CC BY
36
ВЕСТНИК МОСКОВСКОГО УНИВЕРСИТЕТА. СЕР. 9. ФИЛОЛОГИЯ. 2014. № 4
И.А. Зайцева
«НАУКА ДУШИ» («Герой нашего времени»
и письма Гоголя 1840-х годов)
В статье рассматриваются роман Лермонтова «Герой нашего времени» и письма Гоголя 1840-х годов. Их сопоставление позволяет: увидеть неожиданную близость (а во многом сходство) исканий двух современников в постижении внутреннего мира человека, раскрыть сложную природу взаимодействия на этом пути художественного и эпистолярного текстов, внести новые штрихи в изучение процесса формирования русской психологической прозы XIX в.
Ключевые слова: Лермонтов, Гоголь, литературный процесс, роман, письма, русская психологическая проза.
The article is devoted to Lermontov's novel «A Hero of Our Time» and Gogol's letters of the 1840s. Comparison of these texts makes it possible to show an unexpected relation (and in a large part similarity) of searchings which these two contemporaries went through in their attempts to understand the inner world of a man; to reveal in this way a complex nature of interaction between literary and epistolary texts; to discover new features in the way in which the nineteenth-century Russian psychological prose was formed.
Key words: Lermontov, Gogol, literary process, Russian psychological prose.
В какое время и при каких обстоятельствах «Герой нашего времени» был прочитан Гоголем, до сей поры неизвестно. Так случилось, что его приезды в Россию из Италии совпали с выходом в свет двух изданий лермонтовского романа (1840 и 1841 гг.). Книга могла попасть в руки Гоголя в мае 1840 г. в Москве (между ее появлением, 8 мая, и его отъездом прошло десять дней), но скорее всего это случилось позднее. На такое предположение наводит фрагмент из июньского письма С.Т. Аксакова Гоголю (1840): «Я прочел "Герой нашего времени" в связи и нахожу в нем большое достоинство. Живо помню слова ваши, что Лермонтов-прозаик будет выше Лермонтова-стихотворца» [Аксаков, 1960: 43]. Здесь очевидны отголоски ранее состоявшейся беседы о творчестве Лермонтова и особенностях его таланта. С меньшей определенностью можно судить о степени знакомства Гоголя с лермонтовским романом именно к этому времени. С одной стороны, приведенное мнение Гоголя как будто опирается на реальный читательский опыт, с другой - относится не к уже случившемуся, а к
будущему («будет1 выше»). Согласовать это противоречие можно, предположив, что к моменту разговора с Аксаковым Гоголь не читал «Героя нашего времени» «в связи», но был знаком с журнальными публикациями входящих в него новелл - «Бэлы», «Фаталиста», «Тамани», уже напечатанных в «Отечественных записках».
Полностью лермонтовский роман мог быть прочитан Гоголем позднее - либо за границей, либо в течение многомесячного пребывания в России в 1841-1842 гг. Факт этого чтения можно считать непреложным, поскольку позднейший отзыв Гоголя о Лермонтове (в статье «В чем же наконец существо русской поэзии...») включает в себя оценку его прозы - опять же в сопоставлении с поэзий, как и в «словах», зафиксированных С. Аксаковым. Поздний отзыв вобрал в себя не только прежнее сопоставление (поэзия - проза), но и мысль о превосходстве таланта Лермонтова-прозаика над его поэтическим даром. При этом была сохранена и присущая первому отзыву интонация предсказания: «В его сочинениях прозаических гораздо больше достоинства. Никто еще не писал у нас такой правильной, прекрасной и благоуханной прозой. Тут видно больше углубленья в действительность жизни; готовился будущий великий живописец русского быта.» [Гоголь, VIII: 402]. Здесь очень характерно обобщенное наименование - «сочинения прозаические» (без упоминания «Героя нашего времени»). Одна из причин этого умолчания связана с самим характером гоголевской похвалы, которая касается прежде всего самой природы лермонтовского повествования, т. е. особого дара «писать <...> прозой». Ни о романе, ни о его герое, ни о совершенно новых принципах раскрытия внутреннего мира человека не сказано ни слова. Мы знаем лишь (из той же статьи), что лермонтовский лирический герой (психологически близкий Печорину и во многом его взрастивший) остался не угаданным, не узнанным Гоголем и явно им отторгнутым - за «раздирающее сердце равнодушие ко всему», «безочарование» и признание власти над собой «какого-то обольстительного демона» [там же: 401-402].
Не может не удивлять то, что в отзыве о лермонтовской прозе Гоголь ни словом не обмолвился о совершенно особой художественной природе «Героя нашего времени» (с ее устремленностью к углубленным психологическим изысканиям и раскрытию души героя в ее непрерывном внутреннем течении - подробнее см.: [Эйхенбаум, 1969: 265]). Это выглядит особенно странно потому, что после выхода в свет «Мертвых душ» (1842 г.) Гоголь и сам, по его же собственному признанию, был подвигнут к пристальному исследованию человеческой души. Подробнее всего этот «поворот» был
1 Здесь и далее (кроме оговоренных случаев) курсив наш.
описан в позднейшем письме В.А. Жуковскому (от 10 января н. ст.2 1848 г.)3: «.удалось мне кое-как выпустить в свет первую часть "Мертвых душ" <.> После этого нашло на меня вновь безблагодатное состояние. <.> И вдруг болезни и тяжкие душевные состоянья <...> обратили к тому, к чему прежде, чем сделался писатель, уже имел я охоту: к наблюденью внутреннему над человеком и над душой человеческой. <...> Этим крутым поворотом <...> наведен я был заглянуть глубже в душу вообще.» [там же, XIV: 35-36; курсив в оригинале]. Поворот, как подчеркивает Гоголь в письмах, имел под собой глубокую и прочную основу - изначальный особый интерес («охоту») к душевной жизни, четкое разграничение «внешних» и «внутренних» событий (с явным перевесом значения последних): «.можно произвесть много для себя - внешнего и еще более для себя - внутреннего.» (А.С. Данилевскому, 7 августа 1841); «Происшествий внешних у нас обоих немного, но они так много связаны с внутренними нашими происшествиями...» (Н.М. Языкову, 23 октября (4 ноября)1841); «.я живу своим внутренним миром ...» (П.А. Плетневу 17(29) марта 1842) [там же, XI: 342, 351; XII, 47].
Признание Гоголя, связанное с внутренним «поворотом» к проблемам собственного и чужого внутреннего мира, подтверждается его письмами 1843-1844 гг. Некоторые из них представляют собой своего рода психологические штудии, как, например, письмо Погодину (около 2 ноября 1843), с описанием различных возможностей познания человека: «Для этого есть <.> два способа. Те, которые не получили <.> внутреннего чутья слышать людей, должны руководствоваться собственным разумом <.> Разум велит нам судить о человеке прежде по его главным качествам <.> Есть другой способ узнавать людей <.> Нужно прожить долгою, погруженною глубоко в себя жизнью. <.> поживши такою жизнью, читаешь на лице всякого человека сокровенные его мысли <.> Еще есть один способ <.> Если человек <.> не плакавший ни пред кем <.> заплакал предо мною и во имя этих душевных слез потребовал веры к себе <.> я <.> поверю всем словам его, произнесенным во имя этих слез. <.> если среди множества дурных его качеств находится хотя одно хорошее, тогда за это одно хорошее качество можно ухватиться.» [там же, XII: 230-232].
Все эти возможности в той или иной мере использованы в сложной психологической палитре «Героя нашего времени». Даром
2 Здесь и далее даты писем приводятся по новому стилю (за исключением написанных в России - в этих случаях приводятся двойные даты).
3 Об особом (исповедальном) характере этого письма см.: [Канунова, 2006:
проникновения в человеческую душу наделен главный персонаж, обладающий и несомненным «внутренним чутьем слышать людей», и способностью аналитического погружения в собственный внутренний мир (исповедь Печорина - «следствие наблюдений ума зрелого над самим собою» - [Лермонтов, VI: 249]), и уменьем «читать на лице»: «О, я удивительно понимаю этот разговор...» [там же: 290]. Что же касается двух других способов постижения человека (сквозь призму даже «одного хорошего» качества и способности «не плакавшего ни пред кем» заплакать и «потребовать веры к себе»), то и они вполне узнаваемы в лермонтовском романе, но связаны уже не с натурой главного героя, а с возможностями его понимания и оправдания читателем. В первом случае - это признание в герое во всяком случае одной хорошей черты: искренности («...беспощадно выставлял наружу собственные слабости и пороки» [там же: 249]); в другом - изображение Печорина (дотоле «не плакавшего ни пред кем») рыдающим, - исключительный, однократный, прием, обращенный прямо к читательской душе: «.я упал на мокрую траву и, как ребенок, заплакал. <.> и плакал, горько, не стараясь удерживать слез и рыданий.» [там же: 334].
Еще больше пересечений мелких, частных, но также касающихся душевного мира и его познания. Среди них - признание исцеляющей роли природы в душевной жизни («Теперь мне нет ничего в свете выше природы. Передо мной исчезли люди, города, нации <.> она мое последнее богатство» (письмо Балабиной от 5 сентября 1839 [Гоголь, XI: 245-246]) - «Какая бы горесть ни лежала на сердце, какое бы беспокойство ни томило мысль, все в минуту рассеется; на душе станет легко <.> Нет женского взора, которого бы я не забыл при виде кудрявых гор <.> голубого неба, или внимая шуму потока.» [Лермонтов, VI: 280]) и особое отношение к детству - как к такому периоду душевной жизни, осмысление которого открывает пути к самопознанию и познанию другого: «.такова была моя участь с самого детства. Все читали на моем лице признаки дурных свойств, которых не было; но их предполагали - и они родились» (и далее весь монолог Печорина - [там же: 297]) - «Припомнивши все детские свои впечатления и все обстоятельства и случаи, которые заставляли нас развиваться, можно легко найти ключ к душе другого.» (Гоголь -Данилевскому, 13 апреля 1844 - [Гоголь, XII: 289]).
О гораздо более глубоком сближении (и даже тождестве) психологических исканий Лермонтова и Гоголя говорят письма последнего, относящиеся к 1844 г. В них, а точнее в только что упомянутом письме к ближайшему из друзей, Данилевскому, появляется одно из самых главных для нашего исследования выражений - «душевная
история» (Гоголь называет «отрывком из душевной истории» свой краткий рассказ о подлинном происхождении своей так называемой веселости - [там же: 290]). «Душевная история» Гоголя мгновенно ассоциируется с лермонтовской «историей души» из предисловия к «Журналу Печорина». Лермонтов отдает предпочтение чуть иной формулировке, что отчасти отражает его обычное эстетическое предпочтение (дополнения в родительном падеже определению), но в данном случае в большей мере - тяготение к строгому, четкому выражению («история» - чего? - «души»). К гоголевской «истории» должен быть поставлен иной вопрос («история» - какая? - «душевная»), однако сути это не меняет, поскольку в обоих случаях речь идет, несомненно, об истории души. В лермонтовском тексте смысл этого выражения раскрывается прежде всего в самой повествовательной ткани романа, где внутренняя жизнь героя предстает в ее непрерывном течении (как протяженная, длящаяся история мыслей чувств, переживаний). Но при этом в предисловии к «Журналу Печорина» заранее задается и объясняется этот способ понимания фигуры главного героя - не столько сквозь призму его поступков, но прежде всего с помощью проникновения в сам процесс внутренней жизни. Именно с этим способом повествователь связывает возможность понимания и оправдания героя читателями: «.и, может быть, они найдут оправдания поступкам, в которых до сей поры обвиняли человека <.> мы почти всегда извиняем то, что понимаем» [Лермонтов, VI: 249].
Изначальный интерес Гоголя к человеческой душе довольно рано приучил его к осторожности суждений в этой сфере - своего рода психологическому смирению, привычке остановиться перед загадкой человека. «Нужно быть слишком глубокому испытателю души и сердца и всех его движений, чтобы знать человека. Но и тот не скажет: я знаю его совершенно» (Балабиной, 5 сентября 1839 г. - [Гоголь, XI: 246]). Это было написано до того знаменательного гоголевского «поворота» и к собственной, и к чужой душе, о котором шла речь выше и который привел Гоголя от возможностей ограниченного знания о природе человека к совершенно иному способу ее постижения. Случилось это в тот период, когда Гоголь столкнулся с непониманием со стороны достаточно близких ему людей - Погодина и Плетнева, отчасти Данилевского. Обиды, недомолвки, ложные толкования поступков, несправедливые обвинения с неизбежностью вступили в полное противоречие с душевным состоянием Гоголя, представив ему еще одну возможность осознать всю бездну несоответствия между внешним восприятием человека и его внутренней жизнью. Это сильное душевное изнурение подвигло Гоголя к пространным и тяжелым объяснениям, одно из которых, адресованное Плетневу (между 1 и
14 декабря 1844 г.), звучит буквально как психологический манифест, который мы приведем в сокращении: «Оправдываться не буду <.> Во-первых, потому, что если бы я и оправдался в одном, то с других сторон вижу столько в себе дряни <.> Во-вторых, потому, что для того следовало бы подымать всю внутреннюю душевную историю <.. .> может быть, ты, узнавши что-нибудь из внутренней моей истории, проникнулся бы состраданием <...> сердце человеческое есть бездна неисповедимая. <.> Я даже думаю, что ты составил обо мне <.. .> <мнение> <.> на кое-каких моих наружных поступках <.> Не только я не променяю тебя на никого другого, но никакого человека не променяю на другого человека <...> Будем несколько смиренны относительно заключений о человеке <...> удержимся утвердить о нем мнение, пока не узнали излучин его души или пока не услышали его душевной истории. <...> я больше умею верить душе человека, чем всем его поступкам.» [там же, XII: 380-389].
Пересечения с предисловием к «Журналу Печорина» здесь очевидны и поразительны. Почти каждое положение лермонтовского текста (сжатого, художественного) находит в гоголевском (развернутом, разъясняющем, отчасти дидактическом) не только соответствие, но и развитие - практически по пунктам.
1. «История души человеческой» у Лермонтова и три параллели к ней у Гоголя («душевная история», «внутренняя <.> история» и даже объединяющая их «внутренняя душевная история»), не оставляющие никакого сомнения в идентичности выражений, приобретающих почти терминологический характер.
2. Ограниченность внешнего знания, основанного на поступках человека: «.может быть, они найдут оправдания поступкам.» [Лермонтов, VI: 249] - «ты составил обо мне» мнение «на кое-каких моих наружных поступках» (Гоголь).
3. «История души» - «оправдание поступков» - «понимание» -«оправдание» (лермонтовская логическая цепочка). У Гоголя: для оправдания «следовало бы подымать всю внутреннюю душевную историю.»; «.может быть, ты, узнавши что-нибудь из внутренней моей истории, проникнулся бы состраданием.». Даже это гоголевская неуверенность («может быть») имеет аналогию у Лермонтова («.. .может быть, они найдут оправдания.»).
4. Неразрывная связь оправдания и полной исповеди: «. беспощадно выставлял наружу собственные слабости и пороки» [Лермонтов, VI: 249] - «.если бы я и оправдался в одном, то с других сторон вижу столько в себе дряни.» (Гоголь).
5. Призыв к смирению в оценках человека: «.отчего же этот характер, даже как вымысел, не находит у вас пощады?» [Лермонтов,
VI: 203] - «Будем несколько смиренны относительно заключений о человеке.», «удержимся утвердить о нем мнение» и т. д. (Гоголь).
5. Уникальность, избранность каждого человека: «История души человеческой, хотя бы самой мелкой души, едва ли не любопытнее и не полезнее истории целого народа.» [Лермонтов, VI: 249] - «... никакого человека не променяю на другого человека» (письмо Гоголя).
Очевидно, что психологическая теория Гоголя не только не расходится с лермонтовской, но развивает и даже «растолковывает» последнюю - зачастую в повторяющих друг друга тезисах. Более того, особый принцип познания духовной жизни человека (от поступков к «истории души»), вытекающий, вычитываемый из текста предисловия и всего лермонтовского повествования, в письме Гоголя обретает силу прямого и глубоко выстраданного личного признания: «. я больше умею верить душе человека, чем всем его поступкам».
В течение декабря 1844 г. Гоголь снова и снова возвращается в письмах к своим основным психологическим идеям, и прежде всего к мысли о неразрывной связи понимания человека с глубоким знанием его внутренней жизни: «.чтобы объяснить что-нибудь, нужно мне подымать из глубины души такую историю...» (Шевыреву, 14 декабря 1844 - [Гоголь, XII: 393]); «.я могу иногда слышать природу человека и знаю сколько-нибудь закон состояний, переходов, перемен и движений в душе человеческой.» (С. Аксакову, 22 декабря 1844 - [там же: 405]). Во второй цитате понятие «душевная история» впервые раскрывается - как история «состояний, переходов, перемен и движений в душе», т. е., по сути, как процесс внутренней жизни.
К самому концу 1844 г. относится еще одно «психологическое» письмо, адресованное А.О. Смирновой (от 9 января 1845). В нем отражена внутренняя история взаимоотношений Гоголя с оставшимися в России «литературными приятелями» и одновременно история его погружения в субстанцию души как таковую. Основные психологические постулаты, перечисленные выше, вновь и вновь разъясняются Гоголем: «.многое уходит из вида людей, которые не любят разбирать в тонкости обстоятельства и положения другого, а любят быстро заключать о человеке. <.> даже и оправдаться мне не было возможности <.> слишком во многом мне нужно было раскрывать им мою внутреннюю историю. <.> нужно быть более смиренными в рассуждении узнания человека, не предаваться скорым заключениям <.> не выводить по некоторым поступкам <.> непреложных положений о всем человеке. <.> мне хотелось сколько-нибудь возбудить <.> сострадание к положению другого, который может сильно страдать, тогда как другие даже и не подозревают о его страданиях.» [там же: 436-439]. Основной принцип
«узнания человека» («внутренняя история»), уязвимость попыток «быстро заключать» о человеке («по некоторым поступкам»), заповедь смирения в оценках человека, жажда сочувствия, оправдания («сострадание к положению другого», скрыто страдающего), - все это вновь возвращает нас к психологической концепции «Героя нашего времени». Конечно, в романе Лермонтова и в письмах Гоголя она преподается по-разному, в соответствии с особенностями повествовательного стиля и особенностями жанра (роман - письмо): в первом случае - лаконично, сухо, сжато, во втором - пространно, с повторами, жалобами, упреками. Но одно чувство, несомненно, объединяет авторов: опасение в непонимании.
Письма Гоголя 1844 г. документально подтверждают его собственное признание: «Душа заняла меня всего.» [там же: 434, курсив в оригинале]. Они буквально насыщены смысловыми и лексическими атрибутами его непрерывных психологических штудий: «душевный опыт», «душевное занятие» (С. Аксакову, Погодину, Шевыреву, январь); «душевные потрясения» (Погодину, 14 февраля; Н.М. Языкову, 15 февраля); «Идите к собственной душе своей.» (Шевыреву, 12 марта); «.вы далеко ушли душою» (М.И. Гоголь, 6 апреля) [там же: 249, 250, 259, 260, 268, 281]. Более того, общение с близкими людьми все чаще воспринимается им как общение душ («душа слышала душу»), а сами эти люди - как души: «... отношения со встречавшимися в последующее время со мною душами» (Гоголь -Смирновой, 9 января 1845 - [там же: 435]).
В письмах последующих лет интересующая нас психологическая тема продолжает развиваться. Прежний спектр именований душевной жизни пополняется еще одним синонимом: «внутренняя книга» (письмо Шевыреву от 11 февраля 1847 - [там же: 214]). Гоголь тщательно вынашивает и мотивирует все новые и новые способы познания человека. Среди них - способность и полезность прислушивания к душевным мелочам: «неуловимым оттенкам и излучинам» (Смирновой, 27 января 1846 - [там же: 32]). Помимо осознания сложности внутреннего душевного процесса, неразрывной связи всех его звеньев («. чтобы объяснить одну струну, надо <.> поднимать другую.» - Погодину, 8 июля 1847 - [там же: 339]), Гоголь все чаще начинает испытывать в человеке дефицит способности не только понимать чужую душу, но допускать и учитывать ее единичность: «Ты признаешь даже, что у всякого есть свои особенности <.> Но всякий раз <.> тебе воображалось, что перед тобою стоит такой же, как ты, Погодин.» [там же: 340].
С течением времени претерпевает трансформацию терминологическая составляющая психологических исканий Гоголя. Дело пости-
жения души он именовал по-особенному и в разные годы по-разному, что отражало постепенное постижение невероятной сложности этого процесса: способность «слышать душу человека» (А.М. Вьельгор-ской, 12 апреля 1844, и Смирновой, 16 мая 1844 [XII: 285, 307]); «Анализ над душой человека» (Шевыреву, 11 февраля 1847 - [там же, XIII: 214]); «знанье души» (там же); «познание души человеческой» (П.В. Анненкову, 31 августа 1847 - [там же: 377]; Жуковскому 10 января 1848 г. - [там же, XIV: 36]); и наконец - «наука души человеческой» (А.М. Вьельгорской, 16 марта 1847 - [там же, XIII: 257]). Движение смысла очевидно - от обаятельного и чувственного «слышать душу» к «анализу» и идущему за ним «знанью», высокому знанью («познанью»), а затем к системному знанью, основанному на закономерностях («наука»; ср. в Авторской исповеди: «... исследование общих законов души нашей ...» - [там же, VIII: 445]).
В развивающемся гоголевском психологизме вновь и вновь угадывается сходство с лермонтовским. Так, одно из признаний в письме к Плетневу от 9 мая 1847 г. в очередной раз возвращает нас к «Герою нашего времени» - его главному герою (названному в предисловии «современным человеком») и новым психологическим способам его понимания (рисовал «каким он его понимает» - [Лермонтов, VI: 203]): «. предметом моего художества современный человек, и мне нужно его знать не по одной его внешней наружности. Мне нужно знать душу его, ее нынешнее состояние. Ни Карамзин, ни Жуковский, ни Пушкин не избрали этого в предмет своего искусства.» [Гоголь, XIII: 306]. Характерно, что и здесь Гоголь вновь умалчивает о Лермонтове. Между тем в психологической палитре Гоголя все сильнее начинает звучать одна из постоянных лермонтовских тем - скрытого страдания: «... все страждут, даже и те самые, о которых по виду меньше всего можно заключать, чтобы они были несчастны.. .(Гоголь - Погодину, 1 июня 1847 - [там же: 317]).
Публикация «Выбранных мест из переписки с друзьями» (по определению Гоголя, часть «собственной душевной истории» - [Гоголь, XIII: 378]) во многом обострила мучившие Гоголя психологические проблемы и добавила к ним совершенно новую, связанную с непривычной для автора душевной публичностью и ее неизбежными, болезненными для Гоголя, последствиями. В многочисленных позднейших разъяснениях собственной позиции Гоголь, в частности, опирался на один из сильнейших психологических механизмов, апеллируя к способности читателя оценить меру душевной искренности и ее высокую цену: «Не легко было <.> решиться и на подвиг выставить себя на всеобщий позор и осмеяние, выставивши часть той внутренней своей клети, настоящий смысл которой не скоро по-
чувствуется» (Гоголь - В.Г. Белинскому, около 20 июня 1847 - [там же: 327]). Этот же аргумент (одно из основных средств воздействия на читателя) используется в предисловии к «Журналу Печорина»: «Перечитывая эти записки, я убедился в искренности того, кто так беспощадно выставлял наружу собственные слабости и пороки» [Лермонтов, VI: 249].
Еще одна точка соприкосновения двух художественных сознаний (гоголевского и лермонтовского) связана с самой возможностью понимания одного человека другим. Эта проблема с течением времени осознается Гоголем как все более тяжелая, общая, сеющая «повсеместное» страдание, и ее разрешение он по-прежнему связывает только с глубинным познанием человеческой души: «Только и слышишь теперь, как скорбно кричит человек: "Меня не понимают!" О! как страшно теперь произносить суд над каким бы ни было человеком, не опустившись в самую глубину его души» (письмо Погодину, 1 июня 1847 - [Гоголь, XIII: 317]). Мысль о несоответствии внешних, сторонних оценок и скрытой, внутренней сущности человека билась в гоголевской душе с юношеских лет, о чем свидетельствует его письмо к матери от 1 (13) марта 1828 г.: «... никто не разгадал меня совершенно. У вас почитают меня своенравным, каким-то несносным педантом <.> Здесь меня называют смиренником <.> В одном месте я самый тихий, скромный, учтивый, в другом угрюмый, задумчивый, неотесанный и проч., в третьем - болтлив и докучлив.» [там же, X: 123]. В лермонтовской прозе можно найти не одну параллель высказанному здесь сожалению: «.дама не глупая, по словам чиновников <.> женщина хитрая и лукавая, во мнении <.> старух; добрая, доверчивая и слепая маменька для бальной молодежи. истинного ее характера я еще не разгадал.» («Княгиня Лиговская» - [Лермонтов, VI: 139]); «Я хочу рассказать вам историю женщины, которую вы все видали и которую никто из вас не знал» (<«Я хочу рассказать вам»> - [там же: 190]). Эти ранние ощущения мало изменились со временем, скорее только упрочились. Лермонтовский Печорин не надеется ни на чье понимание в этом мире, даже посмертное: «... и не останется на земле ни одного существа, которое бы поняло меня совершенно. Одни почитают меня хуже, другие лучше, чем я в самом деле.» [там же: 322]. В последний год своей жизни Гоголь был вынужден признать (практически вслед за Лермонтовым): «... никто не может понять нас даже и так, как мы себя понимаем» (А. Иванову, 18 (30) марта 1851 - [Гоголь, XIV: 226]).
Эти достаточно пессимистические оценки обоих прозаиков (во всяком случае, применительно к себе, «узнанию» себя другими) не поколебали их уверенности в самой возможности проникновения
в сокровенную природу человека - путем трудного постижения самого процесса внутренней жизни: «истории души» (как у Лермонтова) или «душевной, внутренней истории» (как у Гоголя). Близкие психологические искания двух современников нашли отражение в текстах разной природы: в литературной исповеди в рамках романа (который сделал возможным художественное постижение «внутреннего человека» и его читательское понимание и оправдание) и в документальной (эпистолярной) исповеди, запечатлевшей сам процесс познания души.
Случилось так, что в сложном многолетнем «душеведении» Гоголя имя Лермонтова не фигурирует ни разу, но при этом основной принцип постижения внутреннего мира человека (как «душевной истории», процесса) и даже его детали оказываются (как мы пытались показать) абсолютно лермонтовскими - либо восходящими к психологической природе «Героя нашего времени», либо с ней совпадающими.
Список литературы
Гоголь Н.В. Полное собрание сочинений: В 14 т. <Б.м.>, 1937-1952. Аксаков С.Т. История моего знакомства с Гоголем. М., 1960. Канунова Ф.З. Некоторые проблемы поэтики и эстетики Н.В. Гоголя в переписке с В.А. Жуковским // Поэтика русской литературы. М., 2006. Лермонтов М.Ю. Сочинения: В 6 т. М.; Л., 1954-1957. Эйхенбаум Б. О прозе: Сб. статей. Л., 1969.
Сведения об авторе: Зайцева Ирина Аркадьевна, канд. филол. наук, ведущий научный сотрудник Института мировой литературы им. А.М. Горького РАН. E-mail: [email protected]
