CC BY
56
йй! 10.23683/2500-3224-2019-3-238-247
«КАРТА ПАМЯТИ»
ЦЕНТРАЛЬНО-ВОСТОЧНОЙ ЕВРОПЫ
В.Ю. Апрыщенко
Аннотация. Текст дискуссии связан с проблемой коллективной памяти о «глобальном 1989». Автор анализирует различные факторы, оказавшие влияние на коллективную память Центрально-Восточной Европы после распада социалистического блока. Теоретические рамки работы связаны с идеями Мориса Хальбвакса о коллективной памяти и социальных контекстах. Автор считает, что многочисленные юбилейные торжества, организованные в странах Центрально-Восточной Европы в 2009 г., призваны были сконструировать новые мемориальные нарративы. Новое понимание европейского прошлого формировалось в то же самое время, когда конструировалась постсоветская российская идентичность. Новый восточно-европейский нарратив противоречил российской идее о ней как о «Великой державе». В то же самое время «глобальный 1989» сам становится «местом памяти», так как включает множество индивидуальных и коллективных воспоминаний, формировавших национальную память. Автор приходит к выводу о том, что «исчезающее» прошлое 1989 года может способствовать профессионализации истории - так, как это произошло в XIX в. в период нациестроительства.
Ключевые слова: коллективная память, Центрально-Восточная Европа, европейское прошлое, идентичность, профессионализация истории, нациестроительство.
Апрыщенко Виктор Юрьевич, доктор исторических наук, профессор, директор Института истории и международных отношений Южного федерального университета, 344006, Россия, г. Ростов-на-Дону, ул. Большая Садовая, 105/42, victorapr@sfedu.ru.
"MAP OF MEMORY" OF CENTRAL-EASTERN EUROPE
V.Yu. Apryshchenko
Abstract. The text for the discussion concentrates on the issue of the collective memory of the "Global 1989". The author deals with the various factors of Central-East European mnemonic constructions after the fall of Socialist Block. The theoretical framework of the article includes Maurice Halbwachs concepts of "collective memory" and "social contexts". The author considers that in 2009 in countries of Central-Eastern Europe several celebrations were organized to construct new mnemonic narratives. This new understanding of the European past has been forming at the same time that Russian postSoviet identity shaped. New East European narrative contradicted to Russian idea of itself as a Great Power. At the same time, "Global 1989" itself is becoming lieu de memoire as it includes numerous individual and collective remembrances that form a national memory. Finally, the author concludes that suddenly "disappearing" 1989 past can promote the professionalization of history as it was in the 19th century in the period nation-building.
Keywords: collective memory, Central-Eastern Europe, European past, identity, professionalization of the history, nation-building.
I Apryshchenko Victor Yu., Doctor of Science (History), Professor, Director of Institute of History and International Relations, Southern Federal University, 105/42, Bolshaya Sadovaya St., Rostov-on-Don, 344006, Russia, victorapr@sfedu.ru.
КОЛЛЕКТИВНАЯ ПАМЯТЬ: ВСПОМНИТЬ ВСЕ?
То, что памятью обладают не только отдельные представители homo sapiens, но и группы людей, известно уже давно. Когда в 1882 г. французский мыслитель Эрнст Ренан читал свою знаменитую лекцию «Что такое нация», то уже тогда он рассматривал коллективную память в качестве одного из ресурсов сплочения нации [Ренан, 1902, с. 87-101]. Через несколько десятилетий еще один француз, социолог Морис Хальбвакс, ввел само понятие «коллективная память», которая, как он полагал, не сводима к сумме индивидуальных памятей отдельных членов общества, но является результатом своего рода проекта по созданию или воссозданию прошлого [Хальбвакс, 2005, с. 8-27]. Иными словами, коллективное прошлое, а точнее то, что мы знаем о нашем прошлом - это всегда результат определенных действий, которые принято называть политикой памяти.
Наконец, через несколько десятилетий после того, как Хальбвакс создал свою теорию, третий француз, Пьер Нора, предложил концепцию «мест памяти». В своей книге «Франция. Память» он выдвинул аргументированные предположения о том, что прошлое производится и хранится в таких местах, как музеи, архивы, исторические монументы и памятники погибшим воинам [Франция-память, 1999, с. 17-50]. Становясь предметами государственной политики, эти места способствуют тому, чтобы общество помнило или забывало то, что ему нужно помнить или забывать. Забвению здесь принадлежит такая же роль, как и памяти, а в некоторых случаях именно коллективная способность забывать выполняет терапевтическую функцию, обеспечивая жизнеспособность социального организма. История, как известно, это не только славные победы, но и горестные поражения. А поэтому способность забывать трагические эпизоды прошлого содержит в себе механизм излечивания травмы, и современные государства способны предложить целый арсенал средств, чтобы общество, вспоминая/забывая прошлое, чувствовало себя комфортно.
Политика памяти, осуществляемая всеми государствами посредством законотворчества, может иметь прямой или косвенный характер. Иногда напрямую, посредством принятия законодательных актов вроде законов об исторической памяти или актов, направленных на борьбу с искажением истории, государство определяет свое отношение к тому, что следует или не следует помнить. В других случаях средством мемориальной политики является, например, система образования, в которую интегрируются / реинтегрируются нарративы, позволяющие удерживать в коллективном сознании те или иные сюжеты прошлого. Однако повсюду политика памяти преследует одинаковые цели - посредством переработки прошлого, апеллируя к знакомым образам исторических персонажей и решая задачу излечивания коллективных травм, она готовит почву для будущего развития.
Коллективная память является предметом управления. Средствами такого мемориального менеджмента в доинтернетовскую эпоху являлись система образования, средства массовой информации и профессиональное историописание в лице ученых-историков. С появлением же и развитием интернет-технологий, когда
монополия на информацию перестала быть уделом элиты, в первую очередь политической и интеллектуальной, мемориальный менеджмент стал относительно сложным занятием. В условиях информационного бума разные версии прошлого превращаются в конкурирующие нарративы, порождая войны памяти, трофеем в которых становится разделяемый большинством вариант прошлого. Однако, как показывает практика, упоение победой не длится слишком долго, и возникающие перед современностью вызовы провоцируют новые «войны памяти». Вероятно, поэтому проблема обращения с прошлым стала предметом пристального внимания властей всех государств, которые полагают коллективную память важным ресурсом дальнейшего развития. Коллективная память общества, таким образом, способна рассказать гораздо больше о нас современных, чем о том, что было прежде.
ОТЯГОЩЕННАЯ ПАМЯТЬЮ: ЦЕНТРАЛЬНО-ВОСТОЧНАЯ ЕВРОПА ВО ВТОРОЙ ПОЛОВИНЕ XX в.
Пожалуй, нет сегодня на планете места, которое за последнее столетие испытало больше катастроф, чем Центрально-Восточная Европа (ЦВЕ). Именно этим обусловливают различия коммеморативных практик о «глобальном 1989». Кроме того, десятки народов, проживающих на относительно незначительной, если не считать Россию, территории, многочисленные конфессии и культуры, история которых то пересекалась, иногда естественным образом, а иногда - по прихоти правителей, то резко расходилась в разные стороны - все это создает ситуацию тревожной коммеративной неустойчивости. Дополнительным фактором турбулентности, в том числе и на уровне коммеративных практик, в последние несколько столетий стало и соперничество великих держав, имперские амбиции которых также пересекались в разных уголках ЦВЕ. Все конфликты, разворачивающиеся в пространстве политик, нашли выражение в коллективной памяти региона, который, как порой кажется, до сих пор находится в плену прошлого.
Последние же несколько десятилетий стали квинтэссенцией всего того сложного и драматического, что ЦВЕ переживала ранее. Сначала Вторая мировая война, прокатившись по региону миллионами жертв, обеспечила себе прочное место в коллективной памяти как одно из самых трагических событий за всю историю региона. Затем Холодная война, в которой ЦВЕ было отведено место разменной монеты в торге двух сверхдержав, еще более осложнила коллективную травму народов, проживающих здесь. Наконец, «бархатные революции» 1989 г. и последовавшее вступление в ЕС открыли новую страницу в истории региона, но и породили массовые дискуссии о том, куда региону двигаться дальше и как строить отношения с соседями, среди которых Россия на протяжении столетий является самым влиятельным [Mark, 2010, Stokes, 1993].
Распад СССР в 1991 г. еще более осложнил ситуацию в регионе, за несколько лет ставшим пространством, где нации, в который раз обретшие независимость, вновь
привлекли к себе внимание со стороны более крупных или наднациональных объединений. Процесс формирования наций, всегда сложный и драматичный, в ЦВЕ опять совпал с соперничеством «великих». Теперь ими стали ЕС и Россия. Присоединение к ЕС целого ряда стран бывшего соцлагеря нарушило существовавший в Европе исторический консенсус относительно последствий Второй мировой войны, а также относительно истории послевоенного восстановления Европы, а значит - стал угрожать интересам России.
Наконец, определяющим стало и то, что после распада СССР Россия также переживает, и тоже уже не впервые, процесс формирования нации. И это неизбежно ведет к ин-струментализации истории и превращения ее в ресурс национального строительства. Создание в России своего рода «исторического фронта» еще раз подтверждает идею о том, что историческая политика - это повсюду важная часть внутренней политики и международных отношений. И в России, и в других регионах Европы две основные и взаимосвязанные функции исторической политики являются определяющими в последнее десятилетие - это формирование идентичности и сплочение общества вокруг власти, а также реагирование на проблему вины. Освобождение от исторической ответственности облегчает формирование идентичности, не обремененной чувством ответственности и основанной на упоении «славным» прошлым. Чувство комфорта для общества оказывается важнее, чем чувство истины. Именно поэтому - история, память и национальная идентичность связаны самым тесным образом.
ПОЛИТИКА ПАМЯТИ:
ПОЧЕМУ, ВЫБИРАЯ ПРОШЛОЕ, МЫ ВЫБИРАЕМ БУДУЩЕЕ
Страны ЦВЕ находятся на пути создания своих национальных идентичностей, что обусловливает поиск враждебного «чужого». В этих «войнах памяти», вспыхнувших после распада соцлагеря и СССР; Россия скорее защищает свой официальный нар-ратив, восходящий еще ко времени окончания Второй мировой войны, подвергаясь при этом нападкам со стороны бывших братских республик. Нарратив, свято оберегаемый Кремлем, связан с убежденностью, что победа над фашизмом закрепила статус СССР и его наследницы России в качестве великой державы, и оспаривать этот статус означает оспаривать результаты Второй мировой войны.
Однако российскому гранд-нарративу противостоит не менее могущественный и все более набирающий силу с 1990-х гг. восточно-европейский, в основе которого лежит стойкое убеждение, что, освободившись от фашистского ига, ЦВЕ попала под советский гнет. В такой трактовке результатов войны сказывается разница подходов к тому, что такое «освобождение». Для многих на Западе «освобождение», связанное с окончание Второй мировой войны - это восстановление демократии, ставшее возможным в результате победы Западных союзников и уничтожения «коричневой чумы». И тогда послевоенное восстановление ЦВЕ может быть всем чем угодно, но не освобождением.
С таким пониманием своего места в европейской истории связаны мероприятия, прошедшие в 2009 г. в большинстве стран ЦВЕ, посвященные «бархатным революциям» 1989 г. Однако 1989 г. стал лишь поводом для целого ряда мемориальных событий, где связанными воедино оказались и факты гитлеровской оккупации, и «бархатные революции», и антисоветские восстания 1956 и 1968 гг., и присоединение к единой Европе в 2004 г. Коллективная память обладает потрясающей способностью интегрировать события, отстоящие друг от друга на многие десятилетия, и использовать их в современных проектах.
Строя свои национальные идентичности, страны ЦВЕ подчиняют политику памяти задачам нациестроительства. 5 февраля 2009 г. в Колонном зале Польского сейма открылась конференция «Диалог, компромисс, согласие», в центре внимания которой находились позиции обеих сторон «Круглого стола» - переговоров между властями Польской Народной Республики и оппозиционным профсоюзом «Солидарность», проходивших в Варшаве с 6 февраля по 5 апреля 1989 г. На конференции была сделана первая попытка «примирения» с прошлым, так как позиции обеих сторон рассматривались как разные варианты демократизации Польши.
В 2004 г., в год, когда к ЕС присоединились одновременно 10 стран, в Румынии был создан Институт Румынской революции декабря 1989 г. В него вошли бывшие участники событий 1989 г., близкие к президенту Иону Илиеску, который в том же году, оставив пост президента Румынии, был избран президентом Института. Сама Румыния присоединилась к ЕС в 2007 г. 21 декабря 2009 г. в Бухаресте состоялся марш, посвященный героям событий 22 декабря 1989 г., когда пал режим Николае Чаушеску. За неделю до этого в Румынии прошли президентские выборы, в которых 1989 год был доминирующей темой политических дискуссий. Память оказалась связанной с электоральным циклом и была включена в официальную политическую повестку дня. Вся румынская история периода строительства социализма полагалась участниками этого проекта как путь к 1989 году [Stan, 2013].
В 2009 г. Латвия, Литва и Эстония отмечали двадцатилетний юбилей «Балтийского пути», мирной акции, проведенной 23 августа 1989 г. и посвященной пятидесятилетию заключения пакта Молотова-Риббентропа. Тогда жители трех республик создали единую живую цепь протяженностью 600 км, объединившую Таллин, Ригу и Вильнюс. Юбилей юбилея, отмеченный в 2009 г., означал, что само памятное событие становится предметом памяти. По мнению ряда историков, «в случае постсоветской Балтии, политика памяти породила «истинную» историю, основанную на общем понимании коллективной жертвенности в период советского власти, и это исключило русскоговорящее меньшинство из памяти сообщества, строящего новую государственность» [Bruggemann, 2008, с. 425-448].
На вильнюсской конференции «Европейские истории» в 2009 г. президент Литвы Валдас Адамкус подчеркивал, что 8 мая 1945 г. Литва, как и многие другие страны ЦВЕ, лишь сменила угнетателя. Окончание войны в современной исторической памяти ЦВЕ является ключевым событием, вокруг которого строятся новые
нарративы. В рамках такого понимания прошлого в Латвии и Эстонии создаются музеи советской оккупации, основной задачей которых является показать «политическую симметрию» двух тоталитарных режимов XX века - немецкого и советского. В мае 2006 г. музей советской оккупации был открыт в Тбилиси, тогда же в Украине по польской модели был учрежден Институт национальной памяти. В тот же период 28 июня в Молдове был провозглашен Днем советской оккупации.
В июне 2009 года в Будапеште прошли торжества по случаю двадцатилетия «бархатной революции» и начала строительства демократии в Венгрии. В этих празднованиях события 1956 г. и 1989 г. многими рассматривались как звенья одной цепи. Более того, именно за собой многие венгры числят роль тех, кто пробил брешь в Железном занавесе и Стене, разделяющей Западную и Восточную Европу. Однако после 2006 г. относительно 1989 г. в лексике венгерской оппозиции появился оборот «так называемый переход к демократии» и «так называемая смена режима».
При отсутствии драматических политических потрясений, в 2009 г. в Болгарии была организована серия интервью с политиками, принадлежащими к двум группам: с одной стороны - теми, кто в 1989 г. принадлежал к высшей партийной номенклатуре, а с другой - оппозиционными антикоммунистическими деятелями, расцвет активности которых пришелся уже на 1990-е гг. Серия этих интервью продемонстрировала два соперничавшие нарратива, разделившие болгарское общество.
В Кремле это представляется атакой на свято оберегаемый образ России как великой державы. Этот статус особенно важен для Москвы как ответ тем, кто считает, что после поражения в Крымской войне и вплоть до 1945 г. российское влияние в Европе находилось на спаде. Однако победа 1945 г. обернулось поражением 1989 г., когда в результате «бархатных революций» Советский Союз утратил свое влияние в регионе, и на смену ему пришло возрастающее влияние Европейского Союза. В отличие от своих восточно-европейских соседей современная Россия отвергает взгляд на ЕС как нормативную силу и отказывается признавать его стандарты и ценности. Европейскому нарративу Россия противопоставляет собственный, претендуя на роль хранительницы истинных европейских ценностей. Когда Москва призывает бороться с возрождением фашизма в Европе, в частности в Украине, она позиционирует себя в качестве носителя этих европейских ценностей, отвоеванных в годы Второй мировой войны. А значит, выступая против ревизии итогов той войны, Россия отстаивает свой взгляд на то, что такое Европа.
Любой мемориальный конструкт основывается на системных ценностях, а коллективная память вне этих ценностей просто не существует. И нации российской, и другим нациям, проживающим на территории ЦВЕ, необходим миф, вокруг которого общество сплотится для достижения великих целей. Для успешного развития необходимо хотя бы минимальное согласие по базовым ценностям, которое укоренено в исторической памяти. Созданный в СССР в 1960-е гг., миф о Великой Отечественной войне, где память о войне со всем, что ее сопровождает: жертвенностью тысяч, миллионами погибших, хаосом эвакуации - была заменена памятью о
победе, успешно эксплуатировался советской властью и был унаследован современностью. Поскольку России не удается достичь согласия по основным эпизодам ее прошлого, миф о победе используется как социальный клей. Опасность здесь заключается лишь в том, что «национализация» истории неизбежно ведет к «притягиваю» прошлого к задачам современности. Национальный партикуляризм сводит воедино зачастую соперничающие памяти, порождая взаимоисключающие истории и позиционируя тех, кто не вписывается в национальные рамки, в качестве чужих. Эксклюзивисткие нарративы исторической памяти всегда контрпродуктивны.
QUO VADIS, HISTORIA?
«Глобальный 1989» стал «местом памяти», по крайней мере, начиная с 2009 г., когда отмечался его двадцатилетний юбилей. Память о «1989» имеет несколько измерений. С одной стороны, коммеморативные практики о событиях тридцатилетней давности создают эффект глобальности происходившего, поскольку позволяют связать разрозненные события в единую интеллектуальную сеть. И тогда «глобальный 1989» предстает не как чреда политических потрясений, а как результат «работы памяти», проделанной в последние тридцать лет, направленной на изживание травмы.
Вместе с тем «глобальный 1989 г.» является и фактором, способным объяснить статус современного исторического знания. По мнению Пьера Нора, «история, а точнее история национального развития, составила одну из самых сильных наших коллективных традиций, нашу среду памяти par excellence. От средневековых хронистов до современных историков «глобальной» истории вся историческая традиция развивалась как заданное упражнение для памяти и как ее спонтанное углубление, восстановление прошлого без лакун и трещин... Все великие попытки пересмотра истории стремились расширить пространство коллективной памяти» [Франция-память, 1999, с. 21].
Но в процессе самокритицизма и проверки практик историописания на прочность в историческом знании произошли и более серьезные изменения. Согласно П. Нора, историописание имеет дело в первую очередь с сомнением, проходя по лезвию бритвы между стволом памяти и корой истории. В этом процессе история отказывается от своих притязаний на высказывание достоверных смыслов, как и на то, чтобы представлять национальную идентичность, которая отныне имеет более широкую основу, связанную с трансформацией всего общества, становясь множественной, противоречивой и не соответствующей какому-либо одному предмету из прошлого или настоящего. Все, что остается историкам, это создание «среды памяти». Уроки коммеморативного «1989» состоят в том, что анализ «мест памяти», таких же множественных и противоречивых, как и сама идентичность, демонстрирует невозможность создания единых национальных нарративов.
Если «места памяти», вроде «1989», остаются единственным, с чем имеет дело историк, создавая ситуацию невозможности конструирования национальной
истории, этот эпистемологический вакуум, вероятно, и составляет основу профессионального ремесла историка. Это стало совершенно очевидным с конца XX в. -с краха Советского Союза и Восточного блока, с началом активной глобализации и усилением миграции, - которые, стимулировав интерес общества к национальным историям, одновременно продемонстрировали разочарование историков в возможностях своего ремесла. В результате массовый интерес к национальным нарра-тивам стал удовлетворяться журналистами, любителями и политиками, которые возрождают практики историописания XIX в. Игнорирование профессиональными историками потребности широких слоев населения в увлекательном национальном прошлом, удовлетворяющем запрос широкой публики, приводит к вытеснению профессиональной истории на периферию общественной жизни, оставляя ей в удел лишь незначительную аудиторию.
Для национальных сообществ, следующих телеологическому принципу познания своего прошлого, уверенных в предначертанности своего существования, история становится интеллектуальной стратегией, призванной объяснить неизбежность их существования. Именно на этом и основывались идеи Карлейля об истории, которая «смотрит и в прошлое, и в будущее, поскольку грядущая эпоха уже ожидает, невидимая, но вполне сформированная, заранее определенная и неизбежная» [Fisher, 1936, с. 5].
Ускользающая история «глобального 1989» может, вероятно, способствовать новой профессионализации исторического знания, как это произошло и в XIX столетии в эпоху формирования национальных государств и поисков исчезающего прошлого, поскольку, по словам Мишеля Серто, «на этом отсутствии основывается исторический дискурс» [Michel de Certeau, 2002]. Сегодня же история вновь стоит перед старой проблемой того, какова ее роль в жизни наций, получивших новый стимул развития после падения социалистической системы и подвергаемых атакам со стороны глобализирующегося мира, и как судьбы национальных сообществ могут сказаться на будущем самой истории.
Одни исследователи видят выход из этой ситуации в перемещении национальной идентичности в плоскость исторической проблематики, ставя в центр своих работ проблемы империй, наций, роли истории в национальных системах образования. В этом случае история и нация, отражаясь в зеркалах друг друга, будут выступать взаимолегитимирующими факторами. Другие - пытаются выйти за пределы национального дискурса в своих исследованиях и концентрироваться на наднациональном уровне проблем, используя компаративный метод и инструментализируя историю. Третьи, наоборот, редуцируют предмет исследования до локального или регионального уровня, следуя подходу, предложенному Карло Гинзбургом, стремясь разорвать связь между историей и нацией. Наконец, много и тех, кто адаптирует в своих работах методологию Пьера Нора, поставившего в центр своих исследований не столько историю, сколько память, что в большинстве случаев означает сужение поля профессиональной истории, которому могут противостоять научные исследования, посвященные таким спорным вопросам, как «глобальный 1989».
ИСТОЧНИКИ И ЛИТЕРАТУРА
Ренан Э. Что такое нация? // Ренан Э. Собрание сочинений в 12-ти томах. Перевод с французского под редакцией В.Н. Михайловского. Т. 6. Киев, 1902. С. 87-101.
Франция-память / П. Нора, М. Озуф, Ж. де Пюимеж, М. Винок / Пер. с фр.: Д. Хапаева. СПб.: Изд-во С.-Петерб. ун-та, 1999. 325 с.
Хальбвакс М. Коллективная и историческая память. // Неприкосновенный запас. 2005. № 2 (40-41). С. 8-27. URL:https://magazines.gorky.media/nz/2005/2/ kollektivnaya-i-istoricheskaya-pamyat.html (дата обращения - 18 июля 2019 г.). Bruggemann K., Kasekamp A. The Politics of History and the War of Monuments in Estonia // Nationalities Papers. 2008. № 36. Fisher H.A.L. A History of Europe. L., 1936.
Mark J. The Unfinished Revolution: Making Swense of the Past in Central-Eastern Europe. New haven, CT: Yale UP, 2010.
Michel de Certeau Le marcheur blessé. Paris: La Decouverte, 2002.
Stan L. Transitional Justice in Post-Communist Romania: The Politics of Memory.
Cambridge: Cambridge UP, 2013.
Stokes G. The Walles Came Tumbling Down: The Collapse of Communism in Eastern Europe. New York: Oxford UP 1993.
REFERENCES
Renan E. Chto takoe natsiya? [What is a nation?], in Renan E. Sobranie sochinenii v 12-ti tomakh [Collected works in 12 volumes]. Perevod s frantsuzskogo pod redaktsiei V.N. Mikhailovskogo. T. 6. Kiev, 1902. Pp. 87-101 (in Russian). Frantsiia-pamiat' / P. Nora, M. Ozuf, Zh. de Piuimezh, M. Vinok / Per. s fr.: D. Khapaeva. SPb.: Izd-vo S.-Peterb. un-ta, 1999.
Khal'bvaks M. Kollektivnaya i istoricheskaya pamyat' [Collective and historical memory], in Neprikosnovennyi zapas. 2005. № 2 (40-41). Pp. 8-27. Available at: https://magazines.gorky. media/nz/2005/2/kollektivnaya-i-istoricheskaya-pamyat.html (accessed 18 July 2019).
Bruggemann K., Kasekamp A. The Politics of History and the War of Monuments in Estonia, in Nationalities Papers. 2008. № 36. Fisher H.A.L. A History of Europe. L., 1936.
Mark J. The Unfinished Revolution: Making Swense of the Past in Central-Eastern Europe. New haven, CT: Yale UP, 2010.
Michel de Certeau Le marcheur blessé. Paris: La Decouverte, 2002.
Stan L. Transitional Justice in Post-Communist Romania: The Politics of Memory.
Cambridge: Cambridge UP, 2013.
Stokes G. The Walles Came Tumbling Down: The Collapse of Communism in Eastern Europe. New York: Oxford UP 1993.
