CC BY
189
МЕТОДОЛОГИЯ И ФИЛОСОФИЯ НАУКИ
УДК 130.2 : 001
М. И. Микешин
Наука как метафора
В статье анализируется состояние постсоветской философии, выделяются ее характерные черты. Дается оценка постсоветской официальной (институализированной) философии как «метафизической метанауки». В качестве примера такой философии рассматриваются тексты о науке В.С. Степина, философские метафоры, лежащие в основании системы Степина, и философские операции, которые он считает «само собой осуществимыми».
The paper analyses post-Soviet philosophy and describes its characteristic features. Post-Soviet official (institutionalized) philosophy is qualified as “metaphysical meta-science”. Academician V. Stepin’s texts on science, his philosophical metaphors and “evident” operations are studied as an example of such philosophy.
Ключевые слова: постсоветская философия, наука, метафизика, метанаука, рациональность, В.С. Степин, философские метафоры, философские операции.
Key words: post-Soviet philosophy, science, metaphysics, meta-science, rationality, V.S. Stepin, philosophical metaphors, philosophical operations.
Если долго не заниматься неким ремеслом, а вместо него - чем-то другим, хоть и называя свое занятие по-прежнему, то ремесленные навыки в данной области пропадают и заменяются какими-то другими. В постсоветской философии почти невозможно встретить людей, действительно обладающих навыками философствования. Этим навыкам просто не у кого научиться. Постсоветская институ-циализированная философия стыдится называть себя «марксистской» или «марксистско-ленинской». Однако существенные черты понимания философии, ее задач и методов, выработанные в совет-
© Микешин М. И., 2014
ское время, прекрасно сохранились и продолжают существовать и сегодня.
Одной из таких черт является явно выраженное стремление опираться на некоторые незыблемые положения, не подлежащие обсуждению. Вернее сказать, на положения, которые не желают обсуждать ни в коем случае. Сами эти положения совсем не обязательно носят марксистский характер, они могут, например, быть заимствованы из религии. Однако обсуждать их, выражать сомнение в полезности или целесообразности опоры на них запрещено, и любая попытка хотя бы поварьировать их встречает резкий отпор, выражающийся полным спектром реакций на нарушение табу - от полного игнорирования до яростного осуждения. Отказ - да и потеря умения - обсуждать свои основания маркирует постсоветскую философию как вид метафизики и, более того, часто вообще выводит ее из современного мирового философского поля.
Второй важнейшей чертой, которая особенно ярко проявляется в «официальной» философии, т. е. у большинства философов, которые официально занимают должности научных сотрудников или преподавателей философии, является «опора на научность». Такая опора имеет несколько аспектов. Отмечу некоторые из них. Постсоветские философы видят свою деятельность в том, чтобы комментировать и анализировать науки и их историю. Замечу, кстати, что лишь немногие пытаются это делать, большинство же пользуются для своей работы вторичными, «третичными» и «четвертичными» источниками. Многие постсоветские философы - кто явно, а кто в глубине души - считают свои подходы к делу научными. Это выражается либо в их опоре на марксизм или гегельянство, либо в приверженности к позитивизму. Они стремятся использовать современную научную или околонаучную терминологию, пытаются откликаться на самые модные тенденции мировой мысли «про науку».
Постсоветские «казенные философы» рассматривают мировой философский опыт ХХ в. как своего рода проявление болезненного состояния «Запада». Некоторые видят симптомы этой болезни еще в Ницше или даже раньше, оставляя безусловно здоровыми «светилами» Г егеля и Маркса, а также позитивизм как итог XIX в. Советское отношение к «Западу» как «загнивающему» вроде бы со смехом исчезло, но отношение к современному философствованию пересматривать не стали. Видимо, это одна из серьезных причин нежелания учиться у «западных» мыслителей. Да и какие бы доктрины мы ни пытались у них перенять, индивидуальное философ-
ствование все равно остается выражением личного социальнопсихологического состояния. В результате постсоветские философы либо созидают системы, либо (вслед за своими советскими предками) комментируют, уточняют и пытаются расширять системы уже существующие. Системность придает рассуждениям еще более научный вид.
Поскольку у подавляющего большинства постсоветских философов нет никаких «непосредственных выходов» на науку, нет оригинальных, спорных, развивающихся методов ее философского исследования, то представления этих философов о науке часто не имеют никакого отношения к современным наукам и воспроизводят представления Куна, Фейерабенда и Поппера или даже образы столетней давности, поскольку именно сто лет назад один из основоположников явных советских и неявных постсоветских ценностей В.И. Ленин произвел последнее на российской почве «философское вскрытие» естественных наук.
В результате постсоветская философия представляет собой весьма своеобразную деятельность, плохо или совсем не переводимую на иностранные языки. Термин «философия науки» сбивает с толку. Я бы назвал это занятие «метафизической метанаукой», бук-вализируя смысл старого понятия «метафизика» как деятельность над или за наукой. Эта деятельность продуцирует огромное количество текстов, ценность которых очень трудно определить, поскольку система эта замкнута сама в себе, обслуживает саму себя. Она не выходит на науку, поскольку у нее нет способов такого выхода, она не выходит в мировую философию, поскольку не желает обсуждать свои основания.
Эта постсоветская «метанаука» прекрасно соответствует российской бюрократической конструкции, более того, она была выработана при непосредственном воздействии этой конструкции и является ее важной составляющей, ее подсистемой. Основные черты постсоветской «метанауки» прямо соотносятся с чертами любой развитой бюрократической системы - это вера в незыблемость своих оснований, отказ от их обсуждения, замкнутость, самообеспечение деятельностью наряду с необходимостью паразитирования на других и невозможностью прокормить себя. Для постсоветской «метанауки» нет места в классификациях наук, она прочно заняла место философии, и ее труды всегда в России проходят по ведомству философии (так же как бюрократическая система называется «государственной»).
Именно к «метанауке» относятся, например, «классификация видов рациональности», описания различных «научных картин мира», рассуждения о «тенденциях мировой науки». Если к «объектам паразитизма» добавить мировую политику и политическую мысль, то получим «глобалистику», «стратегическое мышление», «экологическую рациональность», «ноосферу» и т. д. Если добавить религию, то получим «соборность», «православность культуры» и т. д. Можно добавить историю и получить разные варианты постсоветской историософии. Как и бюрократия, такая «метанаука» может паразитировать на всем - на «всемирном потеплении», «мировом кризисе», «реформе образования», «этнических конфликтах» и т. д. и т. п.
Небольшое количество исключений, как всегда, подтверждают правило. «Неформальные» постсоветские философы часто строят свои философствования на отрицании и презрении «наукообразности» философии «официальной», однако жестко держатся «главного постсоветского философско-бюрократического правила»: не обсуждать своих оснований.
* * *
Рассмотрим важнейший пример «метафизической метанауки» -тексты о науке, порожденные академиком В.С. Степиным. Каковы те философские метафоры, которые лежат в основании системы Степина, и какие философские операции он считает «само собой осуществимыми»? Рассмотрим метафорику Степина подробнее, в основном на примере двух его программных статей в журнале «Вопросы философии»: «Наука и философия» [3] и «Научная рациональность в техногенной культуре: типы и историческая эволюция»
[4].
Что такое, по Степину, наука? Наука - это форма познавательной деятельности и в этом качестве - специфический компонент культуры. Проблема в том, чтобы осуществить демаркацию, определить особенности науки. Сначала надо определить культуру -«как сложную исторически развивающуюся систему надбиологиче-ских программ человеческой активности - деятельности, поведения и общения» [3], а специфика науки будет состоять в том, как наука программирует деятельность. Есть люди - субъекты. Есть объекты, существующие по своим законам. Субъекты вступают в отношение с объектами. Это отношение называется «деятельность». Всякая разная человеческая деятельность называется «культура». «Наука» же - специфическая часть культуры, определенная форма познава-
тельной деятельности. Предметы преобразуются в деятельности не произвольно, а в соответствии с законами их функционирования и развития. Только действуя в согласии с этими законами, мы можем достичь поставленных целей. Эту функцию познания законов преобразования объектов и выполняет наука. Субъектную структуру деятельности наука тоже изучает, но как особый объект. А там, где наука не может сконструировать предмет и представить его «естественную жизнь», определяемую его сущностными связями, там и кончаются ее притязания [3].
Таким образом, мы не можем определить науку, если не считаем, что существуют «сущности» и «объективные законы». Степин описывает науку языком, заимствованным у самой науки, точнее, у ее классического самоописания. Раз есть объекты и есть объективные законы их существования, и эти законы мы можем познать и использовать, то ясно уже, как может быть сформулирована цель науки: «Цель науки заключается в том, чтобы предвидеть возможные будущие изменения объектов» [3]. Мы имеем здесь стандартную (ленинскую) теорию отражения конца XIX в. с ее наивным реализмом: в объективной реальности существуют объекты, законы, структуры, единство, сложность - и все это мы можем познать. Реализм наивный, потому что мировая теория и практика философствования ХХ в. (а Канта не будем даже упоминать) для него не существует или не имеет последствий.
Итак, науку, по Степину, характеризуют две основные познавательные установки: 1) на предметно-объектное исследование мира, 2) на изучение объектов, выходящих за рамки уже сложившихся массовых практик того или иного конкретного этапа развития цивилизации. Из этих двух особенностей вытекают все остальные специфические характеристики научного познания: особенности его средств, методов, результатов; специфика субъекта научной деятельности и ее этических регулятивов.
Степин определяет науку в противопоставлении к обыденности и приписывает науке особую функцию выхода за обыденное, освоенное, повседневное. Отличия науки от религии, мифологии, искусства и других «форм общественного сознания» не обсуждаются, однако отделить науку от здравого смысла оказывается очень важным. Почему это так? Я думаю, что объяснение здесь лежит не в теории, а в социальной ситуации.
Во-первых, обыденное сознание не понимает, что такое наука и как к ней надо относиться. Школьное и обычное университетское образование не дает устойчивого представления о том, что такое
наука, кто и как в ней работает, а научная журналистика и популяризация науки у нас совсем не развиты. С одной стороны, все уповают на достижения науки, с другой - ученые и «доценты с кандидатами» выглядят в нашем обществе довольно жалко и не внушают никакого доверия.
Во-вторых, финансирование науки и вообще экспертов определяется сегодня на уровне здравого смысла и повседневных планов тех, кто принимает решения о финансировании. Поэтому этим людям надо объяснить, что наука - дело непростое, что решения о ее жизни и развитии надо поручать экспертам. Видимо, отсюда и стремление сделать акцент на специфическом «научном методе», на необходимости особой подготовки тех, кто в каком-либо смысле занимается наукой.
«Стремление науки к исследованию объектов относительно независимо от их освоения в наличных формах производства и обыденного опыта предполагает специфические характеристики субъекта научной деятельности. Занятия наукой требуют особой подготовки познающего субъекта»
[3].
Речь идет, конечно, об интеллигенции и ее месте в российском обществе. Модель науки Степина прекрасно согласуется с самоопределением интеллигенции, с ее ненавистью к мещанству, с ее стремлением быть полезной власти и получать от нее «кормовые» и т. д. И здесь Степин ставит на первое место «интеллигентский» аргумент. Наука, в первую очередь, важна не потому, что полезна, и общество должно ее поддерживать не потому, что наука без поддержки общества не проживет (как раз о формах общественной поддержки речь совсем не идет). Наука прекрасна и требует уважения потому, что настоящие ученые - высокоморальные люди:
«Две основные установки науки - самоценность истины и ценность новизны. Эти ценности образуют базис научного этоса. Им соответствуют два внутринаучных этических запрета. Во-первых, на умышленное искажение истины. <.. .> Во-вторых, запрет на плагиат» [3].
Эти ценности не связываются Степиным ни с какой «социологией», эти этические установки характеризуют не отношения в некотором сообществе, а саму науку как особую практику - как ее характеризуют установки познавательные.
«Материалистическое понимание» науки у Степина опирается на признание уникальной роли философии и ее способности генерировать новые идеи. Схема выстраивается следующим образом. В своей деятельности «наука периодически сталкивается с проблемами понимания исследуемых объектов и включения знаний о них в
культуру соответствующей исторической эпохи» [3]. Философия ставит проблемы, обнаруживает границы прежних категориальных смыслов, генерирует в эскизном, предварительном варианте новые смыслы категорий. И эти эскизные элементы будущей категориальной матрицы конкретизируются в специально-научном поиске. В свою очередь это приводит к новому обогащению категорий и развитию их содержания. Однако для фиксации этого нового содержания опять-таки нужна философская рефлексия над наукой [3]. Однако в этом случае закономерно возникает вопрос: а как возможна сама философия?
Для ответа на него В.С. Степин постулирует понимание культуры как некой целостности, а именно - совокупности социокодов.
«Системообразующими факторами, которые определяют эту целостность, выступают особые категориальные структуры, образующие основания культуры. Их называют по-разному: категориями культуры, концептами, идеями. Я [Степин] называю их мировоззренческими универсалиями. <...> Смыслы универсалий предстают как базисные ценности культуры. Они функционируют как своеобразные гены социальных организмов» [3].
Обратим внимание на эту последнюю «биологическую» метафору Степина. Она помогает нам представить культуру как живой организм или систему, которая существует «объективно» и которую мы должны «препарировать», обнаружив в ней гены-универсалии. Эти гены имеют «три пласта смыслов. Первый из них включает общечеловеческие смыслы как инварианты варьируемого многообразия культур». Конкретизации в разных культурах образуют второй слой смыслов - «эти особенности еще раз конкретизируются в многообразии социально-групповых и индивидуальных мировосприятий и миропереживаний» [3].
Есть некое «мировоззренческое рацио», некое «пространство рациональных сущностей», порождаемое людьми (см. множество вариантов, начиная с «мира идей» Платона). Это пространство иерархично в своей рациональности. В ней есть элементы более общие, определяющие структуру, этого пространства, и менее общие. Это пространство (и его структура) - общее для всего человечества. Более того, это пространство «смыслов мировоззренческих универсалий выступает условием воспроизводства социальной жизни, ее основных процессов и подсистем. Что же касается кардинальных перемен жизни общества, то они предполагают изменение смыслов мировоззренческих универсалий, критику прежних базисных ценностей и их замену новыми» [3]. Здесь уже не «теория от-
ражения», здесь «пространство смыслов» выступает «скелетом» всей социальной жизни.
Разберемся, сколько здесь уровней существования. Существуют универсалии культуры. Существуют категории философии. Существуют термины, обозначающие те и другие. Видимо, универсалии культуры существуют «объективно» в культуре, т. е. в социуме; категории философии их «отражают» и существуют в «пространстве рацио»; при этом и для тех, и для других, как это часто бывает, используются одни и те же «языковые ярлыки» - термины. Философия «выступает рефлексией над мировоззренческими универсалиями, базисными ценностями культуры» [3], а значит -понимает то, что происходит в социальной жизни. Степин уверен, что если в обществе и головах хаос, то выход можно найти рациональным путем, в «пространстве рациональных сущностей», каким-то специальным философским методом «осмысления, анализа и формирования»1. Итак, «универсалии культуры» уже существуют, философия их только «выявляет». А потом философия свободно «играет в бисер» таких идеальных конструктов, «заготавливая идеи, которые адресованы будущим социальным переменам» [3]. Философское познание способно генерировать новые мировоззренческие идеи и тем самым вносить мутации в культуру, подготавливая кардинальные изменения социальной жизни. Генерируя теоретическое ядро нового мировоззрения, философия тем самым вводит новые представления о желательном образе жизни, который предлагает человечеству [3]. Так с высот философской абстракции новые категориальные смыслы погружаются в основания культуры. Они обрастают эмоциональным содержанием и переплавляются в мировоззренческие универсалии. Философия выступает особым самосознанием культуры. Она активно воздействует на ее развитие и подготавливает становление новых форм социальной жизни [3].
Вместе с тем полученные в ходе этого поиска фундаментальные знания должны быть приняты культурой, включены в поток культурной трансляции. Их состыковку с господствующими в культуре мировоззренческими установками опять-таки обеспечивает философское обоснование [3]. Вот схема работы «машины» философии.
1 Все нынешние российские учебники философии убеждают нас, что рациональное познание - главная цель, основная задача и особенность человека. См., например, у
В.А. Канке: «Что такое человек? Существо, познающее мир в концептах - философских категориях, логико-математических конструктах, понятиях естествознания, ценностях гуманитаристики, - постоянно проектирующее свое благоприятное будущее и стремящееся к его практическому воплощению» [2, с. 11].
Эта схема удивительно напоминает распространенные историософские представления о роли интеллигенции в России. Интеллигенция «ощущает», что нужно народу, она проникает в его глубину. Сам же народ не может осмыслить свои проблемы и нужды. Интеллигенция же их выявляет, осознает, формулирует и отправляет обратно в народ, воздействуя на него, становясь его «самосознанием». Для оправдания философии используется та же схема, что и для оправдания интеллигенции. Культура - народ, наука - администраторы и технари народа, философия - его интеллигенция. Кстати, по такой же схеме, видимо, должно было бы работать и идеальное государство - то, о котором мечталось и мечтается интеллигенции. Так что вполне можно заключить, что доктрина Степина рациональна «по-российски»: она объясняет и оправдывает как существование интеллигенции, так и необходимость «административно рационального» государства. Этатизм -одна из самых характерных черт российской социальнополитической и философской мысли.
Наука как существенная часть культуры также не может двигаться вперед без философии. Степин уверен, что чем «обобщеннее», чем «абстрактнее» - тем более фундаментально, тем крепче. При этом процедура «обобщения» не анализируется, считается понятной, логической и не зависит от конкретной ситуации. Все должно стоять и строиться на принципах, как здание на фундаменте. А чтобы построить настоящее здание, нужно сначала выстроить его «в идеях», в чертежах, в расчетах. Это метафора математики, классической механики, классического конструирования. Строгая выводная логика отождествляется с крепостью выстроенной системы. В основе этой метафорики - статика неживых конструкций. «Отражая» в процессе абстрагирования и обобщения, человек сводит культуру к «каркасу», к схеме, к основным структурным принципам. У Степина нет сомнений, что мы это можем и что «истинная» структура - одна, и она «соответствует реальности».
Двигая науку вперед, философия последовательно предлагает три исторических типа философских оснований науки. Каждый из них выступает особым аспектом и характеристикой типа научной рациональности - классической, неклассической и постнеклассиче-ской» [3]. Это такой вариант кумулятивности, но с качественными скачками. Марксистская метафизика. Старые схемы не выкидываются, а «снимаются», сохраняются в новых в виде крайних, «вырожденных» случаев: «Возникновение каждого нового типа
рациональности не приводит к исчезновению предшествующих ти-
пов, а лишь ограничивает сферу их действия» [4]. Обеспечивается «наследственность» и «гладкость» движения по времени, «волнистое» развитие. «При решении ряда исследовательских задач пост-неклассика может быть избыточной, и исследователь может ориентироваться на традиционные классические или неклассические образцы» [3]. Степин сам указывает, что понимание это ведет происхождение через Маркса от Гегеля. Он не сомневается в годности гегелевской схемы, поскольку ее аппарат «выражал целый ряд важных структурных особенностей саморазвивающихся систем» [3]. Интересно, что в доктрину, развернутую на основе естественных наук, без всякого сомнения «вставляется» интерпретация развития, заимствованная из концепции целиком гуманитарной. Вероятно, отсюда и уверенность Степина в «упреждающих» возможностях философии. Правда, если Степин видит разворачивание гегелевской схемы, то это не говорит ни о чем, кроме как об устройстве его видения. Следующим шагом после Гегеля в теориях развития сразу идет синергетика. Странно, что нет никаких воспоминаний о Дарвине - вообще никаких следов дарвинизма в понимании проблем развития1.
Вера в «единую рациональность мира» позволяет Степину легко и без проблем сравнивать различные языки и культуры. Степин сначала утверждает, что некие категории есть во всех культурах, а потом сравнивает их интерпретации в разных языках и культурах. Интересно, откуда получено первое утверждение, если не через анализ понятий в разных языках? Степин опять объявляет некие философские процедуры, совершенно не интересуясь, как их можно выполнить.
В ходе конструирования «типов рациональности» Степиным используется традиционная метафорика XIX в.: «объективно истинное объяснение и описание»; «приращение нового знания»; «эпохи»; абстрактные сущности, меняющиеся, разворачивающиеся со временем, «перетекающие» одна в другую. Эти абстрактные сущности имеют дело с «внешним», «объективно существующим» миром, который «изучают». Сущности эти - или их «этапы», «типы» - отличаются своими формальными структурами. Нет никакой «социологии» - ни людей, ни сообществ. Различия наблюдаются не по
1 Это особая тема - судьба философских интерпретаций научной мысли Декарта, Ньютона и Дарвина в России. Мы не будем ее здесь касаться. Однако создается впечатление, что в России вообще практически не проводят философского отличия Декарта от Ньютона, а Дарвин фактически не повлиял на российскую философскую мысль - она по-прежнему строит модели развития «через идеи», как Степин.
«пространству людей», не по «людской массе», а только по времени. И «наблюдаются» эти различия неизвестно кем, т. е. самим исследователем - автором - метафизиком, который потому и метафизик, что твердо верит в существование такой «точки наблюдения» и в то, что он может там «поместиться».
Таким образом, бросается в глаза серьезное противоречие: по классификации самого же Степина его собственная исследовательская позиция должна бы относиться к третьему типу («постнеклас-сика»), но метафорика его явно происходит из первого типа («классика»). Степин практически не использует в своем конструировании метафор, во множестве порожденных наукой, философией и культурой ХХ в., что, кстати, характерно для большинства «постсоветских постмарксистов».
Интересно, что Степин, занимая как автор своей теории «внешнюю позицию», исключает тем самым себя из «нормальных» познающих субъектов. «Познающий субъект предстает не как изначально данный, а как конструируемый и воспроизводимый в определенных социальных институтах» [3], - утверждает он. Тогда и познающий субъект «Степин» сконструирован в социальных институтах современной российской постсоветской философии. Эти институты характеризуются 1) всепроникающей административно-стью и бюрократической рациональностью; 2) этатизмом; 3) самоуверенной дидактичностью. Диалогичность отсутствует и не предполагается ни в малейшей степени. Наоборот, текст Степина излучает железную уверенность в том, что он знает. Степин демонстрирует позицию эксперта, а не философа. Вернее, образ философа для него - это образ эксперта-метафизика в философии. Он не отличает эксперта (ученого) от философа. Эксперты склонны считать, что знают больше, чем действительно знают, следовательно, они предпочитают не знать, что чего-то не знают. Они выражают гораздо большую уверенность, чем могут гарантировать. Им, как ни странно, не хватает мета-знания. Мета-знание можно определить как отсутствие высокомерия, как интеллектуальное смирение [7]. В сегодняшнем мире, характеризующимся большой степенью неопределенности, необходимо ценить не только то, что знаешь, но и то, что не знаешь. В этом мире успешными становятся те, кто обладает высоким уровнем скептицизма и интеллектуальной скромностью, -они лучше ориентируются в быстро меняющейся среде и открыты идеям, отличным от их собственных.
Степин во всех своих трудах, как сугубо профессиональных, так и в учебных, широко использует классический прием: абстракт-
ные общие понятия начинают у него жить и действовать, как люди. Речь все время идет о «науке» и «человеке». Здесь это, конечно, общие понятия. Но общие понятия «хороши» тем, что могут использоваться так, будто это некие «единичные сущности», и вызывать соответствующие метафорические образы и картины. Именно таким образом «наука» и «человек» обрастают чертами и действиями, которые обычно приписывают единичным одушевленным субъектам. Троп олицетворения используется без всяких сомнений и комментариев. Возможно, это лишь манера кратко выражаться, но неотрефлектированная, она становится сплошным метафорическим описанием того, что происходит в «рациональном пространстве». «Наука программирует», «наука выделяет и рассматривает», «наука исследует», «наука может», «наука движется интересами», «наука стремится», «наука сталкивается», «наука осваивает», «наука обращается к философии» - вот так и возникает «образ науки». Тот же язык используется и по отношению к философии. Что означают все эти метафоры? Они могут означать, например, что можно привести случаи, когда некоторые (или многие) люди, которых некоторые другие люди считают (или которые сами себя называют) учеными, что-то делают. Но они могут означать и операцию обобщения типа «все люди, являющиеся учеными, всегда должны делать это». Разница существенная. Поскольку смысл метафоры не уточняется, она выходит за пределы того поля, где мы можем что-то подтвердить или опровергнуть.
Апофеозом олицетворения, превращения абстрактных понятий в «действующих лиц» является введение «Предмет философии науки» к учебнику В.С. Степина «Философия науки. Общие проблемы» [5]1. Читая его, аспиранты и все, «кто интересуется философскими и социальными проблемами науки и ее перспективами»
[5], знакомятся с существом, именуемым «наука». Это именно существо, потому что наука «играет особую роль», «революционизирует», «оказывает влияние», «регулирует», «перестраивает», опять «оказывает огромное влияние», «создает особый тип человеческого сознания», «взаимодействует», «обретает мировоззренческие функции», «активно воздействует», «получает применение», «становится производительной силой общества», «активно проникает», «соединяется с властью» и т. д. Более того, наука имеет «самосознание», в качестве которого и выступает философия науки.
1 В том же стиле и в тех же метафорах написано и введение «Предмет философии науки» в учебнике В.С. Степина, В.Г. Горохова и М.А. Розова «Философия науки и техники» [6].
Предмет исследования философа науки - «научное знание, его динамика, методы исследовательской деятельности, взятые в их историческом развитии» [5]. Однако мы не найдем в указанном учебнике обсуждения того, что такое «научное знание», кроме того, что «научное знание и его динамика являются не природным, а социальным процессом, феноменом человеческой культуры» [5]. То есть и в этом моменте Степин действует не как философ, а как ученый-«классик» - он не анализирует фундаментальные понятия своей теории, а считает их само собой понятными. Так же свободно Степин обращается с историей науки. Для него история - это как раз история таких «сущностей», как «наука» и «философия». В истории можно найти примеры, подтверждающие или опровергающие любую историческую концепцию. Но в данном случае опять нельзя ничего подтвердить или опровергнуть, поскольку обозначенные «сущности» совершенно неопределенны - ни в историческом, ни в теоретическом смысле. Значит, обращение к истории здесь — не более чем риторический прием для внедрения выстроенной схемы. К истории философии и истории науки Степин относится как к наборам известных фактов и истин, откуда легко брать примеры. Я думаю, что при построении своей системы Степин часто рассматривал такие примеры. То есть это означает, что он опирался на расхожие, «учебниковые» интерпретации истории науки и философии. Его система согласована именно с ними. Дидактически это замечательно - никаких противоречий.
Система Степина - это именно теория (науки и соотношений науки, философии и культуры), а не философия. Или, если точнее, метафизика науки. Следуя его собственному подходу, можно сказать, что он описывает науку, философию, культуру как если бы они были объектами, рассматриваемыми извне, а целью его работы является ответ на вопрос, как это все на самом деле устроено? Если автор метафизического построения уверен, что он может оставаться в «сфере чистой мысли», работать в гносеологических абстракциях, отвлекаясь от социальных моментов или считая их «довесками», несущностными дополнениями, то он не замечает сам, как его метафизическое построение копирует, фотографирует систему представлений и ценностей сообщества, в котором он работает.
Главная роль системы Степина - дидактическая. В чем убедительность таких построений? В принадлежности к традиции, во всеобщности построения, в директивном и уверенном тоне. «Сила» этой дидактики в том, что она - явно и неявно - утверждает, что она излагает все, «как оно есть на самом деле». Как и всякая дидактиче-
ская система, она не допускает «дыр» и сомнений в своей основной конструкции и не собирается их обсуждать, особенно с учащимися. И такая дидактическая система необходима для образования, имеющего главной целью встроить учащегося в общество, идеология которого основана на образе всепроникающего бюрократического государства1. Создается впечатление, что Степин работает в некоем «слое», или «облаке», в некоем пространстве, которое можно назвать «philosophia oficiosa» или «philosophia didactica». Он нам вещает. И какие бы фантастические конструкции из идей и категорий он ни возводил, каким бы идеальным сущностям ни приписывал существование, философское воображение его устроено совершенно «постноклассически».
Список литературы
1. Артемьева Т.В., Микешин М.И. Христиан Вольф и русское вольфиан-ство // Философские науки. - 1990. - № 1. - С. 64-74.
2. Канке В.А. Философия: Исторический и систематический курс. -5-е изд. - М., 2005.
3. Степин В.С. Наука и философия // Вопр. философии. - 2010. - № 8. -
С. 58-75. - URL:
http://vphil.ru/index.php?option=com_content&task=view&id=187&Itemid=52.
4. Степин В.С. Научная рациональность в техногенной культуре: типы и историческая эволюция // Вопр. философии. - 2012. - № 5. - С. 18-25. - URL: http://vphil.ru/index.php?option=com_content&task=view&id=525&Itemid=44.
5. Степин В.С. Философия науки. Общие проблемы: учебник для аспирантов и соискателей ученой степени кандидата наук. - М.: Гардарики, 2006. - 384 с.
6. Степин В.С., Горохов В.Г., Розов М.А. Философия науки и техники: учеб. пособие. - М.: Изд-во: Гардарики, 1999. 400 с.
7. Mansharamani V. Keep Experts on Tap, Not on Top // Harvard Business
Review. HBR Blog Network, 2012. July 23. - URL:
http://blogs.hbr.org/cs/2012/07/keep_experts_on_tap_not_on_top.html?awid= 8847095492293821786-3271
1 См. об этом: Артемьева Т.В., Микешин М.И. Христиан Вольф и русское вольфиан-ство [1].
