CC BY
25
Coleridge S. T. 1957: Letters. London.
Coleridge S. T. 2004: The Rime of the Ancient Mariner // Coleridge S. T. Poems. М., 42108.
Gettmann R.A. 1961: The Rime of the Ancient Mariner: A Handbook / R. A. Gettmann (ed.). San Francisco.
Knight G. W. 1979: The Starlit Dome. London.
Lowes J. L. 1959: The Road of Xanadu. A Study in the Ways of the Imagination. New York. Mackail 1984: Mackail Poetic Faith. Coleridge’s Criticism. New York.
Saintsbury L. 1951: A History of Nineteenth Century Literature. London.
S. T. COLERIDGE’S “THE RIME OF THE ANCIENT MARINER"
IN THE INTERPRETATION OF F. B. MILLER, N. L. PUSHKAREV,
A. A. KORINFSKY AND N. S. GUMILEV (COMPARATIVE ANALYSIS)
D. N. Zhatkin, A. A. Ryabova
The article pioneers comparative analysis of translations of S. T. Coleridge’s famous poem “The Rime of the Ancient Mariner" made in the second half of the 19th — early 20th centuries by F. B. Miller (1857), N. L. Pushkarev (1878), A.A. Korinfsky (1897), and N. S. Gumilev (1919). The authors come to the conclusion that despite each translator’s personal reasons to turn to the work by S. T. Coleridge (from proclaiming a need for atonement through suffering to the pursuit of depicting the infinity of both inner and outer worlds) all of the Russian interpretations are similar in their disregard of increasing individualistic tendencies leading to self-isolation and lonesomeness.
Key words: poetic translation, international literary connections, comparativistics, tradition, literary image.
© 2011
В. С. Севастьянова НЕ-БЫТИЕ В РУССКОЙ ПОЭЗИИ 1920-х ГГ.
В статье исследуется осмысление и художественное воплощение проблемы не-бытия в русской поэзии 1920-х гг. Как демонстрирует автор статьи, идея не-существования мира и человека в произведениях русских модернистов 1920-х гг. реализуется прежде всего в образах ничто и пустоты. При этом представления художников о не-бытии эволюционируют от не-бытия как абсолюта до не-бытия как «пустого» ничто, непосредственно связанного с идеей аннигиляции.
Ключевые слова: поэзия, бытие, не-бытие, ничто, пустота, аннигиляция.
Севостьянова Валерия Станиславовна — кандидат филологических наук, доцент кафедры иностранных языков Магнитогорского государственного университета. E-mail: [email protected]
«Еще не видно горы, но она уже отбрасывает на нас свою тень... Мы движемся в этой тени со страхом и недоумением, не зная, что это — крыло надвигающейся ночи или тень родного города, куда мы должны вступить»1. Именно такими путниками, балансирующими на грани бытия и не-бытия, ощущали себя русские художники, пережившие за четверть века несколько войн и революций, испытавшие бесчисленные нравственные потрясения. Вместе со своей страной, а казалось, что и со всем миром, со всей вселенной они подошли к тому рубежу, за которым им предстояло либо обрушиться, «как камень зыбкий / В сияющую пустоту», либо же, найдя особые новые «смыслы», возродиться к новой жизни вместе с ушедшими в подполье гуманистическими ценностями, уснувшей «человеческой пшеницей», забытым органическим общественным строем2.
Однако замешательство длилось не очень долго. Ведь когда все чувствуют, что тень легла на мир и что мир поставлен перед бездной, когда никто и не надеется открыть за «бессмысленной сменой всплесков и замираний духовных волн исторической жизни» какую-либо связанность и последовательность и когда вся жизнь человечества, вся история его — «это только игра случайностей, к которой невозможно относиться серьезно, в которой нечему радоваться и не о чем сожалеть», то любая вновь открытая цель заранее обесценивается3. Ведь она — это лишь «жиденькое противоядие смысла, удивительно быстро перестающее действовать»4.
Если же сложно решить, заключает ли в себе то «мировое око», которое одинаково все видит, насквозь проницая и зло и добро, и правду и неправду, «положительный, добрый смысл вселенной», или же, напротив, «это умопостигаемое солнце только раскрывает и освещает ярким светом бездну всеобщей бессмысленности»5, то и не следует удивляться, что внимательный наблюдатель однажды замечает:
Миры летят. Года летят. Пустая Вселенная глядит в нас мраком глаз6.
И, действительно, «горе тому, кто заглядится в стеклянный, астральный взор». Ведь тот, кто, повинуясь взгляду, пожелает
... сквозь сны бытийственных метаний,
Сбивающих с пути,
Со знаньем несказанных очертаний,
Как с факелом, пройти7,
— обречен на «игру случайностей, на вечное кружение среди хлопьев, улетающих во мрак. Он застынет в ликовании вьюги, и не будет исхода из великой радости над великой пустотой»8.
1 Мандельштам 2001, 522.
2 Тынянов 1997, 138.
3 Бердяев 1989, 322; Франк 1992, 175.
4 Иванов 1998, 14.
5 Трубецкой 2000, 37.
6 Блок 1995, 191.
7 Там же, 268.
8 Там же, 397.
Вот и поэты, движимые страхом и недоумением, только поначалу задаются вопросами: «Когда ж конец?»; «Вдруг <...> никого, ничего?»; «Может быть, все разрушилось»; «Что делать нам?» Потом же у тех, чье сознание —
. вспышка молнии в ночи,
Черта аэролита в атмосфере,
Пролет сквозь пламя вздутого костра Случайной птицы, вырванной из бури И вновь нырнувшей в снежную метель9, уже не остается сомнений относительно грядущего. А вопрос о том, нельзя ли еще что-либо изменить, выглядит скорее риторическим, поскольку понятно, что если никто не может ничего изменить и ничего понять и только «видит черную пустоту, и в ней, как беглую молнию, непостижимую суть жизни»10, то и делать что-либо некому, негде и незачем.
Пустой воздух не может служить опорой для остановившегося мира, который к тому же жаждет обрушения. И один за другим художники создают все более откровенные картины не-бытия. В общем контексте следующий образ, созданный Д. Хармсом в стихотворении «Что делать нам?», является далеко не самым угрожающим:
И вот настал ужасный час: меня уж нет, и нету вас, и моря нет, и скал, и гор, и звезд уж нет; один лишь хор звучит из мертвой пустоты.
И грозный Бог для простоты вскочил и сдунул пыль веков, и вот, без времени оков, летит один, Себе Сам друг.
И хлад кругом и мрак вокруг11.
После остановки времени, после исчезновения мира и даже после уничтожения того бесформенного «почти ничего» (хора, пыли веков), из которого мир был сотворен, здесь еще остается сама миросозидающая сила (причем Бог не тождественен «хладу и мраку», а значит нельзя говорить о том, что Он — Ничто, которое упокоилось в Себе Самом и уже не способно к творению).
Однако гораздо чаще в финальных строках модернистских творений мы читаем о том, что вообще ничего нет. Совершенно ничего не оставляют в своем художественном пространстве даже те, для кого всегда представлялось особенно важным связать пустоту с идеями истока, блага, единого. Мы уже наблюдали перерождение мандельштамовского «черного солнца». Но со временем меняется и небытие в произведениях А. Белого. Из Бездны, Матери, древней Глубины в текстах 1920-х гг. оно превращается в такое «ничто», в котором все попросту бесследно исчезает. И действующие лица «Котика Летаева», «Записок Чудака», «Крещеного китайца» непосредственно переживают, как «снялось, понеслось; запорхали события жизни в безбытии»; как «все составы событий, увы, расстаются в не-
9 Волошин 1995, 223.
10 Иванов 1998, 17.
11 Хармс 1995, 177.
ставы безбытий»; «составы предметов — неставы: распались!» и «стеклянное небо, превысясь, ушло в безнебесие». Сами будучи отсутствием, они знают, что везде — «неизменность отсутствий чего бы то ни было; и — неизменная верность темнот.» Пропадает человек, когда-то мнивший себя «сыном» Мрака: Перемелькала Жизнь,
Пустой, прохожий рой —
Исчезновением в небытие родное.
Исчезновение, глаза мои закрой Рукой суровою, рукою ледяною12.
В ничто «перекипает» и Божество, которое еще могло бы запустить новый круг творения, и еще остаются:
Только глохнущие Уши...
Только сохнущие Души —
В бездне тет.
Только в тухнувшие
Муки
Рога
Ухнувшие Звук —
— «Бога Нет!» —
— «Бога —
Нет!..»13
Когда-то упрекавший собратьев-символистов в том, что те бесцельно носятся в мировых пустынях небытия, тщетно силясь ухватиться за землю, что «зажигают солнца», получая лишь игру северного сияния на далеком полюсе14, теперь сам Белый, впитав в себя опыт мистических погружений, мозговых игр, самосознания, воспевает не восхождение в Темь изначальную, а исчезновение миров в космической мгле:
— Верч Планет, —
Смерч Веков, —
— Меч Планет —
Световой
Вой
Миров —
12 Белый 1995, 330.
13 Там же, 346.
14 Белый 1994, 405.
— В горнем мареве Мрака, —
— Блеснувший,
Как дым, —
— Золотым Колесом Зодиака15.
И мысль о том, что та точка, за которой уже не требуется ни искать, ни строить, за которой просто все отсутствует, уже достигнута, приносит ему огромное облегчение. Ведь теперь исчерпавший себя «маленький балаган» на планете Земля и во всех космических пределах может быть закрыт:
Легко мне,
Легко...
Расширены Очи —
— В —
— Родное —
— В —
— Пустое,
Пустое Такое —
Ничто!16
Переход бытия в «почти ничто», а затем и в «пустое» небытие становится предметом поэтического осмысления также и М. Волошина. Уже один из ранних циклов художника носит говорящее название — «Когда время останавливается». И уже здесь его мир начинает меняться — терять свой «облик, порядок, время» в процессе того, как «стираются» цвет, форма, звук17:
По ночам, когда в тумане Звезды в небе время ткут,
Я люблю разрывы ткани В вечном кружеве минут.
Я ловлю в мгновенья эти,
Как свивается покров Со всего, что в формах, в цвете,
Со всего, что в звуке слов18.
Но что самое важное — в ткани убывающего бытия появляются пробоины во вне-бытийное безвременье. Так что уже здесь самым главным в «кружеве» оказываются проколы и пустоты, а в бытии — возможность прикоснуться к не-бытию. При этом волошинский герой «любит» разрывы настолько сильно, что вскоре от самой ткани уже практически ничего не остается:
Время свергается в вечном паденьи,
С временем падаю в пропасти я.
15 Белый 1995, 348.
16 Там же, 351.
17 Сергиенко 1992, 257.
18 Волошин 1995, 37.
Сорваны цепи, оборваны звенья —
Смерть и Рожденье — вся нить бытия19.
И строки о вечном паденьи не должны вводить в заблуждение. Пространство, открывшееся после обрыва нити, — отнюдь не Божественное Ничто, притягивавшее к себе всех искателей мистических тайн. С того момента, как волошинская вселенная начинает мыслиться «как черный негатив: небытие, лоснящееся светом, и сущности, окутанные тьмой» (то есть с того момента, когда начинают меняться местами ложь и истина, жизнь и смерть, мир и пустота), возможен лишь один исход всех преобразований: упрощение, которое ведет к замене высших животных микроорганизмами; превращение живого вещества в косное; распад косного вещества на молекулы, молекул — на атомы, внутриатомных реальных частиц — на виртуальные и перенос фотонов в «Бездну», то есть в вакуум20. Именно такое упрощение и такой распад мирового вещества и энергии мы видим в «Космосе» Волошина:
Мы существуем в Космосе, где все Теряется, — ничто не создается.
Свет, электричество и теплота -Лишь формы разложенья и распада,
Сам человек — могильный паразит, -Бактерия всемирного гниенья.
Вселенная — не строй, не организм,
А водопад сгорающих миров,
Где солнечная заверть — только случай Посереди необратимых струй21.
Практически в каждой из строк приведенного фрагмента содержится какой-либо из признаков анти-бытийной системы. В волошинской космической пустоте все исчезает без перехода в какую-либо иную форму; здесь уже не происходят никакие творческие процессы и здесь ничто не может избежать распада. И никакой иной вариант развития событий не предусмотрен негативным само- и мироощущением человека, это пространство населяющего.
И если космос, и в самом деле, таков, если история человечества есть «лишь обрывок и зависимая часть космической истории, мировой жизни как целого», и та плененность — извне и изнутри — «случайными, слепыми, чуждыми нашим заветным чаяниям космическими силами, которую мы усмотрели как роковое состояние единичной человеческой жизни, — эта плененность присуща в такой же, если не большей мере и жизни общечеловеческой», то не стоит и пытаться искать для бытия новую судьбу22. Ведь в любом случае результат поисков будет примерно таким, о котором сообщает, например, Г. Иванов, чье стихотворение «Хорошо» как нельзя лучше иллюстрирует мысль А. Блока о современниках, утративших понемногу, «идя путями томления, сначала Бога, потом мир, наконец — самих себя»:
Хорошо, что нет Царя.
19 Там же, 38.
20 Гумилев 1994, 561.
21 Волошин 1995, 223.
22 Франк 1992, 175.
Хорошо, что нет России.
Хорошо, что Бога нет23.
Конечно, после потери Абсолюта и мира здесь еще имеется в наличии та «пустота, какая остается, если с какого-то места убрать тело», — «место, свободное ото всякого тела, земляного ли, влажного, воздушного или небесного»24:
Только желтая заря,
Только звезды ледяные,
Только миллионы лет.
Однако вскоре пространство и время окончательно стираются, заменяясь тем «пространственным ничто», которое следует мыслить как «ничто абсолютное»25: Хорошо — что никого,
Хорошо — что ничего,
Так черно и так мертво,
Что мертвее быть не может И чернее не бывать . 26 Когда-то философской и художественной мыслью в фундамент вселенной были положены взаимодействующие субстанция и пустота (не существовало «ничего ни сладкого, ни горького, ни белого, ни черного самого по себе, но только пустота и атомы»). Теперь же не только мироздание было разрушено до основания, но распадалось и само основание, ибо разлагалась последняя неразложимая частица бытия — атом — тот «гений», под чьими ногами сохранялся «глубокий подпочвенный слой, суть жизни, каменный уголь перегнивших эпох»27. А ведь стоило только «его ковырнуть. Пошевелить его спящую суть. Зацепить, поколебать, расщепить», как тотчас же все с двигалось со своего места и уносилось в черную ледяную дыру: «Сейчас неподвижное бессилие разрешится страшной взрывчатой силой. Сейчас, сейчас. Уже заколебалась земля. Уже что-то скрипнуло в сваях Эйфелевой башни. Самум мутными струйками закрутился в пустыне. Океан тупит корабли. Поезда летят под откос. Все рвется, ползет, плавится, рассыпается в прах. Мешаясь, обесцвечиваясь, уничтожаясь, улетает в пустоту, уносится со страшной скоростью тьмы»28. И тогда оказывается совершенно бессмысленным уже и самый последний вопрос: «С чем останемся мы?»29 Ведь когда последняя опора утрачивается, когда приходит ясное сознание того, что «никого спасти и ничем утешить нельзя», на самом деле, остаются только никто и ничто.
В связи с такой всеохватностью пустоты и скоростью ее распространения в художественных системах начала двадцатого столетия возникает вопрос о том, возможна ли вообще та борьба с не-бытием, о которой когда-то заговорил О. Мандельштам. Возможна ли преграда, сдерживающая наступление холода и тьмы и удерживающая мир от аннигиляции. Сам поэт, несмотря на «черное солнце», поглощавшее свет в мирах «Тшйа», возвращение звезд «домой» и «провал», поджидавший его художественную вселенную 1920-х гг., верил, что «заговор про-
23 Иванов 2000, 348.
24 Сергиенко 1992, 180.
25 Там же.
26 Иванов 2000, 348.
27 Иванов 1998, 26.
28 Там же, 27.
29 Там же, 28.
тив пустоты» все же осуществим. Стоит лишь как-нибудь по-особому идти через «промежуток», продвигаясь к выходу из безвременья. Так, как это делал, например, В. Хлебников, наметивший своим творчеством такие «промежуточные, переходные пути развития», которые позволили думать о другом, еще «исторически небывшем пути российской речевой судьбы», а вместе с ней — и судьбы самой России, и шире — судьбы бытия30.
Если по мере становления символизма происходило постоянное и все нарастающее смешение границ, терялись четкие очертания «я» и мира, реальность размывалась, то Хлебников, напротив, занят устроением всемирного хозяйства и вселенского очага31. Белый поражает читателя «нестерпимым блеском мирового шарлатанства — теософии»; Сологуб подавляет своим культом «мертвенных и отживших формул», живущих чудесной, но последней жизнью; Бальмонт — грандиозными космическими гимнами, а Брюсов — мрачным урбанизмом32. Литературное сознание Горького разъедает «язва психологического эксперимента», и художественное пространство его прозы съеживается под действием «клинических катастроф»33. Что же касается Хлебникова, то у него Мандельштам не обнаруживает «ни малейшего намека на аффект своей эпохи». Для автора идеи «сообщества равных» в борьбе с пустотой и не-бытием Хлебников и есть лучший «заговорщик»: гражданин всей истории, всей системы поэзии, «работник бытия»34.
Что же, в хлебниковских построениях действительно складываются такие взаимоотношения бытия и ничто, которые отличаются от всего того, что мы наблюдали в текстах его современников. Достаточно одного небольшого примера, чтобы понять — поэт не только не стремится к гибели, но и ограждает свой мир от бездны:
Моих друзей летели сонмы.
Их семеро, их семеро, их сто!
И после испустили стон мы.
Нас отразило властное ничто35.
Ничто не поглотило, а «отразило» тех, кто мог бы покинуть земные пределы, вернув их, пусть и не в лучшее, но все же в бытийное состояние:
В года измученных продаж,
Где весь язык лишь «дам» и «дашь»
Теперь их грезный кубок вылит.
О, роковой ста милых вылет!36
Собственно говоря, подобная судьба бытия позже не будет исключаться и Г. Ивановым:
Но в мире новые законы,
И боги жертвы не хотят.
Напрасно в пустоту летят Орфея жалобные стоны -
30 Мандельштам 2001, 462.
31 Там же, 518.
32 Там же, 525; 539; 542.
33 Там же, 533.
34 Мандельштам 2001, 546.
35 Хлебников 1998, 177.
36 Там же, 177.
Их остановят электроны И снова в душу возвратят37.
Однако принципиальным для ситуаций, представленных двумя поэтами, становится не столько отсутствие аннигиляции, сколько признание определяющей роли ничто (пустоты), которое может принять либо же отклонить (отразить) «жертву». Тем самым художники устанавливают в своих мирах примерно такое соотношение бытия и не-бытия, к которому позже придет Л. Н. Гумилев.
Исследователь, вводя понятие антисистемы как одного из наиболее значимых индикаторов кризиса этноса, одновременно пытается определить фактор, напрямую влияющий на возникновение той негативной идеологии, которая и увлекает человеческую общность в пустоту. В соответствии с гумилевской гипотезой, человеческий разум, создающий философские концепции, романы, мифы, легенды и т.п., — путь к экрану, отбрасывающему биохимические импульсы, как зеркало отбрасывает солнечный луч, превращая его в блик («зайчик»)38. «Экран», о котором пишет ученый, — это «вакуум» (бездна), выступающий «как ограничитель энергетических импульсов живого вещества»39. Именно он является препятствием для совершенствования, и не кто иной, как он, вносит в биосферу Земли искажения, нанося ей удары за счет смещения направления импульсов, поступивших от нее же.
Различные стадии взаимодействия бытия (биосферы) и вакуума (экрана-ограничителя) мы обнаруживаем в тексте Хлебникова («Мои походы»):
Коней табун, людьми одетый,
Бежит назад, увидев море.
И моря страх, ему нет сметы,
Неодолимей детской кори.
<...>
Плеск небытия за гранью Веры Отбросил зеркалом меня.
О, моря грустные промеры Разбойным взмахом кистеня40!
Здесь первоначальный бытийный импульс (воплощенный в образе человеческого «табуна») сталкивается с не-бытием-«экраном», тем «властным ничто», которое «отражает» героя обратно в мир. Так что не-бытие не только не исчезает из системы координат, принятой борцом за существование, но и по-прежнему доминирует над противостоящим началом, постоянно воздействуя на все бытийные процессы.
Не чем иным, как непрекращающимся действием вакуума, было обусловлено и все то, что происходило в реальностях, сотворенных А. Белым, О. Мандельштамом, Г. Ивановым. Ведь поскольку «все философские учения и пророческие речения — только импульсы биосферы, отраженные какой-либо гранью великого вакуума, подстерегающего Жизнь на каждом шагу, и ради этого из Бездны в Мир
37 Иванов 2000, 128.
38 Гумилев 1994, 557.
39 Там же, 558.
40 Хлебников 1998, 124.
пробиты черные дыры, каждая из которых называется личным сознанием»41, то и в каждом из проанализированных нами текстов — в головах персонажей романов и в сознании лирических субъектов, на улицах городов, в пропастях и в звездных сводах — появлялись щели и бреши, зияли пробоины, разрывы, не говоря уже о провалах, открывавших прямую дорогу в не-бытие. А если имеются «черные дыры», то в них неизбежно будут задуваться «аналитические вихри», сдувающие «ветхие одежды бытия», и зимний космический ветер будет срывать покров за покровом, унося плоть в «полые волны Мглы»42. И если мироощущение имеет негативное значение как отражение от вакуума, то человек будет переступать в своем творческом исступлении все пределы и границы, аналитически разлагая и расчленяя всякий органический синтез. И распадающийся «атом» однажды поймет: Невероятно до смешного:
Был целый мир — и нет его...
Ну абсолютно ничего!
ЛИТЕРАТУРА
Белый А. 1994: Символизм как миропонимание. М.
Белый А. 1995: Собрание сочинений. Стихотворения и поэмы. М.
Бердяев Н. 1990: Кризис искусства. М.
Бердяев Н. 1989: Философия свободного духа. М.
Блок А. 1995: Избранное. М.
Волошин М. 1995: Стихотворения. М.
Гумилев Л. 1994: Этногенез и биосфера Земли. М.
Иванов Г. 1998: Распад атома. М.
Иванов Г. 2000: Избранное. М.
Мандельштам О. 2001: Стихотворения. Проза. М.
Сергиенко М. Е. (пер. и комм.) 1992: Августин Аврелий. Исповедь. М.
Трубецкой Е. 2000: Смысл жизни. М.
Тынянов Ю. 1977: Поэтика. История литературы. Кино. М.
Франк С. 1992: Духовные основы общества. М.
Хармс Д. 1995: Стихотворения. М.
Хлебников В. 1998: Избранное. М.
Цветаева М. 2001: Стихотворения. Поэмы. М.
NON-BEING IN RUSSIAN POETRY OF THE 1920s V. S. Sevastyanova
This is a study of comprehension and artistic embodiment of non-being in Russian poetry of the 1920s. The idea of non-being of a man and the world in the works of Russian modernists of the 1920s first and foremost is realized through the images of none and void. Thereby artists’ ideas of non-being evolve from non-being as the absolute into non-being as void, naught that is connected with the idea of annihilation.
Key words; poetry, non-being, naught, void, annihilatio.
41 Гумилев 1994, 577.
42 Бердяев 1990, 7; Цветаева 2001, 325.
