«Непредсказуемое» или «Неопределенное» прошлое? Международные отношения и российская историческая политика Текст научной статьи по специальности «История и археология»

ТЕМА ВЫПУСКА: ПРЕДСТАВЛЕНИЯ О ПРОШЛОМ КАК ИНСТРУМЕНТ СИМВОЛИЧЕСКОЙ ПОЛИТИКИ

И.Б. Торбаков

«НЕПРЕДСКАЗУЕМОЕ» ИЛИ «НЕОПРЕДЕЛЕННОЕ» ПРОШЛОЕ? МЕЖДУНАРОДНЫЕ ОТНОШЕНИЯ И РОССИЙСКАЯ ИСТОРИЧЕСКАЯ ПОЛИТИКА

Армянское радио спрашивают: «Можете ли вы предсказать будущее?» Ответ: «Конечно, без проблем. Мы точно знаем, как будет выглядеть будущее. У нас проблемы с прошлым: оно постоянно меняется».

Анекдот советской эпохи.

Конечно же, прошлое оказывает влияние на каждого человека. Но оно предлагает так много вариантов, что мы должны смотреть на текущие решения и выбор тех или иных политических шагов как на то, чем они являются на самом деле, - а именно: как на выбор. Выбор, который предполагает альтернативы, выбор, сделанный людьми, которые хотят, чтобы ситуация развивалась в выгодном для них направлении.

ЫегпЫе [Мет(Ше, 2009, р. 9]

Вопрос о том, в какой степени коллективная память и исторические нарративы влияют на международную политику России, несомненно, представляет собой только часть более обширной проблемы, а именно: каково отношение истории России к ее настоящему и будущему. В сущности, вопрос, который уже довольно долго и горячо обсуждается как западными, так и российскими учеными, сводится к следующему: является ли Россия действительно уникальной в своем постоянном стремлении фальсифици-

ровать и инструментализировать историю? Действительно ли она, как полагают многие комментаторы, является особенной страной с предельно «непредсказуемым прошлым», чье авторитарное настоящее и (очевидно, довольно унылое) будущее существенно предопределено ее крайне антидемократическим историческим наследием? По-видимому, в более широкой сравнительной перспективе Россия является не таким уж большим исключением. В конечном счете, многие государства используют историю в качестве инструмента для создания национальных государств, укрепления социальной сплоченности и стимуляции патриотических настроений, а также легитимации правления «власть предержащих».

И все же можно, пожалуй, утверждать, что некоторые аспекты российского исторического процесса делают случай России действительно особым. Во-первых, российская история характеризуется множественными разрывами политического континуитета. В прошлом Россия трижды меняла свою «историческую» кожу: после дезинтеграции династической империи Романовых, сопровождавшейся кровопролитной Гражданской войной, она преобразовалась в коммунистический СССР, развал которого 20 лет назад привел к возникновению Российской Федерации в ее нынешнем виде. Каждое из драматических преобразований ХХ века оказывало мощное воздействие на представления о том, что есть Россия, и что значит быть русским. Все эти перевороты и разрывы делают обращение к «сокровищнице» российской истории в поисках соответствующих символов, образов и понятий - тому, что принято называть usable past (пригодное к использованию прошлое), -крайне проблематичным. Действительно, какое из недавних «прошлых» России мы должны выбрать в качестве дискурсивного ресурса, если разные периоды истории страны столь разительно отличаются друг от друга?

Во-вторых, парадоксально, но наряду с крайней политической нестабильностью имеет место поразительная геополитическая стабильность - в смысле удивительной долговечности России как геополитического образования. По крайней мере, с начала XVIII в. Россия является постоянным геополитическим фактором на северо-восточной окраине Европы; к этому же времени относятся ее первые претензии на статус великой (европейской) державы [LeDonne, 1997; LeDonne, 2004].

Однако каковы бы ни были «особенные черты» России, связь ее исторического прошлого с настоящим и будущим принципиально не отличается от того, как это взаимоотношение выгля-

дит в других странах. Российская текущая политика (как внутренняя, так и международная), конечно же, формируется под влиянием прошлого. Как проницательно отмечал в середине XIX в. Маркс в знаменитом и часто цитируемом концептуальном пассаже, люди действуют «при обстоятельствах, которые не сами они выбрали, а которые непосредственно имеются налицо, даны им и перешли от прошлого» [Маркс, 1960, с. 115]. Тем не менее в начале этого важного параграфа Маркс делает особый упор на то, что «люди сами делают свою историю», и это абсолютно верно. Люди делают ее, преследуя свои личные интересы, тщательно взвешивая различные возможности и оценивая многочисленные варианты собственных действий.

В этом контексте цель данной статьи заключается в исследовании связи внешней политики России с тем, что сейчас принято называть «политикой памяти» или «исторической политикой». Я начну с краткого рассмотрения специфики понимания правящими элитами России важности прошлого. Затем перейду к тому, как историческая политика оказывается задействованной в более широком контексте международной политики России. Далее последует анализ глубинной связи между исторической политикой и (международной) идентичностью России. И в заключение я подведу итог обсуждения ключевых аргументов, выдвинутых в данном исследовании.

Мой основной тезис состоит в том, что постсоветская Россия, как, впрочем, и целый ряд других стран, сделала историю инструментом достижения определенных политических целей, в том числе и в сфере международных отношений. Однако настороженное отношение России к любой политической философии, ее нежелание отождествить себя с какой-либо четко сформулированной идеологической позицией, а также упорное стремление избегать осмысленных идеологических дебатов заставляют ее делать выбор в пользу своеобразной исторической политики, которая отличается высокой степенью амбивалентности.

Россия: Прошлое и настоящее

Политики, как правило, в основном заняты настоящим. И это вполне естественно. В конце концов, именно в рамках настоящего сосредоточены их наиболее жизненно важные интересы: обеспечение безопасности и содействие дальнейшему процветанию тех обществ, представителями которых они являются. Тем не менее

большинство политиков не забывают о том, насколько важно придать своему национальному прошлому положительную интерпретацию, равно как и о том, насколько тонко национальное прошлое взаимосвязано с настоящим. В этом смысле российские политики не являются исключением. Не кто иной, как граф Александр фон Бенкендорф еще в 1830 г. дал идеальную формулу национального прошлого, настоящего и будущего, каким его хотели бы видеть политики:. «Прошедшее России было удивительно, ее настоящее -более чем великолепно, что же касается ее будущего - то оно выше всего, что может нарисовать себе самое смелое воображение», - заявлял глава секретной полиции при Николае I. [О Бенкендорфе и его деятельности см.: Monas, 1961.] Можно сказать, что политики озабочены прошлым настолько, насколько это прошлое, или, точнее, его репрезентация, позволяет расширить их возможности в достижении преследуемых ими целей во внутренней и внешней политике. В этом смысле, исторические нарративы представляют собой один из тех многочисленных инструментов, которые политики используют для достижения своих целей.

Однако понимание относительной важности различных средств, задействованных в процессе достижения политических целей, со временем меняется. В последнее время очень активно обсуждается вопрос о том, что в современном мире такие нематериальные феномены, как историческая память, нравственный капитал, «символическая сила», легитимность и т.п., приобрели такое же (или даже более важное) значение, как и традиционные геополитические факторы: территория, военная мощь, экономическая сила или демографический потенциал [Смолар, 2010]. Такой «сдвиг парадигмы» в большой степени связан с растущей значимостью понятия «мягкой силы» - фактора, который, по определению Джозефа Ная, обеспечивает способность определенной страны оказывать влияние на поведение других стран. Эта способность в значительной степени определяется престижем страны на международной арене, привлекательностью ее политического устройства, культурой, высоким уровнем жизни и, что немаловажно, нравственным капиталом [Nye, 2004]. Последний аккумулируется на протяжении истории в процессе национального «воспоминания о прошлом» и может иметь двойственную природу. Некоторые народы обращаются к памяти о своем героическом прошлом, которое помогает им преподносить себя в качестве первопроходцев человеческого прогресса, носителей «всеобщих ценностей», освободителей угнетенных и борцов против «мирового зла». Другие

народы стремятся с наибольшей выгодой использовать свой имидж «жертвы», активно пропагандируя тему «национального страдания» с особым упором на воспоминания о тех страданиях, исторических обидах, несправедливостях и причиненном им зле, которые в конечном итоге должны быть исправлены.

Но национальные «воспоминания» - вещь довольно скользкая и противоречивая. Как верно указывал Тони Джадт, «память по определению является спорной и пристрастной: то, что один человек признает, другой предпочитает не замечать» [.ГиЛ, 2005]. Любая интерпретация прошлого, в основе которой лежат национальные «воспоминания», неизбежно включает в себя не только самовосприятие данного народа, но также и то, какие взаимоотношения складываются у него с другими народами. Конфликт между национальными памятями ведет, таким образом, к росту напряженности между государствами. Почему любая «национальная память» включает в себя «внешнеполитическое измерение»? Одно из возможных объяснений этого предложила исследователь из Эстонии Мария Малксо. «Поскольку все государства стремятся укрепить не только свою физическую безопасность, но также и свое самовосприятие и свой собственный образ в системе международных отношений, одновременно добиваясь поддержки своих [национальных] нарративов "конституирующим другим"», - пишет она, - политика памяти является тем перекрестком, где сталкиваются политика идентичности и политика безопасности. Если идентичность является вопросом, относящимся к сфере безопасности, то не нужно удивляться, что и память также часто становится вопросом, относящимся к сфере безопасности, или намеренно подвергается "сеюритизации". В дополнение к классическим дилеммам безопасности возникают новые онтологические дилеммы безопасности: достоверность "нашего" нарратива усугубляет недостоверность "их" истории; они считают нашу интерпретацию истории враждебной по отношению к ним - вот почему они бросаются - в рамках "политики памяти" - в контратаку против нас» [Ма1к800, 2010].

Разумеется, российские правящие элиты прекрасно осознают значение вдохновляющего «национального мифа» для консолидации общества. Очевидно, что они также видят практическую пользу энергичной «исторической политики», ибо она может быть эффективным орудием в «войнах памяти» с задиристыми соседями. Можно, однако, заметить, что в том, что касается истории, постсоветская Россия оказалась в довольно затруднительном положении, ибо российским

элитам не хватает надежного «строительного материала» для создания жизнеспособного национального мифа.

Существует несколько причин очевидно амбивалентного отношения Кремля к национальной истории - в том числе и применительно к ее использованию в российской международной политике. Во-первых, упомянутое выше отсутствие политического континуитета в России оставило в наследство целый набор взаимно противоречащих друг другу «прошлых». Во-вторых, ряд важных вех в истории России (как, например, изгнание поляков из Москвы в 1612 г. или триумфальная победа России над Великой армией Наполеона в 1812 г.), которые очень часто упоминаются как события, обладающие значительным потенциалом для создания эмоциональной общности «масс» с Государством и Народом, оказываются слишком удаленными во времени, чтобы вызвать сколь-нибудь существенный резонанс в сердцах и умах большинства населения современной России. В-третьих, недавняя история России - в особенности советский период - представляет собой настоящее минное поле, поскольку не существует общенационального консенсуса в отношении того, как интерпретировать большую часть ключевых событий, начиная с трагедии революции 1917 г. и заканчивая фарсом августовского путча 1991 г. Практически все происходившее в рамках советской эпохи - рамках, заданных этими датами, - является предметом жарких споров и ожесточенной идеологической борьбы. «Стало ли для нас это историей, как и стал ли историей весь ХХ век с его тремя революциями в начале и одной в конце?» - задает вопрос один из российских исследователей. «Однозначно, нет», - утверждает он. «До сих пор вокруг этих событий кипят страсти, и отношение к ним в значительной мере определяет сегодняшнюю политическую жизнь» [Шишкин, 2011]. Единственным исключением может быть Великая Отечественная война, победу в которой большинство россиян рассматривают как самое важное событие ХХ в. и которая таким образом может служить «основополагающим мифом» современной России. (В то же время «миф Великой Победы» также является в некоторой степени проблематичным, ибо воспевание героизма советского народа в ходе Второй мировой войны неизбежно влечет за собой необходимость оценки сталинизма и послевоенной политики Советского Союза в отношении стран Восточной и Центральной Европы. Я вернусь к этому вопросу ниже.)

Наконец - и это, пожалуй, самое важное - амбивалентное отношение кремлёвского руководства к истории коренится в при-

роде современной российской политической системы. Как отмечают наиболее проницательные аналитики, авторитарный режим, достигший стадии зрелости в годы правления Владимира Путина, чувствует себя наиболее адекватно в атмосфере двусмысленности и неопределенности [Greene, Lipman, Ryabov, 2010, p. 6]. Дело в том, что развал Советского Союза и рождение «новой России» не сопровождались возникновением новой, постсоветской идеологии или вообще сколь-нибудь цельной системы ценностей, разделяемой большинством россиян. В действительности произошло нечто прямо противоположное: как убедительно демонстрируют ведущие российские социологи, шок от «переходного периода» и «великой депрессии» 90-х напрочь подорвал социальную базу для политики, движимой идеологическими принципами, и превратил Россию в атомизированное общество, жаждущее получить передышку после десятилетия политического и экономического хаоса и готовое принять ту «стабильность», которую предлагает авторитарный режим с ярко выраженной персоналистской властью. Этот режим, кичась своей «деидеологизированностью» и успешно используя в собственных целях антипатию россиян по отношению к любой идеологии, сознательно избегает каких бы то ни было идеологических дебатов и нравственных оценок. Иными словами, Кремль всячески стремится уклоняться от четкого определения собственных идеологических позиций, в том числе - и по вопросам, имеющим отношение к истории. Как справедливо отмечают исследователи из Московского центра Карнеги, «занятие позиции потребовало бы, в конце концов, определения и затем отстаивания конкретной точки зрения. Одновременно это дало бы возможность оппонентам высказать альтернативную точку зрения. Отказываясь занять позицию, [российское] государство по сути "оккупирует" все [политическое] пространство целиком, не оставляя потенциальной оппозиции никаких шансов получить поддержку» [Greene, Lipman, Ryabov, 2010, p. 6].

Нежелание властей воспринимать прошлое во всей его сложности находит выражение в растущей коммерциализации и тривиализации российской истории. Контролируемые государством электронные средства информации пытаются на постмодернистский манер объединить — различные исторические фигуры, символы, лозунги и образы - судя по всему, с единственной целью - воспевания идеала сильной власти и легитимации нынешнего политического режима. На протяжении последних двух десятилетий, по меткому замечанию А. Островского, «советская история

стилизовалась и коммерциализировалась еще до того, как она подверглась тщательной оценке и изучению» [Ostrovsky, 2009, p. 19].

По-видимому, именно такое крайне двусмысленное отношение к прошлому и определяет российский подход к «историко-политическому» аспекту международных отношений.

К пониманию российского самовосприятия

В научных и аналитических кругах идет нескончаемый спор о том, что является главным двигателем российской внешней политики, как она связана с проблемой национализма и какова роль идеологических факторов в определении внешнеполитического поведения России. На протяжении многих лет две диаметрально противоположные «школы мысли» сталкиваются лбами в обсуждении этой проблемы. Представители либеральной школы указывают на крайнюю важность господствующей политической философии России во все периоды ее существования - будь то русский православный религиозный мессианизм и антизападничество, или горделиво-заносчивое мировидение советских коммунистов, представлявших себя агентами «железных законов истории» и «могильщиками капитализма», или же охранительная доктрина «суверенной демократии», адепты которой с негодованием взирают на политику США и ЕС, агрессивно насаждающих «западную модель» по всему миру.

В свою очередь, «реалисты» в противовес «либералам» утверждают, что Россия практически всегда, в том числе и на протяжении последних 12 лет, выступала в международных отношениях как прагматичный актор. Ее поведение в значительной степени определялось соображениями безопасности и материальными интересами. Реалисты настаивают на том, что российская международная политика направлялась тем, что обычно называется raison d'etat (государственным интересом), почти не испытывала влияния идеологии и националистических настроений. Последние нередко использовались для достижения определенных политических целей, но едва ли являлись истинными мотивами поведения России.

В стремлении примирить два этих различных подхода, третье направление - так называемые «конструктивисты» - предлагает не рассматривать внутренние и внешние факторы как противостоящие друг другу, а воспринимать их как «диалектические и субъективно опосредованные в ходе политического процесса».

В самом деле, спрашивают конструктивисты, что же действительно означает понятие «национальные интересы»? Последние, будучи проецированы вовне, «сами всегда субъективно определяются через призму местного национализма: государство может достичь согласия по поводу этих интересов только в том случае, если определена сама национальная идентичность» [March, 2011, p. 190].

Проблема, однако, состоит в том, что спустя 20 лет после распада Советского Союза идентичность постсоветской России все еще четко не определена. Отношения России с соседними государствами Европы и Азии, а также с международными и глобальными институтами остаются предметом дискуссий. Оказывается, не так просто дать конкретные ответы на, казалось бы, очевидные вопросы. Кто является партнерами России? Есть ли у нее настоящие друзья? На каких союзников она может положиться? Как отмечает историк из Принстонского университета Стивен Коткин, Россия «на самом деле не принадлежит ни к чему конкретно. Она является европейской страной, но не западной. Она не принадлежит к Западу, но в равной степени не принадлежит и к Востоку. Она не нашла того места в международной системе, которое дало бы ей возможность преследовать свои собственные интересы и успешно реали-зовывать их в партнерстве с другими странами» [Kotkin, 2009].

После провала непоследовательных попыток интеграции с Западом в начале 90-х годов. Россия выбрала линию поведения, которую можно охарактеризовать шизофренической формулой «достижение сближения с Западом при сохранении дистанции от Запада». Конечная цель российской внешней политики заключается в обеспечении условий для сохранения и пролонгации нынешнего политического и экономического режима, а также в обеспечении его легитимации со стороны международного сообщества. Для достижения этой цели политические элиты пытаются разрешить триединую задачу: 1) обеспечить максимальную долговечность авторитарного правления и бюрократического капитализма; 2) получить признание своей системы как законной и правомерной; 3) интегрировать российскую экономику в мировую систему, одновременно ограждая свою внутреннюю политику от пагубных влияний извне [Torbakov, 2011]. Иными словами, российские правящие элиты хотят добиться своеобразного сочетания неинтеграции России как таковой с Западом и одновременно осуществить некую собственную квазиинтеграцию.

Стоит отметить, однако, что при всех разговорах об «особом пути России» и проявляющейся время от времени антизападной

риторике путинская Россия, похоже, не в состоянии сформулировать четкую альтернативу западному нормативному порядку. Ярким примером «нормативной слабости» России является «мюнхенская речь» Владимира Путина в 2007 г. В ней российский лидер жестко критиковал существующую международную систему, в которой доминируют Соединенные Штаты, но не смог предложить альтернативную нормативную модель. Явная непоследовательность в поведении России сразу же была отмечена рядом ведущих идеологов режима, которые тут же стали сетовать по поводу неспособности Москвы представить свои собственные нормы, отличные от тех, которые господствуют на Западе. «Это не был язык ценностей, это не был язык новых стандартов», - утверждал бывший ведущий политический советник Кремля Глеб Павловский. «Доктри-нальная слабость Мюнхенской речи - не в радикализме ее риторики, а в непроработке стандартов политики для нового, постамериканского мира» (курсив Г. Павловского. - И.Т.) [Павловский, 2010].

И все же, дело не в том, что правящий российский режим не может или не желает озвучить «новые ценности и стандарты». Представляется, что этот режим чувствует себя наиболее комфортно в атмосфере идейной размытости и неопределенности. По определению одного из аналитиков, так называемая Путинская Система характеризуется «исключительным безразличием к содержанию идеологических максим» [Prozorov, 2009, р. 205]. По существу, мы имеем дело с режимом, где власть правит во имя сохранения власти. Иными словами, нынешний политический режим может быть определен как философски текучая и изменчивая кратократия, которой чрезвычайно трудно противостоять, ибо она старательно избегает принятия четкой позиции и готова надевать на себя любые (в том числе квазидемократические) маски в зависимости от того, какая из них будет наиболее соответствовать текущему моменту.

Однако в российском общественном сознании есть один важный аспект, который действует как своего рода идеологический суррогат, - это настойчивое стремление России обрести международно признанный статус «великой державы». Это стремление приняло размеры «почти что национальной миссии» - уже не только российские элиты, но и широкие массы населения стали склонны рассматривать «само государство эмоционально, представляя его в квазинационалистических и, более того, духовных терминах» [March, 2011, p. 191].

Разумеется, одно дело - воспринимать себя как великую державу, и совсем другое - быть признанной в качестве таковой на международном уровне. Теоретики международных отношений в большинстве своем согласны с тем, что статус великой державы сопряжен с тремя базисными критериями. Государство должно быть великим в геополитическом смысле, что означает наличие превосходящей военной мощи и экономической силы. Оно должно отвечать требованиям общепризнанных норм как в международных отношениях, так и во внутренней политике. И, наконец, оно должно обладать международным престижем, который создается на основании имеющегося у него нравственного капитала и «символической силы» [Neumann, 2008; Neumann, 2005; Adomeit, 1995]. В то время как постсоветская Россия, несомненно, отвечает первому критерию, будучи действительно «более великой» страной по сравнению со многими другим в смысле имеющихся у нее ресурсов, она постоянно упускает возможность обрести широкое международное признание из-за слабости своей социальной и символической силы. Принимая во внимание тот факт, что «международное жюри», которое присуждает этот желанный статус, состоит из ведущих стран Запада, постоянные провалы попыток России получить признание в качестве великой державы, находящейся на равных с ведущими западными партнерами, не могут не вызывать у нее чувства глубокого разочарования и раздражения. Как справедливо отметил Джеймс Шерр, «чувство обиды, в основе которого лежит ощущение унижения со стороны Запада... становится одним из основополагающих факторов политики. фактором не менее действенным, чем тот, которым была в свое время советская идеология» [Sherr, 2009, р. 205].

Можно сказать, что историческая политика является лишь одним из инструментов, который кремлёвское руководство использует для противостояния тому, что оно рассматривает как попытки Запада подорвать или снизить международный статус России. Поскольку «клеветники России» включают в свой арсенал распространение «враждебных» исторических нарративов, Москва должна быть готова выдвинуть контраргументы в рамках своей собственной «политики памяти».

Изменение ландшафта памяти в Восточной Европе и его влияние на международную политику

Тектонические сдвиги в европейской геополитике, вызванные крушением коммунизма и развалом Советского Союза, - прежде всего расширение Европейского союза в восточном направлении и сопутствующее ему изменение позиции России в Европе -привели к неизбежным переменам на карте ландшафта европейской памяти. Распад Восточного блока, объединение Германии и последующее расширение ЕС необратимо подорвали «исторический консенсус» в отношении оценки Второй мировой войны и послевоенной эпохи. Этот консенсус просуществовал в Европе (включая СССР) на протяжении всего 40-летнего периода послевоенной «стабильности», будучи своего рода побочным продуктом «холодной войны» [The Politics of Memory, 2006; Gledhill, 2011; Kattago, 2009; Esbenshade, 1995; Judt, 1992]. Поскольку историю пишут победители, то на протяжении нескольких десятилетий доминировали два основных исторических нарратива. Первый был предложен западными союзниками, второй - Советским Союзом. Эти нарративы имели довольно много общего: оба восхваляли великую победу над нацистской Германией, успешное послевоенное восстановление, а также продолжительный период послевоенного мира и экономического развития. Другие (потенциально дис-сонансные) европейские голоса намеренно приглушались: по большому счету они были практически не слышны. И только разрушение международного порядка периода холодной войны выявило факт наличия в Европе многочисленных «мнемонических сообществ». Сегодня некоторые ученые выделяют в Европе как минимум три основных исторических нарратива, добавляя к уже существовавшим двум главным историческим интерпретациям еще одну историю - восточноевропейскую [Snyder, 2009; Davies, 2006]. Другая группа исследователей предлагает рассматривать фактически четыре версии военной и послевоенной европейской истории, выделяя из группы западноевропейских стран уникальный опыт Германии в отдельную категорию [Zehfuss, 2007]. В свою очередь, некоторые историки утверждают, что взгляд на Восточную и Центральную Европу как единое целое является «фикцией», и выделяют как минимум четыре основных ареала в рамках этого обширного и многообразного исторического региона. Классификация этих ареалов проводится в соответствии с тем, как отдельные восточноевропейские страны относятся к своему ком-

мунистическому прошлому [Schmale, 200S; Troebst, 2005]. Наконец, есть еще и те, кто утверждает, что у каждого отдельного европейского народа есть своя память о Второй мировой войне и послевоенном периоде [Krzeminski, 2005]. Как заметил Клаус Лег-геви, «если в Европе уже есть (или еще только развивается) коллективная память, то она настолько же различна, насколько отличаются друг от друга европейские народы и их культуры» [Leggewie, 20i0].

С учетом целей данной работы очень важно отметить тот факт, что Москва воспринимает попытки некоторых новых членов ЕС скорректировать «мнемоническую карту Европы» как стремление поставить под сомнение самоощущение, престиж и международный статус России. Настаивая на том, что «память Восточной Европы о Второй мировой войне в большей степени все еще остается les lieux d'oubli, нежели les lieux de memoire1 в общем контексте официально признанной коллективной памяти Европы о войне» [Mälksoo, 2009, р. б54], некоторые восточные европейцы, в особенности прибалты и поляки, утверждают, что в сегодняшнем Европейском союзе «интеграция различных восприятий и интерпретаций истории существенно отстает от темпов институциональной интеграции» [Mälksoo, 20i0].

Совершенно очевидно, однако, что этот вопрос не является чисто историографической проблемой. Поборники нового исторического консенсуса в Европе вполне осознают, что исторические нарративы и коллективная память также являются «источником силы», и, вследствие этого, одним из аспектов силовых отношений. «Вот почему войны памяти, ведущиеся по поводу значения коммунистического наследия, одновременно являются борьбой вокруг источника символической силы и за право определять границы единого сообщества коллективной памяти в Европе» [Mälksoo, 20i0]. Как я отметил в другой своей статье на сходную тему, «большая часть восточноевропейских государств сегодня смотрят на войну и послевоенный период, как на usable past, - совершенно необходимый ингредиент для усиления их собственной идентичности, популистской поддержки местного национализма, эксте-риоризации своего коммунистического прошлого и представления

1 Здесь обыгрывается заглавие известного труда Пьера Нора: «места забвения» противопоставляются «местам памяти».

своего народа в образе несчастной жертвы двух кровожадных тоталитарных диктатур» [ТогЬакоу, 2011, р. 215].

По мере того как восточноевропейские страны проталкивают идею о включении их катастрофической военной и послевоенной истории в единый (пан) европейский исторический нарратив, серьезной атаке подвергаются два основных столпа, на которых было воздвигнуто все величественное здание предшествующего исторического консенсуса. Речь идет об особенно важных для России тезисах: триумфальной победе антифашистских сил над нацистским злом и освобождении Восточной Европы Красной армией. Новая же интерпретация проводит знак равенства между нацистской Германией и Советским Союзом и отрицает право советского народа считать себя «освободителем Европы», поскольку рассматривает послевоенную политику Советского Союза в Восточной Европе как оккупационные действия. Стоит еще раз подчеркнуть: все это не просто академическая полемика. Многие восточноевропейские страны используют новую историческую интерпретацию для оправдания целого ряда предпринимаемых ими политических шагов, что как раз и является прекрасным примером исторической политики. Как отмечает Малксо, «восточноевропейские депутаты Европейского парламента считали своей политической миссией выработку рамочного документа, в котором преступления коммунизма были бы приравнены к преступлениям нацизма. Их усилия увенчались принятием соответствующих резолюций Европарламентом и ряда политических деклараций Парламентской ассамблеей Совета Европы и ОБСЕ. Европейская Комиссия организовала слушания на тему "Преступления, совершенные тоталитарными режимами". В длительной перспективе эти слушания должны были стать конкретным институциональным инструментом влияния» [Ма1к800, 2010].

Как будто специально, чтобы подчеркнуть политическое измерение разразившихся ныне войн памяти, восточные европейцы вполне откровенно заявляют, что «эти дебаты ведутся и копья ломаются от имени Европы и, конечно же, во имя Европы - с конечной целью сделать свой [национальный] исторический нарра-тив "более европейским". Все это также прекрасно служит для подчеркивания собственной европейскости в ущерб европейскости оппонента» (курсив М. Малксо. - И.Т.) [Ма1к800, 2010].

Именно так понимают этот вопрос российские правящие элиты. С точки зрения Москвы, во всех спорах и препирательствах, которые ведутся с бывшими сателлитами из Восточного блока

и бывшими советскими республиками по поводу исторических нарративов, на кону стоит не что иное, как вопрос о статусе России как «европейского государства» и великой (европейской) державы [Морозов, 2009]. Когда ряд западных и восточноевропейских ученых и политиков выдвинули тезис о «советской оккупации» и добавили к нему формулу «равной преступности Гитлера и Сталина», Москва среагировала так, как будто ей насыпали соль на рану. Нетрудно понять причину такой нервной реакции России на новые исторические нарративы о причинах Второй мировой войны и взаимодействии двух тоталитарных режимов Европы, а также на переосмысление взаимоотношений между тоталитарными государствами и «свободным миром». Традиционная репрезентация Второй мировой войны, в основе которой лежал прежний исторический консенсус, сводилась к тому, что эта война явилась гигантской конфронтацией между добром и злом, в которой в роди последнего безусловно выступает нацистская Германия. Как отмечает российский историк Ярослав Шимов, «30 лет назад ни у нас, ни у американцев, ни у большей части европейцев особых сомнений не было: Вторая мировая - колоссальный трагический эпос, история совместной борьбы с глобальным злом и победы над ним, купленной ценой большой крови» [Шимов, 2009].

Однако в рамках нового нарратива вырисовывается более нюансированная картина и расставляются новые акценты. Вторая мировая война теперь интерпретируется не только как борьба между добром и злом, но и как борьба между свободой и тиранией, демократией и тоталитаризмом. При этом понятия демократии, свободы и либерализма недвусмысленно уравниваются с понятием добра. Если смотреть на ситуацию с точки зрения такой (модернизированной) концептуальной перспективы, то вырисовывается следующая картина. Две равно преступные тоталитарные империи тайно договорились поделить сферы своего влияния в Восточной Европе и, совместно напав на Польшу, инициировали панъевропейский конфликт, который впоследствии распространился на весь мир. После нападения нацистской Германии на Советский Союз либеральный Запад прагматично выступил союзником одного из тоталитарных хищников против другого. Победа над нацизмом, одержанная благодаря крупномасштабным военным операциям, развернутым советскими войсками на европейском театре военных действий, необратимо привела к сталинской оккупации половины Европы. Ослабленный Запад (в особенности обескровленные войной государства Западной Европы) был не в состоянии адек-

ватно отреагировать на создание Советским Союзом своей «внешней империи» против воли «плененных народов» Восточной Европы. Однако конфронтация между добром и злом продолжилась и в послевоенный период в виде «холодной войны», которая велась на протяжении нескольких десятилетий между демократическими странами Запада, с одной стороны, и коммунистическим Советским Союзом («империей зла») и его сателлитами - с другой. «Освобождение Восточной Европы» и распад Советского Союза символизируют окончательное торжество добра (в смысле свободы и демократии) над злом (тиранией и тоталитаризмом). Основной вывод, вытекающий из нового исторического нарратива, выглядит следующим образом: Запад внес огромный вклад в дело освобождения человечества от «чумы ХХ века» - тоталитаризма в обоих его обличиях - нацизма и сталинизма. Самой же постсоветской России, по примеру побежденной послевоенной Германии, все еще предстоит пройти через болезненный процесс покаяния и искупления вины за содеянные преступления, а также провести полную десталинизацию.

Нетрудно заметить, что историографические дебаты о «правильной» интерпретации событий прошлого являются, по сути, борьбой за (символическую) власть. Дело заключается в том, что до тех пор, пока предшествующий исторический консенсус сохранялся в своем неизменном виде, победа России над нацизмом была мощным средством легитимации ее статуса великой европейской державы и сферы ее влияния в восточной части континента. Новые исторические споры вокруг характера «освобождения» Восточной Европы Советским Союзом и «равной преступности Сталина и Гитлера» неизбежно подрывают статус России как «освободителя Европы» и подвергают эрозии тот символический капитал, на который она могла бы опереться в своих претензиях на «европей-скость». По существу, мы являемся свидетелями «столкновения» двух очень разных интерпретаций «освобождения». В современной Европе (а также и в Соединенных Штатах) освобождение Европы во Второй мировой войне неразрывно связано с идеей демократии, воплощением которой явилось восстановление демократического порядка в той части Европы, которая была очищена от «коричневой чумы» войсками западных союзников. Такая интерпретация предполагает, что действия Советского Союза в восточной части Европы можно назвать чем угодно, но только не «освобождением».

То, что на самом деле происходило «в реальной жизни», конечно же, весьма существенно отличалось как от описания исторических событий, предлагаемого традиционной концепцией «тоталитаризма», так и от трактовки прошлого в рамках жесткой дихотомии «западного освобождения» и «советского угнетения», активно продвигаемой многими западными политиками и идеологами. Сравнение Гитлера со Сталиным - тема, которая занимала аналитиков уже с начала 1930-х годов. Однако концепция «тоталитаризма», как справедливо отмечают ее современные критики, в основном «фокусируется на сходстве, нежели различиях (между двумя диктатурами) и ... содержит намного больше описаний, чем объяснений» [Benn, 2006, р. 189; см. также: Geyer, Fitzpatrick, 2009; Overy, 2004; Bullock, 1993]. Как показали недавние исторические исследования, «в то время, как оба режима в основе своей часто имели схожие структуры власти и методы контроля, они тем не менее были продуктами совершенно разных социальных сил, идей и стремлений» [Benn, 2006, р. 191]. Более того, некоторые исследователи считают, что тезис о равной преступности нацистской Германии и Советского Союза и о «двойном геноциде» (именно этот аргумент является центральным в недавней работе Тимоти Снайдера «Земли, залитые кровью» [Snyder, 2010], получившей крайне хвалебные отзывы) - затуманивает тот не подлежащий сомнению факт, что в конечном счете именно нацистская Германия, а не Советский Союз, несет ответственность за развязывание Второй мировой войны и последующую кровавую бойню. Критики также утверждают, что Снайдер и другие ученые, разделяющие его точку зрения, невольно помогают крайне правым политикам из стран Балтийского региона (а также некоторых других новых восточноевропейских членов ЕС) проводить свою «историческую политику», подогреваемую антирусскими настроениями и желанием оправдать нацистских коллаборационистов и участников Холокоста в своих странах [Zuroff, 2010; Katz, 2010]. Немецкий историк Йилге [1льге, 2006] особенно выделяет стремление интеллектуалов из Восточной Европы конструировать так называемые «национальные Холокосты», что, таким образом, дает им возможность придать своему народу статус жертвы и соответствующее этому статусу сознание морального превосходства. «С позиции этого морального превосходства, преступления своего собственного народа оправдываются как защитные действия», -пишет Йилге в статье с выразительным названием «Соревнование жертв» (эту фразу он позаимствовал у бывшего министра ино-

странных дел Польши Владислава Бартошевского). «В этом смысле, - продолжает Йилге, - национальные стереотипы служат для того, чтобы дистанцировать "свою собственную" национальную историю от "ложной" советской истории и таким образом "очистить" "свой собственный" народ от всего того, что является советским» [1льге, 2006]. Примечательно, что даже ведущий историк Стэнфордского университета Норманн Наймарк, который в своей последней книге старается убедить читателя в том, что Сталин был серийным убийцей и чрезвычайно жестоким диктатором наихудшего свойства, тем не менее признает ошибочность тезиса о равной преступности Сталина и Гитлера. Да, по мнению Наймарка, «пунктов, по которым можно сравнивать и находить общие параллели между Сталиным и Гитлером, нацизмом и сталинизмом, слишком много, чтобы их игнорировать». Тем не менее он отмечает, что между нацистской Германией и сталинским СССР есть существенные различия и что Холокост, по большому счету, был «хуже», чем преступления, совершенные Сталиным [Катагк, 2010; см. также рецензию на книгу Наймарка: Н0скеп08, 2011].

Не так просто обстоят дела и с вопросом о «советской оккупации Восточной Европы». Нет сомнений в том, что главный виновник тут - Сталин. Но и западные державы не безупречны. В Восточной Европе на протяжении полувека «Ялта» была мрачным символом предательства западных союзников, которых воспринимали как пособников сталинской экспансии и, по выражению Милана Кундеры, последующей «трагедии Центральной Европы».

Одной из центральных тем мнемополитического дискурса в Польше и государствах Прибалтики является критика союзников, согласившихся с требованиями сталинского Советского Союза в Ялте, и признание моральной ответственности Запада за создание железного занавеса, за которым Восточная Европа прозябала на протяжении всей «холодной войны» [Ма1к800, 2009, р. 662].

У восточных европейцев и вправду есть достаточно оснований для претензий. В конце концов, Джон Кеннет Гэлбрейт, высокопоставленный чиновник Управления ценами США, который в свое время, похоже, был склонен видеть в Советском Союзе некий увлекательный социальный эксперимент, предлагал «позволить России поглотить Польшу, Балканы и всю Восточную Европу с тем, чтобы распространять [в этих регионах] преимущества коммунизма». В свою очередь, Джордж Кеннан, будучи советником американского посольства в Москве, в частной беседе советовал

Чарльзу Болену, переводчику Рузвельта и советнику по вопросам Советского Союза в Ялте, «открыто поделить Европу на сферы влияния - мы не вмешиваемся в дела русской сферы, а русские в дела нашей». В конечном счете именно принципы так называемой Realpolitik, а не возвышенные идеалы свободы, определяли контуры послевоенной Европы [цит. по: Hamby, 2010; см. также: Harbutt, 2010; Plokhy, 2010].

Некоторые ученые из Восточной Европы с готовностью соглашаются с тем, что их политики активно эксплуатировали западноевропейское чувство вины, чтобы сделать свои страны полноправными членами евро-атлантических институтов. В результате, утверждают они, несмотря на всевозможные контраргументы, двойное расширение ЕС и НАТО на Восток «было идеологически оформлено как полная ликвидация исторической несправедливости по отношению к восточноевропейским государствам» [Mälksoo, 2009, p. 662].

Получив, таким образом, некоторое удовлетворение от вчерашних западных сторонников ненавистной «Ялтинской системы», активисты «исторической политики» из бывших коммунистических стран обратили свой взгляд на Восток [Fofanova, Morozov, 2009]. Они стремятся заставить постсоветскую Россию признать свое «темное прошлое» и принести извинения за преступления советского тоталитарного режима. В 2009 г. усилиями законодателей из Восточной Европы были приняты два международных документа, содержание которых не могло не вызвать резкого неудовольствия Москвы. Речь идет о резолюции Европарла-мента «О европейском сознании и тоталитаризме» и резолюции Парламентской ассамблеи Организации по безопасности и сотрудничеству в Европе под названием «Объединение разделенной Европы: укрепление прав человека и гражданских свобод в регионе ответственности ОБСЕ в XXI веке». Обе резолюции заклеймили нацизм и сталинизм, обвинив оба тоталитарных режима, в равной степени несущих ответственность за развязывание Второй мировой войны, в преступлениях против человечности. В резолюциях содержался безоговорочный призыв к международному осуждению европейского тоталитаризма. Реакция Москвы была недвусмысленно негативной. Российские законодатели, крайне возмущенные тем, что сталинизм и нацизм были поставлены на одну доску, назвали резолюцию ОБСЕ «оскорбительным антироссийским выпадом» и «насилием над историей» [Таратута, Водо, 2009]. Не случайно в мае 2009 г. президент России Дмитрий Медведев

заявил о создании новой президентской комиссии, в задачи которой входят «обобщение и анализ информации о фальсификации исторических фактов и событий, направленной на умаление международного престижа Российской Федерации» [О Комиссии... 2009].

Раздраженная реакция России явилась наглядным проявлением крайнего дискомфорта российских элит в связи с оказываемым на них давлением. Неудовольствие Москвы также свидетельствует о том, что российская политическая элита прекрасно понимает значимость связи между историей и внешней политикой. Руководство страны рассматривает память и историю как важное идеологическое и политическое поле битвы: критики России, как иностранные, так и внутренние, стараются интерпретировать прошлые события таким образом, чтобы нанести ущерб интересам России, и поэтому необходимо как можно быстрее решительно покончить с подобного рода враждебными действиями. Некоторые ключевые элементы исторической политики уже реализованы в России: была издана серия учебников по истории с явно выраженным односторонним государственническим толкованием истории России ХХ в.; эти учебники получили финансовую поддержку и идеологическое одобрение российских верхов [более подробный анализ нарративов в учебниках по российской истории см.: Benn, 2010; Benn, 2008; Kaplan, 2009; Шульга, 2009; Sherlock, 2007; Фе-ретти, 2004; Берелович, 2002]; были сделаны попытки установить «режим истины», используя органы законодательной власти1; были созданы бюрократические организации в целях борьбы против «фальсификации истории» [обсуждение проблемы исторической политики в России и в некоторых бывших коммунистических странах см.: Миллер, 2009; Миллер, 2008; Шерлок, 2012; Sherlock, 2011; Логвинов, 2009; History writing, 2010; Трудное наследие прошлого, 2009; Историческая политика, 2009; Writing national histories, 2009].

Официальная позиция Кремля в сжатом виде была сформулирована Владимиром Путиным на встрече с участниками Всероссийской конференции преподавателей гуманитарных и общественных наук 21 июня 2007 г. Содержание путинского выступления можно свести к двум основным пунктам: 1. «События прошлого должны быть представлены так, чтобы они питали национальную

1 Всесторонний анализ попыток принять «мемориальный закон» в России [см.: Копосов, 2011].

гордость». 2. «Мы никому не позволим навязать нам чувство вины» [Стенографический отчет, 2007]1. В целом отчет о встрече Путина с российскими гуманитариями представляет собой увлекательное чтение, поскольку перед нами предстает занимательная картина попыток выработки консенсуса между правящими и интеллектуальными элитами российского общества - картина, в которой тесно переплетены эмоциональные, исторические и политические аспекты. Ученые, которые принимали участие во встрече, состоявшейся в загородной резиденции Путина, выразили свое глубокое убеждение в политической важности прошлого. По выражению одного из участников, прошлое - это не просто набор курьезных древних вещиц из антикварной лавки, а «совершенно актуальный механизм, работающий в структуре современности». В конце концов, все «принимаемые решения есть некая проекция того образа мира, который существует в сознании принимающего решение. И образ этого мира в значительной степени формируется историей, историческим знанием. Ибо всем известно, что история -это прошлая политика, а политика - это настоящая история». Стоит ли удивляться, что ученые гости Путина единодушно согласились с известной орвелловской максимой: «Кто контролирует прошлое, тот контролирует настоящее и будущее» [Стенографический отчет... 2007]2.

Участники встречи также выразили согласие с тем, что некоторые интерпретации прошлого могут быть (и зачастую являются) эффективным инструментом силовой политики и рычагами влияния на позицию других государств. В какой-то момент один из ученых посетовал по поводу «оскорбительного» отношения Запада к России как к вечному ученику. «Мы ученики - сколько можно?! Страна, огромная страна, сделавшая невероятное, а все ходит в учениках», - жаловался профессор-политолог Леонид Поляков. Путин немедленно отреагировал на его замечание. Мы не можем согласиться с тем, что «кто-то встает в позицию учителей и начинает учить нас», - сказал он. Однако помимо того, что подобное

1 О личном понимании истории В. Путиным [см.: Hill, Gaddy, 2012; Мали-нова, 2011].

2 Примечательно практически полное совпадения позиций ученых из Прибалтики и их идеологических оппонентов в России. «Давайте же еще раз отдадим дань Орвеллу - кто контролирует прошлое, тот контролирует будущее!» - пишет Малксо в своем анализе войн памяти в Восточной Европе [Mälksoo, 2010].

отношение является серьезным раздражителем, добавил Путин, «это, безусловно, инструмент влияния на нашу страну» [Стенографический отчет... 2007].

Заключительное выступление Путина на встрече с историками примечательно тем, что в нем содержатся одновременно и вызов Западу и попытка нормализовать и релятивизировать историю России - в особенности ее советский период. «Что же касается каких-то проблемных страниц в нашей истории - да, они были, - сказал Путин. - Так они были в истории любого государства! И у нас их было меньше, чем у некоторых других. И у нас они не были такими ужасными, как у некоторых других. Да, у нас были страшные страницы. Но и в других странах было не менее, по-страшнее еще было». Одним словом, это был совет клеветникам России оставить ее в покое и заниматься своими собственными делами. «О себе пускай подумают», - выпалил Путин в заключение [Стенографический отчет. 2007].

На этом фоне «неудобные» интерпретации истории все в большей степени рассматриваются Москвой как инструмент, который различные международные акторы используют для резкой критики международной позиции России и дискредитации ее «символической силы», стремясь добиться от нее уступок. Ряд влиятельных российских историков утверждают, что в результате геополитических изменений конца 1980-х - начала 1990-х годов Россия стала основным объектом западного давления. Они указывают на то, что ведущие западные государства и их новые восточноевропейские союзники стараются представить Россию, как главную проигравшую сторону в «холодной войне» и, таким образом, как страну, к которой сейчас можно предъявить любые претензии [Нарочницкая, 2010; 2005]. «Наиболее яростные атаки направлены на [поддерживаемые Россией] представления о Второй мировой войне и Ялтинско-Потсдамскую систему», - пишут Александр и Елена Сенявские в журнале, издаваемом престижным Московским институтом международных отношений. По их мнению, причина заключается в том, что именно эта система утвердила результаты войны и сделала Советский Союз доминирующей силой в Европе. Кроме того, признав огромные потери Советского Союза в войне и решающую роль СССР в разгроме нацистской Германии, западные союзники тем самым признали и ту важную роль, которую Советский Союз сыграл в создании послевоенной «современной Европы». По признанию авторов, после развала Советского Союза Россия оказалась в менее благоприятной гео-

политической ситуации. Однако, утверждают они, «интерес новой России во многом заключается в сохранении, в возможно более полном удержании тех элементов системы международных отношений», которые сложились в результате Второй мировой войны [Сенявский, Сенявская, 2009, с. 300; также см.: Сенявский, Сенявская, 2007].

В самом деле, чтобы лучше понять, почему Москва так болезненно реагирует на попытки «переосмысления результатов Второй мировой войны», достаточно лишь вспомнить три важные вещи: упорство, с которым Россия отстаивает свое самоощущение великой державы; ее постоянные опасения отстать от своих главных (преимущественно западных) конкурентов; а также тот простой факт, что 1945 год представляет собой кульминацию геополитического могущества России. Ряд ученых давно выдвинули тезис о том, что после поражения России в Крымской войне 1856 года и до победы Советского Союза во Второй мировой войне Россия / СССР находилась в длительном геополитическом упадке [Baumgart, 1981; Люкс, 2005]. Победа Советского Союза над нацистской Германией, которая неизбежно ассоциируется с политикой и личностью Сталина, положила конец этой негативной тенденции и возвысила позиции Советской России до статуса великой державы, «без разрешения которой ни одна пушка в Европе не могла выстрелить», - как колоритно высказался еще в XVIII в. видный российский дипломат князь Александр Безбородко. Здесь мы имеем дело с удивительным случаем геополитической преемственности. «Не следует забывать, - напоминает нам Джадт, - что в исторической перспективе, с точки зрения историка современной Европы, Сталин был во многих смыслах настоящим последователем Екатерины Великой и [русских] царей XIX века, которые пытались расширить пределы России в сторону "ближнего Запада" и в особенности в юго-западном направлении. Речь идет, в частности, о тех территориях, на которые уже Екатерина пыталась распространить свое влияние. Эти территории всегда рассматривались как наиболее стратегически важные для России, ибо они предоставляли доступ к природным ресурсам, выход к незамерзающим морским портам, а также способствовали усилению влияния России как в Европе, так и в Азии» [1и&, 2009].

Стоит напомнить о двух простых исторических фактах. Россия была одной из основных проигравших сторон в Первой мировой войне: ее государственность оказалась разрушенной, а окраины восстали против центра. Результаты же Второй мировой войны,

закрепленные в Ялте и Потсдаме, превратили Россию (в форме Советского Союза) во вторую мировую сверхдержаву - статус, который давал Москве огромное геополитическое влияние в Европе [Ялта-45, 2010]. Примечательно, что знаменитый учебник истории А. Филиппова, представленный на Московской конференции обществоведов в 2007 г., открывает многозначительная фраза: «Между 1945 и 1991 Москва была столицей не только страны, но и всей мировой [социалистической] системы» [Филиппов, 2007, с. 6]. Стоит отметить, что автор является заместителем директора Национальной лаборатории внешней политики - исследовательского центра, имеющего тесные связи с Кремлём. [Рецензию на учебное пособие Филиппова см.: Benn, 2005.] Однако 40-летнее господство России в Восточной Европе закончилось целой серией «бархатных революций» 1989 г. Как отмечается в одном из острых комментариев, «Россия была главным победителем во Второй мировой войне и главным проигравшим в 1989 г.» [European histories, 2005].

В этом-то и заключается суть дела: российские элиты чрезвычайно болезненно переживают утрату международного влияния после развала Советского Союза. Но сейчас, 20 лет спустя, Кремль гордо заявляет, что Russia is back. Пройдя через десятилетие «национального унижения» (в 1990-е), страна в 2000-е пережила значительный экономический подъем. Действия российского руководства в области исторической политики призваны дополнять все более «мускулистую» внешнюю политику и призваны вернуть утерянное чувство исторического и морального превосходства. В то же время, международная идентичность России остается - вполне возможно, намеренно, - в высшей степени противоречивой. С одной стороны, Россия требует признания своей легитимности в Европе в качестве постсоветского европейского государства. С другой стороны, она представляет себя прямым преемником Советского Союза. Эта позиция чревата двумя серьезными последствиями: во-первых, это претензия России на статус великой державы со сферой «привилегированных интересов»; во-вторых, это ее отказ полностью признать преступления советского / сталинского режима.

Трудности конфронтации с прошлым и дилеммы национальной идентичности

Немало российских ученых и политиков, похоже, понимают, что идентичность «новой России» - в особенности ее генетическая связь с СССР - является довольно проблематичной, не в послед-

нюю очередь из-за того, что это правопреемство неизбежно порождает недоверие между Россией и ее европейскими соседями. Отсутствие же доверия, в конечном итоге, и является главной причиной всех «войн памяти» недавнего периода. «Европа до сих пор не доверяет новой России», - как заявляет один из российских комментаторов. Причиной европейской озабоченности, продолжает он, является тот факт, что Европа все еще не воспринимает Россию как действительно постсоветскую, постимперскую нацию. Европа относится к нам «не как к России, а как к уменьшенному, ослабленному и потому озлобленному СССР, ядру "империи советского зла"» [Кортунов, 2009, с. 53].

Различные слои российских элит предлагают разные пути решения проблемы «советского наследия» и вопроса об исторической ответственности, тем более что первое тесно связано со вторым. Совсем недавно была предложена, на первый, взгляд вполне четкая схема решения этой дилеммы. Суть предложения следующая: снять «проклятый вопрос» об исторической ответственности России за все преступления прошлого, но одновременно сохранить все наиболее ценное из геополитического наследия Советского Союза. В июне 2010 г. Константин Косачёв, на тот момент глава Комитета по международным делам Государственной Думы России, высказал мысль о том, что пришло время для выработки в России «набора постулатов», «своего рода исторической доктрины», которая помогла бы Москве раз и навсегда снять с себя любую политическую, финансовую, юридическую или моральную ответственность за политику и действия советских властей на территориях бывшего СССР и государств Восточной Европы. Предложение Косачёва сводится к двум ключевым моментам: 1) Россия выполняет все международные обязательства СССР, будучи его преемницей; однако Россия не признает никакой моральной ответственности и не принимает никаких юридических обязательств за действия и преступления, совершенные советскими властями; 2) Россия не принимает никаких политических, юридических или финансовых претензий за случаи нарушения советскими властями международного или местного законодательства, действовавшего в советский период [Косачёв, 2010].

Представляется, что Косачёв верно определил основную причину, из-за которой «Москва оказалась в своего рода ловушке»: она заключается в том, что современная Россия является правопреемницей Советского Союза. Он прав и в том, что эта правопреемственность имеет не только положительные, но и отрицатель-

ные черты. Однако остальная часть его программы очевидно противоречива: Россия, утверждает Косачёв, является правопреемницей СССР, но не несет ответственности - ни политической, ни моральной, ни финансовой или какой-либо иной - за любые преступные действия, совершенные советским режимом.

Но так ли это? Некоторые ведущие ученые (в частности, Андрей Зубов и Сергей Кортунов) уже давно указывали на то, что суть вопроса как раз и заключается в правовой преемственности, и это именно тот ключевой аспект, который отличает Россию от других государств Восточной Европы [Зубов, 2009; Кортунов, 2009, с. 284-312]. В 1991 г. Россия приняла решение стать правопреемницей СССР, тогда как все бывшие коммунистические страны Восточной Европы (включая некоторые бывшие советские республики) сделали выбор в пользу восстановления исторической преемственности с государственностью, предшествовавшей коммунистическому периоду их истории [Matz, 2001]. Таким образом, если современная Россия является прямой преемницей Советского государства, что с готовностью признают все руководящие органы России, она несет полную ответственность за действия и преступления, совершенные советским режимом как против собственного народа, так и против граждан иностранных государств на протяжении всей истории существования этого режима. Нежелание признать историческую ответственность, о чем недвусмысленно говорит предложение Косачёва, будет только усиливать подозрения соседей России относительно истинных намерений Москвы. Неизбежный результат российской позиции - продолжение «войн памяти» в Европе.

В 1991 г. Россия тоже стояла перед альтернативой: восстановить правовую преемственность с дореволюционной Россией, существовавшей до 1917 г., или стать правопреемницей СССР. По-видимому, Борис Ельцин понимал разницу между этими двумя возможностями и последствиями выбора любой из них. В своих воспоминаниях, объясняя причины, которые заставили российское руководство сделать свой тогдашний выбор, он размышляет о том, что могло бы произойти, если бы Российская Федерация решила бы стать преемником дореволюционной России. Ельцин полагал, что Россия стала бы совсем другой страной, живущей по совсем другим законам - законам, признающим приоритет личности над государством. В самом же конце своих «контрфактических» размышлений первый президент России многозначительно добавил: «Иначе бы относился к нам и окружающий мир» [Ельцин, 2000, с. 196-197].

Сейчас ряд либерально мыслящих политических аналитиков и комментаторов говорят о том, что руководство страны должно пересмотреть вопрос российской идентичности и наконец-то решить эту проблему «окончательно и бесповоротно». По их мнению, единственным способом решения этого вопроса является бескомпромиссный разрыв со всеми аспектами, связанными с советской идентичностью, и восстановление историко-правовой преемственности с «исторической Россией», т.е. Российским государством, которое пало в результате большевистского переворота в 1917 г. Сегодняшняя Российская Федерация - фактически единственная из всех бывших советских республик, не заявившая о своем официальном выходе из СССР (хотя Россия и провозгласила свою «независимость»), - является правопреемником Советского Союза, констатируют либералы, а значит, и наследником в большей степени советского, нежели «исторически российского» наследия [Зубов, 2010].

Краткий обзор нравственно-политических устоев страны, ее правового режима, отношений собственности и символической сферы с очевидностью подтверждает этот тезис. Несмотря на высказываемую российским руководством от случая к случаю критику порядков тоталитарного прошлого и сталинских преступлений, коммунистический период в истории России, длившийся на протяжении 70 с лишним лет, и советский политический режим никогда не подвергались всесторонней нравственной и исторической оценке. Преступления режима не были осуждены, и национальный акт покаяния по существу так и не состоялся. В этом смысле процесс нравственного возрождения нации еще не начался. В правовом смысле Российская Федерация сегодня является прямым наследником советского режима. В то время как большевистский декрет от 22 ноября 1917 г., отменивший абсолютно все законы Российской империи, является до сегодняшнего дня действующим правовым актом, ни один из законов России, действовавших до прихода к власти большевиков, не будет сегодня приниматься во внимание ни в одном суде страны. В основе экономических отношений в современной России лежит признание законности советской «общенародной» собственности, которая впоследствии была «приватизирована» таким образом, как будто она на самом деле была «ничьей». Подобного рода «приватизация», игнорирующая право собственности предыдущих владельцев и подтверждающая таким образом незаконную советскую «экспроприацию» и «национализацию» после прихода к власти большевиков в 1917 г., фактически

породила ту атмосферу беззакония и неуверенности, которая царит в сегодняшней России, - в особенности в сфере отношений собственности. И, наконец, символическая сфера Российской Федерации представляет собой постмодернистский коллаж образов и символов, взятых из различных эпох истории России, которые сосуществуют в некоем курьезном эклектичном симбиозе. Подобная искусственная «гармония» не может не вызывать удивления, принимая во внимание факт отсутствия политического континуитета в новейшей истории России. Но даже и в этой сфере, похоже, преобладают советские элементы, что можно объяснить самим происхождением нынешних правящих российских элит, для которых, как удачно подмечено в одном высказывании, «все советское - органически родное, а дореволюционное - полуфольклорный декор» [Кортунов, 2009, с. 303].

Здесь будет нелишним отметить, что сходных взглядов на природу идентичности постсоветской России придерживался Александр Яковлев, один из ведущих «архитекторов» горбачёвской перестройки. Незадолго до своей смерти в 2005 г. он дал обширное интервью главному редактору издательства Йельского университета и основателю серии публикаций «Анналы коммунизма» Джонатану Бренту. «Во время беседы, - пишет Брент в своей недавно вышедшнй книге «Внутри сталинских архивов», -Яковлев постоянно возвращался к тому факту, что Россия никогда не была полностью десоветизирована (курсив мой. - И.Т.). В ней не был проведен Нюрнбергский процесс, никто не был призван к ответу, не было общественного примирения между жертвами и палачами, не было возвращения собственности или соответствующей компенсации миллионам тех людей, чьи жизни были полностью исковерканы или разрушены сталинской "утопией". Вместо этого страна погрузилась, в безразличие и забытье, плохо представляя себе, нужна ли ей свобода или нет, едва ли вообще вспоминая о том, что такое свобода» [Brent, 2008, p. 252].

Присутствие элементов советского прошлого в идентичности современной России влечет за собой важные последствия для международной политики. Сергей Кортунов, в частности, справедливо утверждал, что до тех пор, пока Россия не подвергнет свою нынешнюю идентичность существенной трансформации и не превратится в подлинно республиканское, демократическое и динамично развивающееся общество, отношения Москвы с ведущими западными партнерами будут страдать от недоверия, взаимного непонимания и подозрительности. «Страны Запада, к союзу с ко-

торыми стремится Россия, не примут ее в свои ряды как равную себе по духу и принципам, а будут заключать с ней лишь временные и конъюнктурные соглашения, как в годы Второй мировой войны, продолжая испытывать к ней недоверие, поскольку она не демонстрирует решительного разрыва с ее тоталитарным прошлым и не может определиться в разумных границах и национальных интересах» [Кортунов, 2009, с. 306].

Заключение

Совершенно очевидно, что политическая линия, основанная на рекомендациях российских либерально настроенных мыслителей, неизбежно приведет к всеохватывающему серьезному процессу «расчета с прошлым» - то, что немцы называют Vergangenheitsbe-waltigung. Но это как раз то, чего российские власти хотели бы избежать - в немалой степени потому, что, как уже говорилось, нынешнее кремлевское руководство систематически отказывается внятно определять собственную идеологическую позицию. Некоторые круги российской элиты позиционируют себя в качестве сторонников консервативных идей - однако консерватизм предполагает уважение к общественным институтам. Другие называют себя поборниками политической системы, во главе которой стоит мудрый и сильный «национальный лидер», - но идеология харизматического лидера требует наличия «большой идеи». Проблема, однако, состоит в том, что в постсоветской России нет ни первого, ни второго: она не является страной, где в большой чести политические институты и ее нынешнее руководство вряд ли вдохновляются возвышенными идеалами.

Как проницательно отмечают некоторые аналитики [Рго-20Г0У, 2009; Яе8ЬеШ1к0У, 2011], путинский режим абсолютно бесцветен, т.е. у него отсутствует какое-либо идеологическое содержание. В своей внутренней и внешней политике он прибегает к тому, что сами власти называют прагматичным образом действий. Для этого режима характерно крайнее нежелание вступать в любые содержательные идеологические дебаты. Это в полной мере относится и к российскому подходу к вопросам «исторической политики». Внутри страны правящие элиты в основном заняты укреплением легитимности своего режима. С этой целью они будут настойчиво продолжать защищать «священную память победы» в Великой Отечественной войне, в особенности акцентируя те моменты военной истории, которые, с их точки зрения, могли бы

помочь им увековечить собственную власть. Речь идет о пропаганде «единения» правителей и подчиненных, превознесении «интересов государственной безопасности» в ущерб индивидуальным правам и противопоставлении преимуществ «железной руки» и «порядка» слабости и мягкотелости либерализма. Другие же, более темные моменты истории Советского Союза лучше, по мнению власть предержащих, оставить в покое.

Точно так же в сфере международных отношений основной заботой российского руководства является укрепление образа страны как великой державы. Преследуя эту цель, Москва стремится выдвигать на первый план те исторические факты, которые поддерживают этот образ, одновременно подвергая критике интерпретации, способные его подорвать. При этом все это делается с характерными для Кремля уклончивостью и «гибкостью». В тех случаях, когда это соответствует его интересам, российское руководство официально признает, что расстрел пленных польских офицеров в Катыни был напрямую санкционирован Сталиным; оно разрешило показ польского фильма «Катынь» по российскому телевидению и даже наградило знаменитого польского режиссера фильма Анджея Вайду орденом Дружбы народов [Яжборовская, 2011]. Российские власти принесли извинения венграм за события 1956 г. и чехам за 1968 год. Но все эти шаги отнюдь не означают, что Россия готова признать факт советской оккупации Восточной Европы. Поведение России некоторые комментаторы удачно характеризуют как упорное стремление придерживаться линии «благовидного отрицания на всех фронтах». Принося извинения восточным европейцам за отдельные преступления, Москва не извиняется за оккупацию. А защищая памятники павшим советским воинам в странах Прибалтики, она открыто не защищает действия советских властей накануне и после войны [Greene, Lip-man, Ryabov, 2010, p. 6]. Отношение к прошлому не становится более определенным - напротив, чем дальше, тем больше сгущается «туман неопределенности».

Литература

Берелович В. Современные российские учебники истории: многоликая истина или очередная национальная идея? // Неприкосновенный запас. - М., 2002. -№ 4. - Режим доступа: http://magazines.russ.ru/nz/2002/4/brel.html (Дата посещения: 07.10.2002.)

Историческая политика // Pro et Contra. - M., 2009. - Т. 13. - № 3-4. - С. 6-124.

Копосов Н. Память строгого режима: история и политика в России. - M.: Новое литературное обозрение, 2011. - 320 с.

Кортунов С. Становление национальной идентичности: какая Россия нужна миру -M.: Аспект Пресс, 2009. - 375 с.

Косачёв К. Советская ли Россия // Эхо Москвы. - М., 2010. - 29 июня. - Режим доступа: http://echo.msk.ru/blog/kosachev/691501-echo.phtml (Дата посещения: 30.06.2010.)

Логвинов М. Историческая политика на постсоветском пространстве, или На восточном фронте без перемен // Форум новейшей восточноевропейской истории и культуры. - Айхштетт, 2009. - № 1. - С. 275-278.

Люкс Л. Предчувствие заката Европы и страх перед Россией // Форум новейшей восточноевропейской истории и культуры. - Айхштетт, 2005. - № 1. - С. 1-22.

Малинова О.Ю. Тема прошлого в риторике президентов России // Pro et Contra. -M., 2011. - Т. 15, № 3/4. - С. 106-122.

Маркс К. Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта // Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения. - 2-е изд. - М.: Государственное издательство политической литературы, 1960. - Т. 8. - С. 115-217.

Миллер А.И. Историческая политика: update // Polit.ru. - М., 2009. - 5 ноября. -Режим доступа: http://www.polit.ru/lectures/2009/11/05/istpolit_print.html (Дата посещения: 06.11.2009.)

Миллер А.И. «Историческая политика» в Восточной Европе: плоды вовлеченного наблюдения // Polit.ru. - М., 2008. - 7 мая. - Режим доступа: http://www.polit.ru/ lectures/2008/05/07/miller_print.html (Дата посещения: 08.05.2008.)

Миллер А.И. История империи и политика памяти //Россия в глобальной политике. -М., 2008. - Т. 6, № 4. - Режим доступа: http://www.globalaffairs.ru/number/n_11151 (Дата посещения: 10.12.08).

Морозов В. Россия и другие: идентичность и границы политического сообщества. -М.: Новое литературное обозрение, 2009. - 651 с.

Нарочницкая Н.А. Великие войны ХХ столетия: ревизия и правда истории. - М.: Вече, 2010. - 347 с.

Нарочницкая Н.А. За что и с кем мы воевали. - М.: Минувшее, 2005. - 79 с.

О Комиссии при Президенте Российской Федерации по противодействию попыткам фальсификации истории в ущерб интересам России. - М., 2009. - 15 мая. - Режим доступа: http://state.kremlin.ru/commission/21/statute (Дата посещения: 27.05.2012.)

Павловский Г. Консенсус ищет столицу // Русский журнал. - М., 2010. - 26 марта. -Режим доступа: http://russ.ru/Mirovaya-povestka/Konsensus-ischet-stolicu (Дата посещения: 30.03.2010.)

Сенявский А., Сенявская Е. Вторая мировая война и историческая память: образ прошлого в контексте современной геополитики // Вестник МГИМО - Университета. - M., 2009. - Специальный выпуск, август. - С. 299-310.

Сенявский А., Сенявская Е. Историческая память о войнах ХХ в. Как область идейно-политического и психологического противостояния // Отечественная история. - M., 2007. - № 2. - С. 139-151; № 3. - С. 107-121.

Стенографический отчет о встрече с делегатами Всероссийской конференции преподавателей гуманитарных и общественных наук, Ново-Огарево, 21 июня 2007 г. - Режим доступа: http://archive.kremlin.ru/text/appears/2007/06/135323. shtml (Дата посещения: 27.05.2012.)

Таратута Ю., Водо В. Россия попала в плохую историю // Коммерсант. - M., 2009. -2 июля, № 117 (4172). - Режим доступа: http://kommersant.ru/doc/1196402 (Дата посещения: 10.05.2012.)

Трудное наследие прошлого: Россия в поисках исторической правды // Европа. -Варшава, 2009. - Т. 9, № 2. - С. 7-60.

Шерлок Т. Опыт лакировки истории // Россия в глобальной политике. - М., 2012. - № 1. - Режим доступа: http://www.globalaffairs.ru/print/number/Opyt-lakirovki-istorii-15466 (Дата посещения: 10.03.2012.)

Шимов Я. Вторая мировая: конец эпоса // Gazeta.ru. - M., 2009. - 1 сентября. -Режим доступа: http://www.gazeta.ru/comments/2009/09/01_a_3254449.shtml (Дата посещения: 05.09.2009.)

Шишкин И. Антисистема и российский кризис // APN.ru. - M., 2011. - 19 января. -Режим доступа: http://www.apn.ru/publications/article23549.htm (Дата посещения: 20.06.2011.)

Шульга Т. Какая история нужна современной России? Обзор учебников и пособий по новейшей истории России // Русский вопрос. - 2009. - № 2. - Режим доступа: http://www.russkiivopros.com/index.php?pag=one&id=279&kat=6&csl=42 (Дата посещения: 10.12.2010.)

Феретти М. Обретенная идентичность: новая «официальная» история путинской России // Неприкосновенный запас. - M., 2004. - № 4. - Режим доступа: http://magazines.russ.ru/nz/2004/4/fe11.html (Дата посещения: 25.09.10.)

Филиппов А. Новейшая история России, 1945-2006 гг.: книга для учителя. - M.: Просвещение, 2007. - 494 с.

Яжборовская И. Катынское дело: на пути к правде // Вопросы истории. - M., 2011. - № 5. - С. 22-35.

Ялта-45: начертания нового мира / Отв. ред. Н.А. Нарочницкая. - М.: Вече, 2010. - 287 с.

Adomeit H. Russia as a 'Great power' in world affairs: images and reality // International Affairs.-1995. - Vol. 71, № 1. - P. 35-68.

Baumgart W. The peace of Paris: studies in war, diplomacy, and peacemaking. - Oxford: Clio Press, 1981. - 230 p.

Benn D.W. The teaching of history in present-day Russia // Europe-Asia Studies.-2010. - Vol. 62, № 1. - P. 173-177.

Benn D.W. The teaching of history in Putin's Russia // International affairs.-2008. -Vol. 84, № 2. - P. 365-370.

Benn D.W. On comparing nazism and stalinism // International affairs.-2006. -Vol. 82, № 1. - P. 189-194.

Beyond totalitarianism: stalinism and nazism compared / Ed. by Geyer M., Fitzpatrick S. - N.Y.: Cambridge univ. press, 2009. - 536 p.

Brent J. Inside the Stalin archives: discovering the new Russia. - N.Y.: Atlas & Co., 2008. - 335 p.

Bullock A. Hitler and Stalin: parallel lives. - London: Fontana, 1993. - 1158 p.

Смолар А. Влада i географiя пам'ята // Критика. - Кшв, 2010. - № 5-6. - Режим доступа: http://krytyka.com/cms/upload/0kremi_statti/2010/2010-05-06/20-25-2010_ 5-6.pdf (Дата посещения: 15.01.2011.)

Davies N. Europe at War, 1939-1945: no simple victory. - London: Macmillan, 2006. - 544 p.

Esbenshade R.S. Remembering to forget: memory, history, national identity in postwar East-Central Europe // Representations. - 1995. - Vol. 49. - P. 72-96.

European histories: toward a grand narrative // Eurozine.-2005. - 3 May. - Mode of access: http://www.eurozine.com/articles/2005-05-03-eurozine-en.html (Дата посещения: 10.06.2009.)

Fofanova E., Morozov V. Imperial legacy and the Russian-Baltic relations: from conflicting historical narratives to a foreign policy confrontation? // Identity and foreign policy: Baltic-Russian relations and european integration / Ed. by Berg E., Ehin P. -Farnham: Ashgate, 2009. - P. 15-31.

Gledhill J. Integrating the past: regional integration and historical reckoning in Central and Eastern Europe // Nationalities papers.-2011. - Vol. 39, № 4. - P. 481-506.

Greene S., Lipman M., Ryabov A. Engaging history: the problems and politics of history in Russia // Engaging history: the problems and politics of memory in Russia and the post-socialist space / Ed. by Greene S. - Moscow: Carnegie Moscow Center, 2010. - 55 p.

Hamby A. Endgame: how the Big Three concluded the good war // Weekly Standard.-2010. - Vol. 16, № 1. - Mode of access: http://www.weeklystandard.com/articles/ endgame (Дата посещения: 05.10.10.)

Harbutt F. Yalta 1945: Europe and America at the crossroads. - N.Y.: Cambridge univ. press, 2010. - 468 p.

Hill F., Gaddy C. Putin and the uses of history // National interest.-2012. - № 1. -Mode of access: http://nationalinterest.org/article/putin-the-uses-history-6276?page= show (Дата посещения: 15.01.2012.)

History writing and national myth-making in Russia // Russian analytical digest.-

2010. - 9 February, № 72. - Mode of access: http://www.css.ethz.ch/publications/ pdfs/RAD-72.pdf (Дата посещения: 20.02.2010.)

Hockenos P. The fine line of blood // Internationale politik global online. - Berlin,

2011. - 23 August. - Mode of access: http://www.ip-global.org/2011/08/23/the-fine-line-of-blood/ (Дата посещения: 01.09.2011.)

1льге В. Змагання жертв // Критика. - Кшв, 2006. - № 5. - Режим доступа: http://krytyka.com/cms/front_content.php?idart=125 (Дата посещения: 20.04.2012).

Judt T. Interview with historian Tony Judt // Radio Free Europe / Radio Liberty.-2009. - October. - Mode of access: http://www.rferl.org/content/Interview_With_ Historian_Tony_Judt_Dreaming_About_Washington_Is_One_Of_East_Europes_Great_ Mistakes/1841206.html (Дата посещения: 05.10. 2009.)

Judt T. From the house of the dead: On modern European memory // The New York review of books. - N.Y., 2005. - Vol. 52, № 15. - Mode of access:http://byliner.com/ tony-judt/stories/from-the-house-of-the-dead-on-modern-european-memory (Дата посещения: 20.08.2010.)

Judt T. The past is another country: Myth and memory in postwar Europe // Daedalus. -1992. -Vol. 121, № 4. - P. 83-118.

Kaplan V. The Vicissitudes of socialism in Russian history textbooks // History and memory.-2009. - Vol. 21, № 2. - P. 83-109.

Kattago S. Agreeing to disagree on the legacies of recent history: Memory, pluralism and Europe after 1989 // European journal of social theory. - 2009. - Vol. 12, № 3. -P. 375-395.

Katz D. Why Red Is Not Brown in the Baltics // Guardian.-2010. - 1 October. - Mode of access: http://www.guardian.co.uk/commentisfree/cifamerica/2010/sep/30/baltic-nazi-soviet-snyder (Дата посещения: 02.10.2010.)

Kotkin S. Soviet collapse and Russia's path to the present // Washington profile. -Washington, 2009. - 13 March. - Mode of access: http://www.washprofile.org/en/ node/8502 (Дата посещения: 15.04.2009.)

Krzeminski A. As many wars as nations: The myths and truths of World War II // Sign and Sight. - 2005. - 6 April. - Mode of access: http://www.signandsight.com/features/96.html. (Дата посещения: 08.08.2011.)

LeDonne J. The Russian empire and the world, 1700-1917: The geopolitics of expansion and containment. - N.Y.: Oxford univ. press, 1997. - 394 p.

LeDonne J. The grand strategy of the Russian empire, 1650-1831. - N.Y.: Oxford univ. press, 2004. - 261 p.

Leggewie C. Seven circles of European memory // Eurozine. - 2010. - 20 December. -Mode of access: http://www.eurozine.com/articles/2010-12-20-leggewie-en.html (Дата посещения: 14.02.2011.)

Malksoo M. The memory political horizons of Estonian foreign policy // Diplomaatia.-2010. - June, № 82. - Mode of access: http://www.diplomaatia.ee/index.php? id=242d217&L=1&no_cache=1 &tx_ttnews%5Btt_news%5D=1145&tx_ttnews%5B backPid%5D=559&cHash=54f363e5e0 (Дата посещения: 15.06.2011.)

Malksoo M. The memory politics of becoming European: The east European subalterns and the collective memory of Europe // European journal of international relations. -2009. - Vol. 15, № 4. - P. 653-680.

March L. Is nationalism rising in Russian foreign policy? The case of Georgia // Demokratizatsiya. - Washington, 2011. - Vol. 19, № 3. - P. 187-207.

Matz J. Constructing a post-Soviet international political reality: Russian foreign policy towards the newly independent states, 1990-1995. - Uppsala: Acta universitatis up-saliensis, 2001. - 280 p.

Merridale C. The relevance of history: A view from the Kremlin // On Russia: Perspectives from the Engelsberg seminar, 2008 / Ed. by Almquist K., Linklater A. - Stockholm: Axel and Margaret Ax:son Johnson foundation, 2009. - P. 87-99.

Monas S. The third section: Police and society in Russia under Nicholas I. - Cambridge MA: Harvard univ. press, 1961. - 354 p.

Naimark N. Stalin's genocides. - Princeton, N.J.: Princeton univ. press, 2010. - 163 p.

Neumann I.B. Russia as a Great Power, 1815-2007 // Journal of International Relations and Development.-2008. - Vol. 11, № 2. - P. 128-151.

Neumann I.B. Russia as a great power // Russia as a great power: Dimensions of security under Putin / Ed. by Hedenskog J., Konnander V., Nygren B., Oldberg I. and Pursiainen C. -London: Routledge, 2005. - P. 13-28.

Nye J.S. Soft Power: The means to success in world politics. - N.Y.: Public affairs, 2004. - 191 p.

Ostrovsky A. Teaching soviet history // On Russia: Perspectives from the Engelsberg seminar 2008 / Ed. by Almquist K. and Linklater A. - Stockholm: Axel and Margaret Axson Johnson foundation, 2009. - P. 13-23.

Overy R. The dictators: Hitler's Germany, Stalin's Russia. - L.: Allen Lane, 2004. - 848 p.

Plokhy S.M. Yalta: The price of peace. - N.Y.: Viking, 2010. - 480 p.

Prozorov S. The ethics of postcommunism: History and social praxis in Russia. -Basingstoke: Palgrave Macmillan, 2009. - 266 p.

The politics of memory in postwar Europe / Ed. by Lebow R.N., Kansteiner W., Fogu C. -Durham; London: Duke univ. press, 2006. - 366 p.

Reshetnikov A. «Great Projects» politics in Russia: History's hardly victorious end // Demokratizatsiya. - Washington, 2011. - Vol. 19, № 2. - P. 151-175.

Schmale W. «Osteuropa»: Zwischen Ende und Neudefinition? // Europa im Ostblok. Vorstellungen und Diskurse, (1945-1991) / Ed. by Faraldo J.M., Gulinska-Jurgiel P., Domnitz C. - Koln: Bohlau, 2008. - P. 23-36.

Sherlock T. Confronting the Stalinist past: The politics of memory in Russia // The Washington quarterly, 2011. - Vol. 34, № 2. - P. 93-109.

Sherlock T. History and myth in the soviet empire and the Russian republic // Teaching the violent past: History education and reconciliation / Ed. by Cole E.A. - Lanham: Rowman & Littlefield publishers, 2007. - P. 205-248.

Sherr J. The implication of the Russia-Georgia war for European security // The guns of august 2008: Russia's war in Georgia / Ed. by Cornell S.E. and Starr S.F. - Armonk, NY: M.E. Sharpe, 2009. - P. 196-224.

Snyder T. Bloodlands: Europe between Hitler and Stalin. - N.Y.: Basic Books, 2010. - 524 p.

Snyder T. The historical reality of Eastern Europe // East European politics and societies. -2009. - Vol. 23, № 1. - P. 7-12.

Torbakov I. What does Russia want? Investigating the interrelationship between Moscow's domestic and foreign policy. - Berlin: DGAP, 2011. - 13 p.

Torbakov I. History, memory and national identity: understanding the politics of history and memory wars in post-Soviet lands // Demokratizatsiya. - Washington, 2011. -Vol. 19, № 3. - P. 209-232.

Troebst S. Jalta versus Stalingrad, Gulag versus Holocaust. Konfligierende Erinnerungskulturen im Grösseren Europa // Berliner Journal fur Soziologie. - 2005. -Vol. 15, № 3. - P. 381-400.

Writing national histories: Coming to terms with the past // Caucasus analytical digest.-2009. - № 8. - 17 July. - Mode of access: http://kms1.isn.ethz.ch/serviceengine/Files/ ISN/103587/ipublicationdocument_singledocument/ecb2723b-98f3-4b00-bdfc-5e24a 81fd95a/en/CaucasusAnalyticalDigest08.pdf (Дата посещения 25.07.2009.)