных побуждений, а от души жалея Цезаря Марковича, спасает посылку растерявшегося «гужевателя». Кстати, Солженицын постоянно подчеркивает в Иване Денисовиче способность к состраданию и сопереживанию (он сочувствует кавторангу Буйновскому, жалеет «горюню» Сеньку Клевшина, Алешку-бабти-ста и даже Фетюкова).
Многие рецензенты «Одного дня...» справедливо намекали на близость Ивана Денисовича героям русской классики. Не лишним будет и предположение, что во временном литературном приближении Шухов ведет свою генеалогию от Теркина, вобравшего в себя все лучшее, что есть в русском человеке от простодушного лукавства, способности к иронии и самоиронии до самоотверженности и героизма. Экстраполи-руясь за сюжетные рамки «Одного дня.», нетрудно представить поведение Шухова на войне. Главное, что роднит героев Твардовского и Солженицына, - это их внутренняя свобода, уверенность в себе от осознания, что именно на таких, как они, держится жизнь. Теркины и шуховы неуязвимы, как сказочные или былинные герои, поскольку являют собою самою эту жизнь. И таким образом, они становятся своеобразным символом жизнестойкости нации в самые трагические моменты истории.
В свое время, размышляя о жанровых поисках А. Солженицына и рассматривая раннее творчество писателя в контексте бурной полемики шестидесятников, П. Вайль и А. Генис, отметив художественные достоинства «Одного дня...», делают неожиданно-обескураживающий вывод: «Художественные достоинства значительнее в первой повести. «Один день...» написан так, что его качества неявны, присутствует лишь ощущение невероятной энергии, силы, напора. И - точности. Вся повесть - осторожные, но безошибочные прикосновения к болевым точкам: каждый раз ровно настолько, на-
сколько нужно, без передержки, нажима, дидактики. Без идеологии. Без положительного героя! - хотя именно поиск положительного героя от Матрены до Столыпина - и составляет пафос литературы Солженицына. Но как раз там, где его нет, - лучшая проза: «Один день Ивана Денисовича», «Случай на станции Кречетовка», «Раковый корпус» (выделено мною. -А.М.) И далее: «В «Матренином дворе» уже впервые мелькает сусальный, как «Кубанские казаки», идеалов тени праведницы Матрены укрылись чисто литературные просчеты, которых почти не было на открытом, не затененном идеологией пространстве «Одного дня...» [4, с. 201].
Мысль о том, что в «Одном дне...» нет положительного героя и что это, в свою очередь, несомненное достоинство рассказа, не требует дополнительных опровержений. Следует лишь оговориться: Иван Денисович не идеализирован автором. И согласиться с авторами статьи, что здесь проявился большой писательский талант Солженицына: в средствах и способах художественной обрисовки главного героя («без нажима, дидактики», морализаторства), в частности, в воссоздании трагической полноты жизни, в целом. Противопоставление же «Одного дня.» и «Матрениного двора» по уровню художественности и степени реализма героев выступает и как некая антитеза оценкам шестидесятников, в большинстве своем единодушно воспринявших «Матренин двор» как чисто литературное произведение, созданное уже великим художником, тогда как «Один день.» потрясал прежде всего новизной и смелостью темы, материала.
Действительно, в «Матренином дворе» Солженицыну как художнику изменяет порой чувство меры и такта (на что указывал впоследствии и сам автор). Помимо излишних красивостей, вроде шороха тараканов, напоминающего «далекий шум океана» [12, с. 117] некая нарочитость возвышенно-скорбного пафоса звучит и в «зачине» рассказа. Излишне подчеркнутой выглядит и параллель Матрены с некрасовскими «русскими женщинами». Кроме того преднамеренно нагнетаются отрицательные черты крестьянина-хапуги Фаддея, в котором не проявляется ничего человеческого даже в самые трагические моменты повествования, связанные со смертью Матрены. Однако эти «литературные просчеты» не скрываются «в тени праведницы Матрены», они лежат на поверхности, потому легко замет-
ны, и если избавить рассказ от подобных огрехов, то образ Матрены останется столь же цельным и ярким.
«Матренин двор» вызван к жизни не столько поисками Солженицыным нравственно-эстетического идеала или, пользуясь языком П. Вайля и А. Гениса, положительного героя (он был уже замечательно воплощен в «Одном дне.»), сколько желанием трансформировать его в новом сюжете, иными словами, развить прежнюю тему «маленького человека» (русского крестьянина) на новом жизненном материале.
Матрена многое наследует от Ивана Денисовича: почитание труда и способность отдохновения в нем от невзгод, безапелляционность к своим страданиям, «непоказную» религиозность, совестливость и «телесную умаленность». Особенности мироощущения и миропонимания Матрены, ее жизнестойкость под тяжелыми ударами судьбы и душевная щедрость также проявляются в конкретных фабульных ситуациях: в воспоминаниях о прожитых годах, заботе о приемной дочери, в бескорыстной помощи односельчанам и колхозу, в спасении фикусов от пожара.
Солженицын-художник детально, скурпулез-но воссоздает реалии времени, не избегая всех трагических нюансов и перипетий, связанных с жизнью русского крестьянина в конкретный исторический период времени. Не случайно апологеты хрущевской «перестройки» обвиняли автора в клевете на действительность, искажении правды и непонимании «жизни народа, движение и реальные перспективы этой жизни» [6]. Реализм происходящего усиливается и апелляцией Солженицына к автобиографичности, достоверности рассказа. Но, несмотря на некую за-земленность, «плотскость» образа Матрены (автор намекает даже на ее неряшливость в одежде), в ней преобладает духовное начало, проявляющееся во всем, начиная с небрежения материальными благами и заканчивая готовностью к самоотречению. Примечательно, что и смерть Матрены, столь, казалось бы, случайная и нелепая, вызвана все той же болезненной потребностью быть полезной людям: «Что она там пособить могла мужикам? Вечно она в мужские дела мешалась» [12, с. 138]. И эта смерть в контексте всего рассказа приобретает особый смысл.
Жизнь Матрены как истовой бессребреницы - это жизнь ради и во благо других людей. Однако праведность Матрены не понята и не
принята даже близкими ей людьми: ни сестрами, ни золовками, ни соседкой Машей, ни женой Фаддея Матреной. Да и сам рассказчик не сразу понял те простые нравственные истины, которые исповедовала Матрена. Матрену укоряют за неумение хозяйствовать и за бедность, о ее сердечности и простоте не только «презрительно сожалеют» [12, с. 145], но и глумятся над ними (случай со святой водой, украденной у Матрены). Этому высокомерно-пренебрежительному к ней отношению, хоть и скрытому порой под личиной доброжелательности, Матрена может противопоставить лишь незлобливость, «извиняющую полуулыбку» [12, с. 123], безотказность в помощи. «Доброе расположение духа» возвращает себе Матрена Васильевна работой или «дальним лесом, не столам конторским кланяясь, а лесным кустам» [12, с. 120]. И в этом проявляется не слабость ее (хотя добро всегда беззащитно и уязвимо), а нравственная сила и превосходство, внутренняя свобода. Здесь легко улавливается внутренняя связь солженицынской героини с лучшими героями Достоевского (князем Мышкиным, Алешей Карамазовым) или с героем платоновского рассказа «Юшка». Кроткий Юшка, малосильный и беззащитный, которого все: и дети, и взрослые - презирали и над которым издевались, не держал ни на кого зла, поскольку обладал высшим знанием: видел предназначение человека в любви к ближнему. Эта любовь Юшки материализовалась сначала в самоотречении во имя жизни девочки-сироты, а затем в подвижничестве девушки-врача, которую все в городе стали называть дочерью доброго Юшки, уже позабыв и самого Юшку и то, что она не приходилась ему дочерью. Доброта Матрены воплотилась в сердце приемной дочери, искренне переживающей смерть дорогого ей человека. Любовь и доброта Юшки и Матрены, постоянно ощущающих в себе что-то более возвышенное и святое, чем забота о себе, действенны, находят продолжение в других людях.
Потрясением-прозрением, усиливающим высокий трагизм рассказа, стала гибель Матрены и для героя-рассказчика: «Все мы жили рядом с ней и не поняли, что есть она тот самый праведник, без которого, по пословице, не стоит село. Ни город. Ни вся земля наша» [12, с. 146]. Это скорбное признание рассказчика не только свидетельствует о духовной слепоте окружающих, но и придает смерти Матрены характер
ФИЛОЛОГИЯ
Н. В. Юдина
откровения о ее жизни, которая обретает теперь уже некий аллегорический смысл.
Правда, нельзя не заметить в финале рассказа «пафосных вскликов» (выражение самого автора), открытой публицистики и нарочитой сентенции. Нарушение единства стиля объясняется противоречием (характерным, по мысли А. Архангельского [1], для «малых форм» Солженицына) между стремлением автора к символизации повествования, т.е. к чистому художеству (правдо-подобию) и установкой на правду (рассказ автобиографичен и достоверен), на открытое публицистическое, пророческое слово. Однако смещение стиля не разрушает в данном случае целостности и значимости художественного образа. Это ведет лишь к кажущемуся несоответствию между тем, какой есть Матрена в рассказе (бедная колхозница-пенсионерка, многим обделенная судьбой, ничем, казалось бы, неприметная в своей скромности, непритязательности и совестливости) и ее «гиперболизацией» в концовке рассказа до праведника. Но в этом художественно-публицистическом обобщении проявилась та же мировоззренческая позиция Солженицына: видеть в крестьянине-труженике (не идеализированном, а живом и реально-конкретном) прекрасные свойства души и духа, являющиеся основой и опорой жизни, которая воплотилась прежде в замечательной художественной форме «Одного дня.»
Однако ни «Один день.», ни «Матренин двор» не были, по меткому замечанию И. Дед-кова, «сигналом к окутыванию российской деревни праведническим флером» [5, с. 102]. И лучшие произведения о деревне, написанные, в том числе и под влиянием рассказов Солженицына, «дают нам реальную картину реальной
жизни, выявляют распространенные и существенные умонастроения времени. они раздвигают наши знания о жизни, развеивают туман старых иллюзий, они обнадеживают. Наконец, они укрепляют в нас чувство истинного, мужественного патриотизма . сильного сознанием подлинных достоинств и подлинных недостатков» [5, с. 103].
Библиографический список
1. Архангельский А.Н. О символе бедном замолвите слово // Лит. обозрение. - 1990. - №9.
2. Баклано Г. Чтоб это никогда не повторилось // Литературная газета. - 1963. - 2 марта.
3. БеловВ.И. Повести и рассказы. - М., 1984.
4. Вайль П., Генис А. Поиски жанра. Александр Солженицын // Новый мир. - 1991. - №5.
5. Дедков И. Обновленное зрение: Из шестидесятых - в восьмидесятые. - М., 1980.
6. Кожевников В. Товарищи в борьбе // Литературная газета. - 1963. - 2 марта.
7. Лакшин В. Иван Денисович, его друзья и недруги // Новый мир. - 1964. - №1.
8. Лифшиц М. О повести А.И. Солженицына «Один день Ивана Денисовича» // Новый мир. -1990. - №7. - С. 74.
9. Маршак С.Я. Правдивая повесть // Правда. - 1964. - 30 января.
10. Нива Ж. Солженицын: Главы книги // Дружба народов. - 1990. - №5, 4.
11. Платонов А. Деревянное растение. Из записных книжек // Библиотека «Огонек». -
1990. - №9. - С. 71.
12. Солженицын А. Собр. соч.: в 7 т. - М.,
1991. - Т.3.
13. Шкловский Е.А. Чем жив человек // Лит. обозрение. - 1990. - № 7.
