Научная статья на тему 'В. Г. Белинский и лермонтовское направление в русской литературе 1840-х годов'

В. Г. Белинский и лермонтовское направление в русской литературе 1840-х годов Текст научной статьи по специальности «Языкознание и литературоведение»

CC BY
713
45
i Надоели баннеры? Вы всегда можете отключить рекламу.
Ключевые слова
ЛИТЕРАТУРНОЕ НАПРАВЛЕНИЕ / ТЕОРИЯ ЛИТЕРАТУРНО-ХУДО-ЖЕСТВЕННОГО РАЗВИТИЯ / ЛИТЕРАТУРНЫЙ ПРОЦЕСС / "РЕАЛЬНАЯ ПОЭЗИЯ" / НАЦИОНАЛЬНОЕ СВОЕОБРАЗИЕ ЛИТЕРАТУРЫ

Аннотация научной статьи по языкознанию и литературоведению, автор научной работы — Курилов Александр Сергеевич

В статье делается вывод о том, что Белинский, говоря о существовании в русской литературе особого направления, связанного с творчеством Лермонтова, не только не определил его сущность, но фактически приписал Гоголю «лермонтовскую» составляющую «натуральной школы».

i Надоели баннеры? Вы всегда можете отключить рекламу.
iНе можете найти то, что вам нужно? Попробуйте сервис подбора литературы.
i Надоели баннеры? Вы всегда можете отключить рекламу.

V.G. Belinsky and the Lermontovian trend in the Russian literature of the 1840th

He article deals with the views of Belinsky on Lermontov. It is argued that Belinsky when he had been spoken about the Lermontovian trend in the Russian literature did not define its meaning and associated with Gogol the contribution to the «natural school» that had been done by Lermontov.

Текст научной работы на тему «В. Г. Белинский и лермонтовское направление в русской литературе 1840-х годов»

А.С. Курилов

В.Г. БЕЛИНСКИЙ И ЛЕРМОНТОВСКОЕ НАПРАВЛЕНИЕ В РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ 1840-х ГОДОВ

Аннотация

В статье делается вывод о том, что Белинский, говоря о существовании в русской литературе особого направления, связанного с творчеством Лермонтова, не только не определил его сущность, но фактически приписал Гоголю «лермонтовскую» составляющую «натуральной школы».

Ключевые слова: литературное направление, теория литературно-художественного развития, литературный процесс, «реальная поэзия», национальное своеобразие литературы.

Kurilov A.S. V.G. Belinsky and the Lermontovian trend in the Russian literature of the 1840th

Summary. The article deals with the views of Belinsky on Lermontov. It is argued that Belinsky when he had been spoken about the Lermontovian trend in the Russian literature did not define its meaning and associated with Gogol the contribution to the «natural school» that had been done by Lermontov.

Понятия «литературное направление» во времена Белинского не было. Было понятие «направление в литературе», означавшее «стремление литературы... выражать предназначенную ей идею», которая «давала характер всем или, по крайней мере, весьма многим произведениям ее в известное, данное время». Когда кончался «период одного направления, когда выражена предназначенная идея, тогда часто случается, что первый могучий смельчак указывает литературе направление новое»1.

Это была оригинальная теория литературно-художественного развития, которую изложил Кс.А. Полевой в статье «О направ-

лениях и партиях в литературе» и на которую в своей деятельности опирался Белинский: другой теории процесса литературно-художественного развития в науке о литературе тогда не было. И говоря о «лермонтовском направлении», мы, согласно этой теории, будем иметь в виду именно «направление», какое «указал» нашей литературе поэт. Правда, Белинский в этом отношении более категоричен: не «указал», а «дал», как, впрочем, «давали» нашей литературе и другие «могучие смельчаки», начиная с М.В. Ломоносова.

Вопрос о «направлении», связанном с творчеством Лермонтова, у Белинского возникает спустя три года, после гибели поэта, и занимает его сравнительно недолго - с декабря 1844 по декабрь 1845 г., к тому же не непосредственно с самим Лермонтовым, а в связке с Гоголем и Пушкиным.

Так, в декабре 1844 г. Белинский скажет: «... последнему периоду нашей литературы. тон и направление дали Гоголь и Лермонтов». Они изменили бытовавшее тогда представление о литературе как «средстве к приятному препровождению времени», показав, что «литературное достоинство» определяет не развлекательность, а серьезное содержание, «мысль, направление, мнение, истина, выражение действительности»2.

Однако определить и как-то отметить характер и степень участия каждого из этих двух «могучих смельчаков» в формировании «тона и направления», обозначенного периода русской литературы, Белинский даже не пытается. Какова роль Гоголя в этом процессе, он для себя тогда еще не решил. Что же касается Лермонтова, то Белинский находит тому оправдание: «Если б сказали Лермонтову о значении его направления и идей, - он, вероятно, многому удивился бы и даже не всему поверил; и немудрено: его направление, его идеи были - он сам, его собственная личность, и потому он часто высказывал великое чувство, высокую мысль в полной уверенности, что он не сказал ничего особенного». Оставляя в стороне вопрос о личности Лермонтова, критик уподобляет его силачу, что «без внимания, мимоходом откидывает ногою с дороги такой камень, которого человек с обыкновенною силою не сдвинул бы с места и руками» [7, 204]. Но это сравнение ничего не говорит о сущности собственно лермонтовской составляющей в

том «тоне и направлении» литературы, что дали ей Гоголь и Лермонтов.

В январе 1845 г. Белинский скажет: гении, «подобно Пушкину и Лермонтову, делаются властителями дум своего времени и дают эпохе новое направление...» [7, 523]. И ни слова о том, что же это были за «направления».

Июль 1845 г. «Гоголь, - заметил критик, - дал направление прозаической литературе нашего времени, как Лермонтов дал направление всей стихотворной литературе последнего времени» [7, 612]. И опять не раскрывает, что же это были за «направления».

А в декабре того же года он уже по-другому оценивает роль Пушкина и Лермонтова в процессе развития отечественной литературы, вообще отказывая им в способности как-то повлиять на этот процесс. Совершить переворот в литературе и дать ей «новое направление», утверждает Белинский, «не мог бы сделать ни Пушкин, ни Лермонтов». Только Гоголь, вооруженный юмором -«этим сильным орудием. мог дать новое направление литературе.», такое, какое отвечало ее «стремлению. сделаться вполне национальною, русскою, оригинальною и самобытною.» И «направление» это, считает критик, «обнаружилось с 1836 года, когда наша публика прочла "Миргород" и "Ревизора"» [8, 16].

Несколько странным, казалось бы, звучит утверждение, что только благодаря «юмору» наша литература могла сделаться «национальною, русскою, оригинальною и самобытною». Но ничего странного в этом не было. К тому времени у Белинского сформировалось свое, особое понятие о сущности «юмора», начало которому было положено еще в статье «О русской повести и повестях г. Гоголя». «Гумор» (юмор), писал он там, «состоит в верном взгляде на жизнь», который позволяет писателям «извлекать поэзию жизни из прозы жизни» [1, 175, 169]. «Юмор» тогда для Белинского чуть ли не синоним «реальной поэзии», во всяком случае самая показательная ее черта. И спустя десять лет критик сохраняет такое же представление о сущности «юмора» как «верном воспроизведении явлений жизни» [8, 125], но теперь полагая его уже важнейшей составляющей, фактически синонимом «натуральной школы» - школы художественного познания российской действительности, ведущего «направления» отечественной литературы 40-х годов XIX в.

Движущей силой этого «направления» было стремление «возбуждать в читателе созерцание высокого и прекрасного и тоску по идеале изображением низкого и пошлого жизни» [7, 49]. А это возможно, полагает критик, только при торжестве «юмора», «посредством которого поэт служит всему высокому и прекрасному, даже не упоминая о них, но только верно воспроизводя явления жизни, по их сущности противоположные высокому и прекрасному, - другими словами: путем отрицания достигая той же самой цели, только иногда еще вернее, которой достигает и поэт, избравший предметом своих творений исключительно идеальную сторону жизни» [5, 125]. Это, считает Белинский, определило национальное своеобразие нашей литературы, и она становится «русской, оригинальной и самобытной».

Вместе с тем критик отметит, что «юмор» предполагает не только «верное изображение отрицательных явлений жизни», но и вообще «воспроизведение жизни и действительности в их истине» [5, 191, 190]. Под это последнее уточнение сущности «юмора» подходили и «Горе от ума», и «Евгений Онегин», и «Повести Белкина», созданные до «Миргорода» и «Ревизора»: и Грибоедов, и Пушкин «воспроизводили жизнь и действительность в их истине». Почему же Белинский начало «нового направления», переворот в нашей литературе связывает исключительно с Гоголем, отказывая в этом и Пушкину, и Лермонтову, даже не упоминая о Грибоедове?

С точки зрения Белинского Пушкин просто не мог дать нашей литературе «нового направления»: он был призван решать другие задачи. К такому выводу критик пришел, выясняя роль, какую сыграл Пушкин в процессе исторического развития отечественной литературы: он «дал нам поэзию, как искусство, как художество» [6, 492].

Создание «на Руси поэзии как искусства», было той предназначенной для нашей литературы идеей, стремление выразить которую определяло направление ее развития, начиная от В. К. Тредиаковского и М. В. Ломоносова до Пушкина, от «искусства слагать вирши» до «истинной поэзии» [6, 219-221]. У истоков этого «направления» не было «могучего смельчака», давшего его нашей литературе, что, впрочем, вписывалось в теорию литературного направления, сформулированную Кс. Полевым. Согласно этой теории, в основе «направления» могла лежать и «идея време-

ни», каковой для нашей литературы XVIII - начала XIX в. и была идея обретения ею художественности. И Пушкин воплотил эту идею в жизнь: «направление» в движении русской поэзии к художественности получило в его творчестве блестящее завершение. Кончилось время «слагателей» стихов, настало время «истинной поэзии» и подлинных поэтов.

Сделав великое дело, дав «нам поэзию, как искусство, как художество», Пушкин исчерпал свой творческий потенциал, и его гений уже не мог распознать и определить очередную идею, какая была предназначена для выражения русской литературой. Особенно после того, как поэзия у нас стала и искусством, и художеством. «И потому, - заключает Белинский, - он навсегда останется великим, образцовым мастером поэзии, учителем искусства» [6, 492].

Кроме «направления» к обретению художественности, в нашей литературе существовало тогда еще одно. На него Белинский выходит, отталкиваясь от убеждения, которое сформировалось у него еще в период «Литературных мечтаний», что «русская литература есть не туземное, а пересадное растение», что «идея поэзии была выписана в Россию по почте из Европы и явилась у нас как заморское нововведение», и что «ее история, особенно до Пушкина. состоит в постоянном стремлении - отрешиться от результатов искусственной пересадки, взять корни в новой почве и укрепиться ее питательными соками» [6, 81-82]. Укрепиться и напитаться, чтобы затем сделаться самобытной, оригинальной, самостоятельной, национальной, собственно русской по своему характеру и содержанию.

Это «стремление» являлось движущей силой «направления», которое было нацелено на «выражение», реализацию «предназначенной» для отечественной литературы идеи: стать не только художественной, но и сблизиться с жизнью России, российской действительностью.

В 1835 г. Белинскому показалось, что у нас появился «могучий смельчак», сумевший обозначить главную задачу литературы -«извлекать поэзию жизни из прозы жизни и потрясать души верным изображением этой жизни». Такого «смельчака» он увидел в Гоголе, чьи повести, помещенные в «Миргороде» и «Арабесках», выделялись среди других и своим содержанием как бы указывали нашей литературе верное «направление» в ее движении к само-

бытности и оригинальности, сразу сделав в глазах критика писателя «главою литературы»: «. Он, - заявил Белинский, - становится на место, оставленное Пушкиным» [1, 169-183].

Указать-то гоголевские повести новое «направление» указали, и Белинский даже разрабатывает теорию такого «направления», подводя его под понятие о «реальной поэзии» и подчеркивая, что это - «поэзия жизни, поэзия действительности», что она и есть «истинная и настоящая поэзия нашего времени» [1, 145]. Но уже год спустя, после появления «Ревизора», пересматривает свое отношение к сущности такого «направления», самого принципа «реальной поэзии» - «извлекать поэзию жизни из прозы жизни», отказывая ей в способности превратить нашу литературу из подражательной в самобытную, оригинальную и отрекается от этого «направления» и отвечавшей ему теории3.

В течение пяти последующих лет ничего примечательного Гоголь не публикует и в глазах Белинского фактически перестает быть «главою литературы». Но вот выходят из печати «Герой нашего времени» и сборник стихотворений Лермонтова, и Белинский начинает склоняться к тому, что именно Лермонтов может стать новым «главою» нашей литературы, занять место, оставленное Гоголем, и дать нашей литературе новое «направление».

Публика, пишет Белинский в декабре 1841 г., встретила Лермонтова «как представителя нового периода литературы, хотя и видела еще одни опыты его.». Но судьба распорядилась иначе. «Лермонтова, - грустно заметил критик, - уже нет. Гоголь давно ничего не печатал.» И «современная литература, - сетует он, - много теряет от того, что у ней нет головы.» [4, 320]. А значит, в ее развитии нет и никакого «направления», которое, согласно существовавшей тогда теории направления, может дать только писатель действующий, активно выступающий в печати - «могучий смельчак», увлекая за собою «многих или весьма многих» собратий по перу, автоматически при этом становясь «главою литературы».

Лермонтов стать таким вот «главою» не успел, хотя призван был им стать и «выразить своею поэзиею, - в чем был уверен Белинский, - несравненно высшее, по своим требованиям к характеру, время, чем то, которого выражением была поэзия Пушкина» [6,

79-80].

Однако без «головы» наша литература оставалась недолго. Уже в мае 1842 г. выходит из печати первый том «Мертвых душ», и в глазах Белинского отечественная литература опять обрела «голову»: на пустовавшее несколько лет место возвращается Гоголь. И перед критиком сразу же встает вопрос о «направлении», какое теперь должна была получить наша литература. Но чтобы это понять и определить, ему понадобилось три года.

В этих поисках решающую, можно сказать, роль сыграло уже существовавшее у нас и незамеченное литературной общественностью «направление», начало которого восходило к «Горю от ума» и «Евгению Онегину». Героев этих произведений одолевало то, что Белинский позднее назовет «тоскою по жизни»: Чацкий рад служить, но прислуживаться ему тошно, Онегиным «овладело беспокойство, охота к перемене мест». И т.д. «Тоска по жизни» была движущей силой этого «направления», а самым ярким его представителем, по сути его олицетворением, стал Лермонтов.

Правда, Белинский не выделяет это «направление» в качестве особой составляющей современного ему литературного процесса, а вот его движущую силу он определил точно: «тоска по жизни». Такое определение этой «силы» появляется у критика в начале 1840 г. и было связано не с произведениями Грибоедова и Пушкина, где эта «тоска» получила свое первоначальное отражение, и даже не с «Героем нашего времени», не с Печориным, который «бешено гоняется. за жизнью, ища ее повсюду» [3, 146], а со стихотворениями Лермонтова. И тоже не сразу.

Так, поначалу отметив в его «Думе» «превосходное выражение» противоречия, которое порождает «неопределенность желаний и стремлений, безотчетная тоска, болезненная мечтательность при избытке внутренней жизни», Белинский находит ее «исполненной благородного негодования» и «могучей жизни» [3, 136], а не «тоски». Но уже рецензируя «Стихотворения М. Лермонтова», вышедшие в 1840 г., отнесет «Думу» с ее «благородным негодованием» к произведениям, «внушенным нашему поэту» уже собственно «тоской по жизни» [3, 238]. К таким стихотворениям Белинский причислит и «Поэта» («Отделкой золотой блистает мой кинжал.»), и «Не верь себе», и «И скучно, и грустно.».

Возникновение «тоски по жизни» Белинский связывает с «неслыханной прежде жалобой на жизнь», что появилась в «эпоху

пробуждения нашего общества к жизни». И «это новое направление литературы, - скажет он, - вполне выразилось в дивном создании Пушкина - "Демон"» [3, 257]. Так Белинский вышел на «могучего смельчака», давшего, как он посчитал, нашей литературе «направление», вызванное «тоской по жизни».

Однако «тоска по жизни» у пушкинского «Демона» была выражена не прямо, а от противного - глобальным неприятием той жизни, какой тогда жило все человечество, до какой оно дошло к тому времени. Он, искушая Провидение, над ней издевался, язвил и на нее «неистощимо клеветал»:

Он звал прекрасное мечтою; Он вдохновенье презирал; Не верил он любви, свободе; На жизнь насмешливо глядел — И ничего во всей природе Благословить он не хотел.

«Тоска» пушкинского Демона, как видим, носила обобщенно-философский характер. Не так у лирического героя Лермонтова, который выступал от имени поэта. У него «тоска по жизни» была очень конкретной, продиктованной не философским воззрением на человечество, а современной ему российской действительностью, реальным состоянием русского общества.

Поначалу эта «тоска» носила ностальгический характер, определяя в выражающем ее «направлении» соответствующее «ностальгическое течение». Белинский обратил на него внимание, называя, согласно понятиям того времени, «направлением».

Человек, «обогащенный опытом жизни», писал он, «часто случается, что обращается. к старому и, в досаду всему новому, только в прошедшем видит хорошее. Настоящий момент русской литературы, - отметит критик, - ознаменован именно этим направлением. Повсюду слышатся жалобы на настоящее, похвалы прошедшему» [3, 180].

Возникновение этого «направления» Белинский связывает, хотя и не говорит о том прямо, непосредственно с произведениями Лермонтова, где первым значилось «Бородино».

Процитировав слова «старого солдата»:

—Да, были люди в наше время, Не то, что нынешнее племя: Богатыри — не вы! Плохая им досталась доля: Немногие вернулись с поля... Не будь на то господня воля, Не отдали б Москвы! —

Белинский выделяет первые три строчки, отметив, что в них выражена «вся основная идея стихотворения», и затем раскрывает какая: это - «жалоба на настоящее поколение, дремлющее в бездействии, зависть к великому прошедшему, столь полному славы и великих дел». Именно здесь в этот момент он почувствует ту «тоску по жизни», что была выражена Лермонтовым и которая «внушила нашему поэту не одно стихотворение, полное энергии и благородного негодования» [3, 238-239].

Почти одновременно та же идея, та же ностальгическая «тоска по жизни» и также с образами тех же «богатырей» получает отражение в «Современной песне» Д. В. Давыдова:

Был век бурный, дивный век,

Громкий, величавый; Был огромный человек, Расточитель славы.

То был век богатырей!

Но смешались шашки, И полезли из щелей Мошки да букашки.

«Богатырскую силу и широкий размет чувств» самого духа эпохи Ивана Грозного Белинский отметит в лермонтовской «Песне про царя Ивана Васильевича, молодого опричника и удалого купца Калашникова», в которой «поэт от настоящего мира не удовлетворяющей его русской жизни перенесся в ее историческое прошедшее.» [3, 239].

Надо сказать, что собственно интерес к нашему «историческому прошедшему», вызванный, как известно, «Историей Государства Российского» Н.М. Карамзина, свое художественное отражение получает и раньше. Междоусобию были посвящены повесть «Симеон Кирдяпа. Быль XIII в.» и роман «Клятва при

Гробе Господнем. Быль XIV века» Н.А. Полевого, драматичным событиям XVI в. - «Борис Годунов» Пушкина, героической борьбе запорожцев в XVII в. - «Тарас Бульба» Гоголя и т.д. Однако, создавая образы героев цельных, активных, деятельных, жизнеуст-ремленных, никто не противопоставляет их своим современникам, «поколению, дремлющему в бездействии». Впервые и открыто это сделали Лермонтов в «Бородине» и Давыдов в «Современной песне», обозначив появление у нас «ностальгического течения» в «тоске по жизни».

К этому «течению» принадлежал и лермонтовский «Поэт» («Отделкой золотой блистает мой кинжал.»):

В наш век изнеженный, не так ли ты, поэт,

Свое утратил назначение, На злато променяв ту власть, которой свет

Внимал в немом благоговеньи? Бывало, мерный звук твоих могучих слов

Воспламенял бойца для битвы; Он нужен был толпе, как чаша для пиров,

Как фимиам в часы молитвы! Твой стих, как божий дух, носился над толпой,

И отзыв мыслей благородных Звучал, как колокол на башне вечевой Во дни торжеств и бед народных.

Проснешься ль ты опять, осмеянный пророк?..

Белинский выделил в стихотворении то, что с его точки зрения «составляет одну из обязанностей» поэта, «его служения и признания» [3, 256], оставив открытым вопрос: может ли в современной им российской действительности «проснуться»-появиться поэт-пророк, чтобы «могучими словами воспламенять бойцов для битвы», чей «стих, как божий дух», будет «носиться над толпой»? И не случайно.

В самом Лермонтове он нашел такого поэта. Поэта-вдохновителя, общественного, как бы сейчас сказали, деятеля, позвавшего - «воспламенившего» - соотечественников на битву за будущее страны, обозначив ее главного на то время «противника». И поэта-пророка, предсказавшего неизбежность ее незавидного будущего, если не удастся этого «противника» одолеть.

Внимательный читатель Лермонтова Белинский определяет сущность обозначенного поэтом «противника», указывая на основные его составляющие: душевная апатия, внутренняя пустота, бездействие [3, 238, 255]. Колоколом этой беды, свалившейся на наше общество, прозвучала «Дума» Лермонтова, положив начало еще одному «течению» в «тоске по жизни» - «обличительному»:

Печально я гляжу на наше поколенье,

Его грядущее иль пусто, иль темно. Меж тем под бременем познанья и сомненья В бездействии состарится оно. Богаты мы, едва из колыбели, Ошибками отцов и поздним их умом, И жизнь уж нас томит, как ровный путь без цели,

Как пир на празднике чужом! И ненавидим мы, и любим мы случайно, Ничем не жертвуя ни злобе, ни любви, И царствует в душе какой-то холод тайный,

Когда огонь кипит в крови. И предков скучны нам роскошные забавы, Их легкомысленный, ребяческий разврат; И к гробу мы спешим без счастья и без славы, Глядя насмешливо назад.

Ударив таким образом в набат, обозначив беду-противника, поэт становится пророком: если ничего в нашей жизни не изменим, то

Толпой угрюмою и скоро позабытой Над миром мы пройдем без шума и следа, Не бросивши векам ни мысли плодовитой,

Ни гением начатого труда. И прах наш, с строгостью судьи и гражданина, Потомок оскорбит презрительным стихом, Насмешкой горькою обманутого сна Над промотавшимся отцом!

«Эти стихи, - скажет Белинский, - писаны кровью, они вышли из глубины оскорбленного духа: это, - воскликнет он, -вопль, это стон человека, для которого отсутствие внутренней жизни есть зло, в тысячу раз ужаснейшее физической смерти!» [3, 255]. «Оскорбленный позором общества», которому неведома «внутренняя жизнь», Лермонтов, считает Белинский, пишет сатиру

в назидание «людям нового поколения», кого настигла «тоска по жизни» и возникла острая потребность найти «разгадку собственного уныния, душевной апатии, пустоты внутренней», чтобы вызвать у них ответный «вопль», ответный «стон» и стремление возродиться для внутренней духовной жизни [3, 255-256].

«Примирительное» настроение, в котором Белинский тогда еще находился и в котором не было места для «обличения» явлений окружавшей его действительности, не позволяло ему выделить в качестве самостоятельного, реального, перспективного и крайне необходимого для нашего общества и литературы «обличительного течения» («направления»). А потому в «Думе» Белинский видит не беспощадную критику-обличение общественного «недуга» - уныния, душевной апатии и внутренней пустоты, а лишь непосредственную реакцию на все это «оскорбленного духа», «гром негодования, грозу духа» только одного человека -Лермонтова. И остается это «течение» в «тоске по жизни» неосознанным Белинским и без соответствующего определения.

Не помогло его определению и самое трагичное Лермонтовское отражение «тоски по жизни», обернувшееся, как подчеркивает Белинский, «похоронной песней всей жизни»:

И скучно, и грустно, и некому руку подать В минуту душевной невзгоды...

Желанья!.. Что пользы напрасно желать?.. А годы проходят — все лучшие годы!

Любить... но кого же?.. На время — не стоит труда, А вечно любить невозможно.

В себя ли заглянешь? — там прошлого нет и следа: И радость, и мука, и все там ничтожно!

Что страсти? — ведь рано иль поздно их сладкий недуг Исчезнет при слове рассудка;

А жизнь — как посмотришь с холодным вниманьем вокруг — Такая пустая и глупая шутка...

«Страшен, - не может сдержать своих эмоций критик, - этот глухой, могильный голос подземного страдания, нездешней муки, этот потрясающий душу реквием всех надежд, всех чувств человеческих, всех обаяний жизни!» [3, 258].

На стыке двух названных «течений» находится «1-е Января» («Как часто пестрою толпою окружен.»). В нем и «ностальгия» -

воспоминание о прошедшем, о детстве, и «обличение» настоящего. Читая эту «пьесу», замечает Белинский, «мы. застаем в ней все ту же думу, то же сердце, - словом - ту же личность, как и в прежних» [3, 261].

Кроме «ностальгического» и «обличительного» отражения-выражения «тоски по жизни» в лермонтовских произведениях имела место и просто «тоска по жизни», где не было ни ностальгии по прошедшему, ни обличения настоящего, а была просто «тоска по жизни».

Она определяла действия и поступки Печорина - «этого странного человека, который, с одной стороны, томится жизнию, презирает и ее и самого себя, не верит ни в нее, ни в самого себя, носит в себе какую-то бездонную пропасть желаний и страстей, ничем ненасытимых, а с другой - гонится за жизнью, жадно ловит ее впечатления, безумно упивается ее обаяниями.» И не просто «гонится за жизнью», а «бешено гоняется» за нею [3, 259, 146].

«Тоска по жизни» гонит из монастыря Мцыри, пожелавшего

Узнать, прекрасна ли земля,

Узнать, для воли иль тюрьмы

На этот свет родились мы.

«Тоска по иной жизни» владеет лермонтовским Демоном,

что

Сеял зло без сожаленья...

И зло наскучило ему...

Просто «тоска по жизни» получает отражение и в стихотворениях «Туча» («Тучки небесные, вечные странники.»), «Выхожу один я на дорогу» («Я ищу свободы и покоя.») и др.

«Тоска по жизни» во всех ее «течениях», обозначенных поэзией Лермонтова, проявилась и в творчестве самых видных наших писателей 40-х годов, и фактически становится одним из «направлений» отечественной литературы, имея все основания называться «лермонтовским». И уже в январе 1846 г. Белинский будет говорить, что у нас «появляются поэмы в стихах», «доказывающие, как сильно и плодотворно влияние на нашу литературу» не только Пушкина, но и Лермонтова [8, 54].

Среди таких поэм он выделит «Разговор» И.С. Тургенева, который всем своим содержанием прямо относился к «ностальгическому» течению. «Это, - отметит критик, - разговор между старым отшельником, который на краю могилы все еще живет воспоминаниями о своей прошлой жизни, так полно, так могущественно прожитой, - и молодым человеком, который везде ищет жизни и нигде, ни в чем не находит ее, отравляемый, мучимый каким-то неопределенным чувством внутренней пустоты, тайного недовольства собою и жизнию». И в заключение скажет: «.всякий, кто живет и, следовательно, чувствует себя постигнутым болезнею нашего века - апатиею чувства и воли, при пожирающей деятельности мысли, - всякий с глубоким вниманием прочтет прекрасный, поэтический "Разговор" г. Тургенева и, прочтя его, глубоко, глубоко задумается.» [7, 523-524, 528].

В «обличительном» духе создано стихотворение «Героям нашего времени» Аполлона Григорьева, напоминающее лермонтовскую «Думу»:

iНе можете найти то, что вам нужно? Попробуйте сервис подбора литературы.

Нет, нет — наш путь иной... И дик и страшен вам, Чернильных жарких битв копеечным бойцам,

Подъятый факел Немезиды; Вам низость по душе, вам смех страшнее зла, Вы сердцем любите лишь лай из-за угла

Да бой петуший за обиды! И где же вам любить, и где же вам страдать Страданием любви распятого за братий? И где же вам чело бестрепетно подъять Пред взмахом топора общественных понятий?..

И так далее. Процитировав стихотворение полностью, Белинский скажет, что в его первой - критической, «обличительной» половине «виден смысл». Правда, не уточняет какой [8, 496-497].

«Обличительный» пассаж встречается в поэме Тургенева «Помещик»:

О жалкий, слабый род! О время Полупорывов; долгих дум И робких дел! О век! о племя Без веры в собственный свой ум [8, 145].

На стыке «обличительного течения» и просто «тоски по жизни» находится стихотворение Юлии Жадовской:

Меня гнетет тоски недуг; Мне скучно в этом мире, друг; Мне надоели сплетни, вздор — Мужчин ничтожный разговор, Смешной, нелепый женщин толк, Их выписные бархат, шелк, Ума и сердца пустота И накладная красота. Мирских сует я не терплю, Но Божий мир душой люблю, И вечно будут милы мне — И звезд мерцанье в вышине, И шум развесистых дерев, И зелень бархатных лугов, И вод прозрачная струя, И в роще песни соловья.

Перед тем как процитировать это стихотворение, Белинский заметит, что талант поэтессы «не имеет никакого отношения к жизни», что источником ее вдохновения является «не жизнь, а мечта» - т. е. та же что ни на есть «тоска по жизни», что всегда лежит в основе мечты, навеянной, как правило, представлениями о жизни, которая в данный момент мечтающему о ней недоступна [8, 207-208].

Просто «тоску по жизни» выразил А.И. Герцен в романе «Кто виноват?». «Бельтов, - скажет Белинский, - осужден был томиться никогда не удовлетворяемой жаждой деятельности и тоскою бездействия» [8, 377].

Мы отметили только те произведения, что были созданы нашими писателями в 40-е годы, на которые обратил внимание критик и содержание которых в той или иной мере отвечало составляющим понятия «лермонтовское направление». Однако Белинский, не скрывая своего пиетета по отношению к поэту, такое «направление» как особое явление литературной жизни того периода не выделяет. Это сделает, полемизируя с критиком, К.С. Аксаков, давая «лермонтовскому направлению» открыто негативную оценку, подчеркивая, что оно увлекло лишь «многих неудачных подражателей» поэта .

В то же время «направление», связанное с выражением «тоски по жизни» и незамеченное Белинским, продолжало у нас существовать и развиваться. Достаточно упомянуть поэму И. С. Аксакова «Бродяга», герой которой «крестьянский сын Алешка» бежит из дома в поисках лучшей жизни: «. на барщине гнела его тоска.», - «Грозу» А.Н. Островского, «Накануне» И. С. Тургенева, «Кому на Руси жить хорошо» Н.А. Некрасова. Не говоря уже о десятках произведений других известных и малоизвестных писателей середины и второй половины XIX в.

Лермонтов не успел стать «главою литературы», тем не менее ему удалось на короткое время - год с небольшим - возглавить и оживить уже бывшее у нас тогда «направление», незамеченное, как мы видим, и литературной общественностью, но которое продолжало оставаться частью литературного процесса и развиваться после гибели поэта. Однако не став «главою литературы», Лермонтов успел и сумел указать на необходимость «нового направления», которое было навеяно и продиктовано его «тоской по жизни».

Решая в пользу Гоголя вопрос: кто же дал нашей литературе «новое направление», - Белинский прямо следовал существовавшей теории литературного направления («направления в литературе») и представлению о том, что для плодотворного развития литературы во главе ее должен стоять здравствующий, активно действующий и достаточно видный писатель. Таковым на то время был у нас Гоголь. И потому возникновение «нового направления» -«направления натуральной школы» - он связывает с Гоголем, возводя его начало к «Миргороду» и «Ревизору». Булгарин, давший наименование этой школе «натуральная», напротив, утверждал, что ее истоком были «Мертвые души»5. В действительности же «могучим смельчаком», указавшим на необходимость и предназначенность «нового направления», был Лермонтов.

В предисловии ко второму изданию «Героя нашего времени», которое увидело свет за год до появления «Мертвых душ» и было целиком процитировано Белинским, Лермонтов писал: «Довольно людей кормили сладостями; у них от этого испортился желудок: нужны горькие лекарства, едкие истины. Но не думайте, однако, после этого, чтоб автор этой книги имел когда-нибудь

гордую мечту сделаться исправителем людских пороков. Будет и того, что болезнь указана, а как ее излечить - это уж Бог знает!»

И вот, вторя Лермонтову, считавшему важнейшей и первостепеннейшей задачей писателей указывать на болезни общества, «людские пороки», Белинский пишет: «Указать. на истинный недостаток общества значит оказать ему услугу», тем самым помогая ему избавиться от этого недостатка. В результате литература в своем развитии примет «дельное» направление, «будет не забавою праздного безделья, а сознанием общества. будет верным зеркалом общества, и не только верным отголоском общественного мнения, но и его ревизором и контролером» [7, 50].

Для того чтобы предложить «больному» обществу лекарства для его «излечения», необходимо было выявить его «болезни», «пороки» и «указать» на них. Так определилась одна из задач, которую Белинский поставил перед писателями «натуральной школы». Другую он вывел из сказанного Гоголем в седьмой главе «Мертвых душ» о писателе, «дерзнувшем вызвать наружу все, что ежеминутно перед очами и чего не зрят равнодушные очи, - всю страшную, потрясающую тину мелочей, опутавших нашу жизнь, всю глубину холодных, раздробленных, повседневных характеров, которыми кишит наша земная, подчас горькая и скучная дорога.».

Движущей силой «направления натуральной школы», как уже отмечалось выше, была «тоска по идеале». На нее Белинский выходит, отталкиваясь от лермонтовской «тоски по жизни», в которой критик разглядел «предчувствие. будущего идеала» жизни [7, 36]. От понятия «тоска по жизни» с предчувствием ее «идеала» до понятия «тоска по идеалу» как более широкому, включавшему в себя и «тоску по идеалу жизни», даже не шаг и не полшага, а четверть шага. И Белинский эти четверть шага делает.

Перечитывая в очередной раз «Мертвые души» и повести, вошедшие в четырехтомное собрание «Сочинений Николая Гоголя», изданные в 1842 г., и прилагая к Гоголю сказанное им о писателе, что «дерзает вызывать наружу. всю страшную тину мелочей, опутавших нашу жизнь», Белинский приходит к выводу о том, что именно этим, начиная с «Миргорода», и занимался сам Гоголь, чтобы - сознательно или бессознательно, не так важно, - «возбуждать в читателе. тоску по идеале изображением низкого и пошло-

го жизни» [7, 49]. Так определилась другая задача «натуральной школы».

Таким образом, «направление натуральной школы» нужно считать, с одной стороны, лермонтовским - указывать обществу на его «болезни», «пороки» и «недостатки», «верно воспроизводя явления жизни, по их сущности противоположные высокому и прекрасному» [8, 125], а, с другой стороны, гоголевским - «изображать низкое и пошлое жизни», чтобы «возбуждать в читателе тоску по идеале».

К сожалению, Белинский, говоря о существовании в нашей литературе «направления», что «дал» ей Лермонтов, не только не стремился определить его сущность и предназначенность связанных с ним «течений», но даже «лермонтовскую» составляющую «направления натуральной школы» фактически приписал Гоголю.

Полевой Кс. О направлениях и партиях в литературе // «Московский телеграф». - 1833. - № 12. - С. 595-596: Полевой Н.А., Полевой Кс.А. Литературная критика. - Л., 1990. - С. 466-467.

Белинский В.Г. Собрание сочинений: В 9 т. - Т. 7. - М., 1981. - С. 216-217. Далее ссылки на это издание в тексте с указанием тома и страниц. См.: Курилов А.С. В.Г. Белинский в жизни и творчестве. - М., 2012. - С. 6263, 119.

См.: Аксаков К.С., Аксаков И.С. Литературная критика. - М., 1981. - С. 158159, 220-221.

См.: «Северная пчела». - 1846. - № 22. - С. 86.

2

3

4

5

i Надоели баннеры? Вы всегда можете отключить рекламу.