CC BY
129
ДИАГНОСТИКА СОЦИУМА
УДК 378; 168
Нормы и ценности социального института науки: признание коллег как главная позитивная санкция
В статье рассматривается наука как социальный институт, которому присуща специфическая система ценностей и норм. Акцентируется внимание на представлении науки в ее человеческих измерениях, как человеческого деяния, что помогает пониманию и объяснению производства и развития научного знания, поскольку объектом анализа становятся помимо познавательных также социальные и психологические характеристики научного знания. Внутренние нормы науки как социального института оказываются этическими нормами, совокупность которых выполняет для ученых функции всепоглощающего этоса. Этос науки, представленный как комплекс правил и предписаний, обычаев и мнений, ценностей и предпосылок, довлеет над ученым. Показывается, что этосу науки присущи такие ценности, как коллегиальная солидарность, организованный скептицизм, незаинтересованность и беспристрастность. Анализируются материалы из истории науки. В случае с исследованием М. С. Цвета по хроматографии и принципа матричного воспроизведения наследственных текстов Н. К. Кольцова мы наблюдаем ситуацию, когда коллеги не дают оценку открытию, обвиняя ученого в том, что он не соблюдает норму, предписывающую ученому создание нового знания. Открытия М. С. Цвета и Н. К. Кольцова кажутся коллегам слишком простыми и парадоксальными. Делается вывод о том, что существующие в науке механизмы нормативного контроля не всегда
Н. П. Суханова
Кандидат философских наук, доцент, доцент кафедры философии и гуманитарных наук, Новосибирский государственный университет экономики и управления «НИНХ»
Е-mail: [email protected] Natalia P. Sukhanova
PhD (Philosophy), Associate Professor, Department of Philosophy and Humanities, Novosibirsk State University of Economics and Management «NINH»
Как цитировать статью: Суханова Н. П. Нормы и ценности социального института науки: признание коллег как главная позитивная санкция // Ценности и смыслы. 2018. № 1 (53). С. 103-116.
срабатывают со стопроцентной эффективностью и коллеги-современники подчас не обладают достаточной компетенцией для того, чтобы правильно оценить новый революционный результат.
Ключевые слова: наука, социальный институт, нормы и ценности науки, этос науки, научное сообщество.
Наука в наши дни оказывает все более значимое и существенное влияние на реальные условия нашей жизни. Наука возникает, существует и развивается в обществе. Сегодня наука представляет собой важнейший социальный институт общества. Процесс институционализации науки имеет две стороны. Во-первых, науке как социальному институту присуща специфическая система ценностей и норм. Во-вторых, существует соответствие между этой системой и нормативно-ценностной системой, характерной для общества в целом. Соответствие это, как показывает исторический опыт, никогда не бывает полным, и отношения между обществом и наукой часто более или менее напряжены.
Обращение к исследованию науки в культурных, ценностных аспектах, видение науки как человеческого деяния помогает понять и объяснить производство и развитие научного знания, т.к. объектом анализа становятся не только познавательные, но и социальные, психологические характеристики научного знания [1]. Социокультурные и мировоззренческие основания являются аспектами более глубокого анализа науки, с которых необходимо начинать исследование науки в ее сущностных человеку измерениях.
Всякий социальный институт — это особая сфера упорядоченных отношений между людьми, устойчивой организации их деятельности. Такая упорядоченность и организованность достигается путем нормативно-ценностного регулирования межличностных взаимодействий. С точки зрения своего внутреннего устройства, социальный институт выступает как система норм и ценностей, и поэтому людям, вступающим в контакт в рамках социального института, не обязательно каждый раз договариваться о том, на каких условиях они будут взаимодействовать между собой и чего им следует ожидать друг от друга. Нормы очерчивают круг возможного, приемлемость поведения в рамках данного социального института. На уровне ценностей определяется, что является должным, во имя чего люди следуют принятым нормам. Обращение к анализу социокультурных оснований науки предполагает видение науки в ее человеческих измерениях, как человеческого деяния, как формы бытия человека [10; 11].
Зарождение социологии науки связано с деятельностью Р. Мертона, который является создателем структурно-функционалистского подхода. Р. Мертон конструирует свою модель науки как некоторый социальный институт. Одним из постулатов структурного функционализма является утверждение, согласно которому социальная интеграция членов любой группы создается принятием или определением системы поведенческих норм, регулирующих их действия друг по отношению к другу. Эти нормы институционализируются группой, то есть осознаются большинством ее членов и особенно групповыми лидерами в качестве необходимых устоев групповой деятельности, устойчиво поддерживаются и воспроизводятся во времени. Эта «явность осознания» есть необходимая характеристика любой нормы — носители определенной нормативной структуры подчиняются правилам, которые они осознают в качестве согласованных связей между ситуациями и действиями, и устойчивые образцы связей как раз и создают подобную структуру.
Структурированные отношения, в которые вступают члены группы, интегрированной системой присущих ей норм образуют их взаимные роли в данной группе, и согласованное выполнение ролей возможно поэтому лишь как поддерживание групповых норм. Сохранение нормативной основы группового существования, а тем самым и ролевой структуры группы, обеспечивается специфическими механизмами социальных взаимодействий внутри группы, вознаграждающими ее участников за конформное, то есть согласующееся с нормативными требованиями поведение и накладывающими санкции за поведение девиантное, отклоняющееся от норм или противоречащее им. В соответствии с таким подходом структурный функционализм интерпретирует устойчивое существование группы в терминах достижения баланса между нормами и системой обмена ценностями, создающимися в результате деятельности членов группы и порождающими их совместные интересы.
Р. Мертон отмечает сопряженность ценностных и этических основ науки -она создается представлениями ученых о допустимых и недопустимых формах поведения, причем такие представления подкрепляются наличием общей глубинной заинтересованности ученых в прогрессе научного знания, в эффективности той коллективной деятельности, которая порождает это знание. Такие представления получают характер не внешних регулирующих факторов, усваивающихся и поддерживающихся лишь механически и не затрагивающих основы личности разделяюще-
го их индивидуума, но глубоко личных, эмоционально окрашенных и подкрепленных убеждениями этого индивидуума поведенческих императивов. Это и значит, что внутренние нормы науки как социального института оказываются этическими нормами, и совокупность таких норм выполняет для ученых функции достаточно всепоглощающего этоса. «Понятие этоса науки относится к воспринимаемому эмоционально комплексу правил, предписаний, обычаев, мнений, ценностей и предпосылок, довлеющих над ученым...Будучи социальным кодом, этос поддерживается чувствами его носителей» [6, с. 11].
Р. Мертон считает, что этосу науки присущи такие ценности, как интеллектуальная честность, коллегиальная солидарность, организованный скептицизм, незаинтересованность, беспристрастность. Носители этоса образуют своеобразное научное братство и в качестве его членов ощущают свою личную включенность в его деятельность, личную ответственность за ее успех и за сохранение управляющих этой деятельностью институциональных норм.
Наука предстает у Р. Мертона в качестве некоторого идеального типа демократической организации, вследствие чего он считает непременным условием ее прогресса сохранение демократических общественных институтов и предоставление науке достаточной степени автономии и достаточной социальной и материальной поддержки. Наука нуждается в общественном уважении и общественной поддержке, причем в первую очередь это относится не к ее результатам, а к ее институциональным основам.
Институциональная цель науки — расширение удостоверенного знания. Этос науки, согласно Р. Мертону, сформировался и закрепился в качестве системы поведенческих норм, функциональных относительно этой цели. Четыре типа институциональных императивов — универсализм, всеобщность, незаинтересованность и организованный скептицизм — берутся в качестве компонентов этоса современной науки.
«Нередки случаи,— пишет Н. В. Мотрошилова,— когда исследователи сначала берут нормы науки в виде некоторой „идеальной модели", а потом наталкиваются на обескураживающий факт: реальное поведение ученых и их действительные ориентации представляются сплошь да рядом отклонением от „чистых" нормативов. В таком положении оказался на первых этапах формирования своей концепции столь серьезный социолог науки, как Р. Мертон, что впоследствии заставило его ввести идею
об „амбивалентности", т.е. двойственности, противоречивости ориен-таций и действий ученого в том случае, когда при наличии внутренних колебаний ученый все-таки действует в согласии с „чистой"нормой науки» [5, с. 97].
Очень часто нормы, а тем более ценности нигде не записаны и не закреплены. Обычно они не бывают такими жесткими, как, например, правила дорожного движения, а в случае социального института науки само выявление ценностей представляет собой проблему. На практике иногда получается так, что нормы, декларируемыми самими учеными, расходятся с реальными предпочтениями и оценками. «История науки,— пишет В. С. Черняк,— знает множество случаев, когда открытия, в том числе и выдающиеся, годы и даже десятилетия оставались никем не замеченными и не оказали влияния на науку своего времени или же были неадекватно оценены» [12, с. 195]. Многие идеи при своем зарождении воспринимались как нелепые и антинаучные. Адекватную оценку они получали лишь впоследствии. Ряд исследователей полагает, что «иногда, чтобы адекватно оценить новую идею, нужно преодолеть сложившиеся логические стереотипы (логические не в смысле правил логического вывода, а в смысле научно-категориальных схем). Это требует интеллектуального напряжения, означающего не только логическую, но и мотивационную перестройку. Существует, вероятно, (пока неизученное) и определенное „время реакции" для восприятия нового представления. Очевидно, здесь мы сталкиваемся с психологическими, а не сугубо логическими факторами. Ведь противникам новой идеи нельзя отказать в следовании логическим нормам, в строгости аргументации» [2, с. 240].
Бывает так, что коллеги-современники не в состоянии по достоинству оценить результат исследований ученого «из-за его чрезвычайной новизны, оригинальности, резкого расхождения с устоявшимися в науке воззрениями или по каким-либо другим причинам. И новый результат на долгое время остается невостребованным» [14, с. 431],— отмечает Б. Г. Юдин. Возможна и иная ситуация. Полученный ученым результат может представляться коллегам тривиальным, не несущим ничего нового. И в этом случае, считает Б. Г. Юдин, имеет место нарушение нормы, а именно нормы, предписывающей ученому создание не просто знания, а нового знания.
В случае с работой М. С. Цвета по хроматографии и принципом матричного воспроизведения наследственных текстов Н. К. Кольцова
мы имеем примеры, когда коллеги не дают оценку открытию, обвиняя ученого в том, что он не соблюдает норму, предписывающую ученому создание нового знания. Открытия М. С. Цвета и Н. К. Кольцова кажутся коллегам слишком простыми и парадоксальными.
Использование принципа хроматографического разделения веществ — основа большинства достижений в науке и технике XX века. На этом принципе основаны анализы аминокислотной и нуклеотидной последовательностей в белках и нуклеиновых кислотах, выделение и очистка антибиотиков и множества других веществ. На этом же принципе основано разделение изотопов и, следовательно, создание ядерного оружия и атомных электростанций. Этот принцип лежит в основе множества разнообразных методов хроматографического и электрофоретического анализа.
Как же было сделано такое важное открытие и почему научное сообщество не восприняло новое знание? Попробуем ответить на эти вопросы, обратившись к биографии ученого. Жизнь М. С. Цвета была трудна, и вот как С. Э. Шноль описывает его будни: «Вообразите себя в довольно большой и почти пустой комнате с железной кроватью в углу. Осень. Холодно. Сумрачно. Который день идет дождь, и протекает крыша. В противоположном углу по потолку медленно расползается мокрое пятно, капли падают в подставленное ведро.остается разглядывать образующиеся на потолке странные узоры. А если разглядывать внимательно — видны замечательные вещи: узоры состоят из красивых, довольно ярких колец сине-зеленого (купорос?), коричневого (ржавчина с крыши?), розового (старая краска?) цвета. Полосы разной окраски четко отделены друг от друга и образуют причудливые фигуры» [13, с. 47-48].
М. С. Цвет бился над задачей разделения пигментов зеленого листа. Он взял стеклянную трубку, наполнил ее порошком мела и на верхний слой налил немного спиртового экстракта листьев. Экстракт был буро-зеленого цвета, и такого же цвета стал верхний слой меловой колонки. Затем М. С. Цвет начал по каплям лить сверху в трубку с мелом чистый спирт. В конце концов он получил однородно окрашенные полосы чистых веществ в столбике мела. Ярко-зеленая полоса, полоса чуть желтее зеленого — это два вида хлорофиллов и яркая желто-оранжевая полоса каротиноидов. М. С. Цвет назвал эту картину хроматограммой.
«Была решена ранее казавшаяся неразрешимой задача,— пишет С. Э. Шноль.— Метод был так странно прост, так не похож на громозд-
кие, требовавшие большого числа реактивов, сложные процедуры, применяемые его предшественниками и современниками, что большая часть современников или не восприняла это удивительное открытие, или, что еще печальнее, резко восстала против его автора. Молчание длилось почти 20 лет. И не потому, что русский язык был непонятен большинству исследователей,— М. С. Цвет публиковал свои основные работы на русском, французском и немецком языках. В чем же дело? Почему так произошло? Совсем ли незамеченными остались работы Цвета? Не совсем. В таинственной жизни науки часто новые идеи уходят „под поверхность", живут подспудно. За это время они проникают в головы и работы разных людей и вдруг в разных обличьях появляются „одновременно и независимо" в статьях разных авторов» [13, с. 49].
В 1907 году М. С. Цвет выступил на заседании Немецкого ботанического общества с сообщением об открытии хроматографии и продемонстрировал первый хроматограф и принцип его действия. Однако коллеги не оценили это открытие. «Два скупых упоминания работ Цвета, сделанные Вильштеттером в 1908 и 1910 гг.,— пишет Е. М. Сенченкова,— касались лишь частного вопроса их исследований — изучения природы „кристаллического хлорофилла". Такие же существенные проблемы, как разработка метода адсорбционного анализа растительных пигментов или двойственность природы зеленого пигмента высших растений и его производных, в том числе и „кристаллического хлорофилла", как будто бы вовсе не были известны Вильштеттеру, хотя они неоднократно освещались в немецких научных журналах и имели самое непосредственное отношение к теме его исследований — химии хлорофилла» [9, с. 308].
Ведущие исследователи растительных пигментов встретили скептически первые сообщения М. С. Цвета о двойственной природе хлорофилла и новом методе исследований. Первый отзыв о хроматографии принадлежал Л. Мархлевскому и был отрицательным. Р. Вильштеттер высказался критически о методе хроматографического анализа, а К. А. Тимирязев так и не признал это открытие. «В отличие от Цвета, который широко ссылался на труды Тимирязева и вполне доброжелательно их комментировал, последний нигде не упоминал о работах своего молодого коллеги и не дал им оценки, как будто их вовсе не существовало. Однако Тимирязев знал исследования Цвета и проявлял интерес к его методу» [9, с. 327]. К. А. Тимирязев всю жизнь занимался хлорофиллом. А когда в 1910 году в Варшаве вышла книга М. С. Цвета о результатах исследо-
ваний хлорофиллов с помощью открытого им хроматографического метода, К. А. Тимирязев лишь зло откликнулся о якобы умышленном искажении его приоритета и ни слова о новом методе.
Хроматографический метод «обрел жизнь» только через десять лет после смерти автора. Причина этого кроется внутри научного сообщества. Мнение Р. Вильштеттера, Нобелевского лауреата, играло важную роль в вопросе принятия и использования метода Цвета, особенно потому что Цвет был ботаником, а не химиком-органиком, как Р. Вильштеттер, и был посторонним для замкнутого общества европейской науки и химии. Е. М. Сенченкова по этому поводу пишет: «Если бы открытие хроматографии и работы Цвета при его жизни нашли поддержку со стороны Вильштеттера! Тогда бы химия и биохимия уже на втором десятилетии нашего века получили действенное средство исследований и с его помощью сделали бы существенный шаг вперед, а имя Вильштеттера оставило бы на страницах истории науки еще более значительный след. Однако.. .Вильштеттер приложил максимум усилий для подчеркивания новаторства собственных исследований хлорофилла и незначительности выводов предшественников и современников. В частности, открытие хроматографического анализа и его дальнейшее развитие он пытался представить даже как результат своей деятельности, и тут его усилия не пропали даром» [9, с. 369]. Таким образом, недооценка или отсутствие оценки по отношению к новому научному результату может сыграть решающую роль. Научное открытие, не оцененное коллегами, может быть надолго или навсегда забыто. История открытия хроматографии иллюстрирует этот тезис.
Начало девяностых годов XIX века, считает Н. К. Кольцов, было еще сравнительно небогато новыми идеями: «Еще только подводились итоги научным проблемам, возникшим во второй половине века. В центре внимания биологов еще стояла сравнительная анатомия и эмбриология, в которых эволюционная теория находила наиболее прочную для того времени опору» [4, с. 8]. И вот, в 1893 году в Москве состоялся, по словам Н. К. Кольцова, очень интересный съезд — 9-й Всероссийский съезд естествоиспытателей и врачей. На одно из общих собраний пришел Л. Н. Толстой. Он явился в чужой лагерь естествоиспытателей и врачей послушать речь своего друга, проф. В. Я. Цингера — математика, ботаника и философа-идеалиста.
На съезде выступал с докладом «О химической природе микроор-
ганизмов» А. А. Колли. Среди многого прочего А. А. Колли попытался вычислить, сколько молекул помещается в клетке, и пришел к выводу, «что все наследственные особенности передаются через очень небольшое количество молекул» [4, с. 586]. Получается парадокс: признаков, передаваемых по наследству, очень много, а молекул (без которых нельзя передать признаки) мало.
Этот парадокс впечатался в сознание Н. К. Кольцова, студента 3-го курса, присутствовавшего тогда на съезде. Кольцов думал об этом парадоксе многие годы, пытаясь разрешить его разными способами. Он опубликовал свое решение в 1927 году в докладе на 3-м Всесоюзном съезде зоологов, анатомов и гистологов в Ленинграде, то есть через 34 года. «Я развил гипотезу,— пишет Н. К. Кольцов,— что генома есть не что иное, как огромная белковая молекула, или пучок одинаковых длинных молекул — мицелла. В то время эта гипотеза могла казаться парадоксальной, так как химикам не были известны молекулы столь гигантских размеров или даже сколько-нибудь приближающиеся к подобным размерам» [4, с. 617]. Н. К. Кольцов далее пишет о том, что такую же точку зрения на возможность существования огромных протеиновых цепных молекул развивает в своей книге английский химик-органик Астбери (1933). «Поэтому я считаю себя вправе думать, что высказанная мною восемь лет назад мысль о хромосоме-молекуле в настоящее время уже не является такой парадоксальной, как она могла казаться раньше» [4, с. 618].
Сущность решения Н. К. Кольцова такова: признаки, передаваемые по наследству, определяются линейным расположением мономеров в полимерных молекулах. Эти гигантские полимерные молекулы размножаются по принципу матриц: свободные мономеры из раствора сначала выстраиваются вдоль «родительской» молекулы — матрицы, выстраиваются в соответствии с последовательностью мономеров в этой матрице. А затем образуются химические связи, сшивающие прилипшие к матрице мономеры с образованием точной «дочерней» копии. Эти полимерные молекулы размножаются как кристаллы. Это формулировка самой главной идеи биологии XX века [13, с. 63-64].
Идея матричного синтеза была забыта не понявшими ее современниками, но не всеми. Ученик Н. К. Кольцова и С. С. Четверикова Н. В. Тимофеев-Ресовский рассказывал об этой идее на своих семинарах в Берлин-Бухе, на конференциях, съездах в разных странах. Идея матричного синтеза особенно легко усваивалась физиками, да и по существу — главные
доводы в пользу матричной концепции из области физики.
Что же произошло, почему главная идея биологии XX века не была воспринята современниками Н. К. Кольцова? Его понимали и слышали студенты на лекциях, а на съезде в 1927 году его не услышали и не поняли. На этом съезде были многие в дальнейшем выдающиеся исследователи. Некоторые из них дожили до торжества современной молекулярной биологии и признали значение идей Н. К. Кольцова. Но тогда эти идеи не нашли отклика в аудитории.
Возможно, мы имеем здесь дело с открытием ученого, сильно опередившем свое время. «Но, кроме того, так устроено сознание современных научных деятелей, что собственно мысль ими не ценится. Им кажется, что „идей" у них самих сколько угодно, вот опытов мало. На самом деле, конечно, все как раз наоборот — опытов множество, но множество данных из этих опытов пропадает из-за отсутствия принципиальных идей. А идеи, более или менее существенные новые мысли появляются в научном сообществе очень редко. И обычно не воспринимаются в „первом поколении"» [13, с. 70].
Академик Н. М. Страхов в своей работе, посвященной истории развития отечественной литологии, отмечает, что еще в 1923 г. Я. В. Самойловым была сформулирована программа работ по изучению осадков и осадочных пород. Эту программу Н. М. Страхов оценивает очень высоко. «Статья Я. В. Самойлова,— отмечает он,— совершенно сознательно ставила такую задачу, как создание литологии в качестве науки, в соответствии с чем речь шла о разработке глубоко продуманной программы исследований». И тут же Н. М. Страхов с глубоким сожалением пишет о том, что эта статья давно забыта. Оказывается, что она не упоминается ни в солидных исторических обзорах, ни в юбилейных статьях, посвященных литологии, ни в одном из учебников и, наконец, она даже не фигурировала в дискуссии по литологическим проблемам, где центральное место занимали вопросы методологии. Что же произошло? Как могла быть забыта такая интересная и значимая работа? Отвечая на этот вопрос, Н. М. Страхов формулирует следующее общее положение: «Судьбы программных статей вообще,— пишет он,— за редчайшим исключением одинаковы: если эту программу не реализует сам автор ее (вместе с коллективом) или же кто-либо из учеников, действительно проникнувшийся идеями учителя, то она быстро забывается, а реальная научная работа идет совсем по другому руслу» [8, с. 191-192]. Эту мысль
Н. М. Страхова М. А. Розов «превратил» в гносеологический факт, назвав его «законом Н. М. Страхова»: образцы деятельности действуют сильнее, чем семиотические средства управления [7].
Похожая мысль о том, что программа, не реализованная самим исследователем, часто забывается, была сформулирована и В. И. Вернадским, правда в несколько иной форме и с другими акцентами. «Если исследователь почему бы то ни было не имел времени связно и цельно обработать свои мысли, был завален текущими вопросами дня,— его основные идеи высказывались лишь между прочим; и, хотя в действительности они являлись самым важным и основным элементом его деятельности, не они бросались в глаза современникам и последующим поколениям, не они отмечались в научной библиографии и литературе. Иногда их можно понять, только окинув взором всю совокупность его научных работ,— только тогда видно, как эти идеи повторяются на разные лады, составляют основной тон научной мысли исследователя, нигде не выражаясь, однако, выпукло, никогда не служа предметом самостоятельной обработки. Нередко даже много позже те же идеи систематически и связно излагаются как новые другими, у которых они незаметно возникли в атмосфере, созданной трудами и мыслью предшественника. Поэтому в наблюдательных науках особенно трудно детально выяснить генезис общих идей и общих задач исследования. Еще труднее понять значение определенной личности в выяснении общих идей тогда, когда эти идеи стали уже обиходными в научной жизни, кажутся более молодым поколениям совсем ясными и понятными, не требующими никаких объяснений, и когда в научном сознании современников не существует понимания настоящей роли их духовного творца» [3, с. 273]. В. И. Вернадский акцентирует наше внимание на трудностях историко-на-учной реконструкции идеи, которая лежит в основе исследовательской программы, реализуемой ученым, не будучи ясно и отчетливо артикулированной. Последователи творчества данного ученого берут эту идею как бы «из воздуха», а фактически реконструируют ее по тем образцам деятельности, которые они наблюдали у своего предшественника. Здесь так же, как и в наблюдении Н. М. Страхова, сквозит мысль об огромной роли невербальных, словесно не сформулированных, но фактически осуществляемых актов деятельности.
Таковы были две идеи, которые получили развитие и четкую артикуляцию в трудах В. В. Докучаева. Во-первых, это идея о географическом
распределении почв, т.е. идея географии почв, и, во-вторых, идея о почве как особом естественном теле. В зарождении и разъяснении этих идей заключается главная заслуга В. В. Докучаева. В этой области у него были предшественники, но они были ему неизвестны. В. И. Вернадский отмечает, что «руководящие мысли, наполнявшие научную деятельность Докучаева в почвоведении, казались его современникам странными и неправильными. Он впервые вдохнул жизнь в эти идеи, самостоятельно выработал их форму; благодаря его усилиям и его энергии они уже больше не сходили с научного поля, но понемногу протекли в наше научное сознание. » [3, с. 273].
В работе Н. М. Страхова, отмечает М. А. Розов, содержится любопытное совпадение, на которое нельзя не обратить внимания. Раньше он пишет, что еще при жизни Я. В. Самойлова им и его сотрудниками «проводится изучение и освоение методов механического анализа осадков и выбор из них наилучшего, налаживается методика химического и особенно спектроскопического анализа осадков и пород. Перед Бюро Международного геологического конгресса им ставится вопрос о необходимости „единства механической характеристики осадочных пород", т.е. о выборе единой шкалы размерных фракций зерен и их номенклатуры.». А страницей позже, говоря об учениках Я. В. Самойлова, Н. М. Страхов отмечает, что в их исследованиях получили развитие лишь некоторые идеи учителя, «касающиеся технических приемов работы (механический анализ, его стандартизация), но вовсе утрачена основная идейная установка». Но ведь «технические приемы работы» — это как раз то, что было начато еще при жизни Я. В. Самойлова, то, что он оставил своим ученикам на уровне непосредственных образцов. Именно это они и взяли, утратив общую цель, которую Я. В. Самойлов мог указать только в форме словесного предписания [8, с. 192].
Существующие в науке механизмы нормативного контроля не всегда срабатывают со стопроцентной эффективностью. Коллеги-современники подчас не обладают достаточной компетенцией для того, чтобы правильно оценить новый революционный результат. Б. Г. Юдин называет такой нормативный контроль внешним по отношению к личности, и он не исчерпывает собой всех способов и механизмов реализации норм. «Наряду с ним существует и внутренний контроль: нормативные ожидания при этом становятся достоянием личности, они, что называется, интериори-зируются, превращаясь в мотивы действия, определяемого не извне, не
страхом наказания или стремления к вознаграждению, а побуждением и желанием, идущим изнутри личности» [14, с. 432]. Такая интериори-зация норм и ценностей науки будет стимулом, поддерживающим тех, кто развивает новые научные идеи, не получая при этом признания со стороны своих коллег и наталкиваясь на их противодействие.
Литература
1. Агацци Э. Почему у науки есть и этические измерения? // Вопросы философии. 2009. № 10. С. 93-104.
2. Аллахвердян А. Г., Мошкова Г. Ю., Юревич А. В. Психология науки: уч. пособие. М.: Московский психолого-социальный институт: Флинта, 1998. 312 с.
3. Вернадский В. И. В. В. Докучаев // О науке. Т. 1. Научное знание. Научное творчество. Научная мысль. Дубна: Феникс, 1997. 576 с.
4. Кольцов Н. К. Организация клетки. Сборник экспериментальных исследований, статей и речей 1903-1935 гг. М.- Л.: Гиз. биол. мед. лит., 1936. 652 с.
5. Мотрошилова Н. В. Нормы науки и ориентации ученого // Идеалы и нормы научного исследования. Минск: Изд-во БГУ, 1981. 432 с.
6. Основные концепции в зарубежной социологии науки (Великобритания, США, ФРГ). Научно-аналитический обзор. М.: ИНИОН АН СССР, 1980. 75 с.
7. Розов М. А. Образцы деятельности и семиотические средства управления // Методологические проблемы науки: сб. науч. тр. Новосибирск: Новосиб. гос. ун-т, 1978. 173 с.
8. Розов М. А. Рефлектирующие системы, ценности и цели // Идеал, утопия и критическая рефлексия. М.: РОССПЭН, 1996. 302 с.
9. Сенченкова Е. М. М. С. Цвет — создатель хроматографии. М.: Янус-К, 1997. 438 с.
10. Суханова Н. П. Ценностные факторы и процесс формирования научного знания // Гуманитарные науки и образование в Сибири. 2014. № 2(14). С. 103-113.
11. Суханова Н. П., Сапрыгин Б. В. Российская наука и образование в XIX в.: конфликт традиционных ценностей и пореформенных устремлений // Философия образования. 2015. № 6 (63). С. 134-145.
12. Черняк В. С. Гносеологические основания истории науки // Гносеология в системе философского мировоззрения. М.: Наука, 1983. 286 с.
13. Шноль С. Э. Герои и злодеи российской науки. М.: Крон-Пресс, 1997. 464 с.
14. Юдин Б. Г. Нормы и ценности научного сообщества // Философия и методология науки: уч. пособие для студентов вузов / под ред. В. И. Купцова. М.: Аспект Пресс, 1996. 551 с.
References
• Agacci E. Pochemu u nauki est' i eticheckie izmerenija? // Voprosy filosofii. 2009. #10. S. 93-104. [In Rus].
• Allahverdjan A. G., Moshkova G. Y., Yurevich A. V. Psihologija nauki. Uchebnoe poso-bie. M.: Moskovskij psihologo-social'nyj institute: Flinta, 1998. 312 s. [In Rus].
• Chernjak V. S. Gnoseologicheskie osnovanija istorii nauki // Gnoseologija v sisteme
filosofskogo mirovozzrenija. M.: Nauka, 1983. 286 s. [In Rus].
• Kolcov N. K. Organizacija kletki. Sbornik eksperimental'nyh issledovanij, statej i rechej 1903-1935 gg. M — L.: Giz. biol. med. lit., 1936. 652 s. [In Rus].
• Motroshilova N. V. Normy nauki i orientaccii uchjonogo // Idealy i normy nauchnogo issledovanija. Minsk: Izd-vo BGU, 1981. 432 s. [In Rus].
• Osnovnye koncepcii v zarubezhnoj sociologii nauki (Velikobritanija, SSHA, FRG). Nauchno-analiticheskij obzor. M.: INION AN SSSR, 1980. 75 s. [In Rus].
• RozovM. A. Obrazcy dejatel'nosti i semioticheskie sredstva upravlenija // Metodologicheskie problemy nauki: sbornik nauchnyh trudov. Novosibirsk: Novosib. gos. un-t., 1978. 173 s. [In Rus].
• RozovM. A. Reflektiruyushhie sistemy, cennosti i celi // Ideal, utopiya i criticheskaja refleksija. M.: ROSSPEN, 1996. 302 s. [In Rus].
• Senchenkova E. M. M. S. Cvet — sozdatel' hromatografii. M.: Janus-K, 1997. 438 s. [In Rus].
• Shnol' S. E. Geroi i zlodei rossijskoj nauki. M.: KRON-PRESS, 1997. 464 s. [In Rus].
• Suhanova N. P. Cennostnye factory i process formirovanija nauchnogo znanija // Gumanitarnye nauki i obrazovanie v Sibiri. Nauchno-prakticheskij zhurnal. 2014. #2(14). S. 103-113. [In Rus].
• Suhanova N. P., Saprygin B. V. Rossijskaja nauka i obrazovanie v XIX v.: konflikt tradi-cionnyh cennostej i poreformennyh ustremlenij // Filosofija obrazovanija. 2015. #6 (63). S. 134-145. [In Rus].
• Vernadskiy V. I. V. V. Dokuchaev // Vernadsky V. I. O nauke. T. 1. Nauchnoe znanie. Nauchnoe tvorchestvo. Nauchnaja mysl'. Dubna: Feniks, 1997. 576 s. [In Rus].
• Yudin B. G. Normy i cennosti nauchnogo soobshhestva // Filosofija i metodologija nauki. Ucheb. posobie dlja studentov vysshyh uchebnyh zavedenij / pod red. V. I. Kupcova. M.: Aspekt Press, 1996. 551 s. [In Rus].
