CC BY
38
УДК 130.
НЕНАСИЛИЕ И НАСИЛИЕ КАК ПАРАДОКСЫ РУССКОГО НАЦИОНАЛИЗМА В КОНТЕКСТЕ НАСЛЕДИЯ Л.Н. ТОЛСТОГО
А.К. Дегтярев
Южно-Российский государственный политехнический университет им. М.И. Платова
e-mail: [email protected]
Основная мысль, реализуемая в авторской позиции, состоит в том, что русский национализм испытывает "проклятый" вопрос о путях сплочения, а не разъединения русской нации. Провозглашая допустимость насилия для спасения державы наблюдается ситуация раздвоенности, утверждения патриотизма как деятельной любви к государству, героизация народной жизни и допустимости насилия/ненасилия в утверждении органических основ русской нации. В этом контексте Л.Н. Толстой выступает не столько идейным противником насилия, сколько демонстрирует трудность нравственной аргументации, чтобы определить моральное отношение к нации как совокупности граждан.
Ключевые слова: русский национализм, насилие, ненасилие, имперское сознание, нравственное совершенствование.
Русский национализм, если принимать отрефлексированность позиции, сознательный выбор, что различается с национализмом повседневности, основанном на мифах и алгоритмах обыденности, испытывает дефицит идей, точнее, непонимание в восприятии и обмене смыслами с культурным пространством и в персонифицированном измерении с деятелями культуры. В националистической среде так и не появилось ярких личностей, которые можно назвать духовными авторитетами.
В контексте исследования наследия Л.Н. Толстого, на первый взгляд, есть конфронтация пацифизма и гуманизма толстовства с этноцентричностью, этнолюбованием, построением схем этнонационального превосходства и оправдания узости горизонтов в восприятии других народов. Действительно, Л.Н. Толстой, как публицист, вошел в современный дискурс своим протестом против национального и расового неравенства, проповедью неприятия захватнических войн и солидарностью с сторонниками гуманистических идей.
Отношение к национализму определялось неприятием и непризнанием Толстым национализма как формулы легитимации насилия, утверждения через порабощение и насаждение идеи исключительности и превосходства ущемления прав и дискриминации народов, изображаемых как отсталые, враждебные и безнравственные.
В этом контексте русские националисты, в частности М.О. Меньшиков, видели в учении Л.Н. Толстого анархизм, разрушительность устоев народной жизни и проповедь ненасилия Толстого рассматривалась как пораженческая теория, направленная на растление народных умов нравственными химерами. Такая резкая, имеющая брутальные оценки, позиция опиралась на основания избранности в русском национализме.
Призыв Л.Н. Толстого к нравственному совершенствованию подразумевал очищение и покаяние, и содержал осуждение и запрет насилия и высокомерия,
расходящихся с канонами истинно народной жизни. Следует принимать во внимание, что полемика Толстого была направлена против казенного православия, разделяющего официальную триаду народности. В этом смысле националисты испытывали затруднения, так как воспринимались с недоверием со стороны официальных структур, которые настораживало стремление националистов к русской монархии, избавлению от космополитизма и, тем самым, размывание устоев имперского сознания безразличного к национальным различиям. Подвергая критике правящую элиту за оторванность от народной жизни и отсутствие реального патриотизма, националисты посягали на многонациональность империи и, по мнению власти, способствовали разжиганию национального вопроса, действуя через русоцентристскую оптику.
Нельзя говорить о том, что русский национализм выработал схему национального государства как альтернативы многонациональной империи и, в то же время, акцент на особую миссионерскую и государственническую роль русского народа обозначал поворот к этноцентризму в понимании проблем государственного устройства и политической жизни. Таким образом, Л.Н. Толстой и националисты сходились в крайностях, располагались вне официального политического дискурса.
Для Л.Н. Толстого возвращение к народному православию одобряло отказ от национальных различий, от того, что внедрялось в народное сознание в качестве самообольщения. Чтобы попытаться понять логику национализма, содержащего оценку наследия Л.Н. Толстого как несогласуемого с принципами священноначалия и народовластия, необходимо осознавать, что вне зависимости от субъективных устремлений националисты видели в толстовстве ограниченность притязаний на нравственную проповедь. Можно констатировать, что идейный стержень толстовства, определяемый идеей совершенствования как личной ответственности не мог быть оценен позитивно в предпочтении коллективного духа и творчества, намерения через «церковный сектор политики» войти в ранг властителей дум российского общества.
Очевидно, что Л.Н. Толстой интересовал националистов в смысле отрицания и неприятия идеологии, которая могла быть привлекательной, так как содержала альтернативу официальному православию, но, главное, видела спасение и обновление общественной жизни в возвращении к истокам народности, труду, естественной жизни и согласию.
Крайне значимая роль в национализме механизмов коллективного самоопределения и представления позитивной исключительности о собственном обществе, о том, что «быть русским» - есть идеальное значение «мы» не было защитной консервативной реакции, характеризуя принцип исключительности адекватным для сохранения правильного безальтернативного образа жизни, построенном на безусловной лояльности государственности и патриотизме «уединения». Л.Н. Толстой с осуждением насилия мог считаться оппонентом устроительства русской нации в ее безусловной связке с государством и церковью. В контексте нарастающей тревожности по поводу судеб монархии как очага русского народа, националисты вписывали идеи Л.Н. Толстого, развращающими умы интеллигенции и молодежи. Здесь значимо понять, что толстовство являлось порождением «антипатриотичной» интеллигенции, обращенной к истокам народной жизни, чтобы дискредитировать героическое прошлое и сложное настоящее для демонтажа русской нации и монархии.
Не добившись успеха в воздействии на массовое сознание российского общества, сторонники национализма демонстрировали готовность забыть разрывы с государством, но подозрительность бюрократии националистам, питаемая опасением
появления новой разрушительной силы, исходящей из отрицания ущемленности русского народа, в силу господства космополитических элит, определяла дистанцию между националистами и официальными государственниками и, вместе с тем, полагала, что революционность толстовства порождает недоверие к власти и неприязнь к патриотам.
Критика толстовства велась с двух позиций: с одной стороны, за Л.Н. Толстым утверждался образ личности, использующей свой художественный авторитет в рамках создания мирового пацифизма, с другой - Л.Н. Толстой представлялся образцом духовного нарциссизма, насаждающего путем самолюбования и опыта сомнительных исканий деколлективизацию народного сознания.
Неудивительно, что отнесение Л.Н. Толстого к критикам российской государственности, идеи сохранения и консолидации русской нации имело последствием интерпретацию наследия Толстого как схемы нигилизма и космополитизма. Сторонники Л.Н. Толстого, действующие в практическом духе на пути создания изолированных общин рассматривались «хуже либералов», поскольку могли считаться сторонниками масонства и других конспирологических сект, действующих через инфильтрацию в умы и сознание русского народа.
Что же касается отношения Л.Н. Толстого к национализму, то исходя из альтернативности проповеди нравственного совершенствования и народной жизни вне национальных различий русский писатель и философ принимал идею общечеловеческой обязанности в борьбе за прогресс общественной жизни. Другое дело, что идеи национализма для Л.Н. Толстого не значимы принимаемыми на веру, есть образец ложной религии и раскольного для судеб русского народа сектантства. Л.Н. Толстой взывал к представлениям народа об общественном благе, в этом контексте отрицал роль наставников и лидеров. Для него обыденная жизнь, погружение в смыслы гармоничного бытия была выше законов и идеологических формул, являющихся достоянием «жрецов».
Националисты подозревались в духовной праздности, в том, что, претендуя на роль образованных и служащих идее цивилизации, воспринимали народ косной массой, нуждающейся в преодолении инерционности, слепоты и управлении «чернью». Таким образом, Л.Н. Толстой видел в национализме несомненный вред отвлечением на ненастоящие дела и характеризуя ложные верования не признавал духовность национализма.
Так как русский национализм не может быть вписан в уравнительную формулу этноцентризма и ограничен только констатацией ксенофобии и исключительности в силу выведения русскости из приобщения к духу имперства и солидарности определенный исследовательский интерес в понимании связей между национализмом и наследием Л.Н. Толстого представляют парадоксы насилия и ненасилия, выходящие за рамки оппозиции апологетики насилия в национализме и проповеди ненасилия в наследии Л.Н. Толстого.
Во-первых, следует обратить внимание, что национализм легитимирует насилие в той мере, в какой можно бороться со «злом» антигосударственности и морального разложения. Это означает, что постоянно возникает сложная проблема отстаивать духовность русского народа, его особую миссию в образовании и поддержании монархии и, вместе с тем, быть зависимым от государственных институтов, государственной бюрократии.
Во-вторых, в наследии Л.Н. Толстого содержатся положения, вызывающие критику оппонентов национализма (В.С. Соловьева), так как абсолютизация ненасилия, в силу его утопизма и неуважения к личности, порождает
привлекательность насилия. Другими словами, позиции Л.Н. Толстого и националистов парадоксально сходятся в восприятии просвещенной интеллигенции, движимой универсальностью принципа духовного обновления.
В-третьих, и в концепции национализма, и в наследии Л.Н. Толстого действует «парадоксальный человек», человек, отрицающий приоритет государственных институтов независимо от того, есть ли стремление внести национальный дух в государство или отменить государственные институты, как наносящие вред личности в контексте наложения ложной веры и неправильных обязанностей.
В-четвертых, искомой формулой для парадоксальности Толстого и националистов, не имеющих тождественности, но содержащих смыкающие смысловые ассоциации является праздность правящего класса, безответственного и чуждого по отношению к судьбе народа. В том, что националисты были уверены в безальтернативности исправления пороков государственной машины, рассматривающей народ утилитарно и с чувством превосходства, а Л.Н. Толстой обращал внимание на чужеродность элиты народной жизни, в чём заключается допустимость применения насилия как способа очищения элиты или ее вынужденного ухода для появления когорты пророков нового общества.
В-пятых, речь идет о том, что толстовская проповедь индивидуального совершенствования и стремления националистов создать поколение героев содержали запрос на радикальные изменения, связанные со сменой духовных ориентиров общества. Можно констатировать, что и Толстой и националисты переживали чувство апокалиптизма, обеспокоенные судьбой народа в подходе к будущему.
Проект модернизации, поддерживаемый либералами, отрицался логикой повседневной жизни, в которой приоритетом являлась традиция патриархальности, устройства жизни по естественному образцу. В борьбе за свою «правду» и Толстой и националисты рассматривали социальные изменения потенциально угрожающими естественному раскладу народной жизни.
Вероятно, можно говорить о том, что оппозиции в восприятии насилия и ненасилия делали ситуацию взаимного неприятия суженной пределами интеллигенции, что собственно подтверждалось неудачными попытками «хождения в народ». Л.Н. Толстой был признан «мыслящей частью» российского общества авторитетом, но если задаться вопросом о модальности образа жизни, предлагаемого русским философом, она носит характер исключительности, личной исповеди и в этом контексте является таким же индивидуальным выбором как позиция националистов принимать русский народ не осознающим историческую миссию сохранения и укрепления российского государства. Можно ли применить к изложенному выше сюжету о взаимном непонимании и отрицании в контексте включения националистов и Л.Н. Толстого в массив контркультуры.
С точки зрения либерализма представленные идейные замыслы являли угрозу демократическим мирным преобразованиям, так как с позиции насилия или ненасилия возвращали общество в состояние «предмодерна». Поэтому и в толстовстве и в национализме виделось конструирование идеологии крестьянства, вернее образов крестьянского общества, выражающего протест попыткам сделать мейнстримом общественной жизни городские слои и группы, живущие практическими интересами.
По существу, националисты «конкурировали» с Л.Н. Толстым во влиянии на народ, разделенный с элитой образами жизни. Есть основания предполагать, что идеология и стилистические особенности обращения националистов к обществу испытали влияние наследия Л.Н. Толстого в готовности развивать критику праздного
класса, правящей элиты и допускать способы принуждения к совершенствованию, к тому, что можно описать как национальная ориентация.
Воспринимая себя носителями эсхатологической традиции, демонстрируя неозабоченность вовлечением в публичный дискурс на основе дискуссий или политических акций, националисты отдавали приоритет насилия государственным институтам и проявляли неожиданную склонность к ненасилию, когда говорили о недопустимости межэтнических недоразумений и обид, искусственно порождаемых идеологами национального сепаратизма (финского, польского, грузинского). Между тем, Л.Н. Толстой в проповеди ненасилия видел залог полиэтничности российского общества и характерно, что общины толстовцев появлялись на национальных окраинах, вероятно, не только потому, что проповедовали идеологию территориального уединения, ухода из под влияния государственной бюрократии, но и разделяли убеждения через идеологию мирных дел и мирного труда исключить насилие.
Таким образом, русский национализм в наследии Л.Н. Толстого видел образец не только неправильного учения, связанного с масонством и космополитизмом: гораздо важнее, что Толстой для них представлялся «гражданином мира», разрывающим связи с национальным общежитием и национальным самосознанием, являясь изгоем и странником в пространстве патриотических ценностей и смыслов.
Поскольку предметом нашего интереса является парадоксы насилия и ненасилия как смысловые инверсии, обуславливающие относительность границ между насилием и ненасилием наследие Л.Н. Толстого показывает несовместимость универсализма нравственных норм с проповедью индивидуального совершенства. В этом контексте русские националисты поучительны тем, что с позиций коллективности также с неприязнью относятся к пониманию насилия и ненасилия в качестве установления доверительных отношений в обществе.
В конечном счете, русский национализм потерпел историческое поражение, потому что был настроен на узкополитическую победу, альянс с государственной бюрократией. Идея ненасилия, высказанная Л.Н. Толстым, в той же мере создает культуру для нахождения жизненных смыслов вне привычных терминов и значений публичного дискурса. Можно слышать рассуждения о непримиримости позиций Толстого и националистов, но есть смысл задуматься о бесплодности усилий создать националистическую или новую православную общественность, руководствуясь логикой изоляции и исключительности.
Но и избавиться от предубеждений, что насилие и ненасилие предполагают нетерпимость к иному образу жизни трудно, учитывая, что и националисты, и Л.Н.Толстой последовательно воспринимали позицию сторонников компромиссов как недопустимую в обществе, нуждающемся в единомыслии. В качестве идеальной модели отношений был сделан выбор концентрации насилия/ненасилия для признания переделки общественной жизни, возвращением к патриархальной традиции, что означало безальтернативный образ жизни, не допускающий универсализм множественности.
NONVIOLENCE AND VIOLENCE AS PARADOXES OF RUSSIAN NATIONALISM IN THE CONTEXT OF L.N. TOLSTOY HERITAGE
A.K. Degtyarev
M.I. Platov South Russian State Polytechnic University (NPI) e-mail: [email protected]
Author's main idea is that Russian nationalism tests a «damned» question about the ways of rallying, but not disjunction of the Russian nation. Proclaiming admissibility of violence for the salvation of the state produces a situation of duality, the assertion of patriotism as an active love for the state, the glorification of people's life and the permissibility of violence/nonviolence in strengthening the organic foundations of Russian nation. In this context, L.N. Tolstoy is not so much an ideological opponent of violence as he demonstrates the difficulty of moral argumentation in order to determine the moral attitude towards nation as a totality of citizens.
Keywords: Russian nationalism, violence, nonviolence, imperial consciousness, moral perfection.
