CC BY-NC-ND
80
Е.В. Соколова
«НЕПРЕОДОЛЕННОЕ ПРОШЛОЕ» В РОМАНАХ «ЛЕТУЧИЕ СОБАКИ» МАРСЕЛЯ БАЙЕРА И «БОЛЕЗНЬ КИТАХАРЫ» КРИСТОФА РАНСМАЙРА
Основная цель данной статьи - проследить взаимосвязь между проблемой «непреодоленного прошлого» и проявлениями «коммуникативной несостоятельности» персонажей в произведениях немецкой литературы последнего времени. С этой точки зрения анализируются «коммуникативные искажения», отраженные в романах «Летучие собаки» М. Байера (1995) и «Болезнь Китахары» К. Рансмайра (1995).
Ключевые слова: современная литература Германии, Рансмайр, Байер.
Проблема «непреодоленного прошлого» оставалась центральной в литературе Германии после 1945 г. Национал-социализм и его преступления явились своеобразным «водоразделом» между поколениями - «участников» и «детей», старших из которых относят к так называемым «тушителям фугасов». Строго определенная граница между «тушителями» и «участниками» проходит по 1927 г. рождения: родившиеся в этом году достигли 18-летия в 1945 г. и по возрасту не могли принимать непосредственного участия в преступлениях нацизма.
Отголоском понятного в данном контексте стремления к четким межпоколенческим границам можно считать нынешнее стремление к градации литературных «поколений» в Германии и осмыслению их этических, эстетических и тематических предпочтений. «Поколение Берлин», «поколение Гольф», «поколение @» - вот некоторые из распространенных обозначений для родившихся в 1960-1970-е гг. И если изначальное разделение было связано прежде всего со «степенью возможного участия» в преступлениях против человечества, обеспечивая одним нечто вроде алиби (после 1927 г. р.), другим - пожизненные косые взгляды и при-
© Соколова Е.В., 2010
стальное внимание к каждой строчке: не дай бог промелькнет что-нибудь, напоминающее пангерманизм или антисемитизм, -то все нынешние писательские «поколения» мало чем отличаются друг от друга и представляют собой, по сути, описания одной и той же генерации, поколения «внуков».
После 1989 г. немецкие критики и культурологи неоднократно провозглашали приход «нового литературного поколения». Сначала было заявлено «поколение 89-го», объединившее писателей, сформировавшихся в годы распада соцлагеря (самый яркий представитель - поэт Дурс Грюнбайн, р. 1962). За ним в середине 1990-х последовало «поколение Берлин», искусственным образом привязанное к обратному переносу столицы страны из Бонна в Берлин (Инго Шульце, р. 1962; Томас Бруссиг, р. 1965; восточно-берлинский литературный андерграунд). Во второй половине 1990-х годов почти одновременно заговорили о «поколении @», ощутившем Интернет неотъемлемой частью культуры, о «поколении внуков» и о «поколении Гольф», идеологически сформированном «телевизионной войной» в Персидском заливе (1990). Последнее понятие, изобретенное журналистом Флорианом Иллиесом, разработано, пожалуй, наиболее полно - его определению посвящены две книги1 - и довольно широко используется критикой и публицистикой: вероятно, из-за того, что «изобретатель» «поколения Гольф» наряду с не очень внятным идеологическим определением снабдил свое детище весьма конкретным временным, причислив к нему всех, чей год рождения попадает в промежуток 1965-1975 гг.
Профессор-германист из университета г. Магдебурга Т. Анц в статье «Современная немецкая литература: поколения, темы и формы»2 высказывает предположение, что в такой множественности на самом деле проявляет себя существующее в культуре современной Германии стремление «покончить» с предыдущим бунтарским поколением - «поколением 1968-го» (объединившим младших из «детей»), а вместе с ним - со всей послевоенной литературой. Однако адекватной замены - весомой группы относительных ровесников, объединенных хотя бы отчасти общими принципами и стремлениями, - в современной ситуации выявить не удается.
На наш взгляд, разделение немецких писателей на поколения по-прежнему имеет определенный смысл, когда речь идет о тематике, связанной с фашизмом и Второй мировой войной. После 1945 г. тема вины Германии надолго захватила центральное место в немецкоязычной литературе. У многих авторов она принимала форму разочарования в языке: невозможно писать на языке, носители
которого причинили миру столько страданий. Сложилась парадоксальная ситуация: адекватно облечь в слова рассказ о преступлениях фашизма невозможно, но ни о чем другом рассказывать тоже не получается - ведь для переживших фашизм все обесценилось в сравнении с главным. В послевоенной литературе Германии преобладали эмоции, поэтому в 1940-1950-е годы было написано много хороших стихов, но мало настоящих романов.
Германистка Е. Агацци в книге «История, вспоминаемая и реконструируемая: Три поколения немецких писателей и проблема прошлого»3 анализирует произведения немецких писателей трех поколений и выявляет различия в стратегиях художественной реконструкции прошлого. Нарративный опыт писателя формируется в зависимости от восприятия им прошлого (обусловленного, в частности, «личными отношениями» с ним), от понимания «своего» и «чужого», от выбираемого способа интеграции собственных и чужих воспоминаний. Исследовательница систематизирует воплощенные в литературе последних десяти-пятнадцати лет представления о болевых точках недавнего исторического опыта Германии в зависимости от принадлежности писателя к тому или иному поколению - «участников/очевидцев», «детей» и «внуков» войны.
Через тексты «внуков» - таких как Таня Лангер (р. 1962), Марсель Байер (р. 1965) и др. - проявляется, как считает Е. Агацци, психическое воздействие национал-социализма на коллективное бессознательное. Писатели последнего поколения «чувствуют себя обязанными активно использовать в работе архивные докумен-ты»4, хотя подобная «обязательная» стратегия оправдывает себя только «наполовину», лишая повествование свежести и непосредственности «воспоминания». Е. Агацци приходит к выводу, что, хотя четкой зависимости между выбираемой стратегией реконструкции прошлого и принадлежностью писателя к определенному поколению выявить не удается, в произведениях ровесников вырисовываются похожие тематические предпочтения, доминируют сходные повествовательные стратегии и способы обработки фактического материала.
Таким образом, актуализиция «поколенческого подхода» в литературной критике 1990-х представляется закономерной с учетом нового звучания, которое обрела военная тема в Германии после объединения. Д.А. Чугунов в своей диссертации5 утверждает даже, что тема холокоста зазвучала в полную силу лишь в самом конце ХХ в. Именно в 1990-е гг. стали ощутимы последствия прошлых событий для личных судеб. Справедливым представляется и его наблюдение о том, что в литературе конца столетия проявилась заметная усталость немецкого общества от всевозможных дискуссий
о «коллективной вине» немецкого народа. Следствием ее исследователь видит возросшую популярность темы страданий самого немецкого народа в годы нацизма6.
Объединение Германии породило новую волну переосмысления военной тематики. Отчасти это объяснялось необходимостью свести воедино опыт «детей» из Восточного блока (не имевших доступа к полной информации ни о зверствах холокоста, ни о жестокости ответных бомбардировок союзников) и с Запада - тех, кто на протяжении десятилетий вновь и вновь переосмысливал все эти ужасы, постепенно проникаясь ненавистью к виновным во всем «отцам». Оказалось, что данная тема волнует не только «детей» (в той или иной мере лично затронутых войной), но и «внуков», отделенных от событий двадцати- тридцатилетним временным интервалом и потому способных на более или менее свободный от эмоций отстраненный анализ.
Тем более примечательно, что у «внуков», как и у представителей первых двух поколений, тема Второй мировой тесно связана с «молчанием» и другими проявлениями «коммуникативной несостоятельности». Но если в текстах «участников» за молчанием чаще всего скрывалось «молчание палачей» или «молчание жертв» (замалчивание вины либо умолкание перед невыразимостью ужаса); у «детей» (в массе своей выступавших против всякого рода «замалчиваний») - ощущение метафизической вины (часто в форме «вины языка»), то в произведениях «внуков» «молчание» и «языковая ущербность» отражают в первую очередь ограниченность коммуникативных возможностей современного человека вообще (вне прямой зависимости от контактов с фашизмом, его идеологией и преступлениями). Причиной «языковой ущербности» предстает скорее изначальная неполноценность детско-родительских отношений (в свою очередь уже связанная с «не-преодоленностью прошлого»), способствующих формированию не способной к полноценному общению личности.
Прозаик и поэт Марсель Байер (р. 1965) подходит к теме «непреодоленного прошого» как типичный представитель «поколения внуков»: временная дистанция, отделяющая его от событий, послуживших историческим материалом для романа «Летучие собаки»/ (1995), обеспечивает личную незаинтересованность, позволяет освободиться от невольной «жалости к себе», характерной для большинства «военных» текстов более старших авторов. По мнению немецкого культуролога Б. Кюнцига, «если М. Байер и обращается к событиям, происходившим в третьем рейхе, то, уж конечно, не с целью более или менее правдиво пережить историю с точки зрения собственного восприятия, а для того, чтобы
литературными средствами отыскать такую форму правды, в которой были бы учтены уровни восприятия и оценок двух предыдущих поколений»8.
М. Байер заново придумывает историческую правду, предлагает собственные фантазии на историческом материале. В романе переплетаются документ и вымысел, причем грань между ними стирается. Большинство рецензентов (Х. Каразек9, А. Кёлер10) подчеркивают временную дистанцию автора по отношению к описываемым событиям. Однако, как полагает И.С. Роганова, единственная на сегодняшний день из российских исследователей, кто предложил подробную интерпретацию романа11, писатель нередко преодолевает эту дистанцию посредством «вчувствования» и эстетической архитектоники повествовательных уровней12. В целом роман вписывается в традицию послевоенной литературы, посвященной теме «преодоления прошлого» (Б. Кюнциг13).
Мы рассмотрим названный роман с точки зрения отражения в нем коммуникативной проблематики. В «Летучих собаках» два рассказчика, каждому из которых отведен собственный пласт пове-стования: это звукооператор Герман Карнау и старшая дочь Геббельса Хельга. Герман Карнау глубоко родствен зюскиндовскому Гренуйю («Парфюмер»14) - также служит безумной идее: составить атлас всех возможных для человека звуков, в том числе и предсмертных хрипов, и его совершенно не интересует, какими методами цель будет достигнута. Человек для Карнау - материал для исследований, и он добровольно работает на нацистов, пока те снабжают его «расходным материалом» в достаточном количестве.
Способность к общению у Германа Карнау основательно деформирована. Для него, одержимого акустическими свойствами человеческого голоса, речь существует исключительно как фонетический феномен, как «звучание», отделенное от содержательной составляющей и, следовательно, лишенное коммуникативной функции (в человеческом понимании). При этом «животная» (эмоционально-аффективная) составляющая отчасти сохранена, ибо само звучание голоса (вне зависимости от смысла) способно поведать о ситуациях крайней нужды, бедствия, радости, экстаза, в которых находится источник звуков - будь-то человек или животное.
В своей части повествования Карнау дает характеристику себе самому и определяет свои коммуникативные стратегии: «Я человек, о котором нечего сказать. Я ничего не слышу, сколько бы не обращал свой слух внутрь, - только глухое эхо пустоты где-то внизу, кажется в животе, нервную дрожь, урчание внутренностей... Я вроде небольшой белой ленточки, которая приклеивается в начале магнитофонной пленки: на ней не записать даже самый ничтожный
звук, хоть ты из кожи вон лезь»15; «К себе самому я отношусь как к глухонемому: тут [в нашем мире. - Е. С.] просто-напросто нечего слушать. Однако ни жестов, ни мимики я тоже не понимаю» [с. 17] - подобно Гренуйю, не обладавшему собственным запахом и стремившемуся заполнить пустоту «идеальным», привлекательным для всех ароматом, «собранным» из чужих составляющих, Герман Карнау не имеет собственного «внутреннего голоса» (души, иными словами) и жаждет засыпать «бездну» голосами извне, отражающими все мыслимые эмоциональные и смысловые нюансы.
Цель его жизни - «составить полный атлас голосов и оттенков человеческого голоса» [с. 29], и эта цель оправдывает средства: «Тот, кто задумал составить полный атлас... должен по примеру Галля16 работать невзирая на мнение окружающих. Так же, как этот австрийский исследователь черепов, не должен проявлять трусость. Непозволительно краснеть, слыша самые смачные словечки, - ведь погоня за звуком уведет туда, где подстерегает тысяча опасностей. Непозволительно пасовать перед тягостными шумами, тягостными не только для воспринимающего, но и для воспроизводящего... Исследователю нужен только источник, чистый источник звука, не человек, терзаемый муками, к которому следует поспешить на помощь. Нельзя идти на попятный из-за скотского поведения шарфюрера, третирующего мальчиков, оставлять неучтенным его интересный голос; нельзя идти на попятный, столкнувшись в трамвае с беспардонным грубияном или с душевнобольной, которая не дает покоя пожилому господину своими вопросами о Санта-Клаусе, соломе и плюшевом медведе. И еще нельзя глазеть на глухонемых с их странной жестикуляцией, а то недолго прозевать звук, который нечаянно выдавит из себя один из них, хотя бы и нечленораздельный. Даже схватив мертвой хваткой за горло курильщика, пускающего дым с отвратительным шумом, нельзя, потеряв бдительность, не расслышать его последний вздох» [с. 30].
На первый взгляд, перед нами не исключительный, увы, случай сознательного отказа от общепринятой этики со стороны человека, готового ради достижения цели «идти по головам». Однако это не совсем верно: отказ от этики, безусловно, имеет место, но осознанным в полной мере не является, ибо рассказчик страдает своего рода «этической глухотой». Он совершенно непринужденно сваливает в одну кучу беззастенчивое разглядывание глухонемых, вслушивание в бред душевнобольного и невмешательство в ситуации издевательства над детьми или даже убийство курильщика ради записи его последнего вздоха, полагая все вышеперечисленное «нарушениями» одного порядка. В каком-то смысле он и вправду
является «глухонемым» (каковым себя ощущает), но не в обыденной жизни, а в сфере этики. «Нужно идти по следу как зверь, забыть, что ты человек» [с. 30], - подытоживает он.
Совершенно неожиданно «зверь» проникается симпатией к детям Геббельса, с которыми его сталкивает судьба. В их детских голосах - а ведь Герман Карнау воспринимает людей исключительно через призму голосов - ему слышатся невинность, чистота, неиспорченность, которые потом, по мере взросления, сопряженного с неизбежным огрубением голосовых связок, бесследно исчезнут.
Дети Геббельса представляют второй полюс повествования: равноправным с Карнау рассказчиком в романе выступает старшая из них, Хельга. В ее восприятии дается событийная сторона внешнего мира, безразличная звукооператору, - события последних недель войны. Перед самым концом войны дети погибают, отравленные собственными родителями, а у Карнау - единственного на свете человека, о них пожалевшего, - каким-то образом оказываются записи их «последних вздохов»: «вздох» - «Hauch» - «Н-hh». Не в этом ли звуке кроется мистическое объяснение того, что имена всех шестерых детей Геббельса начинаются с одной и той же буквы (как у породистых щенков) - с буквы «H». И с той же самой буквы начинается в оригинале имя самого звукооператора - Hermann. Явно не случайное совпадение, к сожалению, утраченное в переводе.
Интересно сопоставить «Летучих собак» М. Байера с написанным в том же году романом Кристофа Рансмайра (р. 1954) «Болезнь Китахары»/ «Morbus Kitahara»17, предлагающим «альтернативную историю»: якобы после Второй мировой войны США в отношении побежденных стран реализовали обсуждавшийся в конце войны план Моргентау (выведенный в романе как план Стелламура). По этому плану Германия и Австрия лишались права на армию и тяжелую промышленность и приговаривались к превращению в аграрные страны. Место действия - условно (Моор/ Moor, что в переводе с немецкого означает «трясина»), время также не обозначено.
Один из главных персонажей романа - Беринг, прозванный Моорским Крикуном, как и Герман Карнау, обладает отчетливо выраженным сходством с зюскиндовским Гренуйем: правда, у него чрезмерно развит слух, а не обоняние. Впрочем, в отличие от звукооператора из «Летучих собак», воспринявшего ту сторону зюс-киндовского персонажа, которая заставляла того коллекционировать запахи, отнимая их у жертв, Беринг воплощает другой аспект, менее разрушительный: обостренную чувствительность (к звукам), никакого вреда для окружающих вроде бы не несущую. Подобное мировосприятие мешает прежде всего ему самому. Едва родившись, Беринг сталкивается с акустической атакой внешнего мира:
«...шум внешнего мира обрушился на Беринга со всей своей силой. Младенец кричал от боли... у ребенка слишком чуткие уши. Слух очень уж тонкий»18.
Определенные основания воспринимать мир как изначально агрессивный у Беринга были - он родился во время войны, пока отец воевал в гитлеровской армии, а неподалеку от дома расположился немецкий концлагерь: заключенные работали в каменоломне и один за другим умирали от издевательств и перегрузок. Таким образом, герой К. Рансмайра принадлежит к поколению «детей» и выступает носителем характерных его особенностей: в частности, не может общаться с родителями.
Изначальная «коммуникативная несовместимость» с отцом лишь разрастается со временем, постепенно превращая старого кузнеца в бесконечно одинокого человека («Кузнец... становился все неразговорчивее и даже в пивнушке у пристани давно растерял всех дружков» [с. 42]), а самого Беринга - сперва в молчаливого нелюдима («Беринг так боялся исхудалого мужчины в постели у матери, что неделями не говорил ни слова и даже птичьих криков не издавал» [с. 29]), потом - в блудного сына («И тот, кто покинул этот дом без единого слова... уже не был его сыном» [с. 127]). Отношения с матерью складываются не лучше: «Мать Беринга давно перестала обращать внимание на окружающий мир... С Берингом она разговаривала исключительно шепотом... » [с. 50], и поискам контакта с родителями Беринг предпочитает бегство из дома - на виллу «Флора» к Амбрасу, Собачьему Королю, бывшему заключенному здешнего концлагеря.
Беринг является носителем целого «букета» коммуникативных проблем: от общей неразговорчивости - до невольного перехода на «птичий язык» в стрессовой ситуации (последствие «куриного» воспитания в первый год жизни, проведенный в курятнике); от трудностей в общении с Амбрасом - до невозможности объясниться с Лили, в которую влюблен. Общению с людьми Беринг предпочитает контакт с машиной, разговор на ее «языке», предстающем едва ли не альтернативной коммуникативной системой: «С каким самозабвением склонился он к рядам цилиндров - точно стук дизеля только и мог оградить его от воспоминаний... Грохот поршней все оттеснял в область неслышимого, в том числе и болтовню паромщика... Что бы ни сообщали машиновладельцы... - все это никак не могло сравниться с явственным дребезжанием клапана, визгом клиноременной передачи или треском разболтанного уплотнительного кольца. В этом многообразии всевозможнейших рабочих шумов, которое для мира конских упряжек и ручных тачек было попросту (достаточно редким) рокотом мотора, для
чуткого уха раскрывалась оркестровая гармония всех звуков и голосов механической системы. У каждого голоса, каждого пусть даже самого неприметного шороха этой системы было свое недвусмысленное значение...» [с. 212].
Амбрас, переживший концлагерь, также демонстрирует «коммуникативную несостоятельность»: в частности, избегает называния предметов. Эту особенность персонажа отмечает И.С. Рогано-ва: «Отсутствие номинации (нежелание давать предметам наименования) является одной из основных характеристик его речи»19: «Собачий Король редко называл вещи своими именами, тишина -эта штуковина. Радио - эта штуковина. Телевизор, стеклорез, карбидный фонарь, перфоратор - эта штуковина, та штуковина» [с. 151]. Беринг же, хоть и работает на него, не желает отказываться от привычных обозначений: «Как же это без названий?!» [с. 151] - удивляется он. Тем самым его контакт с хозяином затруднен изначально. «Коммуникативная пропасть» между Берингом и Амбрасом лишь углубляется с течением времени, постепенно обнажая корень, - в конечном итоге, это опять-таки пропасть между «детьми» и «участниками» военных событий.
Практически одновременное появление столь сходных по способу мировосприятия персонажей (Герман Карнау и Беринг, каждый из которых может рассматриваться как «вариант» зюскиндов-ского Гренуйя в акустической сфере) у двух совершенно разных немецкоязычных авторов представляется симптоматичным. Похоже, только теперь, когда от военных событий их отделяет полвека, писатели стран немецкого языка смогли ощутить, осознать и воплотить в художественные образы те «искажения» мировосприятия, что уходят корнями в последнюю войну.
Одним из таких искажений видится и ощущение «коммуникативной несостоятельности» современного человека, выявленное в обеих книгах. «Новый приступ мирового одиночества», о котором еврейский немецкоязычный философ Мартин Бубер писал еще в 1947 г., обретший форму «невозможности диалога», осознается в этом качестве все большим числом людей, устремившихся на поиски выхода: «Эпоха индивидуализма, несмотря на все попытки его возрождения, миновала... Я вижу, как исподволь нарастает, с присущей всем событиям истинно человеческой истории неспешностью, величайшая неудовлетворенность, и она не похожа ни на какую былую неудовлетворенность. Человек восстанет не только против тех или других господствующих тенденций и во имя других тенденций, но против ложной реализации своего огромного тяготения - к общности - и во имя подлинной реа-лизации»20.
Примечания
7
10
1 Illies F. Generation Golf: Eine Inspektion. Frankfurt a.M.: Fischer Taschenbuch, 2001. 217 s.; Idem. Generation Golf zwei. München: Karl Blessing Verlag, 2003. 256 s.
2 Anz T. Deutsche Literatur der Gegenwart: Generationen, Themen und Formen [Электронный ресурс] // Litrix-Deutsche Literatur online. [2004]. URL: http:// www.litrix.de/magazin/panorama/ueberblick/de12072.htm.
3 Agazzi E. Erinnerte und rekonstruierte Geschichte. Drei Generationen deutscher Schriftsteller und die Fragen der Vergangenheit. Göttingen, 2005. 175 s.
4 Op. cit. S. 134.
5 Чугунов Д.А. Немецкая литература 1990-х годов: Основные тенденции развития: Автореф. дис. ... д-ра филол. наук. Воронеж: Воронежский гос. ун-т, 2006. С. 11.
6 Там же. С. 11.
BeyerM. Flughunde. Frankfurt a.M.: Suhrkamp Taschenbuch, 1995. 301 s.
8 Künzig B. Schreie und und Flüstern: Marcel Beyers Roman "Flughunde" // Baustelle Gegenwartsliteratur: Die neunziger Jahre / Hrsg. von Erb A. Opladen; Wiesbaden: Westdeutscher Verlag, 1998. S. 122-153. S. 123.
9 Karasek H. Schreien und Flüstern: Helmut Karasek Über Marcel Beyers Roman "Flughunde"// Der Spiegel. Hamburg, 1995. No. 27. S. 171-173. Kühler A. Im Kehlkopf der Macht: Marcel Beyers Roman "Flughunde" // Neue Züriche Zeitung. Zürich, 1995. 13.07.
11 Роганова И.С. Немецкая литература конца ХХ века и актуализация постмодернистской парадигмы. М.: Рудомино, 2007. С. 118-124.
12 Там же. С. 121.
13 Künzig B. Op. cit. S. 124.
14 Зюскинд П. Парфюмер / Пер. с нем. СПб.: Азбука-классика, 2003. 352 с. На самом деле название романа переводится на русский язык как «Аромат». Однако в силу установившейся традиции и огромной популярности романа в России мы не возьмем на себя смелость переименовать русскоязычную версию.
15 Байер М. Летучие собаки / Пер. с нем. А. Кацуры. СПб.: Амфора, 2004. С. 1516. В дальнейшем текст романа цитируется по этому изданию с указанием номера страницы.
16 Имеется в виду основатель френологии австрийский врач Галль (Gall) Франц Йозеф (1758-1828). По некоторым сведениям, собрал коллекцию детских черепов.
17 Ransmayr Chr. Morbus Kitahara. Frankfurt a.M.: Fischer, 1995. 439 s.
18 Рансмайр К. Болезнь Китахары / Пер. с нем. Н. Федоровой. М.: Эксмо, 2002. C. 20. В дальнейшем текст романа цитируется по этому изданию с указанием номера страницы.
19 Роганова И.С. Указ. соч. С. 369.
20 БуберМ. Проблема человека / Пер. с нем. Ю.С. Терентьева // Бубер М. Два образа веры. М.: АСТ, 1999. С. 296.
