CC BY
90
Зинченко Л.Н.
(Барнаул)
НОСТАЛЬГИЧЕСКАЯ ТЕМА УСАДЬБЫ В РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ
"Культуру России последней трети XVIII и первой половины XIX века можно назвать усадебной. Это значит, что усадьба определяла в ней все основное и новое, и культурный и духовный характер русской жизни", - считает академик Д.С.Лихачев [1].
С самого момента своего рождения усадьба в России была противовесом службе и карьере, культурно-художественной формой проявления личной и родовой независимости, что выразилось в культе просвещения, в "поклонении изящному", в понимании жизни как праздника. Воспринимаемая как место единения с природой, усадьба являлась связующим звеном между миром реальности миром души.
Непреходящая ценность усадьбы - в пересечении ее составляющих: естественной природы и культуры - "второй природы", созданной человеком, корнем которой является духовность человека, его миросозерцание. А.С.Пушкин уподоблял усадьбу кабинету для творческих работ, так как становление личности в ней шло на путях душевных, культурных. И в этом - истоки тоски по утраченному состоянию единства с миром, ведь становление культурного человека ведет к потере человека природного.
Настроение утраты сопровождало образ русской усадьбы с момента возникновения. По замечанию Д.С. Лихачева, уже в конце XVIII в. одним из обязательных мотивов романтического сада был мотив печали и меланхолии [2]. И со второй половины XIX в. усадьба предстает как выражение тоски по утраченному счастью, потерянному раю. Образ усадьбы становится синонимом ностальгии, сама усадьба - своеобразнейшим ключом, питающим русскую литературу.
Имена русских писателей тесно связаны с их родовыми поместьями: А.Пушкин и Михайловское, Л.Толстой и Ясная Поляна, И.Тургенев и Спасское. А имя Константина Николаевича Леонтьева - фигуры значительная в нашей в русской культуре 1860-1880 гг. - с имением Кудиново Калужской губернии. "Поэзия природы, очень рано и очень глубоко воспринятая им, поэзия усадебного быта, поэзии одухотворенной религиозности - вот чем проникнуты первые "впечатления бытия" у Леонтьева и что определило его мировосприятие'' [3].
Роман "Подлипки" (1861), воспевающий поэзию усадебного быта, был написан в нижегородском имении барона Розена, где Леонтьев, после Крымской войны, работал в качестве домашнего врача. Погрузившись у Розена в лакомый с детства усадебный мир, он воссоздал в романе "окрашенные грустью и любовью картины своего родного Кудинова" [4].
Избранная писателем жанровая форма записок - "Подлипки (Записки Владимира Ладнева)" - ориентирована на воспроизведение "усадебного" сознания. Но это сознание, будучи утраченным, ведет к раздвоению личности героя и, следовательно, к "перебоям" в повествовании. Стремление воссоздать то сознание в динамике "погружает" в прошлое: "Первая радость остыла, и бездействие начало томить меня. Что же, наконец, буду ли я любим или нет?" [5]. Переоценка с точки зрения настоящего - "встряхивает", приводит к непреодолимой дистанции: "Личность моя этого возраста, когда я смотрю на нее теперь внимательно, ничем не бросается мне в глаза" (74).
Восприятие прошедшего времени подчиняется определенным законам: сохраняя элементы детского мышления, оно осложнено "взрослыми" обобщениями (смена "дядек и нянек" предстает в ироническом освещении, как смена ролей и легенд). Ощущая себя частью прошлого, герой остается самим собой. В этом - невозможность преодоления грани между прошлым и настоящим.
Записки Ладнева ностальгичны. Подлипки - это страна его детства и юности, вечный рай, живущий в его памяти. Для него "оживить " свою память - значит "воскресить' то состояние, когда он любил всех и все любили его. Прошлое предстает как образ единого целого, как сопряжение природного и культурного в сознании.
Русская усадьба, по замечанию С.Долгополовой и Э.Лаевской, будучи "включенной в пейзаж", более склонна не к возделыванию природного мира, а к пребыванию в нем. В этом стремлении к созерцательности "просматривается идеал особого устройства Души и Дома, взятых в их неразрывности" [5]. Пространство Подлипок осмысляется героем как собственное духовное пространство. В I и II частях романа "Подлипки" ассоциируются со светом и радостью, ностальгия по давно утраченному - поре юного цветения в атмосфере дворянской усадьбы - побуждает память воскресить картины полной, радостной жизни: "Нет, мало знал я деревень, в которых бы летнее солнце освещало такую уютную зеленую и мирную красоту!" (19). В III части Подлипки, в свете пережитого, наполнены грустью и простором, распахнутостью миру: "Вы понимаете, как мне было и грустно, и просторно в Подлипках" (228).
Подлипки - это мир, в котором природа и люди представляют собой нерасторжимое целое. Состояние, переживаемое человеком, созвучно природе. Так, чувство одиночества, побудившее героя взяться за перо, закралось в душу именно потому, что окружающая природа показалась ему грустной в это утро: "На дворе чуть брезжилось; окно мое было в сад, и за ночь выпал молодой снег, покрыл крутимы и сырые сучья. Если вы никогда не видали первого снега в деревне, на липах и яблонях вашего сада, то едва ли поймете глубокое чувство одиночества, которое наполнило мою душу" (18).
Воспоминание изначально осмысляется у Леонтьева как погружение в глубины памяти. Пейзаж из окна - природа в ее вечной изменчивости и неизменности - связующее звено между прошлым и настоящим, МИРОМ реальности и миром души. Сопоставление зимних и летних картин природы - символично: занесенные снегом Подлипки - символ забвения, омертвления; освещенные солнцем - символ воскресения. Человек и природа в романе оказываются сопряженными в вечном круговороте: дублируя друг друга, они живут по одним и тем же законам. И процесс взросления личности в романе, соотносимый с душевными утратами, параллелен разрушению природы, дворянской усадьбы, обреченной на вымирание. И возвращение в детство - это возвращение в лоно природы, к самому себе в естественном состоянии. Но, как отмечалось, человека формирует не только природа, но и культура.
Русская культура никогда не порывала со своими христианскими истоками, и настоящий дворянин воспитывался прежде всего христианином, но не в смысле его принадлежности к церкви, а в смысле тех ценностей, которые являются для него основными: жалость, сострадание, красота добродетели: "Годам к 16-ти и сознание добра, и религиозное чувство стали во мне сильнее (...), грусти одиночества, к страху наказания за гробом, к надежде на помощь в жизни примешивались и другие чувства. С одной стороны, память о картинах детства жила неразрывно с молитвами и надеждами; в воображении я видел тетушкин кивот с лампадой... Как вспомнишь о нем. о ней самой, о ее спальне, о коврике, о беззаботном счастье, так и потянет и домой и на небо!" (81).
Религиозные чувства порождали стремление к добру, а добродетельная жизнь углубляла и укрепляла религиозные чувства и настроения.
Патриархальное и христианское тесно переплелись на Руси и нераздельно вошли в человеческое сознание. Динамика его включала как христианские православные формы (религия, церковные обряды), так и патриархальные, на уровне бессознательного (пантеизм, обычаи и верования, сны и т.д.).
Особую роль в формировании личности играли сказки. Сказка, наполненная нравственным содержанием, является вымыслом и допускает фантазирование. Поэтому сказки, рассказанные Володе Ладневу Аленушкой ("Сказка о правде и кривде"), Платошкой ("Сказка об Иване-царевиче и Лягушке"), Катюшей, развивали дар воображения, силой которого камин превращался в "горящий древний замок" а зала - в "огромную пустыню"; желтые пятна дерева на стене - в имения, а кружки сучков - в дома.
Чужие сказки, с одной стороны, строят образ - характер, с другой - отражают мифическое сознание самого героя - ребенка, точное воспроизведение этих рассказов -
сказок - знак приближения к давно прошедшему, погружения в прошлое. Сказки, воспринятые чуткой душой ребенка и перерастающие в собственные фантазии, являются формой постижения мира. Сказки смешиваются с реальностью, одно продолжает другое, одно постигается через другое и становится источником разочарования. Легкая ирония, которой окрашены эти воспоминания, - знак отстранения от прошлого, сознание невозможности вернуться в него.
Другой формой духовной культуры человечества является миф. Г.П.Козубовская отмечает: "Мифологические сюжеты входили в сознание русского дворянства как
отражение внешнего мира и как архетип модели мира, модели поведения, образа жизни. Человек свободно обращался с этими образами, мыслил ими или аналогиям;- с ними" [7].
Уже в самой поэтизации прошлого заключен давний миф о золотом веке. В начальные годы жизни Владимира Ладнева мир мифологизируется (а в момент припоминания, наоборот, демифологизируется) Детское мифотворчество приводит к "превращению" членов семьи и знакомых в мифологических персонажей: Сережа становится Аполлоном, мадам Бонне - Минервой, Олинька - Венерой, сосед Бек -Юпитером, Ржевская - Мегерой и т.д.. Собственная биография становится судьбой, родословная переигрывается (возникает миф об Ионе).
Немаловажную роль в воспитании, наряду с мифами, играли легенды и предания. Фет дворянский быт уподобляет растению, "расцвет которого не мешает ему глубоко пускать корни в почву, запасаясь все новыми силами" [8].
Легенды и предания, соответствующие миросозерцанию Владимира Ладнева, воспринимались им как достоверные рассказы о прошлом ("кровавое предание" о кургане, легенда о кладе), наряду со "слухами" (о женитьбе отца Василия, о графе Короваеве), они участвовали в создании "собственной истории", собранной из разных источников.
Предания, которыми дышат воспоминания, становятся связующим звеном между мирами. Семейные предания превращают усадьбу в тихий оазис, благословенный рай. Наряду с мифами и сказками, предания и легенды являются способами достижения реальности.
Дальнейшее образование героя приводит к преобладанию эмблематики новой литературы - преимущественно французской, а также немецкой (Шиллер, Гете), английской (Шекспир, Байрон), русской (Пушкин, Гоголь, Белинский) - над христианской и античной.
Связующим звеном между культурой и жизнью является театр. Театр жизни реализуется в самовыражении через множество масок: Родольф, Сципион, Байрон, Онегин... Однако это множество - одно целое - Владимир Ладнев: он сам признается в слиянии "в одно смутное представление множества образов в одну "величественную, переливающуюся из образа в образ идею" (82). В ходе такого перевоплощения автор проясняет свое внутреннее состояние.
Стремление все "читанное и слышанное воплотить в окружающем мире" приводит и к раскрытию других героев через культурные символы: Березин - "характер Лукреции Борджиа", Юрьев - "домашний Мефистофель" и т.д.
Таким образом, взросление ребенка ведет к смене игр: вместо битвы с чудовищами -театральный мир, развернутые картины пира воображения.
Театр воображения развернут как раскрашивание картины. Мотив упоения вымышленным миром связан с отталкиванием от прозы настоящего: "... мне жаль покинуть свои героев (...), русская жизнь не представила мне тогда ничего приблизительного; мужчины, которые по четвергам собирались у дяди играть в карты, возмущали меня своей прозаичностью, ухарством и тупостью" (84).
Театр максимально отчужден от природы. С театром связано не только наличие двух голосов в романе - взрослого и ребенка, но и изображение природы, воспринимаемой человеком культуры как запрограммированный пейзаж, декорация.
"Пир молодости" связан с мотивом веселья. Девиз героя - "надо быть просто веселым..." (182). Свое очарование прелестью жизни, ощущение жизни как праздника, он пере носит и на других: "Хорошо жить на свете! Кажется, и всем должно быть хорошо. Что- то наши? Весело ли им, как
мне? нет, им т весело (они не умеют жить!)" (194).
Мечта о пире жизни продиктована тем, что время праздника летит еще быстрее, подчеркивая быстротечность бытия. И тогда чувства обостряются, а каждое мгновение остается значительным.
Полнота восприятия жизни связана с мотивом оживления, восстанавливающего гармонию душевного бытия. Мотивы онемения, омертвления, напротив, сопряжены с душевными утратами взрослеющего человека.
Культура как один из способов осознания своего "я", неизменно ведет к отделению от природы. Культура и природа - пересекающиеся, но не совпадающие составные части усадьбы: природа предполагает растворение в общем, а культура - отделение от общего, от природы. Т.о., взросление человека и становление его личности неминуемо ведут к утрате единства с миром. И Владимир Ладнев, по мере "узнавания жизни", теряет себя прежнего, утрачивает способность смотреть на мир с радостью. Постепенно в нем созревает убеждение, что доброе и прекрасное в мире терпят поражение, злое и безобразное внедряется в человеческую жизнь. В душу закрадывается разочарование, безверие и пессимизм: "золотое дерево жизни" представлялось уже менее
"зеленым", блекло нечувствительно с каждым месяцем" (198).
Именно в Подлипках антитеза природы и культуры снимается. Границу между ними разрушает Красота.
В.В.Розанов так определил главное свойство таланта К.Леонтьева: "Любить сохранившиеся остатки красоты в жизни, собрать ее осколки и кем-нибудь их сцементировать - это было все, к чему он умел призывать людей, что выходило из алфавита ему известных понятий и слов" [9]. По мысли Леонтьева, жизнь красива и должна остаться красивой, чтобы и впредь волновать чувства. Красотой он все измерял и определял ее как разнообразие в единстве, а все понятия, в том числе и нравственные, стремился удержать под контролем красоты.
Как уже отмечалось, жизнь в имении - это жизнь на природе. Она не только является непременным атрибутом усадебного быта, но и "образует" человека - прививает ему вкус ко всему прекрасному. С красотой природы соотносится и человеческая красота. Окружающих героев Ладнев оценивает эстетически, рассматривая их как картины: у Парашкина мужа "прекрасное лицо", Дарья Васильевна "была красива собой: высокая, гибкая, черноволосая, с римским носом и живыми карими глазами", Настасья Егоровна была "белокурая и статная, с насмешливыми нежными чертами и надменным лицом".
Красота Подлипок определяет и взаимоотношения людей: обряд "крещения кукушки" с его весельем раскрывает доброту, щедрость и целомудрие людей. Случайно сорванная ветка с белыми цветками, пахнущими миндалем, напоминает Ладневу Пашу, одарившую его "несколькими днями самой чистой, самой глубокой неги и тоски". А яркие краски цветника напоминают женскую красоту: "... но теперь уже дом, река, цветник и лес слились для меня в одно с Евгенией Никитичной в белом платье и в красной турецкой шали..." (73).
Природа взаимодействует с культурой. И свидание лунным вечером с Пашей предопределено в равной степени балладной атмосферой любимых книг (первая влюбленность идет под знаком немецкой поэзии) и собственно природой дворянской усадьбы.
Можно сказать, что в сопряжении природного и культурного - проявление высшей стадии бытия - "цветущей сложности". В теории развития К.Леонтьева это единство в разнообразии составных частей, многообразие форм, в одно и тоже время раздельных и связанных прочно единством общего типа.
Таким образом, роман "Подлипки" вписывается в контекст русской литературы, изображающей усадьбу как образ ностальгический. Образ усадьбы предстает в романе как потерянный рай, а сам роман - как воплощение родового дворянского эпоса. Две струи усадебного бытия - природная и культурная - обуславливает первоначальную действительность человека. Человек в микрокосме усадьбы - это естественный, природный человек. Но это и человек культуры. Следовательно, в самом жизнеустройстве усадьбы заложена "ностальгическая" нота.
Становление человека на путях культурных ведет к потере человека естественного. И лишь в прошлом усадьбы эти две ипостаси могут быть сопряжены. В "возвращении" памятью к каким-либо важным для автора эпизодам, понятиям, образам - проявление тоски по утраченному состоянию единства с миром (ибо лейтмотив романа - одиночество), по празднику, пиру, ощущению себя частью этого мира, который буйством фантазии, воображением был превращен в инобытийный, ирреальный. В основе воспоминаний лежит известный архетип - запрет оглядки (миф об Орфее и Эвридике). Оглядка у Леонтьева, с одной стороны, дает возможность пережить встречу с прошлым как счастье, с другой - делает острее ощущение утраты его.
Примечания
1. Лихачев Д.С. Поэзия садов. Л..1985. С.237-255.
2. Там же.
3. Котельников В.А. Парадокс о писателе // Леонтьев К.Н. Египетский голубь. М., 1991. С.7.
4. Там же. С.9.
5. Леонтьев К.Н. Подлипки//Леонтьев К.Н. Египетский голубь. М. 1991. С 18. Далее ссылки на это издание даются в тексте статьи с указанием в скобках страницы.
6. Долгополова С., Лаевская Э. Душа и Дом // Наше наследие. 1994. № 29-30. С.148.
7. Козубовская Г.П. Проблема мифологизма в русской поэзии конца XIX - начала XX веков. Самара - Барнаул. 1995. С. 11.
8. Там же. С.16.
9. Розанов В.В. Поздние фазы славянофильства: 2. К.Н.Леонтьев // Розанов В.В. Несовместимые контрасты жития. М.1990. С. 302.
