CC BY
86
КУЛЬТУРОЛОГИЯ
Н. О. Осипоба
«НОЧЬ, УЛИЦА, ФОНАРЬ, АПТЕКА...» (МИФОСЕМИОТИКА ГОРОДСКОГО ПРОСТРАНСТВА В ПОВСЕДНЕВНОМ КУЛЬТУРНОМ СОЗНАНИИ)
В статье рассматриваются некоторые аспекты повседневного сознания, основанные на постмодернистской трансформации мифологических моделей хронотопа городского пространства. «Ночной», «уличный», «аптечный» коды городской культуры анализируются сквозь призму постмодернистского «сдвига» в системе этико-эстетических и онтологических характеристик современного мегаполиса.
Еще жива в памяти прошлогодняя телевизионная реклама мобильной связи, в текст которой вклинились самые, пожалуй, известные блоков-ские строки, вошедшие в название моей статьи. «Вклинились» - и переместились в пространство другой культуры и другого сознания, оторвавшись от своего носителя, приобрели другие характеристики и другой контекст. Перед нами -типичный постмодернистский коллаж, состоящий из рекламы, клипа, элитарной литературы, демонстрация того, как в глобальной сети масс-медиа формируется гиперреальное пространство, которое, по Бодрийяру, возникает там и тогда, когда культурные представления и знания утрачивают связь с реальностью и становятся автономными - симулякрами, не имеющими оснований ни в какой реальности, кроме собственной, создающей абсолютно искусственный мир. Игра интертекстами в рамках постмодернистского сознания привела к разрушению онтологического смысла блоковского стихотворения, его трансцендентного смысла, сохранив поверхностную сферу входящих в него знаков, включив их в систему «систематического манипулирования знаками» (Ж. Бодрийяр). Ассоциативность постмодернистского дискурса переносит символику лирики Блока в мир враждебной реальности, призрачной, вызывающей ощущение пустоты и бессмысленности, хаоса и отсутствия гармонии, нестабильности, которые могут быть преодолены звонком мобильника - классический пример те-
ОСИПОВА Нина Осиповна - доктор филологических наук, профессор по кафедре культурологии и рекламы ВятГГУ
© Осипова Н. О., 2008
зисов постмодернизма: восприятие мира как текста и приоритет постмодернистской чувствительности, связанной с ассоциативностью, метафоричностью, образностью сознания. В границах тотального олитературивания мира, превращения литературы в модель для всех текстов мир поддается только литературно-художественному, поэтическому осмыслению.
Примечательно в этом смысле и то, что в студенческой аудитории я перестала цитировать эти блоковские строки, потому что они вызывали веселое возбуждение студентов, первичная рефлексия которых подчинена знакам клипового сознания СМИ. Это обстоятельство выразительно демонстрирует опыт непрерывного знакового обмена, провокаций и перекодировок в современной интеллектуальной (или псевдоинтеллектуальной) среде. Позволю себе привести один пример, возможно, не относящийся напрямую к предмету сообщения, но достаточно показательный в контексте постмодернистской иронии, демонстрирующей механизм манипулирования знаками, в результате которого на ассоциативном уровне возникает новая реальность. 15 апреля этого года новостной блок на канале НТВ был выстроен весьма выразительно: 1-й сюжет: В. Путин поздравляет Берлускони с победой на выборах; 2-й сюжет, обозначенный как «Секс с Мерлин Монро», открывает миру факт доселе неизвестной видеосъемки, которая позволяет лицезреть секс-символ Америки в объятьях мужчины, «похожего на президента» той же Америки; 3-й сюжет: борьба Лужкова с рекламными «растяжками» в центре Москвы; далее - почему-то погода, затем - репортаж с театрального фестиваля «Золотая маска»; а завершает этот замечательный ряд репортаж из Петербурга, где на автомойке была найдена и возвращена владельцу золотая брошь с бриллиантами (впрочем, злые языки расценили этот факт как РИ-акцию). Этот последний пример демонстрирует процесс, когда каждый знак в дискурсе (в приведенном примере - новостном) приобретает новое наполнение благодаря ассоциативно-знаковой работе воспринимающего сознания - в данном случае «продвинутой», ерничающей, не чуждой не всегда корректного гротеска и передразнивания зрительской аудитории НТВ-канала. Перед нами классический пример: «Смерть автора. Да здравствует автор!» Подобный же механизм лежит и
в основе приведенного в начале статьи рекламного «ролика».
Зададимся в связи с этим вопросом: что же делает семиотические ряды тех или иных текстов удобными для манипуляции в культурной ситуации постмодернизма, вбирающего в себя «голоса» всех контекстов и на разных уровнях репрезентации? Думается, одно из главных мест в этом процессе принадлежит мифу и мифосе-миотической парадигме в частности. В пределах постмодернизма нечто приобретает ценность только тогда, когда оно располагается на грани реального и мифического. И здесь мы встречаемся с так называемым «постмодернистским парадоксом»: с одной стороны, постмодернизм, вбирая в свое интертекстуальное поле миф, разрушает его через игровую изобретательность, иронию, травестирование, с другой - стремится к определенным регулятивам, метадискурсам, схемам, ибо культура не может существовать вне какой-либо системы ценностей. Культурные тексты постмодернизма, отсылающие к множеству сформированных культурой мифов, становясь самодостаточными, вписывают человека в свою семиотическую систему. В контексте подвижной и легко проницаемой границы между массовой и элитарной культурой, между искусством и повседневностью подвижными и легко трансформируемыми подсознанием становятся сами мифы и архетипические представления. Цель подобной «симуляции» мифа или архетипа - обезопасить человека от окружающего его враждебного мира. Так, Р. Барт в «Мифологиях», характеризуя этот процесс, уточняет: «...Коль скоро это нечто значит, оно становится уже не так опасно» [1]. Важно отметить, что самой акции «спасения» автоматически предшествует дихотомическое структурирование мира по оппозициям «освоенное» -«враждебное», «истинное» - «ложное», смешение которых является условием формирования гротескового мышления [2].
Логика развития культуры показывает, что в ней всегда существовали определенные регуляторы культуротворческой деятельности, «идеи культуры», без которых в ней усиливаются центробежные процессы и возникают разрушительные тенденции. На фоне разрушения всех ее оснований, которые постулируются постмодернизмом (децентрации, смерти автора, коллажности и пр.), единственной «скрепой» остается миф с его «организующей» функцией, жестким ядром, которое сформировалось и закрепилось в антропогенезе, позволив ему пройти через все слои культуры и сохранить свою историческую и ментальную устойчивость. Несмотря на то, что миф для постмодернизма стал символом суррогата, стереотипичности, достаточно удобной формой для всевозможного рода интеллектуальных опы-
тов (в целом ряде случаев достаточно ярких и талантливых) - как в искусстве, так и в культуре целом (прежде всего в силу своего расположения «по ту сторону» таких понятий, как добро и зло, совесть и безнравственность), он сохраняет свою структурирующую функцию, закрепленную в ритуализованных практиках современной повседневности.
Переходя на уровень виртуальной реальности, миф подвергается деконструкции, трансформации, но одновременно сохраняет свои фундаментальные коды, помогая человеку в освоении расшатанного виртуального мира. Именно осознание реальности как мифа, располагающегося в зоне игры (с непредсказуемым исходом, но достаточно организованной) между высоким и низким, элитой и плебсом, составляет одну из доминант повседневных структур постмодерна и демонстрирует его способность к метаморфозам в границах высокого/ сниженного. Приходит на память наименования супермаркетов: от «Континента», «Глобуса» через «Перекресток» - к «Авоське», «Копейке», «Пятерочке», «Утконосу» и т. д. Примерно в таком же регистре обозначены названия ресторанов, ночных клубов, игровых центров и т. д. Супермаркет становится открытой структурой, выходящей за рамки магазинной и впитывающей в себя многоголосье контекстов.
Возвращаясь к основной проблеме, обозначенной в названии сообщения, отметим, что приведенный рекламный клип «опрокинул» трансцендентный характер литературного (символистского) неомифа - в котором метафора круга вписывается в контекст трагической предопределенности не только человеческого, но вселенского бытия - в реалии повседневной жизни, составляющие знаки городского пространства.
Обращаясь к истории создания стихотворения, вспомним, что поэт шел от реально существующих объектов окружающего мира (конкретные улица, аптека, фонарь в районе Петроградской стороны) к высшей онтологии смыслов. Включенный в коллажную эстетику постмодернизма, миф из искусства перешел в жизненную практику и маркировал основные ее знаки.
Венчает этот ряд ночь, знаковая насыщенность которой обнаруживает связь с многочисленными зонами городского хронотопа (примечательно, что культурологическому осмыслению этого феномена была в свое время посвящена конференция в НИИ искусствознания, материалы которой представлены в сборнике «От заката до рассвета. Ночь как культурологический феномен». М., 2005). Романтически поэтическое видение ночи, противопоставленное ночи опасной, дьявольской, превратилось в аспект культурно-до-сугового пространства наших мегаполисов. Ноч-
ная жизнь стала важной составляющей жизни (да и работы тоже!) многих категорий горожан. Ночное телевидение, ночные клубы, кафе, игровые клубы, кинотеатры, казино, концертные площадки, дискотеки, даже библиотеки - все нашпиговано событиями, все становится мерой жизненного времени и пространства, разрезаемого столь же разнообразной полифонией (от классики до шансона) мобильников. Ночь, по мнению Е. Дукова, «дает сегодня уникальную возможность в игровой форме освоить лексику древних действ, смешав их с новациями» [3]. И если в традиционном понимании ночь персонифицировалась в лице различных враждебных сил хаоса, которые в романтической эстетике обрели характер духовных переживаний, то в культуре эпохи «символического обмена» семиотической практике, в модельно-кодовом структурировании повседневной жизни, где сакральное переходит в профанное, хаос и космос перетекают друг в друга, грани как внутри бинарной модели мифа, так и в его отношении к практике стираются: «на выходе» мы имеем дело мы имеем дело с симуляцией постмодерна. Жизнь ночных мест мегаполиса по силе дионисийского выплеска, иррациональности, стихии эротизма и нарциссизма ассоциируется с хтонической зоной мифа (что получило достаточно выразительное отражение в слове «тусовка»), и это вовсе не противоречит тому, что обитатели «ночных пространств» связывают свой статус с достаточно высокой степенью элитарности и респектабельности. Вход в хтоническую, ночную, зону (по мифу) сопряжен с испытаниями и проверкой, преодолением препятствий в виде стражей ночного царства - процессы, которые на глубинном мифологическом пласте подсознания демонстрируют сегодняшние правила и запреты: наличие клубных карт, проверка ^еББ-кода, Гаее-контроль в ночных клубах и прочих ночных заведениях. Семантика «постмодернистского перевертыша», подмены знаков заключается в ином: если для романтического мироощущения «культ ночи выражает внутреннюю оппозицию личности, не желающей отождествлять свою активность с дневной обыденностью» [4], то в массовом сознании ночь - это время острых ощущений, больших денег, респектабельности, кутежа и т. д. (что на языке слэн-га тоже получило весьма выразительное наименование - «оторваться»). Даже девицы, стайками мелькающие на своих «точках» вдоль московских трасс, получили хрупко-трепетное название - «ночные бабочки».
В контексте ночного гиперпространства свой культ ночи формирует и интеллектуальная часть потребителей культурного продукта - в ночных показах элитарного кино по телевидению и дискуссиях вокруг, в ночном формате телеигры «Что?
Где? Когда?» (кстати, многозначительно именуемой как «интеллект-казино»), в иронической формуле «дежурный по стране» с участием М. Жванецкого на ночном канале и т. п. Нашли свое устойчивое положение в программе телеканалов и т. н. «ночные показы улиц города»... Ведь улица семиотична лишь в той степени, в какой ее воспринимает субъект, в том числе и сидящий в кресле у телевизора.
Процесс глобализации, расширение информационного пространства снял границу между ночью и днем (призыв «пересекайте границы, засыпайте рвы» становится особенно актуальным) в рамках всего земного шара. В частности, стали традицией компьютерные обработки многочисленных исследований, проводимых в США, которые осуществляются со всей стремительностью: пока в США ночь, данные обрабатываются на компьютерах Индии, Китая и других стран с дешевой рабочей силой, чтобы к утру их получил американский работодатель. Да и в других странах должность «night-work employee» стала вполне обычной формой труда человека за компьютером (я не буду касаться здесь достаточно обширной и самостоятельной темы, связанной с «ночным» гиперпространством Интернета).
Уже сам феномен большого города (мегаполиса), идентифицированного с родственными названиями: мегамаркет, мегацентр, мегадом, - может быть описан в терминах «петербургского текста» русской культуры (Ю. Лотман, В. Топоров и др.). Сегодня в постмодернистском поле этот «текст» формируется средствами масс-медиа, в том числе и рекламы. И это отнюдь не канон города-лабиринта Гоголя - Достоевского -Блока, и даже не контрастный пушкинский город в ложной своей «пышности» и горделивости». Он «всякий-разный», и ночная улица - это сверкающая огнями улица, притягательная и опасная «в одном флаконе» - симуляция жизни, форма и место кодирования и трансляции постмодернистских идей. Ночная улица как текст живет сама, без человека, но, будучи текстом, в то же время вступает в процесс коммуникации. Сегодняшние центральные улицы ночного мегаполиса полицентричны (вернее, децентричны), несут следы множества стилей жизни (я здесь не касаюсь проблем постмодерна в сегодняшней архитектуре - об этом достаточно написано) разных социальных слоев, где отсутствуют универсальные ценности, где фрагментарный характер повседневности проявляется в распаде ночной улицы на альтернативные сообщества и группировки (по возрастному, социальному, сексуальному, общекультурному, национальному, политическому и иным принципам). Хаос и опасность ночной улицы заключаются в отсутствии «своего» пространства в сознании человека, по
своей или чужой воле оказавшегося в пространстве «чужом». Преодоление страха перед чужим возможно (в соответствии с логикой архаического мифа) лишь через попытку сделать его своим, неопасным, вступить с ним в контакт. Мир сегодняшней улицы воспринимается как хаос, в котором отсутствуют критерии ценностной и смысловой ориентации. Восприятие мира строится (по Ж. Делезу) по принципу «максимальной энтропии», на «равновероятности и равноценности всех конструктивных элементов» [5]. Репертуар культурных моделей, также восходящих к архаике, здесь достаточно разнообразен: это и телесные «практики» (драка, борьба и завоевание «своего» места), и участие в ритуальной деятельности (ночной коллективной тусовке, шоу, ночном концерте, прочих коллективных действах), это и установление контакта с миром «добрых духов» чрез использование ритуально-магического предмета (функцию которого в успехом выполняет на улице мобильный телефон - знаковая специфика его уже получила освещение в научной литературе), это и погружение в виртуальное пространство «другого» спасительного мира через сеть уличных игровых клубов, круглосуточных супермаркетов и киосков, магазинчиков «24 часа», наконец, через перемещение в салон собственного автомобиля. В обозначенном контексте применительно к «структурам повседневности» актуальной представляется высказанная много лет назад Ж. Лиотаром («Состояние постмодерна», 1979) концепция постмодернистского человека, вовлеченного в сложную систему обменов, происходящих по принципу постмодернистской игры. В языке такой игры реальность сливается с иллюзией, замещается телевизионной и компьютерной виртуальностью, в условиях которой человек утрачивает определенность ориентиров и в поисках опоры активизирует архетипические формы сознания, заключает их в синкретические ряды сознательных и бессознательных заимствований и клише, устанавливая свой «диалог с хаосом».
Знаками-сигнификаторами уличного пространства, включенного в этот «диалог с хаосом», являются не только вышеперечисленные пространственные локусы, но и т. н. «аптечный» комплекс современного города [6]. Можно сегодня с уверенностью говорить даже об «аптечном тексте» современной повседневной культуры, который (не без влияния все тех же масс-медиа) отражает в поле постмодернистской игры глубинную семантику мифа в единстве процессов его разрушения и одновременно сохранения его основного «ядра» и основных функций. Мифология аптеки имеет длительную историю, восходящую к магическим ритуалам прошлого и представляющую «стойкий тематический комплекс,
ясно отсылающий к архаическим истокам и мифологическим коннотациям» [7]. В эпоху европейского средневековья формировалась демоническая «аура» аптек - этих «святилищ» алхимиков и магов, сохранившаяся и в наши дни. Исследователи отмечают существовавшие до революции названия аптек: «Под черным орлом», «Под Фемидой», «Под святым духом», «Под золотой звездой» и т. д.: «Что тогда говорить о центральных аптеках с травлеными стеклами, с которых, будто туманные призраки, выступали безымянные персонажи античной мифологии, с воинством старинных аптечных пузырьков и фарфоровыми банками с вплавленными надписями прописной латынью на боку, с ореховым и красным деревом панелей, отливающим червонным золотом.» [8]. «Аптечная составляющая» города представляет сегодня целую империю, включающую аптечные супермаркеты, ночные аптеки, многочисленные киоски и пункты, на каждом шагу предлагающие свою продукцию, значительно расширенную за счет парфюмерно-косметических линий препаратов, всевозможных оздоровительных линий, что привлекает сегодня в аптеку не только больных, но и вполне здоровых людей. Сегодняшняя аптека - это место, где можно получить все - от лекарств до кондитерских изделий и книг. С настойчивой частотностью человеку напоминают о возможности проявить заботу о своем здоровье, предлагают специальные гламурные журналы (такие, например, как «РгоЫГе» в сети аптек «36.6»). Зацикленность современного человека на культуре здоровья актуализирует сферы, которые его (здоровье) помогают сохранить или поправить. Чем это вызвано? По-видимому, убегая от мыслей от трагичности своего существования, люди ищут в аптеках некую панацею, гарантию вечной жизни или возможность продлить свою жизнь. Аптека ассоциируется с чистотой, аккуратностью, стерильностью, безопасностью. Там не только все блестит и говорит нам об очередной панацее с красочных упаковок, там создается иллюзия островка райского пространства, выстраивая «аптечный миф», защищающий человека от страха смерти, болезни, агрессии, которую несет окружающая жизнь: «...когда с каждого дома глядит надпись "Аптека", уровень тревожности у человека сразу резко понижается. <...> Это хороший способ снизить социальную напряженность.» [9].
В пространстве аптеки все равны - состоятельный бизнесмен, покупающий энерготоники, городской бомж, страждущий принять порцию настойки боярышника, дамы, жаждущие быстро и надежно похудеть. Аптека призвана реализовать миф о совершенстве для всех, некое «аптечное» равенство. Святящиеся в ночном мраке окна аптеки воспринимаются как спасительный островок
тепла и участия. Может быть, не случайно акцентируется внимание на том, что лекарства не продаются, а «отпускаются»... Многочисленные рекламные телесюжеты, снятые в аптеках, представляют идиллические картинки на фоне приветливо улыбающихся фармацевтов - этих фей-спасительниц, владеющих способностью расшифровки сакральных текстов рецепта. Потребитель всегда нуждается в чем-то новом: новых ресторанах, новых продуктах питания, новых лекарствах. Степень надежды увеличивается в формате аптек самообслуживания, когда покупатель находится в ситуации свободного выбора «из многого», максимально приближенной к «мозаичности» супермаркета, или «аптечного бутика» (продукция «от Ingelheim», «от Zambón», «от Bayer»), где можно просто бродить, перебирая упаковки и пузырьки, заодно приобщаясь к этому стерильному и одновременно респектабельному миру, обладающему постмодернистской «кусочно-линейной» структурой. Но одновременно мифологический статус аптеки выступает в своей амбивалентной сущности: аптечный топос соотносится не только с темой здоровья и жизни, но и с темой смерти и небытия. Аптека - это не только витамины, целительные снадобья, косметика, шоколадки, жвачки, БАДы и проч. - это еще и яд, наркотические и алкогольсодержащие средства, причем грань между одним и другим полюсом весьма расплывчата и условна, что формирует т. н. «диффузную зону», где и происходят «мутации» и смещение культурных кодов. Не случайно «аптечная модель» («фармакон») стала моделью социума в концепции Ж. Деррида («Грамматологии»).
Подводя итоги приведенных размышлений, следует подчеркнуть, что постмодернистское смещение акцентов в сторону полиморфности обозначенных явлений, ориентированных на мифологию массового сознания, по-видимому, выступает как преодоление того типа культуры, в котором утрачена связь с традицией, и постмодернизм через новое обживание мифа стремится эту связь восстановить. С каким результатом «человек цивилизованный» выйдет из этой рискованной игры, остается только предполагать.
Примечания
1. Барт, Р. Мифологии [Текст] / Р. Барт. М., 1996. С. 131.
2. См. об этом подробнее: Юрков, С. Е. Гротеск в философском мышлении постмодерна (Р. Барт, Ж. Бодрийяр) [Текст] / С. Е. Юрков // Рабочие тетради по компаративистике. Гуманитарные науки, философия и компаративистика. СПб., 2003. С. 129.
3. Дуков, Е. Ночь и город [Текст] / Е. Дуков // От заката до рассвета. Ночь как культурологический феномен. М., 2005. С. 19.
4. Сальникова, Е. Культ ночи - наследие романтизма [Текст] / Е. Сальникова // От заката до рассвета... С. 26, 28.
5. Цит. по: Ильин, И, П. Постмодернизм. Словарь терминов [Текст] / И. П. Ильин. М., 2001. С. 216.
6. В переводе с древнегреческого слово «аптека» означает хранилище, убежище, склад; в свою очередь, оно близко более раннему: «могила», «гроб», «склеп», «сокровенный», «тайный»; позже в латинском «apotheka» - склад, кладовая. В современном значении это слово стало использоваться в латинских текстах средневековья.
7. Борисова, И, Аптекарь Чехов [Текст] / И. Борисова // Toronto Slavic Quarterly. 2003. № 23. P. 127.
8. Клех, И, Аптеки Львова [Электронный ресурс] / И. Клех. Режим доступа: http://sashalvovskiy. livejournal.com/1943.html
9. Столбовский, П. Мегапроект «Энциклопедия современной жизни» [Электронный ресурс] / П. Стол-бовский. Режим доступа: http://www.lik.altnet.ru/Arhiv /likb12.files/lik2.htm
Т. А. Пархоменко
РУССКАЯ ЭМИГРАЦИЯ И СОВЕТСКАЯ РОССИЯ: ДВА ПУТИ РАЗВИТИЯ ОТЕЧЕСТВЕННОЙ КУЛЬТУРЫ
Статья посвящена характеристике интеллектуальной жизни русского рассеяния как единого исторического социокультурного процесса. Привлекая богатый исторический материал, автор приходит к выводу, что потеря целых школ, направлений отечественной философии, науки и культуры, сформировавшихся в императорской России, оказалась для нашей страны невосполнимой.
Русская революция 1917 г. была порождена не только и не столько социально-экономическими и политическими причинами, сколько масштабным социокультурным конфликтом между элитой и народными массами, длительным расколом российского социокультурного пространства на европеизированные «верхи» и традиционалистские «низы». Победа большевиков, вставших на путь утверждения новых культурных смыслов, сопровождалась разрушением старых ценностей, революционным отрицанием всей элитарной - барско-господской - культуры, всех ее носителей и творцов, что вылилось в массовую эмиграцию представителей творческого сообщества страны, названных «бывшими людьми», которые в лучшем случае причислялись к «попутчикам революции», а в худшем - к «врагам народа».
Начало истории многомиллионного русского зарубежья связано с указом советского правительства от 15 декабря 1921 г., по которому беженцы из России, не вернувшиеся на родину к
ПАРХОМЕНКО Татьяна Александровна - кандидат исторических наук, зав. сектором Истории культуры русского зарубежья Российского института культурологии (Москва) © Пархоменко Т. А., 2008
