CC BY
243
УДК 94(3)
П.Г. Гусев
СГГ А, Новосибирск
НАУЧНЫЕ ПРОГРАММЫ АНТИЧНОСТИ И НОВОГО ВРЕМЕНИ: СПЕЦИФИКА И ПРЕЕМСТВЕННОСТЬ
Соотношение научных знаний периода античности и Нового времени рассматривается в рамках представления М. А. Розова об исследовательских и коллекторских научных программах. Анализ фактов истории науки показывает, что исследовательские программы, составившие основу механики Нового времени начали формироваться задолго до этого периода. Специфика античных представлений о механических явлениях в значительной степени определяется особенностями программ, определяющих отбор и систематизацию знаний.
P.G. Gusev SSGA, Novosibirsk
SCIENTIFIC PROGRAMS OF ANCIENT WORLD AND NEW TIME: FEATURES AND SUCCESSION
The relationship between the scientific knowledge of ancient world and that of the New time are considered from the point of view of M.A. Rosov concerning the research and scientific problems. The analysis of facts on science history shows that the research programs, the mechanics of New time was based on, were started long before this period. The specificity of the antique ideas of mechanical phenomena is to a great degree determined by the features of the programs on selection and systematization of knowledge.
В современной философии науки сложилось представление о развитии науки как о естественном социокультурном процессе формирования программ, определяющих существование, получение и использование знания. Рассматриваются два типа научных программ - исследовательские (в том числе и методологические) и коллекторские [13, с. 89-107]. Первые задают способы получения знаний, т. е. собственно исследовательскую деятельность, а программы второй группы (коллекторские) - это программы отбора, организации и систематизации знаний.
Рассмотрим соотношение научных программ античности и Нового времени. Прежде всего, возникает вопрос: можно ли говорить о
существовании науки в эпоху античности? И если можно, то чем она отличалась от науки Нового времени? Н. И. Кузнецова отмечает, что существуют различные ответы на вопрос о дате и месте рождения науки - в зависимости от того, какую теоретическую модель науки принимают исследователи, к какому течению в рамках философии науки они принадлежат или неявно следуют [14, 39]. Большинство историков науки считают, что о науке в современном смысле слова можно говорить только начиная с XVI—XVII вв. Однако многие историки говорят именно о Древней Греции как о месте рождения науки.
Для античного периода, например, уже характерно такое понимание некоторых проблем, которое является существенной частью современной научной картины мира. Интересный материал по этой теме есть у В.И. Вернадского в его «Очерках по истории современного мировоззрения» [6, 42]. Он, в частности, отмечает, что «в I в. до н. э. учение о шарообразной форме Земли сделалось обычным и общим мнением всего образованного общества, проникает всю классическую литературу. Исходя из этих воззрений, делались попытки географических открытий, и на основе этих воззрений строились представления о возможности найти новые неведомые страны в будущие века» [6, 108]. В середине IV в. до н. э. Аристотель писал о нашей планете: «Что касается формы Земли, то она по необходимости должна быть шарообразной» [3, 338]. Причем у Аристотеля имеются довольно подробные соображения и доказательства относительно формы и размера Земли, а также соотношения некоторых астрономических величин.
В сочинении «О небе» он говорит о форме земной тени, которая видна на Луне во время лунного затмения: «...Причина такой формы - округлость Земли, и Земля шарообразна» [3, 341]. Он отмечает также, что и поверхность воды на нашей планете должна быть шарообразна. Затем он ссылается на том факт, что «стоит нам немного переместиться к югу или к северу, как горизонт явственно становится другим: картина звездного неба над головой
значительно меняется. Из этого ясно не только то, что Земля круглой формы, но и то, что она небольшой шар: иначе мы не замечали бы указанных изменений столь быстро в результате столь незначительного перемещения» [3, 341]. Интересно также рассуждение, в котором Аристотель доказывает, что Земля должна быть круглой. Аристотель рассматривал тяжесть как стремление двигаться к центру мира, совпадающему с центром Земли. Он предлагает мысленно представить себе Землю возникающей в результате того, что ее частицы собираются вместе, двигаясь к центру со всех сторон. В конечном счете «масса должна была получиться одинаковой со всех сторон. Но такова форма шара» [3, 338].
Эти качественные рассуждения Аристотеля напоминают более точные математические построения Архимеда (III в. до н. э.) при рассмотрении им законов равновесия рычага и плавающих тел. В сочинении «О плавающих телах» он пишет: «Предположим, что жидкость имеет такую природу, что из ее частиц, расположенных на одинаковом уровне и прилежащих друг к другу, менее сдавленные выталкиваются более сдавленными и что каждая из частиц сдавливается жидкостью, находящейся над ней по отвесу, если только жидкость не заключена в каком-нибудь сосуде и не сдавливается чем-нибудь другим». На этом предположении строится гидростатика Архимеда. Используя его, он доказывает, что если жидкость находится в неподвижности, то ее поверхность будет иметь форму шара, центр которого совпадает с центром Земли [4].
Аристотелю ясно, что Луна светится отраженным солнечным светом. Он мимоходом упоминает об этом в сочинении по логике, когда ему нужно привести пример человеческой сообразительности. В аристотелевском
истолковании сообразительность - это способность быстро построить логическое умозаключение, «мгновенно найти средний термин». «Например, если кто-либо видит, что Луна всегда светится против Солнца, он сразу понимает, почему это так: а именно оттого, что ее освещает Солнце» [2, 314]. В связи с этим для Аристотеля очевидна и шарообразность Луны. Это, говорит он, «доказывается ее пребыванием, ибо. то, что таким образом прибывает, шарообразно» [2, 281]. Еще одно конкретное знание, которое подвергает анализу Аристотель, - это знание о том, что затмение Луны происходит, когда на нее падает земная тень. При этом он уже способен представить себе, как изменилась бы задача объяснения этого явления, если бы можно было наблюдать его с Луны: «Если бы мы находились на Луне, то мы не спрашивали бы ни о том, происходит ли затмение, ни о том, почему оно происходит, а это нам сразу было бы ясно». И как бы уже находясь на Луне, Аристотель продолжает: «Ведь чувствами воспринимается, что Земля загораживает теперь Луну.» [2, 317].
Конечно, общая картина мира, сформировавшаяся у античных мыслителей, принципиально отличается от представлений науки Нового времени. Но глубокие преемственные связи между этими этапами истории познания, несомненно, существуют.
В. Гейзенберг говорил о принципиальном единстве античного мышления и современной европейской культуры: «.Что с самого начала отличало греческое мышление от мышления других народов - это способность обращать всякую проблему в принципиальную и тем самым занимать такую позицию, с точки зрения которой можно было бы упорядочить пестрое многообразие эмпирии и сделать его доступным человеческому разумению». «.Когда Запад вступил в эпоху Ренессанса, - продолжает В. Гейзенберг, -эта связь оказалась в центре нашей исторической жизни и создала современное естествознание и технику». Поэтому, считал он, занимаясь философией греков, мы упражняемся в умении владеть одним из наиболее мощных интеллектуальных орудий, выработанных западноевропейской мыслью [8, 35].
У Гейзенберга эта мысль звучит тем более убедительно, что она является для него итогом его собственного интеллектуального развития.
Довольно рано у него появились два увлечения, которые вначале существовали независимо друг от друга. В детстве ему нравилось возиться с механизмами. Затем к этой игре присоединилось другое переживание, -связанное со школьным курсом геометрии. Как пишет Гейзенберг, начав изучать геометрию, он вдруг понял, что о геометрических фигурах можно высказывать общезначимые утверждения и, что самое главное, эти результаты могут быть получены не только путем наглядного анализа фигур, но их можно и математически доказать. «Именно так открылась мне тогда та истина, что математика согласуется с предметами нашего опыта, - истина, которая, как я узнал в школе, была добыта уже греками, Пифагором и Евклидом» [8, 37]. Когда же он узнал, что с помощью математики можно исследовать и поведение механизмов, которые он любил мастерить, то начал
изучать ту математику, которую используют для описания физических законов, - дифференциальное и интегральное исчисление. «Достижения Нового времени, идеи Ньютона и его последователей я при этом воспринимал как непосредственное продолжение устремлений греческих математиков и философов, буквально как то же самое, и мне и в голову не могло бы прийти видеть в естествознании и технике нашего времени мир, принципиально отличный от философского мира Пифагора или Евклида» [8, 38].
Можно найти и более конкретные указания на прямое использование тех или иных античных идей в науке Нового времени. Как пишет П.П. Гайденко, несмотря на то, что многое было переосмыслено в аристотелевской физике учеными XVI-XVII вв., осталось в силе аристотелевское учение о непрерывности, идея континуума, на основе которой Аристотель предложил свое решение парадоксов Зенона [7, 299].
Гейзенберг видит и некоторые принципиальные отличия древнегреческого мышления от научной мысли Нового времени. Он пишет, например: «Греческие философы не пытались найти и сформулировать единый закон природы, и современное понятие такого закона не соответствует их образу мысли. <...> Когда греческие философы говорили о закономерностях природы, они мысленно ориентировались на статичные формы, на геометрическую симметрию, а не на процессы, протекающие в пространстве и времени. Круговые орбиты планет, правильные геометрические тела казались им неизменными структурами мира. Новоевропейская идея о том, что положение и скорость атомов в данный момент времени могут быть однозначно, с помощью математически формулируемого закона определены, исходя из их положения и скорости в какой-то предшествующий момент времени, не соответствовала способу мышления античности, поскольку нуждалась в понятии времени, сложившемуся лишь в гораздо более позднюю эпоху» [8, 111].
Он говорит также о различиях, проявляющихся в самом воззрении на природу: в Новое время «внимание сосредоточивается не столько на основополагающих законах, сколько на частных закономерностях. Естествознание развивается, так сказать, с другого конца, начиная не с общих законов, а с отдельных групп явлений, в которых природа уже ответила на экспериментально поставлены вопросы» [8, 113-114].
В исследованиях развития науки и культуры в целом существует и такая линия, когда прежде всего стремятся противопоставить разные исторические эпохи как принципиально различные и несопоставимые друг с другом. Этот подход ярко выражен у М. Хайдеггера. «Употребляя сегодня слово «наука», -писал он, - мы имеем в виду нечто в корне другое, чем «доктрина» и «сциенциа» средневековья или «эпистеме» греков. Греческая наука никогда не была точной, и именно потому, что по своей сущности не могла стать точной и не нуждалась в точности. Поэтому вообще бессмысленно говорить, будто современная наука точнее античной. Так же нельзя считать, будто галилеевское учение о свободном падении тел истинно, а учение Аристотеля
о стремлении легких тел вверх ложно; ибо греческое восприятие сущности тела, его места и соотношения обоих покоится на другом истолковании сущего и обусловливает соответственно другой способ видения и изучения природных процессов» [15, 94]. В нашей стране этот подход можно найти в работах А. В. Ахутина [5].
Исследуя понятие природы, Ахутин показывает, что слово «природа», используемое как Аристотелем, так и учеными Нового времени, обозначает два совершенно разных понятия, и приходит к выводу, что эти различия свидетельствуют о существовании принципиально разных типов мышления. «Сопоставляя античную «фюсис». и новоевропейскую «натуру», - пишет он, - .я не сравниваю два понимания одного предмета, по отношению к которому правильным могло бы быть только одно. Перед нами два разных понимания и самого мышления и соответственно того, что значит быть предметом мысли, что значит быть понятым, знаемым, что значит быть вообще» [5, 8].
Раскрывая особенности античного мышления, Ахутин подчеркивает стремление философов той эпохи к целостному видению объекта, внимание к его самостоятельному существованию [5, 144], когда «природа»
обнаруживается как «единственный совершенный индивид, являющий собой вид общей всем индивидам данного рода природы» [5, 155]. Предмет здесь индивидуализируется. «В текучей неопределенности существования разумный (образованный) глаз различает целенаправленное становление, он выявляет в становлении становящееся существо, которое само по себе, естественно самоопределяется, самообособляется в мире [5, 172].
Используя понятие стиля мышления, близкие идеи развивает А. А. Ивин. Он пишет: «Каждая историческая эпоха смотрит на мир своими глазами, пользуется своей специфической системой мыслительных координат. В истории теоретического мышления отчетливо выделяются четыре основных периода его развития, соответствующие главным этапам развития общества. Эти четыре стиля мышления, последовательно сменявшие друг друга: античный, средневековый, «классический» (стиль мышления Нового времени) и современный» [9].
Эти отличия становятся яснее в контексте вопроса о том, для чего существует наука. Здесь обнаруживается, что обсуждение таких проблем, которые мы рассматриваем как научные, у античных мыслителей включалось в контекст философии, важнейшей задачей которой начиная с философии Сократа стало понимание места человека в мире, решение вопроса о смысле жизни. Эту сторону античной мысли можно показать, используя некоторые места из сочинений Платона. В «Государстве», например, Платон доказывает необходимость математики и астрономии. Он понимает их практическое значение, но главная их роль, с его точки зрения, совсем в другом. Эти науки могут облегчить душе человека «ее обращение от становления к истинному бытию» [10, 308], они влекут душу к истине и воздействуют на философскую мысль, стремя ее ввысь, в платоновский мир идей, к постижению красоты, справедливости, высшего блага [10, 310]. Именно поэтому над входом в
Академию Платона была сделана надпись: «Да не войдет не знающий геометрии». Говоря же о необходимости математических и астрономических знаний для более широкого круга граждан в идеальном государстве, Платон объясняет это прежде всего божественной природой самого предмета исследования.
На первый взгляд, задача, о которой идет речь у Платона, является чисто научной. С одной стороны, платоновская космология показывает, что в это время уже совершенно ясно осознается необходимость целенаправленного построения картины мирового порядка с использованием средств математики. В «Тимее» Платон противопоставляет геометрическую схему движения светил их видимому движению: «...Кажется, будто звезды, которые идут быстрее, нагоняемы теми, которые идут медленнее, в то время как в действительности дело обстоит наоборот,... как раз та звезда, которая больше всего отстает от самого быстрого движения, по видимости больше всего приближается к его скорости» [10, 441]. Отметим также то место в «Послезаконии», где говорится о величине небесных тел: «...В
действительности они вовсе не так малы, как это кажется; напротив, размер каждой из них огромен. Этому стоит верить, так как это достаточно доказано. Безошибочно можно мыслить Солнце, все в целом, гораздо большим, чем всю в целом Землю. Да и все движущиеся звезды обладают удивительной величиной» [11, 448-449]. Маленькие по видимости Солнце и Луна, светящиеся точки-звезды изображаются здесь как трехмерные объекты разных размеров, движущиеся в пространстве, а несколько позже, в начале III в. до н. э. Аристарх Самосский в своем трактате «О размерах и расстояниях Солнца и Луны» уже решает задачу определения относительных размеров Солнца, Луны и Земли и расстояний между ними и приходит к выводу, что объем Солнца по крайней мере в 250 раз больше объема Земли [12, 146]. В сочинении «Законы» Платон пишет о необходимости различать видимое и действительное движение планет: «Неверно считать самое быстрое из этих светил самым медленным, а самое медленное - самым быстрым. Природа устроила это по-своему, а мы держимся иного мнения».
Но дальше следует пояснение, из которого видно: Платон считает небесные светила богами, и говорить о них неправду нечестиво. «Если бы в Олимпии при конных ристаниях или при состязании людей в длинном пробеге мы держались подобного образа мыслей и считали бы самого быстрого бегуна самым медленным, а самого медленного - самым быстрым, то мы стали бы воздавать побежденному хвалу за победу. Я думаю, было бы неправильно и неприятно для бегунов, если бы мы стали так раздаривать наши хвалы, а ведь бегуны - только люди. Если же мы и по отношению к богам впадем в такую ошибку, то разве мы не сообразим, что то, что было смешно и неправильно в первом случае, окажется вовсе не смешным теперь, когда речь идет о богах. Богам неприятно, если мы поем им ложную славу» [10, 276-277].
Стоит отметить, что в наше время приходится встречаться с прямо противоположной оценкой места науки в жизни человека. Бывает, что
совершенно забывают о ее мировоззренческом значении, о том, что научная истина входит в ряд высших культурных ценностей, и сводят науку исключительно к поиску средств решения практических задач. Поэтому можно подчеркнуть, что далеко не все устарело в той оценке науки, которую мы находим у античных мыслителей. Здесь может быть интересным сопоставление этих идей с размышлениями великих деятелей современной науки. Известны слова А. Эйнштейна в речи к 60-летию М. Планка «Мотивы научного исследования» [16, 39], где он говорил, что художник, поэт, теоретизирующий философ и естествоиспытатель, каждый по-своему пытаются оторваться от мира ощущений и создать простую и ясную картину мира, - говоря словами Лейбница, раскрыть «предустановленную гармонию». «Горячее желание увидеть эту предустановленную гармонию является источником настойчивости и неистощимого терпения, с которыми, как мы знаем, отдался Планк общим проблемам науки» [16, 41]. И без таких людей, как М. Планк, подчеркивает Эйнштейн, храм науки «не поднялся бы, как не мог бы вырасти лес из одних лишь вьющихся растений» [16, 39].
Известна такая особенность аристотелевского подхода к пониманию природы, как его принципиально качественный характер. Он исходил из убеждения, что природные процессы невозможно адекватно описать средствами математики. В «Метафизике» Аристотеля сказано: «.Математической точности нужно требовать не для всех предметов, а лишь для нематериальных. Вот почему этот способ не подходит для рассуждающего о природе, ибо вся природа, можно сказать, материальна» [1, 97]. И поэтому хотя он и «был первым античным философом, создавшим понятийный аппарат для определения того, что такое движение, а тем самым
- первую форму физической науки» [7, 290], его физика была принципиально качественной и его представления о движении коренным образом отличаются от механики Галилея и Ньютона.
П. П. Гайденко также обращает внимание на то, что движение всегда определяется Аристотелем через две его точки - «от» и «к», т. е. точку «отправления» и точку «прибытия». «...Ударение у него падает не столько на само движение, сколько на то, что именно движется; и это «что-то» -сущность (усия) - накладывает отпечаток и на характер движения. Именно поэтому Аристотель принципиально не в состоянии абстрагироваться от того, что движется; движение у него не становится самостоятельным субъектом, как это стало возможным в физике нового времени (где изучается поэтому движение «материальной точки»), а остается всегда предикатом» [7, 293].
Возникает вопрос, чем же объясняются такие большие различия в понимании природных явлений. Ссылка на наличие философской идеи о неприменимости математики для описания природы, и в частности движения, имеет слишком общий характер, и, кроме того, само существование этого принципа тоже требует объяснения, тем более что в работах Аристотеля можно встретить довольно много мест, где он использует количественные представления при описании различных явлений. В книге «О небе» есть тезис о пропорциональной зависимости между величиной (объемом) и
тяжестью тела: «.Если объемы пропорциональны тяжестям и меньшая тяжесть соответствует меньшему объему, то и большая [тяжесть] должна соответствовать большему [объему]» [3, 279]. В этой же книге он рассматривает соотношение времени, за которое совершается изменение одного тела под влиянием другого, с величиной тел. Рассуждая в общем виде, он одновременно поясняет свою мысль некоторыми примерами. «Допустим,
- говорит он, - что А было нагрето, или получило толчок, или подверглось еще какому-нибудь воздействию, или же претерпело изменение в каком бы то ни было отношении со стороны В за время Г». И продолжая свое рассуждение, Аристотель снова использует идею пропорциональной зависимости: «.Примем, что равная [величина] в равное время изменяет равную, меньшая в равное время - меньшую, большая - большую и что [претерпевшие изменение величины] относятся между собой в такой же точно пропорции, в какой большая [изменяющая величина] относится к меньшей» [3, 282].
В «Физике» Аристотель сравнивает скорости движения различных частей вращающегося шара: «.Движения частей различны как в
отношении самих частей, так и по отношению к движению целого. Различие это лучше всего усмотреть в движении шара, так как скорость будет не одна и та же у [частей], лежащих вблизи центра, в отдалении [от него] и у шара в целом, как будто бы движение не было единым» [3, 201]. Однако ни Аристотель, ни другие мыслители этой эпохи не доводят такие рассуждения до более точного описания хотя бы самых простых случаев. Можно предположить, что Аристотель вообще не считал нужным давать точную количественную характеристику движения, и это было связано с тем, что в то время в таком знании еще не было необходимости.
Еще одним фактором, который часто принимается во внимание исследователями науки, является уровень техники, характерный для данной эпохи. Известно, например, что Аристотель объяснял движение брошенных тел тем, что имеет место последовательная передача движения через ближайшую к ним среду. Во время броска приводится в движение не только бросаемое тело, но и окружающий его воздух, и последний некоторое время сохраняет способность приводить в движение тело, непосредственно соприкасающееся с ним.
«Характерно, - пишет П. П. Гайденко, - что при этом излюбленным примером Аристотеля остается стрела. Сравнительно легкая, стрела, видимо, казалась наиболее наглядно подтверждающей концепцию движения брошенного тела, поддерживаемого с помощью движущей среды». Но уже в эпоху эллинизма начинается пересмотр гипотезы Аристотеля. «Вполне допустимо, что в этот период определенную роль в объяснении движения могло сыграть, помимо чисто теоретических аргументов, и развитие техники, а именно появление катапульт. То, что могло казаться приемлемым для стрелы, стало совсем не столь очевидным после изобретения катапульты: воздух уже слишком «легок» для того, чтобы двигать тяжелое ядро. Это особенно заметно в позднейших рассуждениях Галилея» [7, 344]. И далее на
примере диалога Симпличио и Сальвиати из книги Галилея она показывает, каким образом развитие техники оказывает влияние на научное мышление: «.Техника как бы предлагает каждый раз новые и для каждой эпохи свои примеры, те самые, которые служат своего рода наглядными моделями для определенной научной программы» [7, 346]. П. П. Гайденко отмечает при этом, что излюбленные для данной научной програмы примеры гораздо глубже связаны с ее методом, чем может показаться на первый взгляд. Т. Кун называет их «парадигмальными типами инструментария» (см.: Кун Т. Структура научных революций. М., 1975. С. 86), подчеркивая глубокую внутреннюю связь этих «примеров» со структурой научной теории.
Таким образом, история формирования системы знаний о механических явлениях показывает, что исследовательские программы, составившие основу механики Нового времени начали формироваться задолго до этого периода. Специфика античных представлений о механических явлениях в значительной степени определяется особенностями программ, определяющих отбор и систематизацию знаний.
БИБЛИОГРАФИЧЕСКИЙ СПИСОК
1. Аристотель. Соч. в 4 т. - Т. 1. - М., 1975
2. Аристотель. Соч. в 4-х т. - Т. 2. - М., 1978.
3. Аристотель. Соч. в 4-х т. - Т. 3. - М., 1981.
4. Архимед. Сочинения. - М., 1962.
5. Ахутин, А. В. Понятие «природа» в античности и в Новое время («фюсис» и «натура»). М., 1988.
6. Вернадский, В.И. Труды по всеобщей истории науки. - М., 1988.
7. Гайденко, П.П. Эволюция понятия науки: Становление и развитие первых научных программ. - М.: Наука, 1980.
8. Гейзенберг, В. Шаги за горизонт. - М., 1987.
9. Ивин, А.А. Интеллектуальный консенсус исторической эпохи // Познание в социальном контексте. - М., 1994.
10. Платон. Собр. соч. в 4 т. - Т. 3. - М., 1994.
11. Платон. Собр. соч. в 4 т. - Т. 4. - М., 1994.
12. Рожанский, И.Д. Античная наука. - М., 1980.
13. Степин, В.С., Горохов, В.Т., Розов, М.А. Философия науки и техники. - М.: Контакт-Альфа, 1997.
14. Философия и методология науки / Под ред. В.И. Купцова. - М.: Аспект Пресс,
1996
15. Хайдеггер, М. Время картины мира // Новая технократическая волна на Западе. -М., 1986.
16. Эйнштейн, А. Собрание научных трудов в 4-х т. - Т. 4. - М., 1967.
© П.Г. Гусев, 2009
