CC BY
88
3. Stepanov A. Idilliya vs. progress: zametki o proze A. Chudakova [Idyll vs. progress: notes on the prose of A. Chudakov] // Tynyanovskiy sbornik - Tynyanov collection. Is. 13: XII-XIII-XIV Tynyanov reading. Research. Materials. M. Vodoley. 2009. P. 401.
4. M. M. Bakhtin Formy vremeni i hronotopa v romane: Ocherki po istoricheskoy poetike [Forms of time and chronotope in the novel: Essays on the historical poetics] // Bakhtin M. M. Voprosy literatury i estetiki. Issledovaniya raznyh let - Problems of literature and aesthetics. Studies in different years. M. Khudozh. lit. 1975. P. 373.
5. Chudakov A. P. Lozhitsya mgla na starye stupeni: Roman-idilliya[Lies the haze on old steps: a novel-idyll]. M. Vremya. 2014. P. 132.
6. Ibid. P. 24.
7. Ibid. P. 204.
8. Ibid. P. 203.
9. Ibid. P. 303.
10. Ibid. Pp. 205-206.
11. Ibid. P. 195.
12. Ibid. P. 49.
13. Ibid. P. 48.
14. Ibid. P. 230.
УДК 821.161.1-94
М. А. Михайлова
«Невымышленные рассказы» писателей ХХ в.: проблема синтеза художественного и документального в мемуарах «Нового мира» эпохи А. Твардовского
В работе представлен жанровый анализ произведений Б. Пастернака «Люди и положения» (1967), И. Эренбурга «Люди, годы, жизнь» (1960-1963, 1965), В. Катаева «Трава забвения» (1967), опубликованных в журнале «Новый мир» в эпоху «оттепели». Мемуары рассматриваются как самостоятельный жанр, обладающий свойствами как документальной литературы (установка на подлинность, устойчивая хронологическая паспортизация категории времени, цитация), так и художественной литературы (беллетризация фактов, стилевая образность, система персонажей, присутствие образа автора, субъективность повествования). В зависимости от целевой установки автора воспоминания могут в большей степени концентрировать в себе черты художественного или документального текста. Особое значение отводится роли журнала «Новый мир», благодаря принципам которого (правдивое отображение событий, высокое качество текста и авторитет автора) смогли увидеть свет и занять важное место в литературном процессе второй половины ХХ в. «автобиографический очерк» Б. Пастернака, «мемуарная хроника» И. Эренбурга и «повесть памяти» В. Катаева.
This paper presents a genre analysis in works of B. Pasternak «The people and the positions» (1967), I. Ehrenburg «People, years, life» (1960-1963, 1965), V. Kataev «Grass of oblivion» (1967), published in the magazine «New World» in the era of the «thaw». The author explores the memoirs as a separate genre, which has the properties of both nonfiction (set to truth, stable chronology, citation) and fiction (fictionalization of the facts, the style imagery, the system characters, the presence of the author's image, the subjectivity of the narrative). Depending on the target installation author, memories may be more concentrated in the features of an artistic or documentary text. Particular importance is attached to the role of the magazine «New World», thanks to its principles (a true display of events, high quality text and credibility of the author) were able to see the light and take an important place in the literary process of the second half of the twentieth century «an autobiographical sketch» by B. Pasternak, «memoir chronicles» I. Ehrenburg and «novel memory» V. Kataev.
Ключевые слова: русская литературы ХХ в., воспоминания, журнал «Новый мир», документальная литература, художественная литература, А. Твардовский, Б. Пастернак, И. Эренбург, В. Катаев, мемуары.
Keywords: Russian literature of the twentieth century, memories, the magazine «New World», nonfiction, fiction, A. Twardowsky, B. Pasternak, I. Ehrenburg, V. Kataev, memoirs.
Проблема соотношения документального и художественного является одним из постоянных научных сюжетов, связанных с мемуарными текстами. Особенно остро этот вопрос встал в 60-е гг. XX в., когда на литературном поле произошел «взрыв» мемуарной литературы. В «отте-
© Михайлова М. А., 2015 96
пельное» время писатели смогли не только расширить фактографическое поле своих произведений и обратиться к событиям, ранее не освещенным в литературе, но и воспользоваться предоставленной им относительной творческой свободой и облечь выбранный документальный материал в индивидуальную художественную форму.
Литературоведение относит мемуары к так называемым «промежуточным жанрам» между художественными и научными. С точки зрения Л. Я. Гинзбург, документальная литература, в отличие от художественной прозы, живет открытой соотнесенностью и борьбой между фактической достоверностью изображаемого и художественной образностью, в то время как «...литература вымысла черпает свой материал из действительности, поглощая его художественной структурой; фактическая достоверность изображаемого, в частности происхождение из личного опыта писателя, становится эстетически безразличной.» [1]. Основополагающим принципом мемуарной литературы является установка на подлинность, а эстетическая организованность делает ее явлением искусства. Сочетание особенностей документального текста и художественного предписывает не только основные параметры функционирования мемуарной прозы в литературе, но и обусловливает уникальность данного жанра: «В соизмерении, в неполном совмещении двух планов, плана жизненного опыта и плана его эстетического истолкования, - особая динамика документальной литературы» [2].
В 60-е гг. мемуары пережили своеобразную реабилитацию жанра благодаря деятельности
A. Твардовского, главного редактора журнала «Новый мир», опубликовавшего многие десятки воспоминаний о разных периодах истории первой половины ХХ в. В первоочередную задачу журнала входило не «сквозь советские факты» смотреть на прошлое, а следовать исторической правде при отборе материала [3]. Особое внимание редакция уделяла качеству публикуемых текстов. Как писал А. Твардовский, «деятельность журнала невозможно представить без обычной нашей заботы о качестве произведений, с какими бы трудностями ни было сопряжено последовательное проведение в жизнь этого правила и как бы ни противоречили этому правилу отдельные вольные или невольные отступления от него» [4]. В связи с этим важнейшим принципом «Нового мира» особое место в журнале отводилось мемуарам писателей-классиков русской литературы советского периода: «Люди и положения» Б. Пастернака, «Люди, годы, жизнь» И. Эренбурга, «Трава забвения» В. Катаева. В этих произведениях искусно сочетаются установка авторов на правдивое освящение событий и высокий уровень индивидуальной творческой манеры письма.
Об установке авторов на документальность свидетельствует характер функционирования в них категории времени. Так, в «Людях и положениях» Б. Пастернака сквозящие по всему тексту упоминания дат тех или иных событий относят воспоминания к определенным фактам истории: «С этого балкона население дома наблюдало в 1894 г. церемониал перенесения праха императора Александра Третьего, а затем, спустя два года, отдельные сцены коронационных торжеств при воцарении Николая Второго» [5]; «В ответ на выступления студенчества после манифеста 17 октября буйствовавший охотнорядский сброд громил высшие учебные заведения, университет, Техническое училище» [6]; «В конце 1905 года в Москву, охваченную всеобщей забастовкой, приехал Горький. Стояли морозные ночи. Москва, погруженная во мрак, освещалась кострами. По ней, повизгивая, летали шальные пули, и бешено носились конные казачьи патрули по бесшумному, пешеходами не топтанному, девственному снегу» [7]; «Летом 1935 года я, сам не свой и на грани душевного заболевания от почти годовой бессонницы, попал в Париж, на антифашистский конгресс. Там я познакомился с сыном, дочерью и мужем Цветаевой и как брата полюбил этого обаятельного, тонкого и стойкого человека» [8].
Повествование о реально живущих / живших людях, в особенности об известных деятелях искусства и культуры, также является чертой документальной литературы. Так, в «Людях и положениях» Пастернак рассказывает о ведущих литераторах первых десятилетий XX в.: А. Блоке,
B. Маяковском, С. Есенине, М. Цветаевой; упоминает Вяч. Иванова, А. Белого, В. Хлебникова, И. Эренбурга.
Художественность мемуаров проявляется в литературной обработке и беллетризации известных фактов. Б. Пастернак вводит в свои воспоминания описательные лирические отступления: «Быстро проходила короткая весенняя ночь. В раскрытое окошко веяло утренним холодом. Его дыхание подымало полы занавесей, шевелило пламя догоравших свечей, шелестело лежавшими на столе листами бумаги. И все зевали, гости, хозяин, пустые дали, серое небо, комнаты, лестницы» [9]. Персонажей своего произведения он «подсвечивает» выразительной образностью: «Он Иван-царевичем на сером волке перелетел океан и, как жар-птицу, поймал за хвост Айседору Дункан. Он и стихи свои писал сказочными способами, то, как из карт, раскладывая пасьянсы из слов, то записывая их кровью сердца» [10], - такой развернутой метафорой характеризует автор Сергея Есенина. На страницах автобиографического очерка Пастернак помещает
97
переводы двух стихотворений Р. М. Рильке: «За книгой» и «Созерцание». Обилие деталей, фокусировка внимания на отдельных частях изображаемого также способствует художественному прочтению текста: «Длинный ряд распахивающихся и захлопывающихся дверец вдоль всей стены вагона, по отдельной дверце в каждое купе. Четыре рельсовых пути по кольцевой эстакаде, высящейся над улицами, каналами, скаковыми конюшнями и задними дворами исполинского города. Нагоняющие, обгоняющие друг друга, идущие рядом и расходящиеся поезда. Двоящиеся, скрещивающиеся, пересекающие друг друга огни улиц под мостами, огни вторых и третьих этажей на уровне свайных путей, иллюминованные разноцветными огоньками автоматические машины в вокзальных буфетах, выбрасывающие сигары, лакомства, засахаренный миндаль. Скоро я привык к Берлину, слонялся по его бесчисленным улицам и беспредельному парку, говорил по-немецки, подделываясь под берлинский выговор, дышал смесью паровозного дыма, светильного газа и пивного чада, слушал Вагнера» [11]. «Был в Берлине и Горький. Отец рисовал его. Андреевой не понравилось, что на рисунке скулы выступили, получились угловатыми. Она сказала: "Вы его не поняли. Он - готический". Так тогда выражались» [12]. И, напротив, намеренное умолчание о тех или иных событиях, рассказа о которых ждет читатель, - свидетельство присутствия в мемуарах образа автора, творца, по своему усмотрению отбирающего жизненный материал для включения его в свой текст. В «Людях и положениях» это намеренный авторский шаг, который связан не столько с цензурными и идеологическими ограничениями (хотя также играющими роль), сколько с переосмыслением своей жизни и расстановкой акцентов, а следовательно, опущением определенных событий, и с выбранной темой - темой искусства. Поэтому в сфере мемуарных интересов Пастернака - только те факты и люди, которых он считает особенно важными и дорогими в своей жизни. Собственная литературная и моральная цензура со всей строгостью определяет круг областей, входящих в автобиографический очерк. Соответственно, политика, философия, личная жизнь не находят отражения в его произведении; в то время как литература и музыка - основные предметы, вокруг которых строится мемуарный текст.
Несомненно, основополагающим фактором художественности мемуаров является субъективность авторского видения событий и людей и соответственная их передача на страницы своего произведения. Подчас эта черта даже оговаривается автором в мемуарах: «Я постараюсь дать, насколько могу, общую характеристику Маяковского и его значения. Разумеется, то и другое будет субъективно окрашено и пристрастно» [13]. Но подчас подчеркнутая субъективность становится отличительной чертой мемуаров, «толкая» текст в область художественной прозы.
Таковыми стали воспоминания В. Катаева о Бунине и Маяковском, опубликованные в 1967 г. в журнале «Новый Мир» под названием «Трава забвения». Главного редактора журнала не смутили не только пристрастность и субъективизм воспоминаний, но и едкие замечания автора об одном из героев книги - Бунине, которого глубоко почитал А. Твардовский как своего учителя. В этих мемуарах было то, что соответствовало концепции самого журнала и чего так не хватало литературе того времени, - искренность свидетельства и «субъективная правдивость». Естественно, что появление мемуаров Катаева было встречено большинством критиков с недоумением. Первые претензии к книге предъявлялись именно как к мемуарной [14].
Жанр своей книги В. Катаев определяет в репликах-размышлениях, подчас противоречащих друг другу: «Книга, которую я сейчас пишу, есть в какой-то мере "История собственного произведения"...», «Я ищу чего-то, что не походило бы на роман. Отсутствие интриги для меня недостаточно. Я хотел бы, чтобы эта книга носила характер мемуаров одного лица, написанного другим... Если не мемуары, не роман, то что же я сейчас пишу? Отрывки, воспоминания, куски, мысли, сюжеты, очерки, заметки, цитаты.» [15] Б. Сарнов связывает вольность авторского повествования с поисками новой формы, которую он видел в принципах теории мовизма, со стремлением «оказаться на уровне самых последних художественных веяний эпохи» [16]. Поиски нового выражения привели Катаева к созданию «ультрасовременной художественной формы» [17], что совпало по времени с процессом видоизменения мемуарной прозы, которая ощутила потребность вызвать интерес к себе не только воспроизведением фактов, но и художественной их обработкой, придающей воспоминаниям подлинный литературный блеск.
Влияние художественной прозы на мемуарную книгу Катаева «Трава забвения» обнаруживается в создании образной системы. Наряду с подлинными историческими фигурами появляются вымышленные персонажи: девушка из совпартшколы Клавдия Заремба, корреспондент ЮгРо-ста Рюрик Пчелкин. По мнению Т. Симоновой, задача образов вымышленных персонажей заключается в том, чтобы усилить кардинальные нравственно-философские проблемы, встающие при изображении реальных лиц, и способствовать их разрешению. Драматизм судеб Клавдии Зарем-бы и Пчелкина порождается суровостью революционной эпохи, ставящей человека перед сложным выбором. Таким образом, дублируется и делается типичным общественное поведение Бу-98
нина и Маяковского, которые являют собой два противоположных варианта ориентации человека в революции [18].
Художественность и документальность переплетаются между собой в повести «Трава забвения». Установка на достоверность подтверждается введением в текст чужих воспоминаний: «Очень хорошо об этом у Олеши: «Мы с Валентином Катаевым сидели в ложе и с неистовым любопытством ждали выхода на сцену того, чье выступление только что возвестил председатель. На сцене не было ничего, кроме столика, за которым сидел президиум - по всей вероятности, люди из городского комитета партии, из редакций, из руководства комсомола. Пустая огромная сцена, в глубине ее голые стены даже с какими-то балконами...
<...> Я был уверен, что выйдет человек театрального вида, рыжеволосый, почти буффон. Такое представление о Маяковском могло все же возникнуть у нас: ведь мы-то знали о желтой кофте и о литературных скандалах в прошлом!
Совсем иной человек появился из-за кулис!
Безусловно, он поразил тем, что оказался очень рослым; поразил тем, что из-под чела его смотрели необыкновенной силы и красоты глаза. Но это вышел, в общем, обычного советского вида, несколько усталый человек, в полушубке с барашковым воротником и в барашковой же, чуть сдвинутой назад шапке"» [19].
Далее Катаев предлагает читателю свои воспоминания об этом вечере. Разногласия с Олешей проявляются в деталях, однако невольно встает вопрос: кто из мемуаристов более объективен?
«Хорошо помню и я этот вечер - Ингулов в президиуме! может быть, рядом с ним и Клавдия Заремба! - и Маяковского, так прекрасно описанного Олешей. Однако я бы не сказал, что Маяковский был в полушубке с барашковым воротником и барашковой шапке. Это неточно. Я бы сказал так: на Маяковском было темно-серое, зимнее, короткое, до колен, полупальто с черным каракулевым воротником и такая же черная - но не шапка, а скорее круглая неглубокая шапочка, действительно несколько сдвинутая на затылок, открывая весь лоб и часть остриженной под машинку головы» [20].
Вопрос о степени субъективности или достоверности воспоминаний поднимался литературоведами и литературными критиками неоднократно. Большинство исследователей допускают определенную степень авторского вымысла при установке мемуаров на достоверность и даже настаивают на том, что субъективность - непременное условие создания мемуарного произведения.
Применительно к книге Катаева «Трава забвения» вопрос о субъективности углубляется и усложняется тем, что в сознании автора происходит сближение воспоминания с воображением: «Рассматривая и перебирая эти чудом уцелевшие в моих папках полуистлевшие бумажки, я как бы на ощупь прокладывал путь сквозь безмолвные области подсознательного в темные хранилища омертвевших сновидений, стараясь их оживить, и сила моего воображения оказалась так велика, что я вдруг с поразительной, почти осязаемой достоверностью и ясностью увидел внутренность тесной мазаной хаты» [21].
Память субъективна и потому, что субъективен сам процесс восприятия, ибо в зависимости от настроения, возраста и других условий человек по-разному может видеть один и тот же предмет. Так, в ожидании первой встречи с Буниным автобиографический герой воспринимает дачу, на которой остановился его кумир, «по меньшей мере древнеримской виллой в духе живописца Семирадского; даже скромная полоса не слишком красивого Черного моря, откуда доносились резкие восклицания купальщиков, представлялась мне пламенным Неаполитанским заливом с красными парусами» [22]. Через несколько недель, когда герой вновь посещает великого поэта, оставившего у себя тетрадку со стихами Катаева, исчезает ощущение недосягаемости желаемого, и герой уже другими глазами смотрит на жилище Бунина: «.хотя стояло все то же горячее приморское утро, но дача уже не показалась мне римской виллой и над кубовой полосой неспокойного Черного моря я не увидел красных парусов Неаполитанского залива, а комната, куда меня пригласил хозяин, была проста, как дворницкая» [23].
Таким образом, беря во внимание большую роль художественности «Травы забвения», нельзя не отметить и большую степень субъективности книги.
В мемуарах публицистического характера, где установка на достоверность является стержнем всего повествования, а художественная обработка допустима только в рамках оформления воспоминаний как литературного произведения, особую роль играет понятие «игры с памятью» [24], что очевидно при обращении к книге мемуаров Эренбурга «Люди, годы, жизнь», которые были опубликованы в журнале «Новый мир» в шестидесятые годы, несмотря на жесткие ограничения идеологического характера.
Как свидетельствует А. И. Кондратович, заместитель главного редактора журнала «Новый Мир», Эренбург осознавал, что свою первую книгу воспоминаний он не сможет напечатать нигде,
99
кроме «Нового мира»: «.что за журнал "Новый мир" и что за человек Твардовский, он все-таки понимал» [25]. После того как Твардовский ознакомился с рукописью, ей предстояло еще пройти через цензуру (Главлит) и Отдел культуры ЦК КПСС, где ею занимался завотделом Д. А. Поликарпов. Таким образом, рукопись Эренбурга попадала на стол Поликарпова, предварительно пройдя два цензурных круга: авторский и редакционный.
Эренбург вынужден был о многом умалчивать, о многом лишь намекать, выражаться очень взвешенно и корректно во всех случаях, когда речь шла о «запретных» темах и событиях. Нет в воспоминаниях Эренбурга даже такого замечательного и даже героического факта из его биографии, как отказ подписать антиеврейский документ, о чем очень любопытно пишет Григорий Свирский в своей книге «На лобном месте. Литература нравственного сопротивления»: «В комбинате "Правды" собрали "государственных евреев" - подписываться под статьей, одобряющей высылку всех евреев, до грудных детей включительно, чтоб спасти-де их от гнева народа... Лев Кассиль, который вслед за генералом Драгунским, историком Минцем и другими уже подписал этот документ ("А куда деваться?" - бурчал он), рассказывал, как Илья Эренбург поднялся и, ступая по ногам и пошатываясь, пошел к выходу... На него смотрели с ужасом, как на человека, выпавшего из окна небоскреба. Илья Григорьевич позже сам рассказывал, что испытал в эти минуты, когда впервые решился воспротивиться воле Сталина, то есть умереть. "Я думал, меня возьмут тут же, у выхода из конференц-зала... Вижу, в коридоре никого. Ну, думаю, у гардероба... Нет, дали одеться. Вышел, сказал шоферу: "На дачу самой длинной дорогой... " Эренбург писал в машине письмо-завещание, ни минуты не сомневаясь, что его возьмут у дачи... Эренбург распрямился в конце жизни» [26]. В частности, в конце шестой книги Эренбург, говоря о своем прежнем обещании подробнее написать о Сталине, публично назвал это обещание легкомысленным и сказал, что вынужден от него отказаться [27]. С. Довлатов писал на сей счет, что вся его семья знала, каким человеком был Сталин. И добавил с иронией: «Я одного не понимаю. Почему мои обыкновенные родители все знали, а Эренбург - нет?» [28].
Б. Фрезинский свидетельствует о том, что обращался Эренбургу с просьбой написать о Н. И. Бухарине, на что мемуарист, не называя имени Бухарина впрямую, ответил, что удивлен просьбой: «Главы давно написаны, не могли быть включены в журнал, но, надеюсь, войдут в отдельное издание» [29].
Итак, несмотря на либеральную направленность журнала, редакция «Нового Мира» не пропустила несколько целых глав, а также массу эпизодов и высказываний в цикле воспоминаний. При этом «Новый мир» был единственным журналом в Советском Союзе, который в течение шести лет при всех изгибах идеологической политики продолжал публикацию мемуаров Эренбурга, подчас вызывавших яростные нападки.
Таким образом, мемуары 60-х гг. XX в., опубликованные в «Новом мире», представляют собой промежуточный жанр между художественной и документальной литературой. В зависимости от целевой установки автора, они могут в большей степени концентрировать в себе черты художественного или документального текста. Каждый из проанализированных текстов имеет свою степень субъективности в интерпретации известных событий и характеристике персонажей. Мемуары Эренбурга - это классический пример соединения фактографии и образности. Автобиографический очерк Пастернака сочетает субъективное свидетельство со стремлением автора к максимальной объективности и беспристрастности, облекаемое в точеный поэтический слог. Вымысел в повести Катаева создает «вторую действительность» (термин Л. Я. Гинзбург [30]), дублирует и углубляет основные проблемы, поставленные перед персонажами мемуарных частей книги. Пристрастность автора, находясь в рамках допустимого, сделали его мемуары полемичными и злободневными.
Примечания
1. Гинзбург Л. Я. О психологической прозе. Л., 1971. С. 9.
2. Там же. С. 9.
3. Снигирева Т. А. А. Т. Твардовский. Поэт и его эпоха. Екатеринбург, 1997. С. 19.
4. Твардовский А. Т. По случаю юбилея // Новый мир. 1965. № 1. С. 15.
5. Пастернак Б. Люди и положения. СПб., 2012. С. 225.
6. Там же. С. 238.
7. Там же. С. 239.
8. Там же. С. 278.
9. Там же. С. 250-251.
10. Там же. С. 272-273.
11. Там же. С. 244.
12. Там же. С. 244.
13. Там же. С. 267.
14. Литовская М. А. «Феникс поет перед солнцем»: Феномен Валентина Катаева. Екатеринбург, 1999.
С. 289.
15. Катаев В. Трава забвения: собр. соч.: в 9 т. Т. 9. М., 1972. С. 379.
16. Сарнов Б. Величие и падение мовизма // Октябрь. 1995. № 3. С. 183.
17. Там же. С. 184.
18. Мемуарная проза русских писателей XX века: поэтика и типология жанра: Учеб. пособие / Т.Г.Симонова. - Гродно: ГрГУ, 2002. С. 43.
19. Катаев В. Трава забвения: собр. соч.: в 9 т. Т. 9. М., 1972. С. Там же. С. 400-401.
20. Там же. С. 401.
21. Там же. С. 340.
22. Там же. С. 251.
23. Там же. С. 257.
24. Снигирева Т. А. А. Т. Твардовский. Поэт и его эпоха. Екатеринбург, 1997. С. 28.
25. Кондратович А. Новомирский дневник 1967-1970. М., 1991. С. 107.
26. Свирский Г. На лобном месте. Литература нравственного сопротивления // Либрусек. URL: http://lib.ru/NEWPROZA/SWIRSKIJ/svirsky1.txt
27. Эренбург И. Г. Люди, годы, жизнь // Новый мир. 1965. № 4. С. 60.
28. Довлатов С. Собрание прозы: в 3 т. Т. 2. СПб., 1993. С. 189.
29. Фрезинский Б. Илья Эренбург и Николай Бухарин (Взаимоотношения, переписка, мемуары, комментарии) // Вопросы литературы. 1999. № 1. С. 334.
30. Гинзбург Л. Я. О литературном герое. Л., 1979. С. 7.
Notes
1. Ginzburg, L. Y. O psihologicheskoy proz[On psychological prose]. L. 1971. P.9.
2. Ibid. P. 9.
3. Snigireva T. A. A. T. Tvardovskiy. Poet i ego epoha[A. T. Tvardovsky. The poet and his era]. Ekaterinburg. 1997. P. 19.
4. A. T. Tvardovsky o sluchayuyubileya[On the occasion of the anniversary] // Novyj mir - New world. 1965, No. 1, p. 15.
5. Pasternak B. Lyudi i polozheniya[People and conditions]. SPb. 2012. P. 225.
6. Ibid. P. 238.
7. Ibid. P. 239.
8. Ibid. P. 278.
9. Ibid. Pp. 250-251.
10. Ibid. Pp. 272-273.
11. Ibid. P. 244.
12. Ibid. P. 244.
13. Ibid. P. 267.
14. Litovskaya M. A. «Fenix letit pered solncem»: Fenomen Valentina Kataeva["Phoenix flies in front of the sun": the Phenomenon of Valentin Kataev]. Ekaterinburg. 1999. P. 289.
15. Kataev V. Trava zabveniya[Oblivion grass]. P. 379.
16. Sarnow B. Velichie i padenie movizma[Greatness and the fall of movism] // Oktyabr -October. 1995, No. 3,
p. 183.
17. Ibid. P. 184.
18. Simonova G. T. Memoirs prose of the Russian writers of the XX century: poetics and typology of a genre. Grodno: GRGU, 2002. P. 43.
19. Kataev V. Trava zabveniya [Oblivion grass]. P. 379.
20. Ibid. P. 401.
21. Ibid. P. 340.
22. Ibid. P. 251.
23. Ibid. P. 257.
24. Snigireva T. A. A. T. Tvardovskiy. Poet i ego epoha[A. T. Tvardovsky. The poet and his era]. Ekaterinburg. 1997. P. 20.
25. Kondratovich A. Novomirskiy dnevnik 1967-1970 [Novomirski diary 1967-1970]. M. 1991. P. 107.
26. G. Svirsky Na lobnom meste. Literatura nravstvennogo soprotivleniya [On Calvary. Literature of moral resistance] // Librusec . Available at: http://lib.ru/NEWPROZA/SWIRSKIJ/svirsky1.txt
27. Ehrenburg I. G. Lyudi, gody, zhizn[People, years, life] // Novyj mir - New world. 1965, No. 4, p. 60.
28. Dovlatov S. Sobranie prozy[Collection of prose]: in 3 vol. Vol. 2. SPb. 1993. P. 189.
29. Frezinski B. Ilya Erenburg i Nikolay Buharin (Vzaimootnosheniya, perepiska, memuary, kommentarii)[Ilya Ehrenburg and Nikolai Bukharin (Relationships, correspondence, memoirs, comments)] // Voprosy literatury -Questions of literature. 1999, No. 1, p. 334.
30. Ginzburg L. Ya. O literaturnom geroe [About the literary hero]. L. 1979. P. 7.
