CC BY
8резкую черту между всем, что было у нас написано прежде, и у каждого самого способного, самого знающего европейские языки задрожала бы рука, если бы вздумали передать его».10
Эта интересная на наш взгляд статья так и не увидела свет, а через год после ее написания скончался безвременно и сам автор, оплакиваемый Полторацким, который очень ценил в нем критика, библиографа, преданного памяти Пушкина человека.
Таковы эпизоды из ранней истории распространении произведений Пушкина за границей, добавляющие некоторые частные, но не лишенные интереса факты к истории восприятия Пушкина на Западе.
В. В. Крамер
НЕОБЪЯСНЕННЫЕ ЛАТИНСКИЕ ТЕКСТЫ У ПУШКИНА
Среди встречающихся в сочинениях и письмах Пушкина многочисленных латинских текстов — эпиграфов, цитат, поговорочных выражений и т. п. — не все получили надлежащее объяснение. Цель настоящей заметки— восполнить некоторые из имеющихся в этой области пробелов, а тем самым и уточнить связь соответствующих латинских включений с содержащим их широким контекстом.
Направленная против Греча и Булгарина сатирическая статья «Торжество дружбы, или Оправданный Александр Анфимович Орлов», подин санная псевдонимом «Феофилакт Коспчкин»,1 имеет эпиграф: «In areiiam cum aequalibus descendi. Cic.». При помощи имеющихся исчерпывающих индексов к сочинениям Цицерона 2 легко установить, что эта фраза у Цицерона в действительности не встречается, и, таким образом, содержащаяся в самом эпиграфе ссылка на Цицерона как ее автора представляет собой мистификацию, вполне соответствующую характеру всей статьи, и прежде всего подписи «Феофилакт Косичкин». Однако не только содержание, но отчасти и форма эпиграфа опираются на вполне определенный античный источник. Это «Диалог об ораторах» Тацита. Здесь в возникшем споре о преимуществах «старого» и «нового» красноречия представитель последней точки зрения Марк Апр, обращаясь к своим собеседникам (гл. 22), говорит: Ad Ciceronein venio, cui eadem pugna cum aequalibus suis fnil, quae mihi vobiscum est. 111 i enim antiquos mirabantur, ipse suorum temporum eloquentiam anteponebat» («Перехожу к Цицерону, у которого шлп такие же сражения с его современниками, какие у меня с вами. Ведь опп восхищались древними, а он предпочитал красноречие своего времени» — перевод А. С. Бобовича). Как видим, Пушкин вполне самостоятельно использовал этот текст, введя в него, помимо фиктивного авторства Цицерона, художественный образ «in arenaiu descendí»: «Я вышел па арену против своих современников».
Такое же творческое использование общеизвестного латинского материала представляет собой эпиграф к рукописному тексту стихотворения «Клеветникам России»: «Vox et praeterea nihil» («Голос и ничего более»). Источ-
10 ГБЛ, ф. 233 (фонд Полторацкого), карт. 8, ед. хр. 10.
1 Акад., XI, 204; первую публикацию см.: Телескоп, 1831, т. IV, № 13.
2Н. Merguet. 1) Lexikon zu den Reden des Cicero. Bd. 1—4. Jena, 1877—1884; 2) Lexikon zu den philosophischen Schriften Cicero's. Bd. 1—3. Jena, 1887—1894; К. M. Abbott, W. A. Oldfather, H. V. Canter. Index verborum in Ciceronis Rhetoriga. Urbana (Illinois), 1964; W. A. Oldfather, H. V. Canter, К. M. Abbott. Index verborum Ciceronis epistularum. Urbana (Illinois), 1938.
ником здесь послужил излагаемый Овидием в «Метаморфозах» (III, 356— 399) миф о нимфе Эхо, иссохшей от неразделенной любви к прекрасному Наркиссу:
Exténuant vigiles corpus miserable curae, Adducitque cutem macies et in aëra sucus Corporis omnis abit. Vox tantum atque ossa supersunt. Vox manet: ossa ferunt lapidis traxisse figuram
(Истощают несчастное тело бессонные заботы, худоба стягивает кожу, все соки тела уходят и воздух. Остаются только голос и кости. Голос продолжает существовать, а кости, говорят, приняли образ камня).
Легко понять, почему этот эпиграф оказался снятым в печатном тексте стихотворения, опубликованного в парадной и едва ли не официозной брошюре по случаю взятия Варшавы: здесь всякая ассоциация с любовным сюжетом «Метаморфоз» была бы крайне неуместна.
Заключительные главы XXXVIII книги Ливия (гл. 50—60) посвящены последним годам жизни героя II Пунической войны — знаменитого Публия Корнелия Скипиона Африканского, которые были омрачены тяжелым обвинением, выдвинутым против него политическими противниками. Оскорбленный подозрением в денежных злоупотреблениях, Скилион удалился из Рима в добровольное изгнание — в свое поместье в Кампании, где и скончался, завещав не возвращать его тело в Рим. Этот эпизод вошел в риторически окрашенную римскую историографию как классический пример «неблагодарной родины»,3 и можно с большой вероятностью предположить, что он упоминался и в курсе риторики, который читал в Царскосельском лицее де Будри.4 Во всяком случае трудно объяснить иначе как намеком на судьбу Скипиона появление латинского эпиграфа «Ingrata patria...» в черновой рукописи стихотворения «Наполеон» (Акад., II, 706). Вместе с тем объяснимо и устранение этого эпиграфа в окончательном тексте: тема «неблагодарной Франции», получившая впоследствии столь яркое выражение в стихотворении Лермонтова «Последнее новоселье», у Пушкина лишь косвенно затронута и уводит в сторону от основной идеи стихотворения «Наполеон», выраженной в его последней строфе.
Приведенные примеры с полной убедительностью показывают, что высказанная Пушкиным в «Опровержении на критики» самооценка, касающаяся его познаний в латинском языке («с тех пор, как вышел из Лицея, я не раскрывал Латинской книги и совершенно забыл латинский язык» — Акад., XI, 149—150), не соответствует действительности и в известной мере может быть сопоставлена с аналогичным его высказыванием о своем французском языке (письмо к Е. М. Хитрово от 20 июня 1831 г.).
Как эти примеры, так и многие другие говорят не только о широкой начитанности в латинских текстах, несомненно выходящей за круг авторов, включенных в лицейскую программу (достаточно упомянуть хотя бы
3 Начало такой интерпретации мы находим уже в эпически объективном изложении Ливия: «Alii non tribunos plebis, sed universam civitatem, quae id pati posset incusabant: duas maximas orbis terrarum urbes ingratas uno prope tempore in principes inventas, Romam ingratiorem, si quidem victa Carthago victum Hannibalem in exilium expulisset, Roma victrix victorem Africanum expellat» (Иные обвиняли не народных трибунов, а все государство, которое могло это допустить: два величайшие на свете города почти в одно и то же время оказались неблагодарными к своим выдающимся гражданам, но большую неблагодарность проявил Рим — побежденный Карфаген отправил в изгнание побежденного Ганнибала, а победивший Рим изгоняет победоносного Африкана).
4 О характере и содержании этого курса см.: Б. В. Т о м а ш е в с к и й. Пушкин, кн. I. М.—Л., Изд. АН СССР, 1956, стр. 682—684.
11S
цитату из Аврелия Виктора в «Египетских ночах»), но и об известной степени практического владения латинской фразеологией — таков непритязательный, но вполне корректный в грамматическом отношении медицинский текст в «Путешествии в Арзрум».
Это дает основание рассматривать изящную латинскую фразу в речи Самозванца («Борис Годунов», Краков, Дом Вишневецкого) не как почерпнутую откуда-либо цитату, а как авторский текст Пушкина: «Musa gloriam coronat, gloriaque^ musam» (Акад., VII, 54). «Слова Самозванца „Но мне знаком латинской музы голос" — являются отражением рассказа Карамзина о том, что Отрепьев обучался польской и латинской грамматике», — отмечает Г. О. Винокур в комментарии к «Борису Годунову».5 Заслуживает быть отмеченным метонимическое употребление слов «Musa» и «gloria», встречающее параллель и в русском словоупотреблении Пушкина, см., например, «Словарь языка Пушкина», т. II, красота, рубрика 3.
Я. М. Боровский
ДВА МАЛОИЗВЕСТНЫХ РИСУНКА ПУШКИНА 1. Портрет Шарля-Луи Дидло
На листе 78 «Лицейской тетради» А. С. Пушкина 1 есть два несколько странных наброска: мужской профиль и обнаженная нога с высоким подъемом и сильно развитой мускулатурой.
Портрет изображает мужчину, немолодого и некрасивого: очень худое, продолговатое лицо, большой нос, острый подбородок, обтянутые скулы; полузакрытые выпуклыми веками, чуть опущенные глаза, резкие морщины в углах глаз, улыбка, слегка кривящая тонкие губы; высокий, голый лоб, на голове остроконечный колпак — не то ночной, не то шутовской, театральный. При взгляде на рисунок в памяти возникают портреты одного из современников поэта — знаменитого балетмейстера и хореографа Шарля-Луи Дидло.2
Вот внешность Дидло, как она описывается людьми, знавшими этого человека: «Я живо помню его личность <.. .> худощавый, рябой, с пе-болыной лысиной, длинный горбатый нос, серые быстрые глаза, острый подбородок, вся вообще его наружность была некрасива. Высокие воротнички его манишки закрывали наполовину его костлявые щеки»;3 «Худой, как остов, с преогромным носом. . .».4
Этот некрасивый, но оригинальный облик передается и пушкинским изображением. Особенно наглядно и явственно угадывается сходство при сравнении рисунка Пушкина с карандашным портретом Дидло, сделанным А. О. Орловским.5
6 Пушкин. Полное собрание сочинений, т. VII. Л., Изд. АН СССР, 1935, стр. 473.
1 ИРЛИ, ф. 244, он. 1, № 829, л. 78.
2 Первую публикацию этого рисунка см. в статье: Р. Жуйкова. «Там и Дидло венчался славой...». — «Пушкинский праздник». Спец. вып. «Литературной газеты» и «Литературной России» от 6 июня 1973 г., стр. 7.
3 П. А. Каратыгин. Записки, т. 1. Л., «Academia». 1929, стр. 54.
4 С. П. Жихарев. Записки современника. М.—Л., Изд. АН СССР, 1955, стр. 285.
5 Хранится в Гос. музее изобразительных искусств им. А. С. Пушкина в Москве. Портрет Дидло работы А. О. Орловского воспроизведен в кн.: Ю. Бахрушин. История русского балета. М., «Сов. Россия», 1965 (см. вклейки в конце книги). Портреты Дидло художника В. Баранова, Рей-
